Примирение с будущим

Е. Пашковский: Сегодня я хотел бы поразмышлять о России и Украине на основе двух романов российского писателя Валерия Казакова «Тень гоблина» и «Холопы». Первый, более реалистичный, в основу положен ход противостояний в российской власти десятилетней давности, во времена смены властеперсоналий. Есть в этом романе два главных прототипа: генерал Лебедь, выведенный в образе Плавского, и Амброцкий (Березовский); само повествование ведется от лица литератора и чиновника Малюты Скураша, доверенного лица генерала. Второй роман, «Холопы», подает Россию в перспективе немного более отдаленной; это своеобразная фантасмагория, но также с глубокими психологическими чертами современности и элементами пророчества. Первый роман написан так, как у нас мало кто, а то почти и никто, написать не может. Потому что наши лжелитераторы — и те, кто никогда от власти не отлипал, и те, кто веками сидит во власти, типа завкультурят там, — никакого чувства власти не имеют. Они, соответственно, и не писатели: честные властеписцы; дерзости хорошей либо таланта недостает, не знаю, но они не способны передать дух власти; настроение и характеры, движущие силы опоэтизированного молвой класса чиновников. Автор имел опыт привластного созерцания и сумел передать властьимущия дух.
Миллионы украинцев сидели в тюрьмах, но зря там ели баланду советскую. У нас со всех тюряг, тюрем, тюрьмочек не вырос ни один могучий, мирового размаха писатель (кроме Стуса, но он — поэт; поэзия — другое). Речь о писателе, который мог бы явить обозримую, высокую правду эпического таланта. Ибо только правда таланта единственной истинной правдой является, а все сюсюканья соплеслезные не имеют к литературе и вечности ни малейшего живого отношения. Только позорят выстраданный опыт, переводят его в плоскость публицистично-освободительного идиотизма. Миллионы людей, прошедших советщину, жаждут правды о себе, но Провидение не нашло достойного на высокое и вечностное правды проповедование.
В России правду надрыва сказали Солженицын, Шаламов. У нас не родился талант, который мог бы передать ту правду наистрашнейшего, наидичайшего крика. Настроченное не переросло мелкого бытовизма и самовосторженного воспоминаниевизма, примитивного земновидения со своей купины. А нынешнюю правду, скрытую под сотней лицемерий патриотизма, других зверенизмов микробно-унитазной политики, эту правду сказать еще сложнее, ибо она вот, под носом, в мерзковизоре, но ее трагизма и убийственности, того, как прогадили и, простите, просрали все, никто не видит.

Я. Зайко: Ту, с расстояния времени, уже как будто легче рассмотреть.

Е. Пашковский: А эту, на расстоянии понюха, мерзость и трагитрагедию около восьми миллионов изгнанных и убитых (а скольких не сосчитали!) сегодня никто не видит. Думают: они строят державу. Это — блударня и кладбищиана. Или — блудище и кладбище. Состояние теперешнего отчаяния и злоотчуждения, чуждости ближнему, намного ужаснее того отчаяния, которое было в тюрьмах всей советщины. Но отчаяние всего прошлого страдания, столетнего горища боль до сих пор не выветрились; в каждой клеточке каждого из доживающих грызет шашель тоски: за что столько мучились? так намучились и нет ничего! грызет и воет, как ветер в железных крестах на кладбище; грызет и корчит костоедное отчаянище. Его невозможно стереть никакими идеологемами, лозунгами, партийными доктринами, прославлениями, какой-то демократией. Какая это демократия — тут ли, там? Это домохозяйка олигархии. Вся демократия на территории бывшего Союза — домохозяйка олигархов; в короткой юбчонке, косящая под школьницу. Вся телевизионная свобода — развращение прелестями успешной жизни. В действительности же постсоветские страны существуют для безбедного обедания чиновников; это чиновничья демокракия: закусили, крякнули и вытерлись законом; это тирания продажности, покрытая мраком недосягаемости и неприкосновенности; гуще, чем недавняя тоталитарщина. Все другие идеологемы — прикрытие современного истребления, которое спустя несколько десятилетий премудрые историки, видящие правду только на кровавых пепелищах, когда все закончилось уже, хитромудрые, признают очередным мором и судить его будут в мантиях; чтобы обелить себя. Если признают… Говорю это, основываясь на прочитанном у вышеупомянутого автора. Хотя он вроде бы трагедий не расписывает. Он описывает класс чиновников (роман «Тень гоблина»). Он показывает: чиновник тоже человек; тоже хочет выжить, а правила выживания сверхжестоки; неумолимо коварны; сегодня ты есть, а завтра слизали межлизнем; в зверином царстве больше свободы и возможности спастись, чем в зверинце чиновника. И нужно понимать его, поставленного в условия дикодемократического выживания; с тонким юмором автор передает наихарактернейшие черты загнанных; зашуганых ужасом потери кресла. Проза Валерия Казакова — в лучших традициях сочувствия человеку.
У него персонажи негативные — к примеру, мелкая чиновница великого московского управления — Мрозь (ассоциация — «мразь») — сочувствие вызывают; генерал, отставные кагебисты вызывают жалость; поразительная деталь: «бывшие» заметили на очках главного героя каплю крови. «Мне жена когда-то протирала их после работы». То есть, после расстрелов; очки были забрызганы кровью. А этот просто побрился… Автор, как будто вскользь, раскрывает ужасы содеянного за столетия. Показывает суть главного и неизжитого до сегодня, загрызающего костоедно. Одной деталью — нынешнедух нераскаянного, ослепленного общества. Мировидение сквозь очки немилосердия. Что там, что здесь.
Я читал романы не под углом литературоведения. Меня интересует духосостояние. Не характерология, а качество общества. Что здешнего, что тамошнего. Исходя из написанного этим автором, можно свидетельствовать: Россия — это, в первую очередь, класс чиновников. Высший класс чиновников, средний класс чиновников, и все другие, тихо завидующие небожителям. И жаждущие заполучить их место; и, соответственно, создающие достойную конкуренцию; общее же то, что вне власти никакого серьезного места ни в России, ни в Украине нет; имею в виду не место выгоды, а место осуществления максимально полезного служения; реализации каждого доброго призвания. Власть, как средство реализации доброцели, подтягивает к добропорядку, подносит к вышеуровню и совершенствует общество. У нас до этого только доползают; мечтают что-нибудь подобное внедрить. Чтобы властвовать с помощью высшего авторитета. Но это веками складывается. Наши же только пыжатся и надуваются думно. И называют туалетные гримасы государственным действом. Хотя, безусловно, государство возникает из противоположного; по инициативе индивидуума, который хочет и может в чем-то сослужить службу государству, а не наоборот; когда государство является общегосударством, оно действует как великий, счастливый трудами и их умеренной пользой, мужчина; когда же государствишко становится нищегосударством, оно действует как один вельможный вор или как большой дядюшка с котомкой, который должен заменить Бога, который так же должен приносить земные дары. Господь, как известно, не наделяет ни машинами, ни дачами, ни другими мнимыми земными благами, кому какие привидятся. Наделяет высшей степенью самоосознания, силой Божественной благодати и жизнью по Истинам, а оттуда и живосилой для добродеятельности. Но это благо христиане на территории и той, и этой почти не способны улавливать, ибо веками приучены воспринимать Бога как того, кто дарит для ублажений подачки; как дядюшку с котомкой; поэтому на этой территории так любят святого Николая — лишь бы что-то перепало! лишь бы что-то кто-то приносил, лишь бы кто-то что-то обещал и что-нибудь дармовое лежало; с детства приобщают к побирательству; откуда же здесь достоинство и инициативность, пренебрежение земномелочью и ввысь устремление вырастут? Откуда же державам явиться добрым без стремления к общеблагу; без наследования Всевечного?
Это и есть следствие дремуче-застарелого безбожества, непонимания того, какими же дарами Господь наделяет голодных. Господь наделяет даром благосилы и пренебрежения ко всему, к чему так стремятся жадные; отмирает любовь к земному и плотскому; оживает истинная духовная сила, ощутимая в любви к духожитию, по Заповедям. Следовательно, духосила жизни остосиливается. Когда человеку и даром не надо всего того, к чему они так из кожи вон лезут. Они думают, что лишь облечение властью — невероятное благо. Они не понимают, что это чрезвычайно тяжелый, каторжнее каторги, труд. Чрезвычайно тяжелая, с убийственной ответственностью, работа. Обреченная функция. В первую очередь функция, а не служение. Исполнить то, что в определенное время должны сделать. Поскольку у нас, в Украине, полностью отсутствует державностиль, этого не способны понять калекопатриоты. Еще каких-то двадцать-тридцать лет назад кричали о побратимстве с Россией. А сегодня те же или их детки страшно презирают и позорят это побратимство; они не Россию погубили — пренебрегли духом братства в себе; если напросились в братство и проигнорировали его, то должны были объяснить это не на публицистическом, а на высшем уровне. Потеряла не противоположная сторона, а мы; губители погубили себя; элементарное действие закона воздаяния. Каждый, кто убивает добрые чувства, убивает их в первую очередь в себе. А в других вызывает презрение и сопротивление. Потому и отношение к Украине, скажем откровенно, — раздражительное и пренебрежительное.
Воевать с чем-то (подразумеваю духовную войну, переосмысление, выход на высший уровень), отрицать что-то или кого-то нужно с большой любовью внутри, с большой любовью к тому, что человек перерастает.

Для внешнемыслящих это — парадокс. Но для людей одухотворенных, ведающих силу духовного действия, любая сила духовнодействия — из внутренней, самой искренней любви.

Внешние люди действуют только из внешней ненависти, из зависти, из желания властвовать над тем, чему они вчера угождали.

Меня в творчестве Валерия Казакова интересует состояние российской души, которой он зрит и ныне; как чувствует, как пишет об этом, не акцентируя на духовности. Россияне в ненамного лучшем состоянии, чем мы. Почему? Потому что между нами как было, так и остается родства единство. А там, где единство, — там существует пассионарность. А где есть пассионарность — существует общее служение. Общая деятельность дает общее будущее. Вот такое отчаяние, как в Украине, — самое горькое, самое терзающее состояние, до которого могут дойти люди в безумстве самопоедания. Опасаясь пафосизма, все же скажу: из добросил каждого складывается сила и добро общества. В романе дается ощущение того, что от личных качеств чиновника среднего, высшего ранга зависит судьба России.

Я. Зайко: Судьба империи.

Е. Пашковский: Да причем тут эти дурацкие названия: «империя» — «не империя»? Это пустые звуки, придуманные калеками, неспособными создать ничего, кроме калекарни. И то в склепе, откуда выбросили в канаву барские кости. Создайте что-нибудь, а потом называйте: «империя» — «не империя». Когда двадцать или тридцать лет назад жили, развивались, учились в московских вузах, как-то не думали, что они в империи, и ничего — не страдали повально. Читали русские газеты, читали русскую литературу, а тут, вдохновленные ленинством, вдруг прозрели: это очень плохо, это — империя. Прежде чем кроваво клеймить империю, нужно было бы как-то самим отмыться; не корчить из себя праведников на основе переодевания; нужно было бы покаяться, взаимоизвиниться, переосмыслить то, что взяли из этой империи.
Под любым государственным образованием следует видеть не названия, а внутреннюю целостность и внутреннюю силу, способную сформировать себя на том уровне, который со стороны завистливые, растравленные называют империей. Они от страха и бессилия называют, потому что сами не способны ничего сделать. Так же, как варвары плевали на Рим. Варварам не нравился Рим. Между тем мы с высот истории видим не слюнявых варваров, а стоический Рим, утвержденный на долге. Рим Марка Аврелия, императора и писателя, и простого воина в Помпее, которого засыпало горячим пеплом, но он не отступил от предназначения. Можно сколько угодно дуться на империю, но на Украину от этого не снизойдет прозрение; к мировым высотам надутость не вынесет. А имперский центр существует и действует, и влияет на развитие истории.
Вот что нужно признать! А не свое увечье, изуродованное историческое место: мол, только империя не давала украинцами быть! полностью и честно реализовать себя! только притесняла! Лживая ложь! В такой Украине и Довженко наснимал бы, и Гоголь натворил, и Шевченко накобзарил, и Королев вывел бы человека в космос. Двадцать лет меня в ЭТОЙ стране притесняют. Книги не издают, и издавать никто не собирается. Да никому они и не нужны уже! На всю столицу меньше книжных магазинов, чем в наименьшем городишке Франции. Моих товарищей — прозаиков, поэтов, художников, научных сотрудников — заморила презрением, нищетой и ненужностью далеко не Российская империя. Украинцы закопали: тиранией посредственностей. Когда-то П.А. Загребельный в доверительной вечерней беседе, за столом, у себя на даче, объяснил мне сокрушенно всей жизни наблюдение: «Америка развивается, потому что со всего мира собирает лучших из лучших, а Украина из худшего худших». Именно эта бездарная уродская псевдострана, а не империя, живьем закапывает всех самых искренних, самых сердечных десятилетия последние. Я пролистал только один том поэзии второй половины двадцатого столетия: Виктор Кордун, Иван Козаченко, Иван Царынный, Юра Гудзь, Михаил Саченко, Игорь Рымарук… И еще десятки имен, молодых и талантливых, оненужненных «ненькой», тихо отошли в вечность. Все друзья мои, побратимы молодости — где они? А то, что отчизна в это время устами лжепророков, лжеполитиков, лжеповодырей отвергла Российскую империю, меня как-то мало волнует. Меня волнует, что хорошего и благоприятного сделала страна для лучших, истерзанных и трагических, своих сыновей. А ничего не сделала. И не способна сделать уже.

Я. Зайко: Отрицая кого-то, она сама себя не утвердила.

Е. Пашковский: Причем здесь «не утвердила»?

Я. Зайко: Потому что через утверждение государства помогают людям…

Е. Пашковский: Это наши политики лапшу вешают — утверждают для людей государство. Это пустопорожние слова. Политический порожняк, которым прикрывается и маскируется убийство своих людей, на собственной территории, под видом того, что они воюют за державу. И точно так же было и с повстанческими войнами, освободительными войнами. Убивали своих, на своей территории, под видом спасения. В первую очередь нужно создать свое ведущее духовное сословие. Из этого сословия выискать людей, которые мыслят действительно благотворно и способны заботиться о великом коллективном добре. И способны пассионаризировать людей и действовать самозабвенно.

Я. Зайко: И дать им возможность быть востребованными.

Е. Пашковский: Все люди, которые приходили и стремились искренне делать добро в Украине, были уничтожены. Не силой сталинизма или имперской идеи — глухотой и глумотой. Так что надо все самооправданий идеи забыть и никогда не вспоминать! а думать в первую очередь о том, что сделать на своей территории для своих людей; в конце концов, определять наинасущнейшие потребности общества. Наинасущнейшие — не в проведении евро, не в ознаменовании годовщин голодоморов, не в гопкании каких-то празднеств. А в совершенно другом направлении.

Наверное, основываясь на простых текстуальных впечатлениях от романа, трудно говорить о большом человеческом и духовном пространстве, коим является Россия. Но я почувствовал: не от либерализма, не от демократии зависит будущее главного героя этой книги (чиновника) и самой России, а от личных качеств. В чем наисущественнейшее отличие России от Украины? В том, что дает возможность развития, проявления себя, там происходит более правильный отбор. В Украине же ложный, отсталый на столетия, кумовской, родственный, клановый антиотбор. Этот убийственный отбор длится века, если не больше. Отбор противоположный. Из глупых выбирают еще глупее — с одной целью: создать какую-то очередную глупость. Запланированное людоедство. Сожрать кого-то вместо помочь кому-то. У нас двое сходятся не для того, чтобы помочь кому-то третьему. Это было бы изменой вековой традиции. В стране же, где происходит отбор лучшего из лучшего, есть внутреннее предугадывание личности, способной служить стране. Нам это жутко не нравится: как это так? Они своего назначили, а мы своего — избрали! У нас же общенародный выбор! Избрали. Потом оказывается, страшная ошибка, черное разочарование. Все плюются, страшно оскорблены. На себя плюйте! Станьте перед зеркалом и плюйте с размахом, по-варварски.

Я. Зайко: Не умеют увидеть свою вину, а всегда ищут врага со стороны, извне.

Е. Пашковский: «Нам просто не повезло» — так потом оправдывают глупость и приплетают империализм: не то американский, не то российский. Они не способны духом миллионов избрать. А там, где существует стержень внутреннего отбора, там — назначай, и не ошибешься. Идет внутренний отбор, само общество выталкивает того, кто нужен в данный момент. Конечно же, нашим калекопатриотам это ужасно не нравится. Они хотели бы только себя вождяками видеть. О, навождевали бы! намузеили бы! намемориалили! Когда на голодоморах миллионища воровали, то на чем не будут воровать? Чтобы святых корчить. И в самоослеплении видеть только себя и кучу своих идиотических представлений о потребностях избирателей. Они не знают реальных потребностей; духопотребностей людей в живом времени. И каждый зомбирует по-своему; отводит от Бога к аду.
Еще один нюанс из романа Казакова «Тень гоблина», не акцентируемый автором, но имеющийся в подтексте: магия власти, почему людей тянет к власти. Почему люди поэтизируют власть. Почему они ее почти обожествляют. Почему они наделяют ее высшей сакральной силой. Это видно из того, как назначают там на должность. Главный герой Малюта Скураш вспоминает, и к нему с легким восхищением входит его будущая любовь, которая с такой же легкостью его потом и бросит. Не изменит, а остынет, ожидая нового увлечения — новым чиновником. Все перемещения персонажей во власти окутаны легкой поэтической дымкой. И в этом тоже доказательство развитой державы: людей тянет во власть не ради выгоды, а ради поэтизма деятельности.

Я. Зайко: Наверное, из-за ощущения причастности к этому механизму, который называется «держава».

Е. Пашковский: Вот. Я хотел услышать Ваше толкование, ведь Вы тоже были у власти. Внешне это действительно так. Но внутренне это чувство глубже. Это чувство коллективной цели, причастности к коллективному единству. Это то, что в протодержавах напрочь отсутствует. Тяга к власти у нас — это стремление либо спрятаться, либо нажиться и защититься властью. Не защищать властью других, как стремится главный герой романа, претендующий на президентский пост и чувствующий за собой силу. Силу огромных масс, которые тайно тянутся к нему. Это генерал Плавский. У него в характере чувствуется именно это желание: защитить властью; осадить беспорядки, которые в тот, ельцинский, период дичали внаглую. Очень точно показано загнивание общества, передано ощущение силы, которой наделяется человек для сметания неправедного. Там очень четко это чувствуется. Хотя генерал выглядит неоднозначно, так как автор не задается целью его приукрасить. Наоборот, он показывает его реалистично, как человека, который едва справляется с данной духосилой. Он как будто атеист, но Богу виднее, кого наделять благой силой. Сила в нем была, была — иначе бы народ не откликнулся любовью — сила была дана, другое дело, почему он надорвался ею. За этим кроется двусмысленность властной идеи. Силой и любовью властвовать человек так просто не наделяется. Если у наших президентов или должностных лиц нет внутреннесил властвовать, то этого никакой имперской идеей не исправить.
Силой наделяет Бог — через народа вдохновимость. Вот что пора понимать. Бог и народ, когда у него есть отзывчивость, дают пассионарность, насыщенность духовную. Когда есть великая братолюбовь, тогда она и дает вождя. Когда этого нет в народе, то и вождя решительного быть не может. Вот почему я так детально говорю сегодня об этом романе и его герое — одном из возможных вождей России (а в России таких вождей сотни), преследуя цель, чтобы и украинцы научились так вдохновлять вождя и доверять ему духосилу. В образе генерала это хорошо чувствуется, он волевой, самозабвенный, размашистый человек. Он не мыслит мелкими мещанскими категориями; презирает условности; так же как и его антипод, Амброцкий; только один не замечает слабостей людей ради добра людей, а другой готов стелить их, вместо скребка, возле порога усадьбы. Автор не огероивает генерала; просто рисует решительного, самозабвенного человека — и этого достаточно; чтобы дать действительно живого, неповторимого персонажа; по-своему даже героя своего смутного времени; просто смута, как сифилис насморком, прикинулась приватизацией. И когда представляешь какого-то среднедемократического нашего пройдоху, который ради депутатства сменил сто лагерей, сто идей, сто партий и при этом ходит в вышиванке и патриотит что-то, а рядом простосердечного генерала, то понимаешь мечты о сильной руке. Но духообессиленный народ не сподвигнет на силу — и руки не получит. Будет учиться на собственной шкуре. Поучительнее, чем издевательство пройдох над народом, ничего и не придумаешь. Это надругательство над высшим духом. А кто мешал разобраться? Это издевательство над самим Богом, предназначений которого не способны исполнять. А почему не способны исполнять? Потому что, в первую очередь, предатели. Предатели и еще раз предатели. Рождены предателями. Рождены трусами. Рождены людьми разобщенными, не целостными личностями. Это выглядит как бесхарактерность, как любовь к мудрствованию. Мудрость — в настоящем понимании Истины; дана для определения: что есть добро, а что — зло. Генерал четко понимает — где добро, где зло.
А у нас мудракающий государственник пять лет дискутирует сам с собой. Мудрит: выплескивает на людей свою любовь к себе и лживому мудрствованию. Из которого ничего не сбылось; не осуществилось ничегошеньки, ничего доброго и душспасенного. Но за страшный обман — за душхищение народа — за черное отчаяние, за разуверение у нас, к сожалению, не судят. Тем тяжелее Бог осудит.
У нас ни один державномуж не имеет четкого понимания своего предназначения — того, что должен отделять зерно от мякины, добро от зла; добро лелеять, а зло выпалывать — у него нет такой цели, как и нет умения этим заниматься. О каком можно говорить государстве и о какой имперской угрозе?
Сверхугрозой является отсутствие любви к Истине — нелюбовь к осуществлению отбора на собственной земле. Вот что является угрозой для этого народа, а не чужая сила. Отсутствие добросилы является угрозой для народа, одетого в вышитый патриотизм, который надолго не согреет. Когда зима подует, из него тепло с душой вылетит. Это же не единожды происходило: от прихода Орды и до сегодняшних дней. Это очевидное бессилие центрально-европейской части континента. Показательное бессилие, показательное предательство, показательное отчаяние, показательная мелочность, распыление показательное. Притом, надуваются так, как будто бы они центр Вселенной. Что они боги богам, цари царям, мессианский народ, здесь апостолы проповедовали, здесь священная Русь, здесь больше всего чудес Божьих было. Между тем история свидетельствует об одном: братоубийство и предательство, бросание на произвол судьбы. Было и жертвенное, как ложка меда в бочаре дегтя, да только из ложки прошлого будущего не выкормишь. Нужно остановить самоистребление, предательства, братоубийства, отталкивание и заплевывание лучших из лучших. И так все время. Поэтому на других народах Господь показывает, что там можно выбрать любого, как будто случайно, но, оказывается, исторически очень и очень уместно. А нравится это кому-то или не нравится — не важно. Я уже это пережил. Когда у меня было внешнее, социальное мышление, я тоже думал о многих, что вот он или он — не такой, как мне нравится. Он нам не подходит, ведь не мы его назначали. Если бы мы назначали, то вообще завалили бы полмира. Так, как мы назначали всех предыдущих своих президентов, как украинский электорат, очень мудрый и очень певучий, назначал себе гетманов. Вследствие этого он сократился где-то на полтора десятка миллионов. Вследствие своей мудрости. Лжемудрости. А до самой простой мудрости — до раскаяния — как-то не созрели.
Состояние самовлюбленности украинской власти такое, что украинцы и власть стали понятиями несовместимыми; состояние лицемерия и всеобещанности — душ покупка призрачным для запада счастьем — стало чрезмерно угрожающим; ибо обманами земносчастья души воруются от совершенствования и Его пасторства; поэтому власть эта будет предана опустошению; народ в состоянии преобразования оторвут от лишнего и ненужного — ради благого и вечного; если обращения к Богозакону — жизни согласно заповедей и умеренных радостей его — не произошло добровольно, его дадут насильно; но так, что поймут лишь некоторые; для остальных — одно политтявканье; нет добровольного, будет подневольное — покаяние через познание себя; страна политатеизма ничего более зрелого, чем политвраки, не придумала и не признает; научат. Спасение не в западе или востоке — в истинном Богопознании, истинном Богонаследовании, в жизни по внутреннесмыслу Его Слова; в самозабвенной жизни по Учению Господа; в жизни ради спасений, а не мира прихотей; разве этому уже не учат в церквях? одним крещением лба и верооправданием спасенствующих; чем больше благ мира обещано, тем для Истин и вечноблаг в разуме места меньше; его и освободят; дух подчистят: от зложеланий и злонамерений под видом блага; средствами неизбежными. Счастье везде, где человек исполняет посильное служение, малый свой долг; но и это очевидное подменено успехом, западнораем, гонитьбой за успешностью; упразднят для меньшей душпогибели, для осознания невозможности служить Богу и Мамоне одновременно; вечножизнь важнее земнорая, каким бы призрачно цветущим он не казался нашим нищим; готовиться к вышнему важнее поклонения низменному; да и разжигание зависти губительно для завистников и их соблазнителей; распал зависти (идея успеха; разуспешного западного жития, почти святости) еще тупее и пагубнее коммунотопии, которая многим помогла погубить себя и обеспечить место в аду; коммунотоп сожрал миллионища; идея нового кочевничества — гонитьба за успешностью невесть сколько выкосит! Это внезапное счастье — новая смерть миллионов! Тромб сдвинулся — и скользнул к мозгу; как крестьянин в безнадежность города, как обыватель в объятия мира; и на перроне забывает село, ступив на трап, забывает город, как сгусток, мчащийся в ослепление; туда, где затмевает другое состояние, другой мрак беспамятства, мечты сгасание; в городе не помнишь села, в селе не припоминаешь города; ты так и не стал земноводным; сколько бы не жил там или там, сколько бы не изведал разнооколиц, пролетающее-полустанковых, ты не назовешь себя только сельским, только городским или исключительно мира жителем; не почувствуешь себя им; все изведано и увидено, везде, где есть книга и бельмовизор, человек становится жителем другой стихии, напридуманных сел, привлекательных столиц, современных кочевен, стойбищ побогаче; становится кочевником призрачного, придуманного немира, несуществующего сверхсчастья, недостроенного земнорая, завоевателем вокзалов, бюро путешествий, покорителем городов, мест, куда не звали, и ждут с миллионобъятиями; мест, где нас нет; современный кочевник, как тромб на подлете к мозгу, живет сверхожиданием, сверхзудом сверхрадости, сверхвстречи, сверхуспеха, а полнокровности живовремени не чувствует; живет выглядыванием, хотячкой еще не испробованного, живет поглощением и так, в бессилии любить и действовать, гаснет, будто отброшенный током; дотмевает, дознает себя в телевизоре или в Интернете, приюте брошенностей и забавлений себя, юностарческих сиротств, беспомощных скольжений по сайтам, очарованности пустотой, безвольных пялений, барахтанья в паутине выдумок, отчаянно далеких от полнорадостного животрепета; обезволенный и обездейственный мироед событий, кочевник каналов, обсасыватель телесплетен, замудренный от глупости и растелесненный от беспомощности воин еды, доблестный рубака ложкой становится жителем только одного — нелюбви к ближнему; зависти и неприятия; и тем сильнее мечтает, чтобы его любили и ему угождали; его больше всего ценили; неприязнь друг к другу давно поселила раззяв сперва в дуровизоры, а потом в интернат безграничия; в приют мироедства, общений на расстоянии; на расстоянии самосохранения; неприязнь столкнула раззяв в пустосчастья калекарню; в последний закоулок для осмеивания и выставления на позорище; нашествие хищности! Растоптать, как окурок, ближнего и не заметить; переступить всех — теперь это карьеры доблестью зовется!
Городская, сельская, вселенская отчужденность — лишь состояние всеохватывающего очужения, плод сверхлюбви к миру. Втайне же сверхлюбовь к миру посягательна на все добро ближнего — краев, континентов — и, пока тромб летит, она не ведает «хватит»; сиротское заглядывание в едва прохуканные зимоокна Интернета, в поиске внимания, только подтверждает: где бы ни смеркалось, это дом сиротства; интернат города, дом престарелых выселка; и село, и город доживают только на карте: на охлажденном же земношаре пространство уменьшилось до нищеладони телевизионной тарелки; живешь в показанном тебе, меж черствяков цивилизации; а все окружающее, роднорадостное не успеваешь долюбить; дозаботиться о ближнем, довправить горбатой отчизне спину; дойти на рыбалку, досмотреть на доцветание сада, допить на давнообещанной встрече кофе, докурить давно исчезнувшую с продажи труссардину; допригубить несбыточное, довспомнить все теплородное; да из их Интернета или из телевизора уже машут заходить; уже зовут в гости, набиваются в родственники. И где бы ни жил человек — живет в любви к себе; в произволе прихотей, в неволе лжи; и пока не освободится из ослепления, дом его — пылающий во тьме разум; страна и сам он — невежество сумрака, мелкомыслия мрачище, тьма неведаний о живосвете; сам он — лишь где-то присутствие. Окрестьяненный город живет приземлением, как и столетие назад — земли жаждой; огорожаненное село — мелким мироедством, оленивливанием и отчуждением; и то, и то прозябает, пропитывается барышами, как конским потом изнасилованный монголами простор; существует только расстояние, алчности протянутость, рук недосягаемость, подставленная телетарелка, дотягивание, за добычу хватание и вдруг выскальзывание, еще вдогонку — и на всем скаку с копыт. Все меньше мест незалапаных и не обслюнявленых — не отбитых, как в падении печень. В начальной школе, где угощали чаем и пончиками с повидлом, был один, все чужие надкусывающий; теперь вошло в привычку: понадкусывать чужие города и пейзажи, страны и шельфы, глазищами поедать и доедать мысленно; утомленное потреблением, само себя вдавливает экономразвитие; пресытившись от жирных надкусышей; нехотение, надрыв пупка — от сверхусилий только есть и пялиться; рты и кошельки смыкаются, уменьшаются процентные ставки, пустеют колосья; у одних сверхусталость от пресыщения; у других — зуд и лихорадка; одним уже не милы кредиты, недорогая недвижимость, замки становятся карточными; других стряхивает земли трясучка; одинаковая всевера в успех закрывает рот; надкусышей уменьшается — но все больше желающих; сквозняк из пустых недр, как кромешный стон, как изголодалый желудок, воем зовет туда: поужинать цивилизацией, приготовленной из его даров. Церковь наставили, сирот погладили, чего же еще нужно от нас? и откуда сквозняк этот? это распоясывание бездн; дрожи неуверенность; застолья сворачиваются вместе с пятнами и лицами; и, где б не прозябал ты, — дом твой: окутанное галдящим политкваканием информразвлекательное пространство; переходящие в свадьбу похороны; и ни села, ни города — на кладбищах нет названия.
Благодаря смертовизору мир взбесился на счастье, как недавно на всеобщем равенстве и справедливости, которых почему-то так и не стало больше за век уравнивания; теперь — успешность и устроенность! не нужно ни сеять, ни пахать, только переться на запад; стран и судеб обустроить не способны — на обустроенность удовлетворенных липнут; что сверхжеланным рабством, сверхжеланием хвори есть; так запад сам себе придумал западню и привлек захватчиков; чтобы дорастлеть растление; раздуть человеконенависть, доуничтожить милосердие; мировые экономические войны запада отрыгнулись мироедством востоку — наступлением новоорд, стремительным и захватывающим. Западное счастье не является угрозой небоготворящим его; самим западноевропейцам, в трудах рождающим, в трудах стареющим серо, болеющим тяжело, впадающим в одиночество, как и везде; а наших все тянет в подстилку и смрадные запахи суден; которые нужно вытягивать из-под тамошних старцев; и нашим раззявам эту надидею — чуть не сказал — нацидею, — это одурманивающее счастье навязали коммунаров потомки; так призрак коммунарии возвращается в Европу (по Казакову — Объевру, где слышится «объегорить»); великому множеству этот дохлый сыр обошелся немыслимым горем; восторженным душгубительством! не телес опущением, вечным пребыванием в аду.
Все определяет духосостояние; как закодированному алкашу глоток водяры, так осовеченным — восторг достатком и успешностью, статусом, гражданством, безбедным обустройством; слишком зависимы от него; и только от духосостояния большинства зависит будущее; от состояния душ, а не высоты лозунгов; так Бог, согласно состояний, правит небесами и миром; зная истинное, а не мнимое, видимое духосостояние, можно определить будущее; это и есть неосуждение внешним судом, а судом праведным — по правде о духосостоянии; не скрою, знание о духосостоянии людей, царей, народов мне открыто от Господа, по превеликому Его милосердию, для вразумления еще некоторых способных; суть духосостояний — наполнение любовью к себе и миру или Любовью к добрым делам; Любовью Божественности, из которой и создается неуслужливое, настоящее милосердие. Если первое преобладает — его отсекают; ради наполнения самым необходимым, Высшим; обрезают судом Божьей праведности; и отменить его никаким язычеством, никаких умов порождением невозможно; сыновья людские (замыслы-идеи людей) бессильны перед порождением Божественной мудрости Господа, всесовершенствующим планом Его Провидения; сейчас и всегда.

Безусловно, в стране, о которой мы говорим на основе романов, есть своя глубинная проблематика. Так же нераскаяние, неспособность пережить, устранить пережиток прошлого. Похоронить хотя бы Лениняку! и многое, многое другое. Но мы говорим сегодня больше о сути власти там. Поскольку первый роман написан изнутри власти, глазами чиновника выхвачен; усилен напряжением смены власти: от огромного загнивания предыдущей — до вот такой вот, вроде бы стабилизации, сегодняшней. И очень хорошо видно (не так, как в нашей ситуации, где все гниет, гниет, да никак не догнивает), как это заканчивается для негодяев, на примере такого эпизода: Амброцкий устроил очередной омерзительный телескандал, вокруг Плавского, тот догадывается, кто это сделал, и думает, смотря на бюст Ельцина: «А не шарахнуть ли этой бронзовой гнидой эту другую гниду. И раз и навсегда покончить с этим». Для прототипа почти так и закончилось; олигархат уже внаглую не управляет страной. А у нас даже литературные персонажи так четко и прямолинейно думать и действовать не могут; не то что политики. Все тешатся тем, что никто не посмел расстрелять парламент. Это, оказывается, чрезвычайно демократично: развести коммуносерпентарий из особо проглотистых. Да это шипящее гнездо следовало разогнать еще в августе девяносто первого!

В романе Казакова тема закулисья имеет свое литературное завершение, как и в России реальной: злой персонаж, каким является Амброцкий, бежит из России, само общество его выталкивает. А исчезают ли куда-то наши злоперсонажи? обогретые и огнезденные? Не исчезают. Отбор продолжается.

Судя по образу генерала, власть там дает настроенность на доброслужение; у них даже самый негативный персонаж, Амброцкий, ведущий закулисно черные игрища, ведет их лучше… чем украинские президенты пытаются добродействовать. Честно говорю. Он лучше выглядит, чем развышитый украинский президент. Властности и решимости исполнен большей. Негативный персонаж, из российской истории и романа В. Казакова, вписанный в систему властности, как высшего общественного деяния. (Для людей высшего. Я не считаю это наивысшедеянием. Это один из общественнодолгов среднего уровня. Высшее деяние — служить высшему Благу и толкованию истин Бога, донесению правды о силах Бога, о всемогуществе Бога, о значении Его Света для людей).

Когда государство парализует волю людей к добру, оно совершает двойное злое дело. Оно убивает их желание что-то делать, их волю; люди полностью разочарованы во всем. Думают, что все можно сделать только за взятки. Различными хитроспособами заведующие властью обдирают тела и души людей. Такая власть оподляет, убивает душу для вечности. Это смертельный, наибезбожнейший грех. Это страшнее убийства. Страшнее войны. Это уродование души. Человек, погибнув на войне, может, попав в вечножизнь, претендовать на добрую вечность. Его душа не обезображена. А когда в человеке огадючена внутренняя воля, душа обезображена, и она хочет только жалеть и подличать, то на спасение нет надежды. Она никак не спасется. Это невозможно. Так же, как блудница, привыкшая к блуду. Она не способна спастись. Хотя ее прощают лжесвященники. Она лоб крестила и принесла с блудных утех пожертвование на храм, но это невозможно — спастись в разврате. Ее главная любовь — творить подлые, тайные, привораживающие дела, веря, что раз Бог молчит, то Бог благословляет; или не видит. Подлые, насквозь коварные, делишки. И наслаждение от них позволяет получать омерзительное. По наслаждениям, по усладам цели каждому и воздается. Вот что человек должен изменить в себе ради благой вечности.
Когда государство любым способом способствует настроенности на доброслужение своему народу, это хорошо; тогда же государство, как целостность духовосприимчивых, наделяется высшей силой перед другими державами, лишенными доброцели. Вот весь секрет. Вот секрет, откуда берется сила. А потом называйте это — имперской идеей, избранностью, пассионарностью, особенностями нацхарактера, суть в другом. В полученной для сверхцели духосиле и отзывчивости на великую цель великого в своей чуткости народа. Сама идея не формирует ничего и никого. Идея не существует и не зажигает без животворности. Земномыслящие идиоты, партийномысляки думают в самовосторге, что существует какая-то безживная, всепривлекающая, всем пригожая, общественная идея — настрочил идею, и под нее електорат подтягивается. Это полная ахинея.

Относительно еще одной важной темы, которую затрагивает Валерий Казаков (роман «Холопы»), — языка. Там речь идет о том, что «новый государственный язык (в фантасмагорическом будущем), гибрид, вобравший в себя лучшие лексемы китайского, азербайджанского и разговорного американского. Русским, по замыслу его создателей, должны остаться произношение ненормативной лексики и жесты». Без компьютерного русификатора ничего не разобрать. Понятно, о чем здесь автор говорит и чем невероятно озабочен. «Книги мало кто читал. Да чтение не особо поощрялось правительством. Все, что необходимо было, записано на маленькие CD-диски. Твое дело было только вставить нужный в мини-плеер и нажать кнопку». И дальше: «Дипломированные специалисты едва могли прочесть надписи на рекламных плакатах». В маленьком пассаже выведена наибольшая угроза для постсоветского пространства, которую я сформулирую так: вырождение языка до уровня язычия. И крайняя примитивизация общества. Это не преувеличение, человечество к этому идет. К англо-китайско-шумерскому мертвоязычию, несколько оживленному русификацией. Вот где угроза. Превращение языка из эмоциеисточника в грязный сточный поток информативности; полной мертвотности, омертвляющей гадости. Есть язык — доброязык; и язык — злоязык, бандоязык, бандоречие; либо — доброязычие, распространяющее добрые чувства, и злоязычие, сеющее чувства и склонности противоположные; люди должны знать, что язык не просто способ общения, а способ обогащения добрыми или злыми чувствами и наклонностями, привычками; смягчение, очищение языка поспособствует и утверждению соответствующих, чистых и кротких, доброжелательных, дружелюбных чувств в народе; того братолюбия, о котором столько сказано, а его и поныне не видать.
Что для людей означает весь языкоблуд? такой как суржик, арго, русскоязычие, англоязычие, ненормативная лексика? Или, как пишут в протоколах, «употрибляв ницинзурни выражения», что-то звучит, сычит, но ничегошеньки не означает; и не вдохновляет Любовью; люди не чувствуют и не научены тому, что это неязык; весь этот объем суржико-арго-матоязычия является неязыком; вообще является злоязычием и еще глубже: является калекоязычием; является произнесением калекочувств покалеченного, изувеченного опыта через уста оратора; это болезнь, от которой надо лечить — от злоязычия и калекоязычия; к языку надо приучать как к личной гигиене; не принуждать, а приучать, что свободным людям стыдно проявлять себя языком рабуг греха и преступников; калекозвуками, калекоязыком вырождающихся прослоек; человек омудренный, человек грядущий будет относиться к чистоте языка и помыслов, как и к чистоте внешней; к чистоте тела и одежды; грязь и неистовство — нынешние особенно — ощутимы в извращениях языка, в покручах иноязычия; в употреблении подлоязычия под флагом снятия «табу»; под флагом очередного освобождения из несвободы обычаев. Для простоты и очевидности язык можно сравнить с доброплодным либо отравленным или бесплодным деревом, — язык добрых и злых людей; на низшем уровне и язык простой, но неоскорбительный, не изуродованный превосходством; на высшем и все высшем — язык омудренный и просветленный; исполненный новообразований, соответствующих богатству эмоций добрых, добру благоприятных; у злых же, вырождающихся, и языка-то нет никакого — хрипы и восклицания; их калекоязычие, злоязычие и грубоязычие — это перекрученный, изуродованный до неузнаваемости, в первую очередь на эмоциеуровне, трупноязык; сукровица нечестивого опыта; отрава обесчестненной, сладкоречивой нечестивости; язык людей добрейших и Богобоязненных, омудренных свыше, является живим эмоциеязыком; является тем воодушевлением, что и других, на добродействие способных, вдохновляет; большей частью же слышим язык лицемеров: с едкими интонациями, с похотливыми пережевываниями, с плюгавым ехидством; язык будто бы доброжелателей и болельщиков за всенародное благо; но на добродеяния настоящие неспособных; ибо бессильных; это генно-модифицированный смертоязык — язык самой гибели; расщепленный внутри язык вырождения, подсунутый по привлекательной цене, в виде политобещаний; как внедрение вируса в организм говорит в первую очередь об ослаблении иммунитета — о злом образе жизни, который нужно исправить, — так засилие иноязычия и калекоязычия, злоязычия лицемерия говорит о страшном духонедуге общества, об очервивлении злыми, злоподлыми, злоалчными сверхжеланиями и замыслами; лицемерщина только скрывает их; меняя слова, исправляя качество языка из гиблокачественного, злокачественного на доброкачественный, мы сможем напоминать, как не нужно жить; как и чего не нужно желать и замышлять; как избегать зла в себе и не причинять горя ближнему и отчизне, просветленным духолюдям и всем призванным осуществлять Милосердие. Язык, как дерево народоэмоциональности, взращенное столетиями; язык, как проявление доброчувств и злочувств; как добра и зла заряд — для добромыслей и злозамыслов; как благая цель — на родство, и как злоцель — на погибель. Язык, как цель добромудрости: к живому омилосердствованию, и плодов его призыв; язык, как пример доброслужения всем; как от трения частичек в туманностях возникает электростатический заряд, соединяющий пылинки в сгустки, создает в них гравитацию и, наконец, солнечные и планетарные системы, так и от трения добродеятельности, от совместной цели создаются и соединяются в разноединстве народы из отдельных людей, малых племен и их сопритягательности; планеты, как и атомы на орбитах, перемещаются; так и с народами; эмоцие-атомарно-планетные уровни; смена состояния дает смену цели — и переход на другую орбиту; взаимообмен состояниями или энергиями, добра и зла вдохновениями, дает назидательность и выбор меж благим и нечестивым, меж послушным Закону, усмиренным и покоренным Ему, и разрушительно-хаотическим, адогубительным; смена состояния дает новый заряд и выталкивает на новое служение.
Вот где угроза из угроз — вырождение и опримитивизирование людей из-за внешних наслаждений тела; из-за внешнеязыка; язык потребления убивает эмоциональный, высоковдохновенный язык; язык для добродеяний; язык жертвования и отдачи всей щедрости добросердия; из-за мерзкого, омерзительного в похоти, тупоязыка люди не способны воспринимать и удерживать надолго в себе высокие, чистые Божественные чувства и действовать искренне: вдохновением праведности; жертвенной скорбью, соболезнованием за ближнего. Тупой, безразлично информативный язык убивает эмоциональный язык и выкастрирывает человечность из жизни, само тепло добросердия, радость дружеского общения и, вообще, самое трепетное благо жизни, сам тончайший смысл ее. Информатизация убивает эмоциесферу человечества; расщепляет истинную смыслорадость и обессиливает для жизни по истинному; человечество же из скопища потребления должно стать людностью отдавательства; такова сверхцель его развития в ближайшие столетия; из ненасытного поглощения в умеренное отдавание; в жертвенное добродействие. Постепенно народы будут приведены к способности принимать все сильнее и сильнее Высшеблаго тонкого напряжения и действовать согласно Божественного порядка: в действенной любви к ближнему и в любви к Господу. Это и есть время новой земли — от нового неба, — это и есть эра милосердия, столько предрекаемая Им Самим. Но пока что вся душа людей в тупых наслаждениях; в зарабатывании деньжищ для удовлетворения телесности. А все иное — безразлично несущественно. Потому и власть — на страницах романа «Холопы» — не поощряла языкового совершенства и какой-то читальности. Тогда общество распадается. Там, в Сибруссии, образуются различные атаманские шайки. Красноярск становится Дзынзамином. Другие города, само собой, тоже переходят в подчинение сброду. Миром правят высокие послы всемирных сил. В самой Сибруссии правят атаманы, лихие разбойники. Смута неочевидна, но в душах уныло и печально совсем. Китайцы устраивают войнушки для расселения. Переселяются под видом войн, но это происходит с разрешения власти. Так, фактически, как и сейчас происходит; не только в России, а и во всем мире; скрытый этноцид доживающих; под видом новых кочевничеств. Ему не способны сопротивляться; переезжает огромная, жизнежаждущая орда из Африки в Европу, из Китая в Америку и в Россию. Никакими оонами и евросоюзами этого не остановить; никакими способами. Но в этом следует видеть и другую серьезную угрозу — опримитивизирование людей и в определенное время неспособность их к самоорганизации, общению и взаимопониманию. Оттуда и затяжные внутренние распри, гражданские войны следующего периода — из-за разницы состояний несродненных еще людей. Сегодня это просматривается по вырождению язычий; языковому озверению и враждебности к другому. У меня в романе «Вседенный жезл» один пассаж посвящен язычию; меня упрекали одни и другие. Из патриотического лагеря хвалили, что я будто бы изобличил российщину. Я же писал о русскоязычии, одинаково вредном, омертвляющем, как в России, так и в Украине; противоположном великому русскому языку, паразитирующему на нем. Так же, как новое украиноязычие — бледнопоганковое украиномовие, на котором разглагольствуют украинский президент, украинские депутаты, украинские чиновники. А у них восемьдесят процентов заимствованных слов-покручей, отравленной мертвечины. Полной безживности. Смерти доброэмоций. Когда у главного украинского академика Жулинского я на шести страницах насчитал полторы страницы иностранных слов, что говорить о других? Полторы страницы иностранных слов, которым можно найти замену. Я предлагал, и ему предлагал, создать Академию языка. Я с единомышленниками создал бы украинские слова и подарил бы их бессловесным академикам и разжалованным спасунам нации. Живые заменители заимствованщины, такой как идентичность, ремчандайзер, институция, каденция, консолидация, коммуникация, имплементация и остальная обезживленная кастрация. Это все — иностранные слова. Народ перестал производить свои слова, создавать эмоциеформы, и становится паразитом на теле человечества. Надо понимать элементарное воровство. Нет, говорят, мы просто заимствуем. Вы воруете втихаря, вы, паразиты! бессловесная яловень! С такой же легкостью вы воруете у самих себя, у своего населения, вы обворовываете друг друга. И, самое главное, — в людях не формируется творческий дух взращивания. И отдачи доброго. Только адское мироедство. На вечнопогибель себе!
Это обычный паразитизм. Стопроцентный паралич воли. Стопроцентное для добра бессилие. И потому бессильные народы становятся поглощенными, порабощенными; экономически, геополитически. Самостоятельность лишь декоративна, для самоутешения причумленных; так пьяному грезится его всесилие; беспробудная героичность, а потом — пшик — и в каталажке. Горько похмелье. Украина становится порабощенной большей силой, такой как российская. Российская порабощается еще большей, как теперешняя китайская. Китайская порабощается еще большей глобальной силой сверхкорпораций и мирового наживательства. И все вместе являются рабами своей паразитарной упроченности потреблять чужое. А когда существует общее желание потреблять добро всех народов и то, что есть на собственной территории, и покрывать безумство развлечений культурой — это лжекультура и лжедобро; злом насыщение и полная наглость — перед опустошением. А когда приходит уже состояние опустошения, войн, кризисов, революций, которые я называю чреволюциями, ибо это взрыв чрева, тогда уже поздно затылок чесать. А потом историки, все перевирающие, но ничего не меняющие, опять напишут что-то. На горах трупов пришпилят свои диссертации. Они не отменят голодомор, не отменят Первую, Вторую и Третью мировые войны. Людей не вернут, горя не утешат, а только зло взмутят, разбередят отчаяние, вдохновят смертью — и можно снова посылать на убийства. Я думаю, что Третья мировая война уже состоялась и проиграна человечеством. Четыре тысячи атомных взрывов, рассеявших радиацию по всему миру, повлияли на все человечество. Нынешние будут нести ответственность перед последующим человечеством, через сто пятьдесят, а может и раньше, лет, насколько созреют для очевидного: все ядерные державы, проводившие мирные взрывы, — сделали этот смертоносный подарок человечеству.
Я не идеализирую и не выделяю какую-то одну страну. Но следует признать высшие проявления этой страны, суть их властной сплоченности. То, как они делали доброе, а иногда и злое; так как нет человека и нет народа без зла — это истина. Зло властолюбия на территориях Америки и Евразии проявлялось по-разному. Тут в одних атомных взрывах, а там в других. Но последствия для человечества не от идеологий зависят. Через сто пятьдесят лет люди не будут знать идеологий, господствовавших на этих территориях. Не будут знать словосочетания Советский Союз. Интересовать будет уровень природной радиации, разбуженной атомовзрывами в этот период. Вот что людей будет волновать. Третья мировая, прохлопанная сегодня.
Пока мыслят категориями кирпичного несчастья, что кому-то на голову упало, безумных всемирных несчастий не увидят; чем является все двадцатое для человечества? безумное несчастье! которое обошлось в сотни миллионов искалеченных людей, сотни миллионов убитых. Этого не видят мертвенные историки, истерзанные расчесанной чесоткой на собственном теле; а растерзанного, намотанного на гусеницы тела человечества не узревают и не жалеют. Видеть нужно в первую очередь это, а потом и свое горе становится на определенное место. Некогда я болел открытой формой туберкулеза. Если бы я воспринимал себя исключительно больным и самым несчастным в мире, я бы никогда не поправился. Господь дал прочувствовать горе других людей и поднял меня над собственным горем; я выздоровел. Люди, закрытые в собственном горе, никогда не способны выздороветь. Для многих невозможно выздороветь, потому что некого от всего сердца, в полную силу, любить; некому посвятить себя; не для кого и не для чего жить! болезни от безлюбия или слаболюбия, или не к тем людям любви. Так и с историеразвитием. Страны, империи, континенты приходят в упадок, когда у них нет импульса воли Бога; нет Любви, чтобы вырваться из хвори. И точно так же — горе каждого народа. Он не способен вырваться из поля притяжения собственных недугов. Из духовной присмерти, из сплошной земноцели. Ему приятно в своем горе, как свинье в болоте или в теплом дерьме. Приятно, счастливо — о другом и не мечтает. Откуда же яркому и возвышенному добробудущему взяться?

Не только на бывшей совтерритории, а и в мире происходит обезъязычивания мыслящих. Это не язык отмирает. Это отмирает эмоция мышления. Поэтому заимствуются слова со всех языков, опластмассываются, убиваются и используются только для передачи информации. Но это информация низменного характера — где взять, что продать. Вот суть всего. А человек должен делиться добрыми чувствами. Для этого у него должен быть язык высокого качества, который те высокие чувства мог бы передавать и тем усиливать их, роднить ближних. Высокие чувства невозможно передать сопливыми словечками, замухрыженными терминами, типа коалиция или импичмент, или еще каким-то таким мерзичментом. Высокие чувства! — на то и дается высокий литературный стиль. Для того Господь и взращивает столетиями высокую поэзию, высокую прозопись, увековеченный уровень передачи наилучших душевных качеств, порывов к идеальному. Для того Господь и дает таланты, и вдохновляет на великое, на светлые и великие чувства, чтобы люди с радостью могли делиться ими. Когда же это отмирает, то, фактически, можно прощаться с обществами, потому что у них отмирает не язык, у них отмирают великие, их самые лучшие, самые благородные, самые тонкие, самые нежные, самые человечные черты. И это, как в русскоязычии, так и в англоязычии, и в украиномовии. Я считаю, что у нас нет еще зрелого и добровдохновенного украинского. Слушая политпроповеди, блудооповеди, разные филосоплии лжемудрецов, я не слышу в них главного — эмоциевдохновения. Человек может ошибаться в людях, в мыслях, в идеях, но должно быть высокое рвение, вдохновенность должна быть! желание делиться самым лучшим и самым дорогим.
Этого почти нет в современной поэзии. Поэты икают на дубовом языке, словно опилками подавились. Прозаики не пишут, а хрюкают матом. Политики вообще не говорят, а хрюкоквакают, соответственно, на такой задор настраивая и людей.
Это нужно исправлять сверхусилиями всего общества. Должны возникнуть институции, защищающие язык от омертвления, вырождения и превращения в гиблоязычие. То же самое, думаю, и с другими языками. С английским, испанским — извращается язык. Он теряет эмоциональность и становится источником наживы, средством уподобления скоту человека. Поэтому Интернет хваленый пестреет одной бранью, одной непристойностью. Там люди не прячутся. А этих людей нужно только подтолкнуть — и бросятся друг друга резать. Они пойдут резать, есть друг друга на улицах, насиловать, устраивать такое, в сравнении с чем тридцать третий год — сказка деда Панаса для детей в «Вечерней сказке». Не думая об этом, власть вообще ни о чем не думает. Мне приятно, что в России есть ощущение этой угрозы. Понимание, значит, в России есть. Остается дух великой литературы, стиль великой литературы, которая видит не текущие, а реальные угрозы глубинного характера.
А что мы видим? Это же невозможно скрыть (литературу никуда же не денешь!), видим по стилю, по словесности, по эмоциональной насыщенности страниц, которые даже страницами не называют, а текстами. И это паразитарное словечко так въелось, что никто и не думает, как его заменить. Оно даже ассоциативно неприличное.

Я. Зайко: Между тем это подсознательная характеристика нынешнего состояния литературы.

Е. Пашковский: Я скажу так: отсутствие любви к живому позволяет людям использовать любые иноязычные заимствования без ощущения их чужеродности, ненужности в этом опыте и словоизъявлении. Существует свой органический эмоциемир — и тот опыт, который передает автор иноязычием, как дерьмо в короне. Это все равно что в прозу Бунина налепить все то, что филосоплит украинский президент: «философия архитектуры построения демократии» и тому подобное. Позорище абсолютное. То, что было «дирбулщил» в российской поэзии начала прошлого столетия. А теперешний «дирбулщил», вот этот покруч иноязычный, и употребление его где надо и не надо — одна из наибольших не литературных, не общественных, а действительно всечеловеческих угроз.

Что касается управления обществами постсоветского пространства в целом — не только России — главной проблемой является нераскаянность и оправдание предыдущего зла. То есть, накопление зла и его взрывчатость либо проявление в иной форме. Из-за неуправляемости несовершенствующихся обществ, саму сверхнеобходимость совершенствования отметающих. Как коматозник, обрывающий капельницы. Так нераскаяние будет обрывать живую связь с будущим; здесь и везде будет приводить людей к разобщенности. Не идеи национализма, шовинизма, американизма, великодержавности — состояние отживших радостей, неочищенности от себялюбовей зла приводит к разобщению и отчуждению. Отсутствие сознательного, действенного раскаяния и снятия с себя предыдущего опыта гарантирует усмирение и сокрушение подневолия. Будто бы волей обстоятельств и показательных случайностей, но главное: дух многих запылает немыслимым, невыносимым терзанием; упрочившееся единство семей, любовей, великих дружб пошатнется и распадется; человечество окажется на шатком, давно проломанном веревочном мостике над пропастью; и высоты будут им страшны. Только раскаявшись можно было снять это. Но для многих слишком поздно — дух упрочился в собственнозла неправдах. А возможность была дана. Переосмыслить прошлое не парадами и салютами, а честными пониманиями, что мы убивали друг друга, ближний ближнего. А еще страшнее: христианин убивал христианина. А еще хуже: все вместе предали Господа нашего Иисуса Христа. Только через раскаяние могло случиться примирение континентальное и выход на другую цель и совместное деяние. Ибо человечество в двадцать первом столетии, хотелось бы кому-то или нет, а так Богу угодно, будет действовать сперва как единый организм. А в будущем еще более слажено. На территории страны советов сейчас печатаются сотни тысяч книг по осмыслению истории. А до самого важного мысль не доходит. До наиглавнейшего. «Вы не раскаялись во всем наделанном за предыдущее столетие». Вот главное. И тут, и там. К чему эти освободительные движения? К чему тут эти войны? Отечественные или Первые мировые? К чему здесь эти цариаты и восхищение их кровавым золотом? Это ближний ближнего убивал, брат брата убивал, человек человека убивал, христианин христианина убивал. И только осознав это, люди могут обращаться к милосердию, к пониманию того, какое зло они сотворили. И кому? себе; впечатали его в геном потомков; как наволченость друг на друга, как невозможность доверять, как само бессилие любить и действовать жертвеннолюбовью. Это незаконченные гражданские войны на уничтожение каждого. Столетие назад лишили себя сил для будущего, надрывали и надорвали себя; как демографически, так и духовно: неспособностью действовать в будущем. Ибо нет великой доброцели. Пройдя через гражданские войны и мировые войнища, человечество не способно опомнится. Внутренне оно до сих пор кипит ненавистью, местью, желанием убивать. Каждый раз все сильнее схождение Божественной Любви Господа будет бросать его в немилосердную лихорадку; зло будет закипать в неомытых раскаянием нечестивцах. И руками людскими воздаяние не остановить; и языками не отмахнуть. Это то, что закодировано в каждом. Мы думали, что человек является членом партии, фракции, национальности, религии, а он в первую очередь является рабом тех потаенных радостей, зложеланий и навыков, добытых в поколениях. Если убивали, грабили, уничтожали, что неустанно делалось в двадцатом, то являются наследниками злых привычек. Как насиловали в освобожденном Берлине трупы женщин. Пока трупы не успели остыть, пока труп еще теплый, насиловали девушек. Ну и с противоположной стороны натворили не меньше зла. И все это сотворил род людской, над самим собой. И передал злостремление потомкам. Вот что нужно понимать: победу зла над собой. И никакие внешние победы, никакое прославление героев — хотя возносить, конечно, надо: подвижничество и жертвенность, — никакое окумиривание прошлого, возвеличивание только его, а не Господа, никогда не вымоет зла из людей и не подарит благой цели и благостного будущего.

Останется, если додумать фантасмагорию Казакова, состояние одичавшей холопии. Не класс холопов, а состояние раболепия. Состояние растления и земных зависимостей; состояние безвольных рабов греха. Состояние души, способной служить всем дурным привычкам, всему злу, всему тому, что было в прошлом и омрачает будущее. Но омрачение не вечно. Ибо человек не может любить только прошлое, только независимости и победы, только давние геройства; ибо какая там любовь? Дух дерзновеет для новолюбви.
Чтобы мы возлюбили те добрые дела, которые способны вместе исполнить в будущем; согласно Божественной воле; приближая состояние милосердия.

Беседу вел Яков Зайко
30 декабря 2009 года
Интервью доработали Михаил Малюк и Ольга Бронникова