Вы здесь

Поймать ветер

Он был нелеп. До смешного жалок, трогательно уродлив. Птенец. Чей? Я даже не сразу понял. Голенастые ноги неуверенно несли тщедушное тельце. Глупая голова с жиденьким пушком на макушке двигалась вперед-назад в такт шагам.

Он, наверное, с крыши упал, сказала ты и принялась ловить пегое недоразумение. Птенец не хотел даваться в руки. Ты сосредоточенно вышагивала, повторяя его лишь на первый взгляд бессмысленные перемещения. Мимо проходили люди, в лужах раскачивалось белесое небо. Мне надоело наше топтание на одном месте, я быстро наклонился и прижал теплую плоть к брусчатке. Поднял. Недоразвитые коготки елозили по коже, бесперые крылья тщетно пытались высвободиться.

Дай, сказала ты, и я протянул тебе слабо трепыхающееся существо. Ты взяла его и прижала к животу.

Голуби почти все больны всякой заразой, сообщил я. Орнитоз и другие болезни. Ты поудобнее разместила птенца в складке кофты и прикрыла полами расстегнутой куртки. Из-под пальцев торчала маленькая голова, она глядела на меня и на весь окружающий мир черными стеклянно-плоскими глазами.

Он свалился с крыши, повторила ты. У них там гнезда, а он пошел гулять и упал. Немного помолчала, а потом добавила: ночью будут заморозки.

* * *

Ночью в окно глядела луна. Свет падал на белые простыни, и постель сама превращалась в поверхность ночного светила — с кратерами и горными грядами. Лунный ландшафт непрерывно менялся, кратеры превращались в хребты, на месте ущелий вздымались горные пики. Твои волосы щекотали мне шею и грудь.

Потом мы молча лежали под луной. Или на луне. Переводили дыхание.

Странно устроен человек, — наконец пробормотал я. — Ему всегда кажется, что реальность, которая его окружает, прочна и незыблема. Что она была всегда, а главное, будет всегда. Вот мне сейчас кажется, что мы знакомы сто лет. А ведь еще месяц назад я тебя не знал. Тебя не было в моей реальности. И как-то жил... без тебя.

А теперь в твоей реальности еще и он. Птенец. — Ты засмеялась легко, счастливо.

Да, теперь еще и он. Хочешь, я нарисую тебя вместе с ним?

Нет, спасибо. Ни с ним, ни без него. Лучше его без меня.

Кстати, что мы с ним будем делать?

Мы научим его летать. До наступления холодов. А пока он поживет у тебя.

Да? А я думал, ты заберешь его к себе. И будешь растить и воспитывать.

До конца октября он должен прибиться к другим голубям. Он почти взрослый. И... я не смогу его взять к себе... растить и воспитывать... — Ты замолчала.

В углу комнаты в коробке из-под старого мольберта возился пернатый, который был пока еще не очень пернатым. Молчание затягивалось.

Тебе чуть за тридцать, мне почти пятьдесят, — нарушил я тишину. — Между нами огромный кусок жизни. Но мне почему-то кажется, что мы очень похожи.

Твоя ладонь скользнула по моей руке — язычок светлого пламени на темной ветке.

Расскажешь о своей дочери, о внуке?

Да что там... Она была ранним ребенком, мне только двадцать стукнуло. И Генку рано родила. Так что я дедушка со стажем. Дедушка. Слушай, а я ведь ничего о тебе не знаю. Ни где ты живешь, ни где работаешь.

Ты закинула руки за голову:

А я нигде не работаю, нигде не живу. Так уж вышло.

Интересно вышло. Может, тебя вообще нет? Может, ты моя галлюцинация?

Я не против, — сказала ты, — быть твоей галлюцинацией. Ой, а зато у меня машина есть. Настоящая.

* * *

Вокруг птичьих глаз краснели ободки голой кожи, от этого взгляд казался злобным, но приоткрытый клюв, непропорционально длинный, с непонятным наростом сверху, придавал злобе комичный оттенок.

Под утро птенец выбрался из коробки и теперь пытался вспорхнуть на диван. Свесив голову, я разглядывал его почти в упор. Он топтался на месте, тянул вверх тощую шею и негромко попискивал.

У тебя есть пшено? Или манка? — Ты выглянула из кухни.

Хороший вопрос. Глянь по шкафам.

Подошла к нам с птенцом, села на край кровати. На бедрах поблескивали капельки воды. Слизнул одну, ты хихикнула. Я положил голову тебе на колени. Пятнышко, еле заметное, зеленовато-желтое, на сгибе локтя, и маленькая красная точка в центре синячка. Я поцеловал тонкие запястья, обнял тебя, ухом ловя быстрые удары сердца.

Вика, Вика, — шептал я, — откуда ты взялась?

Ты с улыбкой высвободилась. Поднялась с кровати:

Животинку кормить надо.

Это ты про меня?

Обернулась и чуть наклонилась. И замерла в неловкой позе. По лицу пробежала странная гримаса — выражение детской беспомощности, сменившееся детским же испугом. Мне показалось, что ты сейчас упадешь прямо на меня. Это продолжалось только миг, затем ты выпрямилась, тряхнула мокрой головой и зашлепала в кухню.

* * *

Вот машина, сказала ты.

Спортивный кабриолет смотрелся открытой раной на боку вечерних сумерек — ярко-алой, свежей, опасной. Я присвистнул.

Начинаю подозревать, что ты дочь какого-нибудь министра или олигарха.

Ну что ты, махнула рукой. Всегда мечтала о такой машинке. А тут — просто повезло — почти даром досталась.

Везучая ты, хмыкнул я. Только вот зачем тебе машина без верха? В наших широтах. Да еще осенью?

Ты только пожала плечами.

...Ночь обступала справа и слева, где-то за спиной остался город. Дорожное полотно, призрачно светящееся в свете фар, мягко стлалось под колеса. Твой взгляд был устремлен вперед, по губам бродила мечтательная улыбка. Двигатель глухо рычал; ты что-то пробормотала, я не расслышал. Прибавила газу. Меня вдавило в спинку кресла, ветер взвыл.

Не гони, сказал я. Дорогу не знаешь... Но ты не слышала. Ветер засвистел еще пронзительней, он хлестал по щекам, выбивал слезы из глаз. Лобовое стекло оказалось никудышной преградой на такой скорости. Рев мотора и вой ветра слились в один протяжный, пробирающий до костей звук. Машину потряхивало, словно самолет на взлетной полосе. Ты мертвой хваткой вцепилась в руль и, кажется, что-то говорила или напевала. Сумасшедшая? Наркоманка? Да какая разница, если твои волосы, отброшенные назад, были похожи на крылья птицы, что летит весело и безрассудно во мрак и неизвестность. Мелькнули знаки: приближался железнодорожный переезд. Отпустила газ, и на миг возникло ощущение, что машина неподвижна, а шоссе, куски ночного пейзажа, выхваченные редкими фонарями, сами фонари поплыли вперед. После переезда ты съехала на обочину и заглушила мотор.

Было очень тихо. Твое лицо казалось фосфоресцирующей маской: оно отражало зеленоватый свет приборной доски; мне вдруг привиделось, что на нем светится круг спидометра — и показывает он не ноль. Может, не сто восемьдесят километров в час, как пять минут назад, но сотню — не меньше.

Ты думаешь, что делаешь, спросил я.

Достала сигареты. Закурила. Знаешь, сказала, когда я была маленькой, я любила бегать наперегонки с ветром. Я слюнила палец, узнавала, куда он дует, и бежала. Бежала изо всех сил. Мне почему-то казалось, что, если буду бежать по-настоящему быстро, ветер обязательно поймет, чего я хочу. И подует мне в спину. Подтолкнет. Такой большой мягкой ладонью. Поможет. Подхватит. И я полечу. Я мечтала, что ветер будет нести меня над землей и я поднимусь высоко-высоко и все увижу. Глупо, да?

Нет, покачал головой я.

Глупо, усмехнулась ты. Я удивлялась, почему ветер не может догнать и поймать меня. Ведь я такая маленькая, а он — большой и сильный.

Мне думается, помолчав, сказал я, ветер сегодня очень хотел помочь нам взлететь. И только самой чуточки не хватило, чтобы...

Ты перегнулась через подлокотник кресла, и я ощутил горечь дыма и дорожной пыли на губах.

* * *

Ну, давай! Маши крыльями! Маши!

За месяц птенец окреп, отрастил взрослые перья, а вместе с ними характерные для его племени нахальство и бесцеремонность. За что был выдворен на балкон, где проводил время с утра до вечера.

Октябрь заканчивался. В это воскресное утро на пустыре за домом было решено провести испытательные полеты. И если все пройдет в штатном режиме, то блудный голубь будет возвращен сородичам. Птиц старался: хлопал крылышками, вспархивал на бетонную крышку коллектора, на крылечко насосной станции, мотался то тут, то там. Генка хохотал как сумасшедший и пытался поймать голубя. Ты, улыбаясь, стояла чуть поодаль.

Утро было ясное, свежее. Ветер кружил сухую листву, нанесенную к зданию с пустыря; солнце поблескивало в пролетающих паутинках, в росе, что выпала на все еще зеленую траву. В твоих темных очках поблескивало сразу два солнца; казалось, что они светят сюда, в октябрьское утро, из ледяного, сумеречного декабря.

А ты почему такая бледная? — спросили два моих декабрьских отражения. — Это мне тебя такую рисовать? Не давалась, отворачивалась, а теперь — пожалуйста, изобрази меня белой-белой и с косой?

Ты, все так же отрешенно улыбаясь, смотрела на меня. А может, куда-то мимо.

Деда, он на стену прицепился! Он вон где — смотри!

Голубь уже вспорхнул с выступа на стене и теперь скакал то вправо, то влево, уворачиваясь от прыгающего, словно молодой козлик, Генки. Я поскакал за ними. Подхватил дрожащее, рвущееся на свободу тельце, поднял к небу — прозрачному у горизонта, ярко-синему в вышине, крутнулся на каблуке и отпустил, чувствуя, как расправляются в налетевшем ветре крылья. Чувствуя, но не видя, потому что под закрытыми веками в такт пульсу бились фиолетово-зеленые солнца, пойманные сетчаткой.

Деда, деда! Он вон куда залез!

Когда зрение вернулось, я понял, что дело серьезное. Голубь каким-то образом забрался под лестницу насосной станции. Там, под лестницей, было углубление, узкое, заросшее травой, и туда не смог бы пролезть даже такой шкет, как Генка. Сам-то голубь легко мог выбраться наружу, но, видимо, не испытывал особого желания. Я просунул руку, стараясь достать незадачливого летуна, однако это привело к тому, что птенец забился еще глубже.

Надо его едой выманить.

Я оглянулся. Генка маячил за мной и, наклонившись, пытался разглядеть птичку.

А тетя Вика... Ген, ты не видел?.. Она что, ушла?

...День был под стать утру — теплый, светлый. Может быть, последний почти летний день в году. Генка, перед тем как уехать с матерью, строго-настрого наказал проверить — выбрался голубь или нет. Под лестницей птицы не было. Я поднялся, отряхнул одежду и вновь попробовал дозвониться до тебя. «Абонент недоступен». Постоял, прислушиваясь к пустоте, появившейся внутри и растущей там, жадно всасывающей сердце, печень и прочие потроха.

Нет, это ерунда какая-то! — сказал нарочито громко.

До холодов. Научить летать до холодов. Красная точечка. На сгибе. Красный надрез на серой вене ночного шоссе. Слепой полет, оживший ветер. Нигде не живу. Нигде. Ветер, ночь, птенец, точка.

На негнущихся ногах ковыляю мимо пустыря. Придерживаюсь за стену. Она холодная и шершавая. Неожиданно открываю: «Я ведь тоже шершавый и холодный. Я... старый!» Замечаю здорового рыжего котяру. Голова торчит в траве, глаза неотрывно следят за мной. Что ему здесь нужно, почему он так старательно облизывается? Неважно. Неважно. Шаркаю дальше. Янтарный немигающий взгляд леденит затылок.

* * *

Зима отступает, теряет силу. Снегу еще вон сколько, на балконе целый сугроб. Но окна уже оттаивают, уже видны соседние дома, двор. Небо все больше синеет.

Сжимаю в руках почтовую карточку, кручу и так и этак. Сегодня получил.

Тогда, в последнее воскресенье октября, я возился на балконе до поздних сумерек. Ловил свет, ловил блеск твоих светлых глаз, вытягивал из памяти линию плеч и рук, пытался вернуть печально-хмельную улыбку и летящие на ветру волосы.

Я знал только подъезд. Обошел с портретом все квартиры на пяти этажах. На шестом пожилая дама пригласила к себе. Ты снимала у нее комнату. С начала лета и до последнего воскресенья октября. Ты рассказала хозяйке все. Все, что не могла рассказать мне. Жила в другом городе, была замужем за владельцем крупной фирмы. Детьми не обзавелись. Твоя тяжелая болезнь, безобразные сцены. Развод. Не самая большая по таким делам сумма отступных. Машину купила непонятно зачем еще летом и продала за неделю до отъезда.

А куда уехала? Хозяйка точно не знала. Куда-то за границу, к операции готовиться. И слава богу. Так мучилась, бедняжка, на уколах жила. Я так за нее боялась. Когда машину купила — пришла, смеется. Все, говорит, денежки — ту-ту! Зачем же, говорю, ты ее купила? А она хохочет, хохочет, остановиться не может. Так на пол по стенке и сползла.

Я долго искал, но все безрезультатно. По раздобытым адресам и телефонам никто не отвечал. Последняя моя идея — запросы напрямую в профильные медицинские центры — уже самому казалась нелепой. И вот открытка. Может, тебе передали мое письмо, и ты вспомнила прошедшую осень. Вспомнила немолодого художника из провинциального города.

Верчу карточку. Строчки неровные, буквы так и прыгают.

«Я поняла, — пишешь ты, — чтобы взлететь, нужен встречный ветер. Не он должен тебя поймать, а ты его».

Обратного почтового адреса нет, зато в самом низу нацарапан электронный.

С чего бы начать... Гляжу за балконную дверь, хорошо, что стекло оттаяло.

«У меня на балконе сидят сейчас два голубя. Никогда не прилетали, а тут почему-то заявились...»

100-летие «Сибирских огней»