Повесть о принце Иошицунэ

Четыре радости отпущено Японии — созерцание луны, цкими, созерцание выпавшего снега, юкими, созерцание багряных листьев клена, момиджи-гари и созерцание цветов сакуры, ханами, но лишь сакура сметает всех и вся — бедных и богатых, умных и глупых, элегантных и грубых.
Описать чудо цветения сакуры невозможно — японская вишня не растет в Европе и не похожа на нашу вишню. Есть сакура в садах Кью в Лондоне и перед Белым домом в Вашингтоне, но там она выглядит экзотической чужестранкой, а не волшебной феей, как у себя на родине. Зрелище цветущей сакуры подобно электрическому удару, ее праздничная нездешность не дает людям заниматься чем бы то ни было.
Фронт сакуры продвигается с юго-востока. Сначала ее десант высаживается на юге Кюсю и почти одновременно в Токио, затем проникает в Киото, в долины, а потом — в горы, и так до вершин гор и до холодного Хоккайдо.
Главная прелесть сакуры в непрочности ее цветения — она отцветает за несколько дней, и поэтам ее облетающие лепестки служат символом бренности и мимолетности жизни. А затем что мимолетность сакуры светла, светло относятся японцы и к смерти. Мурасаки Шикибу писала:

Лепестки сакуры очень нежно осыпаются — бело-розовым дождем, и при легком ветерке со стоящей на холме сакуры лепестки летят дугой. Мимолетность цветения вишни привела к следующему обмену стихами между Ариварой Нарихирой и девушкой из Столицы. Редко навещавший ее дом Нарихира зашел однажды полюбоваться распустившимися цветами вишни. Упрекая его за редкость визитов и подчеркивая свою верность, девушка сказала:

На что Нарихира ответил:

Лучше всего созерцать сакуру в старой Японии, в краю Ямато, неподалеку от Киото, где каждая пядь земли и каждое дерево полны аллюзий. Ведь что скрывать — ханами требует вживания в японскую культуру. Две весны я встречал в Японии, но в свою первую весну я даже не заметил сакуры, а во вторую я ходил за ней и пил под каждым деревом. Так и родники — увидит человек родник в Святой земле, ухоженный руками поколений, и сердце сожмется. Но стоит приехать в Лапландию, где текут бесконечные горные реки, и остаешься к ним равнодушным — ведь они и сами не знают своего имени. Иными словами, как говорил Лис Маленькому Принцу, «пока не приручишь, не заметишь разницы между мной и другими лисами». Пока Япония не приручила меня, я не замечал красоты сакуры. Но более того — только в Ямато сакура приручена и действует безотказно. Здесь в садах Киото можно увидеть невероятную пестроту старинных одежд аристократов, выходящих на ханами:

как писал Исса. Но подлинное ханами не требует роскошных одежд.

— спрашивает Басё, и комментаторы говорят, что поэт имеет в виду бедного самурая-ронина или бродягу, лежащего под деревом под циновкой вместо нарядных одежд. Его ханами сродни медитации дзен, его циновка — путь к озарению.

Ханами всенародно и многогранно. Кучка придворных в шелковых кимоно в саду Киото — это ханами. Одинокий поэт под расцветшим старым деревом — это тоже ханами. Но и парк Уэно в Токио, где по вишневым воскресеньям собирается до полумиллиона человек и циновки плотно покрывают всю площадь парка, где пьяное и грубое мужичье, обездоленные чиновники и служащие, рабочие автомобильных заводов сидят плечом к плечу на километры — это тоже ханами.
Нас не смущала кажущаяся вульгарность всенародного празднества, когда простой люд радуется случаю выпить и закусить на травке. Массовость — издержки всеобщей любви, и нет такого дерева на Стрекозиных островах, в тени которого не сидят, не пьют и не веселятся во время цветения. Лепестки летят с деревьев в чаши саке и на закуску, как писал Басё:

Цветение вызывает подъем духа, позволяющий смириться с вульгарностью.

сказал поэт. Новый год, как и цветение сакуры, приносит покой и просветление, и человек, идущий поутру в храм — первый раз в новом году — не огорчается, увидев, что кто-то поссал на белый снег.

Тот, кто не может смириться с этим низменным аспектом ханами, не поймет и его высшего аспекта — дзен-буддийского смирения и приятия мира.
Трудно найти самое лучшее место для ханами. Иногда одна ветка тронет больше, чем целый вишневый сад. Но есть одно место, где нельзя не охнуть.

пишет поэт. И тут сила в аллюзиях. У каждого народа есть места, о которых нечего сказать чужестранцу. Какой японец поймет, почему достаточно упомянуть Иерусалим, чтобы сильнее забилось сердце? И как нам понять, почему сакура на горе Иошино — это уже поэзия?

Гора Иошино находится в сердце старой Японии — Ямато, к югу от старой столицы — Нары, и близко к очень старой столице Асуке. В древние времена двор часто переезжал, а с ним двигалась и столица вокруг этих мест — от Осаки до Асуки. Сейчас от этих древних столиц остались только развалины, деревня и храм на месте бывшего дворца. Два дня о двуконь от столицы до глухомани Иошино. Что же особенного в этой горе?
В чудном английском приключенческом романе Фредерика Форсайта «Псы войны» (по сказанному у Шекспира в «Юлии Цезаре»: «На всю страну монаршим криком грянет: “Пощады нет!” — и спустит псов войны») наемники производят переворот и захватывают власть в маленькой африканской стране, потому что в ее глуши таится гора, состоящая наполовину из чистой платины. Японская реальность восхитительнее африканской выдумки — гора Иошино состоит целиком из румяного серебра чистой сакуры.
Это невероятное зрелище — куда ни глянь — вся гора бела и румяна, как Возлюбленный в Песни Песней. Откуда взялась дикая японская сакура — неизвестно, но гора Иошино — это эпицентр ее весеннего взрыва. Мы останавливались там на храмовом постоялом дворе, и из окна была видна та же невероятная розовая белизна горы. Людей почти не было — далеко и трудно добираться от Токио или Осаки. По воскресеньям, конечно, полно народу, но по воскресеньям мудрый сидит дома. Немногие трактиры построены, как древнеизраильские бамот — высоты для созерцания, и в них окосевший в доску от цветов путник может пить вместо саке — чай из сакуры, соленый и редкий.
На Иошино можно выбирать себе цвет вишни по настроению. Хочется только что распустившихся цветов — идешь вверх, хочешь мягкой тоски облетающих лепестков — идешь вниз. На горе старинные языческие храмы: маленькое капище — джинджа бога воды, брата Аматерасу, типичного доимперского бога. Во дворе храма — одно дерево — цветущая сакура, но с веранды — вид на всю гору. Здесь останавливался на последнее ханами Иошицунэ, когда он уже был беглецом, вне закона, по пути на север, подальше от державного гнева брата.

* * *

Это было восемьсот лет назад, в конце блистательного периода Хэйан, лучше которого, видимо, Япония не знала. Хэйан был наименее «японским» периодом — тогда еще не было суровых самураев с их варварски-рыцарским кодексом чести бушидо, не было междоусобных войн, не писали коротких стихов хокку, не ели сырой рыбы сашими, не сидели на татами.
Император и придворные жили в Хэйан-Кё (теперешнем Киото), построенном по образцу китайской столицы Чанг Ан. Этот город, с широкими улицами и дворцами, давший имя периоду Хэйан, называли просто Столицей — Мияко. Жизнь в Мияко была утонченная, элегантная, декадентская, совсем не суровая. Придворные состязались в красоте кимоно, в составлении ароматных благовоний, в написании стихов, в мимолетном покорении нестрогих красавиц. Аристократы писали по-китайски, женщины — по-японски: так возникли «Повесть о принце Гэндзи» и «Записки у изголовья».
Любимым поэтом был китаец Бо Цзю И: хотя китайцы предпочитали ему Ли Бо и Ду Фу, японцы ставили выше всех Хяку Ракутэна, как они величали его, читая на японский лад китайские иероглифы. Стихи Бо Цзю И взял с собой принц Гэндзи в ссылку в Сума, и с ним боролся бог японской поэзии Сумишио в пьесе «Ракутэн», защищая японский народный дух от заморских влияний.
Война не интересовала придворных этого золотого века. Они никого не убивали и не казнили: на тысяче страниц «Гэндзи» умирают только от любви. А тем временем на востоке, подальше от столицы, выросло драконово семя воинственных рыцарей, с неодобрением посматривавших на блеск изнеженной столицы.
Последующие поколения японских историков и моралистов разделяли это восточное чувство. Они не одобряли «безнравственный и распущенный» Хэйан и предпочитали более «мужественный и строгий» период правления самураев, период Камакуры. Японцы, получившие от китайцев идею ян и инь, мужского и женского начал, могли бы сказать, что переход от Хэйан к Камакуре был переходом от женственности к мужественности.
Шотландский мужественный историк Джеймс Мердок так крыл хэйанскую аристократию: «Фривольные дилетанты, гнусно развратные, изнеженные и женственные, припудренные поэтишки, не способные дать отпор врагу» (почти дословно повторяя филиппики хмельных ирландских националистов против Блюма, героя «Улисса»).
Не уступал ему и Николай Конрад: «В своем могучем кулаке неукротимый Тайра Киемори крепко сжал дряблый, погрязший в интригах, выродившийся, всецело увлеченный обманчивым блеском чинов и церемоний двор, скрутил некогда надменных канцлеров Фудживара» (немудрено, что он так слабо перевел хэйанскую прозу «Гэндзи» — и поэзию — «Повести Изе»).
Другие историки понимали, что в сочетании этих двух начал возникла новая Япония, идеал которой был утонченным и изящным, но и несокрушимым и мощным. Этот новый идеал описал поэт:

Иошицунэ, воплощение этого дворянского идеала, стоит между Хэйаном и Камакурой, между аристократией и самураями: он уничтожил Хэйан, будучи сыном этого периода, и привел к власти воинскую касту. Так Троцкий похоронил демократию и отдал власть Сталину. Такой человек не мог не погибнуть, погубив собственные корни. В новой, сталинской России не было места Троцкому, в камакурской Японии не был нужен Иошицунэ. Они оказались вторыми героями революций.
Революционные герои ходят попарно, как дошкольники в детский сад, чтобы подчеркнуть двойственность, инь и ян мира: Сталин и Троцкий, Робеспьер и Баррас, Иошицунэ и Иоритомо. Один герой побеждает врагов революции и остается жить в легендах, другой побеждает победителей и остается жить. Иошицунэ остался в легендах.
Интересная историческая аберрация: полководец Иошицунэ, воин, победивший во многих битвах и сражавшийся за новый военный режим, остался в легендах как человек ancient regime, как последний аристократ, хоть он таковым и не был. В более поздних легендах он совершенно бездеятелен, его защищают, за него сражаются, но он не принимает участия в боях.
Чтобы подчеркнуть его аристократическую бездеятельность, женственность Хэйан и молодость героя, его и по сей день так изображают на сцене: ребенком — в торжественных пьесах Но, где его играет ко-ката — ребенок, девушкой — в разноцветности Кабуки, где его играет онна-гата. И на рисунках он тоже похож на девушку, даже на весьма вольных рисунках, изображающих его в объятиях многих женщин, включая несравненную Шизуку Гозен — его спутницу и соратницу, обычно одетую как юноша.
Но художник вынужден показать то, на что актер может лишь намекнуть, и чтобы напомнить нам, что это не девушка, а сам принц Иошицунэ — к его нежным членам пририсован огромный хер. Несмотря на полную обоснованность этого напоминания о мужском и стальном начале героя, жизнь принца была коротка, как срок сакуры под весенним ветром.

Мимолетен весенний ветер, недолговечен цвет вишни, быстро опадает он, осыпая цветом страну. Похож на ветер и цвет вишни был тот поручик, которого просит пожалеть поэт, — так называли принца Иошицунэ, подобно тому, как солдаты именовали Наполеона капралом. Его жизнь состояла из созерцания цветов и битв с врагами, а завершилась поражением и самоубийством в возрасте 30 лет. Поэтому третью строку четверостишия надо читать: милость к падшим.
В те годы два могучих воинственных клана боролись за власть в Японии: дом Тайра, или Хэйке, и дом Гэндзи, или Минамото. Отец Иошицунэ, Иошитомо, был главой клана Минамото, и особенно неудачливым. Когда Минамото атаковал Хэйке в первый раз, он не присоединился к нападавшим, потому что не верил в возможность победы. Иошитомо оказался прав — Хэйке разбили наголову взбунтовавшихся Минамото и заставили Иошитомо доказать свою верность страшным способом — принести им голову зачинщика — своего отца. Он выполнил это требование, а через несколько лет сам встал во главе восстания против Хэйке. На этот раз он сам лишился головы. В «Повести о доме Тайра», рыцарском романе тех времен, говорится: «Один раз он был за Тайра, и те заставили его отрубить голову своему отцу, другой раз он был против Тайра, и они отрубили ему самому голову».
Победа Хэйке была полной — по сравнению с ней меркла власть старых аристократических родов. Ни Фудживара, ни Сога, ни Нодонобе не достигали такой полноты власти. Хэйке, как и их враги Гэндзи, были рыцарями-самураями, а не аристократами (хотя и те, и другие вели свой род от императоров), и их победа уже знаменовала начало конца аристократии. Однако Хэйке перебрались в столицу, в Мияко, и попытались стать новыми, и лучшими, аристократами.
Такой была их победа, что в те дни говорили: «Кто не Хэйке, тот не человек». Но победители проявляли милосердие по традиции Хэйана: они были последними победителями, не вырезавшими побежденных под корень. Сказителей и летописцев последующих веков, привыкших к новым нормам, поражало, что дети побежденных Гэндзи не были погребены живьем, а женщины не казнены.
Легенда объясняет это чарами овдовевшей Токивы, матери Иошицунэ. Она была так хороша собой, что победитель Киомори, глава клана Хэйке, сохранил жизнь детям Иошитомо в благодарность за ее милости. Токива вернулась в Столицу и там вышла замуж за придворного. Ее сын, маленький Иошицунэ (тогда он носил еще «детское имя» Ушивака-мару), был отдан в монастырь на горе Курама близ Киото с тем, чтоб он стал монахом. Его старший брат — от другой, главной жены Иошитомо — Иоритомо был сослан на восток в Ито, на полуостров Изу.
«Жизнь качнется вправо, качнувшись влево» — эти стихи русского поэта описывают последующие годы. Казалось, Минамото — в пыли и грязи, а Хэйке — на гребне славы. Но прошло лишь несколько лет, и дом Тайра рухнул, и падение его было полным и страшным. «Как пали Тайра!» — ахал не один японский поэт, вторя словам Давида на смерть Саула и Ионафана: «Как пали сильные!»
Последствия этого падения были гораздо более глубокими, чем можно было ожидать. Действительно, война между Гэндзи и Хэйке, японская война Алой и Белой Роз, воспетая в несчетных сказаниях и легендах, началась как обычная феодальная передряга, но обернулась Армагеддоном, гибелью старой японской придворной культуры Хэйана и возникновением Восточной столицы, Камакуры.
Поэтому рассказы, связанные с этой войной, лежат в основе по крайней мере четверти японских классических произведений, подобно европейскому Эль Сиду или Роланду. На русский переведена «Повесть о доме Тайра» и роман о Иошицунэ — но мы будем следовать циклу пьес но, связанных с его именем.
Первая из пьес о Иошицунэ начинается с его детства, когда, сын казненного вельможи, опальный принц рос в монастыре Курама. Сейчас до горы Курамы можно доехать на трамвае из Киото — короткая загородная прогулка, но тогда гора слыла «местом не столь отдаленным».
Восемьсот лет назад, чудным весенним днем, настоятель монастыря Курама вывел своих питомцев — юных принцев — на ханами. Курама не славится избытком сакуры, разглядеть ее трудно, она сединой поблескивает на темной голове горы, а добраться еще труднее — цветы растут в самой гуще. Тем трогательнее должна быть лужайка с цветущей сакурой на Кураме, найти ее — все равно что найти клад. Настоятель знал, где растет сакура, и именно туда он вывел своих питомцев. Но, выбравшись на полянку, они увидали, что под самым красивым деревом сидит грязный и оборванный старик. Демократический закон ханами:

в стихах Бо Цзю И объясняет, почему старика нельзя было прогнать, как отгоняют муху, сидящую на картине. Человеку, проникнувшемуся духом ханами, как Исса, сказавший:

грязный старик не помешал бы, но монахам Курамы такие чувства были чужды. Они решили уйти сами. Только один маленький принц Ушивака-мару — Иошицунэ — остался на поляне.

Старик понял, что от него отвернулись, как от грязи, этим ясным весенним днем, он почувствовал в одиноком мальчике близкую душу:

Ушивака-мару был одинок — в монастыре Курамы учились сыны знатнейших родов страны, меж них и сын Кио-мори, главы рода Тайра.

Но старик утешил его:

Иными словами, жаль, что расцвет Иошицунэ выпадает на дни Тайра, что ему не дано повременить до тех пор, пока не осыплется цвет Тайра.
И тут грязный старик преображается — он приобретает свой подлинный облик и становится троллем горы Курама — тенгу. Тенгу, эти древнейшие духи или божества низшего порядка, сродни русским лешим или скандинавским троллям, но отличаются длиннейшим носом, сближающим их с Приапом (длинный нос тенгу больше похож на фаллос, чем на острый нос Буратино). Тенгу — духи гор и лесов — старше имперских и даже доимперских богов.
Вот он, подлинно японский апофеоз: тенгу, властитель горы Курама, не ведет мальчика к зарытому кладу, не оделяет его волшебным даром — он сажает его себе на плечи и летит с ним в непролазные заросли, в чащу, где цветет никем не виданная горная сакура,

Второй моей японской весной я растянул себе цветение сакуры на много недель, от первых лепестков под Токио до цветения храмов Киото, от безумия дикой ямазакуры на горе Иошино до поздней яэзакуры о восьми лепестках в Наре и до зацветшей в мае вишни на берегу холодного Японского моря. Видел я сотни и тысячи паломников, собравшихся под этими странными бело-розовыми цветами на ханами, но лучшее ханами на свете было, наверно, ханами мальчишки в деревянных сандалиях и старого носатого лешего тенгу.

А затем тенгу горы Курама обучил юного принца владеть мечом — да так, что ему не было равных. Когда обучение закончилось, тенгу решил испытать Иошицунэ. Когда принц пришел на полянку, где его обычно ждал леший, он столкнулся с двумя лешенятами — маленькими, заносчивыми, задиристыми. Потом леший спросил принца, удалось ли ему справиться, и Иошицунэ ответил: «Прости, учитель, сначала я хотел разбить их наголову, чтобы похвастаться своим искусством, но затем я вспомнил, что это — твоя родня, и не побил их».
Его смирение покорило лешего. Ученик должен быть смиренным и покорным — учат китайские летописи. Китайская легенда — она тоже была превращена в пьесу но — говорит о Косеки, который хотел научиться бранному искусству. Учитель захотел испытать его терпение и уронил туфлю во время верховой прогулки. Косеки спешился и подал учителю туфлю. Учитель снова уронил туфлю, и Косеки снова спешился и подал туфлю. Когда они проезжали по мосту, учитель уронил туфлю прямо в реку, кишащую драконами и чудищами. Но Косеки кинулся в реку и достал туфлю. Тогда учитель убедился в его смирении и обучил всем тайнам ремесла.
Так же поступил и тенгу — он научил Иошицунэ несравненно владеть мечом. На большой скале Иошицунэ сделал зарубку роста — метр сорок (она сохранилась и поныне), и бежал из монастыря. В одной из пьес рассказывается, что мальчишка Иошицунэ нанялся провожатым к купцу. Ночью на них напала знаменитая шайка разбойников «Белые волны». (Собственно говоря, многие шайки носили это имя — как в России пятидесятых годов в каждом городе была своя «Черная кошка».) Во главе «Белых волн» стоял Кумасака, несравненный фехтовальщик. Но Иошицунэ не дрогнул:

Разбойников потрясло это зрелище: проворный, как бабочка или птичка, двенадцатилетний мальчишка с коротким мечом отразил их нападение и в единоборстве сразил Кумасаку.
Его следующее памятное единоборство произошло уже в Столице. В д’артаньяновском порыве Иошицунэ решил сорвать сто плащей с прохожих на мосту Годжо. Из ночи в ночь он стоял на мосту и сражался с прохожими. По городу поползли слухи, что двенадцатилетний мальчишка с коротким мечом охраняет по ночам мост Годжо и никого не пропускает, не сорвав плаща.
Но вот его вызов был принят — мастер бранных искусств, огромный монах Мусаши Бенкей решил пойти ночью на мост и сразиться с ним. Слуга Бенкея попытался отговорить его:
— Этот странный гном, отродье эльфов, может причинить немалый вред преподобным членам моего хозяина. Во всей столице никто не может сравниться мощью с этим чудищем.
Но Бенкей не послушался и пошел ночью на мост Годжо.
Киото сгорел почти целиком во время гражданских войн XV века, а то, что осталось — сожгли воинственные монахи с горы Хиэй полвека спустя. Поэтому мало что осталось от периода Хэйан — дворец в Уджи, в 15 км от Столицы, да и все. Но и новые места, и новые улицы носят те же названия, что и в древности. Годжо — Пятая Улица — есть и в сегодняшнем Киото, и туристы задерживаются на построенном в прошлом веке мосту Годжо, показывая детям на место, где сражались Иошицунэ и Бенкей.
Между монахом и принцем разгорелся бой:
Легким взмахом меча он отбил лезвие секиры,
вновь и вновь бьет Бенкей —
вновь и вновь отражены его удары...
Тысячу раз они схватились,
наконец секира выпала из ослабевших рук Бенкея.
Изумленный монах спросил соперника:
— Кто ты, столь юный и хрупкий, но дерзостный и отважный?
И тот ответил:
— К чему скрывать? Я Минамото Иошицунэ.
Бенкей, узнав, что перед ним один из князей Гэндзи, поклялся в вечной верности, верности на три жизни, потому что связь между родителями и детьми — связь одной жизни, связь мужа и жены длится две жизни, но связь вассала и сеньора переживает три перевоплощения.
С тех пор Бенкей не расставался с Иошицунэ: двухметрового роста монах, родной брат Малютки Джона и монаха Тука робингудовых легенд, он всегда стоял на защите принца со своей огромной секирой. Бенкей — это символ феодальной верности. В более поздних легендах он полностью заслоняет собой Иошицунэ и погибает, чтобы дать принцу спокойно дочитать сутру перед смертью.
Вскоре после бегства Иошицунэ из монастыря его старший брат Иоритомо поднял мятеж против Хэйке, принц присоединился к восставшим и добился победы над Хэйке в двух судьбоносных морских баталиях у Яшимы и у Дан-но-Ура.
Если встреча Иошицунэ с тенгу Курамы проходила под знаком сакуры, его победа у Яшимы напоминает момиджи-гари, красоту листьев клена, плывущих по реке. Хейке были в красных одеяниях, сторонники Иошицунэ — в белых. Оба цвета обыграны в легендах. Разбитые Хейке бросились бежать, увидев стаю журавлей, — они приняли белизну птиц за сверкание белых знамен Гэндзи. После победы Минамото море у Яшимы уподобилось осенней реке — красные стяги и мантии Тайра плыли, как листья клена, сорванные ветром.
Яшима — высокий плоский мыс на «Четвертом острове», Сикоку, на мысу — храм. Здесь происходит действие одной из самых грустных пьес о Иошицунэ. Как и большинство пьес но, она начинается с прибытия двух монахов на берег Яшимы. Они встречают солевара и просят ночлега в его жалкой хижине. Он отказывает — в его хибарке нет места для гостей, но они просят снова: ведь они приплыли только что из столицы, Мияко, и не знают, куда идти. И тут солевар меняется, как будто упоминание Мияко преобразило его:
— Итак, вы из Мияко. Тогда оставайтесь — я тоскую по Мияко.
— Посмотри на журавлей — они летят в облаках в Мияко, — отвечает хор.
— Я тоже жил в Столице, — говорит солевар, и монахи понимают, что перед ними не простой рыбак. Монахи расспрашивают его о битве при Яшиме и он рассказывает:
— Ладьи Хейке стояли близ берега, Гэндзи расположились на песчаном берегу. В тот день Иошицунэ надел алую шелковую мантию и пурпурные доспехи. Он привстал на стременах и выкликнул свой девиз. Как он был великолепен! На веках моих запечатлелся его образ.
И тут рассказчик оставляет обличие солевара. Перед монахами — призрак Иошицунэ.

Иошицунэ пересказывает самый знаменитый эпизод битвы, показывающий его душу, душу очень молодого воина (в «Сказании о доме Тайра» этот эпизод дан в совсем иной версии, здесь, как и повсюду — версии пьес но):
— Иошицунэ уронил копье и его подхватила волна. Был час отлива и копье унесло вдаль, но он не хотел отдать копье врагу и поплыл на коне в море, близ ладей врагов. Те пытались зацепить копье багром, но Иошицунэ оттолкнул багор, схватил копье и вернулся на берег.
Канефуса упрекнул его:
хоть ваше копье и драгоценно,
не след рисковать из-за него жизнью.
Иошицунэ ответствовал:
— Я не думал о риске и о смерти,
но я все еще не снискал славы, и я боялся,
что враги посмеются над моим скромным копьем
и ославят меня за простоту его древка.
Победы при Яшиме и Дан-но-Ура завершили войну. Иошицунэ вступил в Мияко, и император присвоил ему высокий придворный ранг. Иоритомо оставался у себя в Камакуре. Он получил звание сегуна и принялся создавать подлинный центр власти на востоке. Заодно он приказал убить всех Хейке. Младенцы были утоплены или зарыты в землю живьем, дети постарше зарезаны. В Камакуре росли холмы из отрезанных голов. Иошицунэ, напротив, запретил своим солдатам грабить завоеванные города и избегал кровопролития.
После того как «внешние враги» были уничтожены, Иоритомо взял курс на уничтожение бывших соратников. В особенности он возненавидел младшего брата, победоносного Иошицунэ. Принц долгое время надеялся, что брат сердится на него лишь по недоразумению, и вместо того, чтобы двинуть на него полки, опальный командарм отправился на поклон к сегуну. Иоритомо даже не разрешил брату войти в свою столицу, в Камакуру.
Неподалеку от Камакуры стоит маленький храм Кошигоэ — от него можно пешком дойти до прекрасного пляжа с белым песком. В храме Кошигоэ сидел принц и слал бесконечные письма брату Иоритомо, сидевшему в двух километрах от него. На письма не было ответа. И тогда Иошицунэ предпочел бежать, но не взбунтовался, не нарушил верности вассала и младшего брата.
Во время долгого бегства к самоубийству и гибели он остановился в храме на горе Иошино на свое последнее ханами. Верно сказал поэт:

Люди получают то, что просят. У императора Суинина, говорится в «Коджики», было два сына. Он спросил их, что им хочется больше всего.
— Я хочу лук со стрелами, — сказал старший.
— А я хочу стать императором, — сказал младший.
И император дал старшему лук со стрелами, а младшего сделал своим наследником. Царь Соломон просил мудрости, Иошицунэ просил умения владеть мечом. Ремесло солдата — грустная наука. Война — первоисточник творчества от Песни Деборы до Илиады. Но я согласен с японским поэтом — наверное, и на кургане Трои песни бойцов были грустнее песен поэтов.
Несколько пьес воспевают последнее ханами Иошицунэ на горе Иошино, и все они связаны с Шизукой Гозен, танцевавшей на веранде храма бога воды, под сенью цветущей сакуры. Но если первое ханами принца — на Кураме — было полно надежд, второе — на Иошино — уже носило в себе трагедию, предчувствие гибели, с которым неразрывно связан Иошицунэ.
Почему именно Иошицунэ, а не более удачливый воин, например, Иоритомо, стал национальным героем Японии? Ведь на Западе героем становится победитель, даже если он погибает, добиваясь победы. От Ахилла до Наполеона европейские герои — герои-победители. Специалист по Японии и лучший переводчик Сей Сёнагон, Айвэн Моррис, покончивший с собой на вершине блестящей карьеры, объяснял это специфическим японским «культом неудачи». По его мнению, японцы любят поражение и потерпевших поражение героев, вроде Иошицунэ.
Его книга «Благородство неудачи» — одна из лучших книг о Японии. В ней, как в пантеоне, стоят образы трагических героев: борцов за императорскую власть во время сегуната, борцов против иностранного влияния при Мэйдзи и камикадзе, этих героев-самоубийц. Если бы в нашей традиции было бы что-то подобное, главным героем Библии оказался бы царь Саул или его сын Ионафан, а не победитель Давид. (Благородство поражения понимал Якир, пивший «за успех нашего безнадежного дела».) И даже в недолгой карьере Иошицунэ японцы неизменно останавливаются на самой мрачной и безысходной полосе его жизни — бегстве на север.
Довольно долгое время принц скрывался в сердце Японии и даже бывал в Столице. Но Иоритомо не успокаивался — он посылал новые отряды своих солдат на поиски беглеца, и Иошицунэ пришлось продолжить свой путь. Он решил бежать на крайний север Японии, в полунезависимое княжество Ошю, которым владела северная ветвь Фудживара. Для этого надо было пересечь всю Японию. С принцем оставалось лишь несколько человек, когда он добрался до Японского моря, до залива Цуруга. Каждый этап пути Иошицунэ послужил материалом для пьес и баллад.
Залив Цуруга — место расставания Иошицунэ с Шизукой Гозен. По настоянию соратников принц отослал Шизуку, чтоб спасти ее от опасностей морского пути, и сколько она ни уговаривала его, ей пришлось отправиться обратно под защитой двух дружинников. Не успела отчалить ладья, как дружинники предали своего сеньора и отвели Шизуку в Камакуру, к Иоритомо.
В том же камакурском храме, где меня посвящали в таинства чайной церемонии, стоит малый павильон Вакамия — в нем танцевала Шизука Гозен перед Иоритомо и его подручными, танцевала и пела песни, восхвалявшие Иошицунэ. Ей недолго оставалось жить — в тюрьме в Камакуре она родила сына Иошицунэ, и по приказу Иоритомо новорожденному младенцу размозжили голову о камень на берегу моря. Шизука ушла в монастырь, где и умерла неполных двадцати лет от роду.
Не успела отчалить ладья Иошицунэ от берегов Цуруги, как приключилась беда: из моря поднялись утонувшие воины Хейке, те, кого он погубил при Дан-но-Ура, Яшиме, Ичи-но-Дани. В панцирях, с мечами и копьями, призраки обрушились на ладью, стараясь потопить ее. Воины обнажили мечи, но Бенкей читал сутры, отгоняя призраков. Под конец он взмахнул своей широкой секирой и они исчезли в море. По сей день японцы называют один вид крабов «воинами Хейке» и в фильме «Квайдан» крабы превращаются лунными ночами в рыцарей и пируют на берегу моря.
Разбитая ладья Иошицунэ пристала к берегу и беглецы продолжили свой путь пешком по берегу в сторону Каназавы. Побережье близ Каназавы холодное и полудикое, узка дорога на север, во владения князей, неподвластных Камакуре, с одной стороны — горы, с другой — море. На единственной дороге — застава Атаки.
На всех заставах была введена боевая готовность, а здесь в особенности: шпионы Иоритомо донесли о вероятном пути принца и даже о выбранной им и его спутниками маскировке — они намеревались пересечь заставу в обличии ямабуши — бродячих горных монахов, собирающих подаяния для своего монастыря. Командиром заставы был назначен князь Тогаши, особо преданный Иоритомо. Он всерьез отнесся к донесениям и за день до прихода дружины принца снес головы трем монахам ямабуши.
В последнюю минуту Бенкей, полностью доминирующий в пьесах про Атаку, решает одеть принца мальчишкой-носильщиком, «чтобы скрыть его благородный облик». Иошицунэ — его играет ко-ката, мальчик лет восьми — соглашается. На заставе у «монахов» требуют подтверждения их бона фиде: грамоту от монастыря, канджинчо (так называется пьеса «Атака» на сцене Кабуки). Бенкей не теряется, вынимает чистый белый свиток и начинает импровизировать канджинчо, грамоту, говорящую о заслугах, достоинствах и святости монастыря Тодайджи близ Нары и необходимости в дополнительных средствах для его перестройки.
На стражу это производит сильное впечатление, они «в страхе и с содроганьем дают им пройти». И когда путники уже были готовы тронуться в путь, один из стражников заметил нежную красоту Иошицунэ и закричал: это беглый принц! Но тут верный Бенкей засмеялся и ударил тростью носильщика, подгоняя его. И командир заставы сказал: «Нет, это не Иошицунэ, никогда вассал не посмел бы ударить своего сеньора». Действительно, страшнее греха, чем тот, что взял на душу Бенкей, нельзя было и придумать — никогда, ни в коем случае не должен был дружинник поднять руку на своего князя.
Легенда говорит, что командир заставы князь Тогаши узнал Иошицунэ, но, восхищенный преданностью Бенкея, совершившего страшный грех во имя принца, дал им пройти беспрепятственно. Тогаши пожертвовал своим долгом вассала Иоритомо во имя «милости к падшим», искренности (макото) и моно-но аварэ, туманного и основного японского понятия, которое Моррис переводит как «пафос вещей», Конрад — как «чувствительность или трогательность вещей».
Выпив вина со стражниками, Бенкей и Иошицунэ с друзьями продолжают свой путь, чувствуя, что как будто выбрались из гадючьего гнезда, как будто наступили тигру на хвост.
Такими словами, «тора-но-о», «Хвост тигра» назвал Куросава свой фильм, киноверсию «Атаки». Фильм был сделан в 1946 году и запрещен американскими оккупационными властями как «националистически-милитаристский».

Последняя пристань, Голгофа крестного пути принца лежит на далеком севере Хоншю, в полутора километрах от высящегося и по сей день храма Чузонджи. Буддийская часовня Иошицунэ-до отмечает место, где стоял дом, построенный для него владыкой Ошю, Фудживарой Хидехирой, между рекой Коромо и замком.
Старый Хидехира, приютивший Иошицунэ, стал принцу вторым отцом — тем более что осиротевший в младенчестве Иошицунэ не знал своего настоящего отца. Когда Иоритомо потребовал выдачи Иошицунэ, Хидехира отказался наотрез. Иоритомо стал собирать войска — ему в любом случае хотелось уничтожить относительную независимость северных Фудживара. В это время умер девяностолетний Хидехира, и его сыновья решили потрафить владетелю Камакуры, преподнеся ему драгоценный дар — голову Иошицунэ.
Вся армия Ошю — тридцать тысяч самураев — участвовала в штурме дома Иошицунэ, в котором находились девять защитников и молодая жена Иошицунэ. Рыцарский роман XIII века «Слово о Иошицунэ» рассказывает, как мужественно отбивались осажденные, как пал Бенкей, разя дружины врагов своей секирой, как последний защитник убил жену Иошицунэ и кинулся встречать смерть на поле брани, как Иошицунэ, не видевший среди нападавших достойных противников и не желавший дать низменным дикарям-северянам возможность хвалиться победой над ним, покончил с собой, читая сутры. Он совершил идеальное самоубийство воина — сепуку (харакири).
Его голова была отделена от тела, помещена в уксус для сохранности и доставлена в Камакуру на радость Иоритомо. Эта низкая измена не помогла сыновьям Хидехиры — Иоритомо все же напал на них, и меч Иошицунэ и секира Бенкея более не защищали их. Владетели Фудживара поплатились головами за доверие сегуну и выдачу гостя.
Но народ не хотел смириться с грустным концом — поэтому говорят, что Иоритомо был обманут, а Иошицунэ и Бенкей пересекли пролив и через Хоккайдо и Сахалин добрались до азиатского материка. Не прошло и нескольких лет, как Иошицунэ снискал себе новую славу — на этот раз под именем «потрясателя вселенной» Чингисхана. В подтверждение этого рассказа добавляют, что имя Иошицунэ, написанное иероглифами, можно прочесть «Чингихей» — почти «Чингисхан», и даже годы совпадают. По другой версии, Иошицунэ добрался до Китая и стал основателем Маньчжурской династии.
Но, видимо, несмотря на многие чудесные избавления, державный гнев Камакуры все же настиг принца в далеком северном замке, причислив его к лику святых мучеников. Через восемьсот лет я совершил паломничество по следам Иошицунэ — и увидел камень, на котором он отметил свой рост перед уходом с горы Курама на войну, мост, на котором он сражался с Бенкеем, берег, с которого он командовал битвой у Яшимы, залив Цуруги, где он отплыл в изгнание, храм у Камакуры, где он писал брату бесконечные письма, надеясь на примирение, террасу, с которой он созерцал цветы вместе с Шизукой Гозен на горе Иошино, заставу Атаки, где он наступил тигру на хвост, замок, где он совершил самоубийство — но так нигде и не повстречал похожего на девушку юношу с тонкими стальными запястьями и шелковой кожей, с легкой статью лейтенанта десантного батальона, бесшабашного и непокорного, но он, конечно, был в это время в другом месте.