Вы здесь

При свете Пушкина

Георгий КАРПОВ


ПРИ СВЕТЕ ПУШКИНА


Отшумели торжества, посвященные 200-летию А.С. Пушкина. Утихомирились юбилейные страсти. Но творчество великого поэта по-прежнему продолжает притягивать и читателей, и исследователей литературы, которые находят в нем все новые грани и глубины. И нет в том ничего удивительного, ибо гений потому и гений, что он неисчерпаем и всегда современен, что для него не существует Времени и Пространства. Публикуемые ниже заметки алтайского литературоведа Г. Карпова лишний раз это подтверждают.


«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание», — так начал свою знаменитую речь Федор Достоевский на заседании Общества любителей русской словесности 8-го июня 1880 года. Были торжества: Москва открывала первый памятник Пушкину. Минуло сорок три года со дня смерти Поэта. А нынче Россия отметила двухсотлетие со дня рождения своего светлого гения. «Темная дорога наша» не стала светлее. Современное состояние России не так трудно, как унизительно для великого народа, доказавшего, что он умеет приносить жертвы на пути к ясной и осознанной цели. Но ее-то как раз и нет. Щекочущая нервы ежедневная тележвачка о похождениях очередного супермена не может заменить твоих личных поисков истины, добра и смысла жизни. И в эпохи, когда обанкротились недавние «властители дум», представители «непогрешимого» марксистского учения, неизбежно приходит глубокий интерес народа к своей истории, к своим духовным маякам. Слава Богу, Россия не бедна ими, но имя Пушкина среди них — самое светлое и дорогое для каждого русского человека. Это утверждение не нуждается в доказательствах, но попытаться объяснить то, что очень трудно объяснимо, стоит.
Представьте себе, что современные английские писатели выдвинули лозунг «Вперед — к Шекспиру», а немцы в исторических далях надеются настигнуть великого Гете... Абсурд? Для них — да; но вот уже полтора века великие писатели земли русской дружно утверждают то, что так ясно выразил Александр Твардовский: «И, погибший в самом расцвете жизненных и творческих сил, он всегда оставался старшим и мудрейшим для всех его последующих учеников и продолжателей — корифеев заложенной им великой литературы, не исключая самого Льва Толстого, — для всех, насколько бы они не пережили его годами. Таким же, конечно, он остается и ныне для всех нас, и даже чем-то еще большим, потому что Пушкин нашей поры больше, чем тот, которого знали наши предшественники».
Итак, Пушкин — это тот недосягаемый идеал, к которому стремятся русская литература, вся наша культура и — шире — русское самосознание. Очень соблазнительно припомнить мысль Николая Гоголя о том, что Пушкин — это русский человек в своем полном развитии, каким он явится, может быть, через двести лет. Но истекают предположенные сроки, а «покуда не видно солнца ниоткуда». Нам сейчас невозможно поверить, что мы и являемся теми самыми русскими людьми, достигшими полного духовного развития, о которых с такой надеждой говорил Гоголь. Впрочем, время покажет. Беда в том, что такая надежда связана с верой в человеческий прогресс, но История не оставляет никаких оснований для такой веры. Не вернее ли будет сказать, что Пушкин нам дан один и на всю историческую жизнь России? Что полнота жизни, особенности русского характера, стремление к истине и чувство родства со всем человечеством всего ярче воплотились в нем.
Несмотря на то, что люди давно привыкли к слову «гений» как к обозначению высших творческих способностей человека, содержание этого слова нам по-прежнему неясно. Почему гений знает и умеет делать то, чего никто не знает и не умеет? Почему добытое гением кажется людям настолько простым и ясным, что удивляются в основном одному: как это никто не додумался до этого раньше? И если все это верно в отношении гения вообще, то в отношении к гению Пушкина трудности его постижения возрастают многократно как раз по причине обманчивой легкости понимания. Это все равно что на глаз измерять глубину очень чистой, совершенно прозрачной воды.
В его творчестве, в личности и судьбе нет ничего случайного, как будто само Провидение заботилось о том, чтобы создать почти невозможное единство поэзии и жизни, судьбы и творчества. Он всегда стремился в «просвещении стать с веком наравне»; мировая культура была для него открытой и внятной книгой. А то, чего он не знал, не мог знать, он гениально угадывал. Добытое им передано в настолько ясной, простой и непритязательной форме, что производит подчас впечатление непринужденной легкой болтовни. Многие читатели на этом уровне «понимания» поэта и останавливаются, лишь по инерции повторяя слова о глубине и гениальности. Но взвесьте мимоходом брошенную Пушкинским Моцартом фразу:

...гений и злодейство — две вещи несовместные...

Подумаем, какой опыт и какая вера стоят за этими словами и какую прекрасную надежду несут они человечеству!
Не стоит подсчитывать, сколько великих мыслей и прекрасных образов оставил нам поэт. Здесь у каждого нового поколения свой счет. То, мимо чего проходили вчера, сегодня обнаруживает свой неожиданный потенциал. И разве мы не знаем, какие разгромы Пушкина устраивал Писарев да и другие р-р-революционеры. Но стоит очень внимательно читать каждую строчку поэта, чтобы в письме приятелю, брату, доброму знакомому, среди новостей, поручений, поклонов, слухов вдруг найти прекрасную жемчужину мысли и ахнуть.
Дело в том, что Пушкин, как никто другой, легко и достойно нес свою гениальность, не отрекаясь ни от чего в себе, живом, грешном человеке, и понимая свое дарование как поручение. Поняв это, мы хоть на сколько-то приблизимся к пушкинскому пониманию свободы — к тому, что он ценил превыше всего в жизни. А христианская истина, измеряющая свою правоту тысячелетиями, утверждает, что свобода есть величайший дар Бога человеку. Уточним: речь идет не о нынешнем наборе «демократических» свобод, до которых нормально воспитанному порядочному человеку нет никакого дела. Пушкинская свобода не существует вне иерархии и ответственности. Его свобода была тайной между ним и небом. Она бесконечно далека от «либеральных ценностей», назначение которых — раздробить народ на человеко-атомы. В наше смутное время Пушкин остался одним из символов, вокруг которых может объединиться разобщенный безответственной свободой лжи русский народ.
Если взглянуть на круг тем, привлекавших зрелого Пушкина, увидим: народные волнения, смуты, самозванцы, реформатор... Непосредственно к судьбам девятнадцатого — по-своему комфортного века — явления эти не относились, были уже тогда давней историей. Что же заставляло поэта всматриваться в загадочные страницы русской истории, — неужели только драматизм положений и характеров, столь милый душе писателя? Нет, здесь сказались глубинные предчувствия и догадки поэта, видевшего в национальном характере и силу духа протопопа Аввакума, и тягу к знаниям Ломоносова, и духовные подвиги христианских подвижников, и гражданскую страстность Козьмы Минина, и жертвенность солдат и офицеров 1812 года. Посеешь характер — пожнешь судьбу, — это давно сказано. Тот, кто посеял русский характер, предрек народу судьбу великую и трагическую. На исходе двадцатого века с этой истиной не поспоришь, она наглядна. Правда, постоянное мельтешение на телеэкранах десятка марионеток, возомнивших себя вершителями судеб России, может заслонить величие и трагизм переживаемого времени. Что ж, события могут быть велики, а люди мелки, ничего не поделаешь. Да и не видим мы, не понимаем всего, что вызревает сегодня и мощно заявит о себе завтра. Непрерывность движения недоступна для человеческого разума.
Попробуем взглянуть на страницы нашей истории, освещенные гением поэта. О первом русском неистовом реформаторе поэт сказал:

Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье,
Не презирал земли родной:
Он знал ее предназначенье.

А в материалах к истории Петра Первого Пушкин написал: «Народ считал Петра антихристом». Так что же — одна оценка отрицает другую? Нет, не отрицает, а дополняет, делает трагически противоречивой деятельность реформатора, который навеки заслужил в потомках и славословия, и проклятия. Но, повторяю, не следует сравнивать конец XX века с началом восемнадцатого. Не тот масштаб, не те герои. Нынешние — это гении разрушения, а не созидания. Народного вождя среди них нет, «народ безмолвствует», как сказано у Пушкина...
В трагедии «Борис Годунов», до наших дней сохраняющей свой духовный потенциал, поэт рассказывает о том, как лихой авантюрист при помощи изменников бояр и при полном народном равнодушии отбирает шапку Мономаха у честолюбца, которому власть досталась ценой преступления. Считать ли такое событие торжеством справедливости, отвернуться ли с негодованием от наглого авантюриста? Пушкин не решает таких вопросов и даже не ставит их. И тот и другой приговорены «мнением народным». Совесть народная — вот могучий и вечный фактор нашей истории, совесть, говорящая в трагедии устами Пимена и Николки-юродивого, за которыми виден сам поэт. А если выйти из исторической дали к нашим дням, то следует понять, что ограбить и деморализовать народ и надеяться при этом, что все само собою образуется, утрясется, — это значит либо совершенно не понимать своего народа, либо очень презирать его.
В разговоре о Пушкине нельзя пройти мимо того, что составляет основу личности поэта — его патриотизм. Стараниями многих политиков и журналистской братии слово «патриотизм» стало нынче почти бранным. И кто знает, чего больше в таком отношении к святому чувству — обычной глупости или злого умысла. Можно ли думать о преобразовании отечества и в то же время презирать его? Не стоит всерьез заниматься таким вопросом.
Пушкин родился в семье, в которой русский язык употреблялся главным образом для разговоров с прислугой. Его воспитывали домашние учителя-французы, а больше всего тот дух, который так простодушно выразил Василий Львович Пушкин, дядя поэта:

Друзья! Сестрицы! Я в Париже!
Я начал жить, а не дышать!

Жить можно только в Париже, а в России разве что дышать, то есть существовать — не более. Это убеждение, возникшее в «образованном сословии нашем» вскоре после реформ Петра Первого, живо до сих пор. Как живо в западной культуре двухтысячелетнее предубеждение против «скифов», к которым, не долго думая, причислили и наших предков славян.
Нужен был пушкинский гений, чтобы сквозь наслоения лжи и недоброжелательства по отношению ко всему русскому увидеть прекрасные черты христианской России, всмотреться в «преданья старины глубокой», чтобы найти в них источники вдохновения и прозревания будущего. Нужна была немалая ответственность, чтобы заявить: «История народа принадлежит поэту». И нужно было иметь право сказать так. Как историк и патриот он имел на это право. Но здесь следует оговориться. Вникая в пушкинский мир, мы все время вынуждены дробить мир гения на более или менее понятные фрагменты: здесь он поэт, а здесь историк, а далее — драматург, критик, футуролог... Перечислять можно долго. Но он был один, и в любой сфере проявления своего гения пользовался всем богатством понимания, доступным ему.
В письме к брату из Михайловского, рассказывая о своих делах и занятиях, он пишет: «Знаешь мои занятия? до обеда пишу «Записки», обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!»
Спросим себя: о каких недостатках «проклятого» воспитания говорит поэт? Ведь он учился в лучшем учебном заведении России, давшем родине немало замечательных людей. И не пробелы же в знаниях по истории или математике «вознаграждали» ему сказки Арины Родионовны. Недостаток воспитания, который остро чувствовал поэт, мог быть только один — недостаточное знание русского народа, его души. В сказках поэту открывалось сокровенное знание о народе, мир народных представлений и идеалов. Он был очарован этим миром и, как только он один умел делать, записав старинный лад няниной сказки, потом расставил слова в своем, пушкинском порядке. И получилось чудо поэзии, которое со школьных дней всю жизнь сохраняется в русской душе:

У лукоморья дуб зеленый
Златая цепь на дубе том...

Непостижимая тайна и прелесть этих строчек утверждает не только возможность, но необходимость чуда. Вот этим и жива Россия. В потаенном уголке ее души живет надежда, что высшие силы не оставят святую и грешную Русь на ее крестном пути. Ведь эти магические образы реальней самой реальности!

...Там царь Кащей над златом чахнет...

А что ж ему, Кощею, остается делать. Златая цепь, по которой ходит кот ученый, — это народный поэтический образ. А золото в Кощеевых сундуках — это безнадежно унылая проза. Над златом можно только чахнуть, с этим не поспоришь. Мысль эту хорошо бы довести до сведения и старых, и новых русских.

...Там русский дух... там Русью пахнет!

Если взять «Словарь русских пословиц», собранных Владимиром Далем, и прочитать все, что там говорится о неправедном богатстве, то легко понять, почему «русский дух» стоит после слов о чахнущем Кощее. Народ, который не принимает в качестве образца и идеала ни Кощея, ни Ротшильда, ни Сорроса, ни Березовского, не растерял свой дух. Наверно, об этом следовало бы сказать подробнее, но сошлемся на Максимилиана Волошина, мысль которого представляется глубокой и верной: «В современности всегда присутствует все, из чего народ слагался исторически. Подводные течения истории только на время выносят на поверхность, на яркий свет известные элементы народного духа и характера, оставляя другие в тени, в глубине. Но творческие вихри всех эпох присутствуют всегда в жизни народной».
Пушкинская любовь к отечеству ничего общего не имеет с пустыми славословиями в честь России и, разумеется, это не слепая любовь. Ему был понятен несколько детский восторг дяди. Пушкин и сам просил власти позволить ему заграничную поездку. Он, конечно, понимал и то, что многое в неприязненных отзывах о России иностранцев — правда. Но это — полуправда, которая хуже прямой лжи. Настоящее, полное понимание отечества дает только любовь к нему.
Как доказательно и с каким достоинством защищает Пушкин Россию от неумной, неумелой любви к ней Александра Радищева. Для Пушкина, глубоко изучившего пугачевщину, были неприемлемы призывы Радищева к насилию, к кровопролитию. Мятежному нетерпению Радищева он противопоставляет свое понимание хода назревших перемен: «Конечно: должны еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества...». Нынче очень любят повторять слова Пушкина о «бессмысленном и беспощадном» русском бунте. Кто спорит! Бунт вещь страшная. Но ведь и доводить народ до бунта не следует.
Когда известный русский философ, кумир пушкинской юности П. Я. Чаадаев написал свою знаменитую статью, в которой поставил Россию вне Европы и вне истории, Пушкин возразил: «...Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человека с предрассудками — я оскорблен, но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам ее Бог дал». И только после этого утверждения следуют горькие слова гражданина: «Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние».
Здесь ни одно суждение порознь не является истиной, только вместе они дают представление о пушкинском понимании отечества. Вот в такой умной любви больше всего нуждается Россия.
В ноябре 1826 года, приехав снова в Михайловское, поэт пишет Петру Вяземскому: «Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни — ей-Богу прятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждение самолюбия, рассеянности и пр. Няня моя уморительна. Вообрази, что 70-ти лет она выучила наизусть новую молитву о «умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости», молитвы, вероятно, сочиненной при царе Иване».
Отметим, что письмо написано человеку, который вряд ли разделял чувства Пушкина. Поэт даже как бы оправдывается в своих чувствах («ты знаешь, что я не корчу чувствительность...»). Нам хочется сказать, что няня трогательна, а написано «уморительна». Все это, в общем, понятно. Но взвесим главное: на одной стороне слава, самолюбие, рассеянность (то есть светская жизнь), а на другой — няня, дворовые и михайловские крестьяне, чувства которых к поэту приятнее, чем слава, самолюбие и пр. Потому он и стал Пушкиным, что, принадлежа к вечной духовной элите России, сохранял в себе чувство родства со всем, что есть, что было. Потому так легко и проникал в душу любого народа, любой эпохи. Это свойство поэта Достоевский назвал «всемирной отзывчивостью» Пушкина: «Я... говорю, что русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия». Но эта мысль направлена в далекое будущее, как и сам Пушкин.
Нет, не темна дорога наша, если ее освещает поэт. Пускай

«Глупец кричит: куда? куда? Дорога здесь».

Но послушаемся пушкинского совета: «Будь заодно с гением». Это нелегко, но достойно. Нам пора понять, что законы, данные им, так же непреложны, как формулы математики или физики.


100-летие «Сибирских огней»