Вы здесь

Ради добра и справедливости

Владимир ШАПОШНИКОВ


РАДИ ДОБРА И СПРАВЕДЛИВОСТИ


В статье «Демократическая свобода и демократическая литература» («Сибирские огни», №5-6) я попытался на конкретных примерах показать, до какого низкого художественного уровня опустились те толстые журналы, которые возложили на себя «почетную миссию» верно и преданно служить «демократии». И какие журналы — «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Звезда», где в разные годы печатались А. Толстой и С. Есенин, М. Шолохов и Л. Леонов, В. Шишков и Б. Лавренев, А. Твардовский и К. Симонов, Ф. Абрамов и В. Шукшин — словом весь цвет советской литературы!
Теперь же здесь в лучшем случае публикуются посредственные сочинения, авторы которых в десятый-сотый раз клянут сталинизм, тоталитаризм, застойный социализм, а в худшем — идет откровенная халтура и пошлятина. И возмущаться тут бесполезно, а дивиться нечему. Еще в 1905 году В.И. Ленин писал: «В обществе, основанном на власти денег, в обществе, где нищенствуют массы трудящихся и тунеядствуют горстки богачей, не может быть «свободы» реальной и действительной. Свободны ли вы от вашего буржуазного издателя, господин писатель? от вашей буржуазной публики, которая требует от вас порнографии в рамках и картинах, проституции в виде «дополнения» к «святому» сценическому искусству?.. Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная (или лицемерно маскируемая) зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержания».
А в 1999 году писатель Григорий Бакланов низко кланяется в ноги «благодетелю» Дж. Соросу: «Американский филантроп пошел на то, чтобы, откровенно говоря, спасти литературно-художественные журналы, когда взметнулись цены и они оказались в тяжелейшем положении. Сорос дал миллион долларов, потом — три миллиона двести» («Дружба народов», 1999, №2, с. 163). Как будто писатель-фронтовик знать не знает и ведать не ведает, что вся эта благотворительная деятельность «доброго дядюшки Сороса» есть не что иное как хитроумно задуманная духовная агрессия, рассчитанная на то, чтобы уничтожить русскую культуру, заменив ее суррогатами буржуазного искусства с порнографией и проституцией в виде «бесплатного приложения», чем, кстати, и занимаются, отрабатывая соровские миллионы, упомянутые выше журналы.
Ну да оставим их в покое. Как говорится: «Кесарю — кесарево, слесарю — слесарево».
Обратимся теперь к журналам патриотической направленности и посмотрим, что они предлагают читающей публике.
Начнем с «Нашего современника», который по праву занимает лидирующее положение в современной литературной жизни. Уже один только список постоянных авторов журнала, среди которых мы встречаем В. Белова, В, Распутина, С. Викулова, В. Личутина, Д. Балашова, А. Проханова, вызывает доверие и уважение к нему. Только скажем сразу: журнал, к сожалению, не всегда оправдывает читательские ожидания, и не каждое произведение, даже «украшенное» именем знаменитого писателя, становится событием в литературе.
Так, в прошлом году журнал явно делал ставку на роман Александра Проханова «Красно-коричневый» (№№1-8), широко его рекламировал и анонсировал. Но, как ни странно, этот монументальный многостраничный роман не дает повода для серьезного обстоятельного разговора. И причина тому очень простая, но достаточно весомая, О чем бы ни писал А. Проханов — будь то террористические акты, афганские воспоминания главного героя, политические тусовки с участием самых популярных демократических заправил, оппозиционные митинги, штурм Дома Советов в 1993 году с последующим избиением его защитников — все это воспринимается как нечто вторичное, хорошо и давно знакомое каждому просвещенному россиянину по многочисленным газетным и журнальным публикациям, документальным фильмам, телерепортажам и другим источникам информации. А. Проханов пытается, правда, связать все эти факты и события единой сюжетной линией, в основе которой приключения главного героя, полковника военной разведки Хлопьянова. Волею автора Хлопьянов то оказывается свидетелем жутких террактов, то попадает в штабы ведущих оппозиционных партий и движений, то в роскошные особняки демократических лидеров и вельмож, то, рискуя жизнью, добывает информацию для защитников Дома Советов, то, чтобы сбить с толку ельцинских ястребов, несет им дезинформацию… Но все эти разведческие подвиги и деяния Хлопьянова, во-первых, опять-таки несут на себе налет вторичности, вызывают массу ассоциаций с многочисленными боевиками и триллерами, а во-вторых, «разбавлены» частыми экскурсами в прошлое героя, его воспоминаниями, длинными «долгоиграющими» монологами политических деятелей, авторскими публицистическими отступлениями и т.п. Мне кажется, если бы автор, не мудрствуя лукаво, взял бы да написал авантюрно-приключенческую повесть о смелом разведчике-патриоте, делающем все, что в его силах, чтобы свергнуть ненавистный ему режим, — это было бы увлекательное произведение, способное составить достойную конкуренцию бестселлерам Ф. Незнанского, Э. Тополя, В. Пронина, А. Воронина и других «хлебопеков» от нынешней детективно-коммерческой беллетристики. Но А. Проханов, похоже, считает ниже своего достоинства состязаться с бульварными сочинителями. У него, как нетрудно догадаться, совсем другая задача, скорее даже сверхзадача — создать роман-эпопею, в котором были бы освещены все главные события, связанные с приходом к власти бывшего президента Ельцина, в котором были бы заклеймены и пригвождены к позорному столбу все ельцинские пособники и идеологические краснобаи.
И А. Проханов их клеймит и гвоздит, не жалея красок и не стесняясь в выражениях. Вот, к примеру, каким предстает под его пером сам царствующий президент:
«…На млечном экране, среди синеватого потустороннего света, возникло лицо. Знакомое, бугристое, с наморщенным свирепым носом, набухшими надбровными дугами, заплывшими глазками, криво шевелящимися губами. Это злое лицо было без шеи и туловища…
Шевелящийся рот был черным, изъеденным червями отверстием, уводивший в мертвый, распухший пищевод, где лопались зловонные пузыри. Этот булькающий звук срывался с телевизионной иглы и несся над притихшей страной. Влетал в каждый дом, звучал над столами и люльками, и все, кто ни слушал, проникались этим бульканьем смерти».
А вот как выглядит Егор Гайдар:
«…Круглый, дрожащий, как пудинг, покрытый по щекам, к затылку, овальному подбородку прозрачным розоватым жирком, лысый, с редкими нитями волос, он шел, постоянно кивая головой, на которой часто, как у целлулоидной игрушки, мигали выпуклые глаза, дышали влажные дырочки носа, склеивался и расклеивался в непрерывном говорении рот, выделяя липкую прозрачную слюнку. Этот молодой толстячок шагал, странно расставляя врозь ступни. Его костюм был смят, неопрятен. Шнурок на туфле развязался и волочился по паркету».
А теперь полюбуйтесь на популярного телеведущего Сванидзе:
«Один из сидящих положил на колени портфель, прижал его маленькими волосатыми ручками. Хлопьянов узнал в нем известного телеобозревателя, которого в народе прозвали «Сатанидзе». У него была большая непропорциональная голова, слабо сидящая на неразвитом теле. Он был похож на птенца, у которого гипертрофированно развит клюв, готовый схватить и сглотнуть, а также мерцающие влажные глаза, ищущие пищу. Он был покрыт седым и черным курчавым пухом — щеки, веки, раковины ушей, маленький вогнутый лоб. Сквозь этот курчавый покров мокро, словно он только что выпил сироп, светились губы, а в них блестели белые искривленные зубы. Шерсть уходила за ворот рубахи, и там, под одеждой, все было в шерсти — грудь, пах, живот с розовыми, в несколько рядов, сосками, колени, растопыренные пальцы ног, числом шесть».
И подобного рода «красочных» характеристик в романе уйма. По сути с оценкой политико-нравственного облика отмеченных персонажей я согласен, но вот по форме...
И тут настает черед сказать о языке романа. А. Проханов как будто специально написал его тяжеловесным, трудночитаемым языком. Фразы у него длинные, «многоверстные», начиненные умопомрачительными метафорами и сравнениями. Особенно любит А. Проханов изощрятся по части сравнений. У него отработан своего рода фирменный прием: всякую одиозную, ненавистную ему персону непременно уподоблять какому-нибудь мерзкому, отвратительному животному или насекомому.
«Яковлев казался древним пауком, пережившим поколения и эпохи, из которых он выпил соки. Обескровленные, в виде трухи и пустых хитинов, они висели в его паутине».
«Его маленькая костлявая головка, почти напрочь лишенная мозга, с большим носом и близко поставленными розоватыми глазками, напоминала голову хищной ящерицы. Мускулистая шея молниеносно толкала эту голову в сторону жертвы, оглушая ее ударом, и тогда раскрывался клюв, излетал раздвоенный язычок и два острых ядовитых зуба. Его лицо, если пристально к нему приглядеться, было сплошь покрыто мельчайшими язвочками, сквозь которые сочилась больная лимфа».
«…Это надутое, прикрытое рубахой и брюками тело было рыбьим пузырем, который с легким шипеньем испускал газ и тут же наполнялся за счет непрерывного внутреннего распада. Казалось, от него исходит тлетворный запашок сероводорода — из его губ, ноздрей и ушей».
Не стоит, видимо доказывать, насколько все это грубо-тенденциозно, аляповато, а по сути малохудожественно.
Давая столь нелицеприятную оценку роману «Красно-коричневый», я вовсе не хочу скомпрометировать автора, не преследую цели объявить его бездарным сочинителем. Я давно слежу за творчеством А.Проханова, знаю его как талантливого писателя, у которого есть и громкое литературное имя, и солидный читательский электорат. И потому испытываешь горькую обиду и досаду, когда видишь, какие серьезные художественные промахи допускает он в своем новом романе, пренебрегая теми хрестоматийными, мудрыми советами, которые оставили нам классики. Позволю себе напомнить некоторые из них. А.С. Пушкин: «Проза требует мыслей и мыслей». Н.А. Некрасов: «Важен в поэме стиль, отвечающий теме». Л.Н. Толстой: «Он пугает, а мне не страшно». А.П. Чехов: «Беллетристика должна укладываться в одну секунду», «Краткость — сестра таланта».
Одновременно с романом «Красно-коричневый» в «Нашем современнике» публиковались записки священника Ярослава Шипова «Отказываться не вправе», которые я читал куда с большим интересом и охотой. Прежде всего меня заинтересовала сама личность автора, и хорошо, что редакция журнала, как бы предвидя такое вполне естественное читательское любопытство, в первом номере поместила интервью с отцом Ярославом. Оказывается, родился он в «безрелигиозной семье», но в «Православие… пришел сразу, за своим. Как будто что-то оставил здесь». Священником стал в 1991 году и получил приход в одном из сел на севере Вологодской области. А до этого работал в типографии, потом окончил Литературный институт имени А.М. Горького, написал четыре книги и был принят в Союз писателей.
И вот теперь писатель-священнослужитель предлагает вниманию читателей большой цикл очерков, в основу которых положены его наблюдения и впечатления, полученные за несколько лет иерейской службы в северной российской глубинке. А служба эта трудная, тяжелая, порой небезопасная. Ведь отцу Ярославу приходилось не только вести положенные по христианскому календарю утренние, вечерние и праздничные богослужения, но и крестить, и венчать, и соборовать, и отпевать усопших. Причем, заявки на всевозможные требы поступали часто из самых глухих деревень, и священник не вправе был никому отказывать. А потому брал с собой необходимые церковные принадлежности и отправлялся на место вызова. Ехал по бездорожью, в любую погоду, любое время суток, памятуя о том, что к утру он должен вернуться назад, чтобы отслужить обедню или молебен. Но именно эти частые «командировки» позволили Я. Шипову воочию увидеть и глубоко познать жизнь простых сельских тружеников. Однако пишет об этой жизни отец Ярослав отнюдь не в умилительных тонах, чем порой грешила так называемая «деревенская проза». Да и какое может быть умиление, когда деревенский люд буквально погряз в грехах: пьянствует, сквернословит, распутничает, ворует, мошенничает…
В «Записках» Я. Шипова есть немало очерков, написанных в жанре «нарочно не придумаешь». Однажды отцу Ярославу пришлось семь верст киселя хлебать, чтобы проводить в последний путь, то есть отпеть новопреставленного, бывшего колхозного бухгалтера. С превеликим трудом добрался священник до дальней деревеньки, но когда вошел в нужный дом, увидел такую картину: за столом сидят трое дюжих мужиков и пьют водку. Оказалось, это сыновья усопшего, которые, воспользовавшись смертью отца, мигом приволокли два ящика водки (как раз была в разгаре антиалкогольная компания, и беспрепятственно водку можно было купить только по случаю свадеб, юбилеев и похорон) и начали поминать.
Отец Ярослав прошел за занавеску, где лежал покойный. «Он был в черном костюме, серой рубашке и при галстуке. На лацкане пиджака блестели значки победителя трудовых соревнований. В изголовье сидела на табуреточке еще одна женщина — как выяснилось, младшая дочь, примчавшаяся из соседней области по телеграмме. Тихонько всхлипывая, она смачивала влажной тряпочкой губы покойного, который против ожидания… оказался жив».
Отец Ярослав сразу все понял: сыновьям невтерпеж было выпить, и они решили загодя, пока водочка «не прокисла», справить поминки по родителю, считая, что тот все равно в ближайшее время отправится в мир иной («Лютый).
В другой раз отец Ярослав застрял на полустанке, и местная диспетчерша попросила окрестить сынишку, обещая за это предоставить ему в качестве транспорта дрезину. Священник, следуя правилу «отказываться не вправе», исполнил ее просьбу, а та выполнила свое обещание — посадила его в дрезину, в которой ехало несколько рабочих-ремонтников. И тут выяснилось, что у хозяина хутора — путевого обходчика — недавно родился сын и не мешало бы его окрестить. Отец Ярослав пошел в дом, совершил обряд крещения. А работяги вместе с хозяином решили отметить это событие, и «уже через полчаса после совершения таинства уложили свои светлые лики в тарелки». И отцу Ярославу ничего не оставалось, как самому сесть за руль дрезины («Крестины»).
Глубокой скорбью исполнены страницы очерка «Святое дело», где описывается, как в селе справляют Троицу. Справляют, естествено, в соответствии с «советскими традициями».
«В храме тихо, чисто, светло, образа украшены тонкими березовыми веточками с клейкой листвой — пахнет луговой свежестью, пахнет наступающим летом… Троица! В троицу у нас на службу мало кто ходит, весь народ пьянствует по кладбищам…
Входная дверь растворена, и, выходя на амвон, я вижу, как народ, вырядившийся во все праздничное, идет по улице мимо храма.
Вот братья-плотники, помогавшие мне восстанавливать церковь. Поначалу они, наверное, помянут отца, который когда-то эту самую церковь разрушал бульдозером и который впоследствии погиб под гусеницами своего же бульдозера, вывалившись пьяным из кабины. Потом, возможно, вспомнят и деда, служившего в этой церкви диаконом…
Вот старая учительница-пенсионерка, которая почти полвека рассказывала школьникам, что здешний священник вел распутный образ жизни и потому… у него было одиннадцать детей. И никогда не говорила, что единственный Герой Советского Союза, которым тихий район наш одарил родное Отечество, был сыном «распутника»…
Идут и идут люди: с гармошками, с магнитофонами, в сумках — выпивка и харчи. Плетутся за хозяевами и собаки, то-то на погосте будет потеха…»
Но отец Ярослав не осуждает своих непутевых, бесшабашных, расхристанных прихожан. Он просто жалеет их, сострадает им, понимая, что после той оголтелой атеистизации, которую осуществляли воинствующие безбожники большевики, вернуть всех россиян обратно в лоно Православной церкви — дело долгих и долгих лет. И единственное, что для этого требуется, — ежедневная кропотливая, подвижническая работа, которую и ведут ныне наши скромные духовные пастыри вроде отца Ярослава.
Следует, однако, заметить, что «Записки» Я. Шипова не ограничиваются одними только рассказами о делах церковных. В них мы найдем и немало сугубо «светских» новелл, где повествуется о разного рода забавных, анекдотических происшествиях, случившихся в вологодской глухомани («Далеко от Венеции», «Волки», «Летят утки», «Мусульманин», «Строители»). Причем, Я. Шипов умеет рассказать о всех этих провинциальных ЧП с добродушным юмором, опять же никого не осуждая, ни над кем не насмехаясь. И, конечно же, самой высокой похвалы заслуживает язык «Записок» — сочный, образный, с долей церковной витиеватости, которая, однако, не мешает ему быть живым, ясным и внятным.
Прозу «Нашего современника» невозможно представить без произведений Валентина Распутина. Вот и первый номер журнала за 1999 год открывается новым его рассказом «Изба». Рассказ этот, на первый взгляд, и сюжетно, и тематически повторяет повесть «Прощание с Матерой». Как, вероятно, помнят читатели, в основу этой широко известной повести положена драматическая судьба старинной сибирской деревни, определенной под снос в связи со строительством гигантской ГЭС. Матёра со всеми ее угодьями и пахотными землями должна быть затоплена искусственным водохранилищем, а потому всех ее жителей надлежит переселить на новое место. Вот и деревню Криволуцкую ждет такая же участь. Но если в «Прощании с Матёрой» Распутин нарисовал широкую картину насильственного переселенчества, показал, какими ненужными тяготами, невзгодами и лишениями оборачивается эта головотяпская по сути акция, то в «Избе» всё его художническое внимание сосредоточено на судьбе и мытарствах одинокой пожилой женщины Агафьи.
Агафья принялась разбирать и перевозить на новое место свою избу намного позднее односельчан, потому что долго пролежала в больнице, где ее только измучили разными процедурами на предмет установления диагноза, но никакой серьезной болезни так и не обнаружили. И обессилевшая, изнуренная женщина берется за работу, которая не всякому мужику под силу. Но Агафье повезло, повезло в том смысле, что «криволуцкое переселение» пришлось на годы советской власти, когда колхозы еще крепко стояли на ногах, и леспромхозы работали не в убыток, и главное, в людях живо было исконно русское чувство общности, спайки, взаимовыручки.
Большая часть рассказа как раз и посвящена тому, как Агафья с помощью соседского мужика, мастера на все руки Савелия Ведерникова, и других односельчан возводит избу. И страницы эти написаны В. Распутиным с таким дотошным знанием плотницкого дела, исполнены с таким отменным художественным мастерством, что воспринимаются как гимн труду и неиссякаемому русскому трудолюбию. Вместе с тем домостроительная эпопея Агафьи является своеобразной отповедью всем нашим русофобам «новой формации», пустившим по миру легенду о якобы врожденной лености русского народа, о его склонности к пьянству и безалаберности, а потому обреченному на вечное полунищенское прозябание. И здесь рассказ Распутина обретает вполне современное, острозлободневное звучание.
В рассказе «Изба» Распутин, как всегда, проявляет себя и тонким психологом. При этом он не стремится писать «под Достоевского», не выворачивает наизнанку души героев, не пытается проникнуть в так называемые сатанинские глубины человеческого сознания и подсознания. Его манера психологического письма скорее чеховская, лишенная, однако, какого-либо эпигонства.
В рассказе есть такой эпизод. Савелий приглашает однажды Агафью к себе в гости, показывает ей свои хоромы, а затем предлагает сойтись и жить вместе. Предложение по всем статьям разумное и резонное: оба они люди одинокие, давно овдовели, разница в годах невелика, да и потом, как говорил Савелий, «Чего мы будем вторую избу ставить!..» Но Агафья сразу пресекает эти жениховские поползновения соседа.
«— Ты никак меня сватать задумал? — от неожиданности растягивая слова, спросила она.
— Задумал. Сватаю уж…
— Ой, да ты куда это захотел? Из меня какая баба! Ты чо это? Ни сварить, ни обшить. Я всё на бегу. Я — вся на бегу, — поправилась она. — Ничо не умею. Ты чо-то во мне не то увидал. Я выхолостилась уж не знай когда»
И далее Распутин пишет:
«На другой день, когда поехали за листвяками, Агафья расспросила подробно, с чем остался он, вступая в новую жизнь. Но говорили они не в продолжение вчерашнего разговора, о котором молчаливым согласием постановлено было раз навсегда забыть…»
Всего две фразы, но в них «уместилась» вся истинно крестьянская мудрость и деликатность, которая присуща только людям много пожившим, много чего повидавшим и много от нее пострадавшим.
Несмотря на сравнительно небольшой объем рассказа, в нем есть несколько побочных линий. Несомненно запомнится читателю вставная меленькая новелла о «молодайке» Пане, которая после того, как Савелий овдовел, десять лет «исполняла обязанности» его жены, поставила на ноги обеих его дочек. Но когда, пишет Распутин, «начался переполох с переселением», Пана «однажды утром вначале лета встала перед Савелием с окончательным решением… Он ждал этого, чуял и удерживать не стал».
Впечатляюще написана и горько-поучительная история двух пропивашек по прозвищу Катя-Ваня, поселившихся в избе Агафьи после смерти ее хозяйки. Эти деревенские люмпены нигде постоянно не работали, да их нигде на работу и не брали, зная их пристрастие к спиртному. Потому Катя-Ваня пробавлялись случайными заработками: то картошку кому-нибудь окучат, то дров напилят, то сена накосят. Но на «ежедневное истребление зелья, замечает Распутин, заработков от такой работы не могло хватить и десятой доли». И тут Катю-Ваню выручал поселок: «Мужики из куража поиздеваются, но нальют, а потом командируют в магазин и не однажды. На одни бутылки, засеянные на обширных леспромхозовских владениях, выпадали безбедные недели».
И закончили жизнь свою эти «тихие» алкоголики нелепо-трагически. В ноябрьские праздники напились до беспамятства, потом кто-то из них глубокой ночью растопил печь, а дверцу оставил открытой. Изба загорелась и «Катю с Ваней нашли в сенцах, едва живых, долго не приходивших в себя от ожогов и хмеля. Они лежали кулями, вытянуто, будто кто волочил их. Из районной больницы они не вернулись».
История эта, прямо скажем, не лишена определенной символики. Изба, срубленная навеки крестьянами-умельцами, служившая многие годы жильем для одинокой труженицы, не может долго терпеть в своих стенах тех, кто беспробудно пьет, тунеядствует да постепенно, исподволь ее разрушает…
Журнал «Москва» тоже стремится привлечь на свои страницы авторов именитых, маститых. Так в шестом номере за 1999 год опубликована повесть «Цвет черемухи» Михаила Варфоломеева, больше известного как драматург, как автор аншлаговых пьес «Занавески», «Мотивы», «Святой и грешный».
И драматургическая «хватка» чувствуется в каждой главе, каждом эпизоде повести, которые построены именно по законам сценического искусства. Вот как возникает в «Цвете черемухи» одна из самых острых драматических коллизий.
…Главный герой повести столичный художник Егор Сомов, разведясь с женой, едет к себе на родину, в старинное сибирское село Бельское. Здесь он поселяется у своей тетки Лукерьи Лазаревны. А по соседству живет умная, красивая девушка Надя, которой очень хочется овладеть основами живописи, благо, что кроме желания стать художницей, у нее есть и кое-какие способности. Сомов и Надя знакомятся друг с другом, часами разговаривают о живописи, литературе, о деревенской жизни. Между ними возникает взаимная симпатия, которая постепенно переходит в более глубокое и серьезное чувство. Но Надя понимает, что не может принести счастье любимому человеку, не может стать его женой, потому что она — калека, прикованная к инвалидской коляске. Понимает это и Сомов и тоже мучается и переживает. И тогда Надя вызывает его на откровенность: сначала рассказывает, как она стала калекой в результате несчастного случая, а потом говорит:
«— Я напрасно… Ах, Господи, зачем я?.. — Руки у Наденьки заметались по сторонам. Отпустите меня, Егор Петрович, отпустите! Мне не надо было рассказывать! Господи, не надо было!
— Но почему?
— Почему? Потому что я кажусь вам плохой, да? Да! Да! Я вижу!
— Вовсе нет, Наденька… — Сомов взял ее руки. — Вовсе нет! Тебе нужно было — ты рассказала. И никто об этом не узнает!
— Вы мне больно делаете, — сказала Надя.
Сомов разжал ладони и отпустил ее руки. Сейчас он был растерян и не знал, как вести себя.
— Я знаю, о чем вы думаете, — тихо сказала Надя. Лицо ее стало неожиданно покорным, даже обреченным. — Вы думаете: к чему мне любовь калеки! Я знаю, вы так думаете.
— Что ты, Надя! — Сомов вскочил, захваченный врасплох.
— Ведь любят же траву или цветы, — заговорила Надя. — А ведь вот этим ландышам все равно, что я их люблю! Правда ведь? Наверное, травой быть лучше… Я сама, Егор Петрович, я сама во всем виновата! Зачем меня не приготовили к жизни и позволили жить? Я ведь ни к чему не готова была. Это я сейчас готова… Или я просто хочу жить! Я очень хочу жить!»
Читаешь эту сцену и все видишь воочию, как будто сидишь в театре и следишь за развитием действия в лирической драме — настолько проникновенно, искренне звучит каждая реплика, настолько точен и зрим каждый жест героев.
Повесть М. Варфоломеева — это в сущности любовная мелодрама. Причем в ней есть и побочные сюжетные линии, в основе которых тоже «дела сердечные». Так, Сомов на какое-то время увлекается местной красавицей Екатериной Мамонтовой, вступает с ней даже в интимную связь. Но Катерина сразу же порывает с Сомовым. И не потому, что разочаровывается в нем; напротив, как и Надя, она, что называется, по уши влюбляется в своего знаменитого земляка. Просто Катерина понимает: Сомов хоть и родился в той же деревне, что и она, но чужой здесь и вряд ли сменит столицу на сибирскую глубинку. (Впрочем, как покажут дальнейшие события, тут она оказалась не совсем права). И она расстается с Сомовым и выходит замуж за местного егеря-богатыря Савву Глухова.
Есть в повести и другие любовные пары и «треугольники». Но вот что примечательно и за что автор достоин высокой похвалы. Герои его «любвеобильной» являют собою полную противоположность всяческим «секс-бомбам» и «секс-символам», коих в изобилии наплодила нынешняя бульварная литература. Они — нормальные, порядочные, нравственно здоровые русские люди, для которых любовь — не постельное занятие, а сокровенное таинство, «союз души с душой родной», как говорил Тютчев. И вступают они в близкие отношения либо когда по-настоящему полюбят друг друга, либо «по закону» — когда становятся мужем и женой. Поэтому в повести нет ни одной бесстыдной эротической сцены; автор нигде не позволяет себе подглядывать в замочную скважину, всегда вовремя ставит многоточие, как это обычно делали классики.
И заканчивается повесть М. Варфоломеева в полном соответствии с классическими законами и требованиями мелодрамы. Надя, отчаявшись и поняв, что на этом свете ей не суждено испытать счастья, замышляет покончить с собой: едет на своей инвалидской коляске к обрыву, чтобы с края его сделав всего один толчок, улететь в пропасть. Но в последнюю минуту к обрыву подбегает Сомов и спасает несчастную девушку. А потом происходит невероятное. Пережив потрясение после случая над обрывом, Надя в день отъезда Сомова встает с коляски и входит в комнату, где тетя Лукерья собирает в дорогу племянника и где присутствует директор школы Усольцев, вызвавшийся подвезти Сомова до станции. Все ошеломлены, потому что это воистину чудо. И здесь М. Варфоломеев снова демонстрирует свое драматургическое мастерство.
«— Ты сама?! — крикнул Сомов.
— Сама! Сама, Егор!
Коляска ее была у дверей.
— Сила духа! Вот она, сила! — торжественно сказал Усольцев.
Вошедшая Лукерья даже заплакала.
— Я восемь шагов сделала.
— Ты будешь ходить, я знаю, — сказал ей Сомов.
— Буду! — неожиданно твердо сказала Надя.
И вот пришло время выезжать. Лукерья и Усольцев вышли во двор. Сомов поцеловал Надю в щеку:
— Ну, не грусти.
— Поцелуй меня, Егор… Я тебя ждать стану! И ходить научусь, и детей тебе рожу!
— Ты жди меня, — ответил Сомов».
И закрывая последнюю страницу повести, веришь: Надя дождется Сомова, а тот вернется на родину, и будет в далеком сибирском селе еще одна счастливая семейная пара.
Известный советский критик А.Н. Макаров одну из своих статей назвал «Во глубине России», обращая внимание на тот отрадный факт, что сокровищница русской литературы всегда пополнялась за счет произведений, создававшихся «на местах» — в провинции, в отдаленных областях и регионах. Это верное наблюдение остается в силе и в наше тяжелое смутное время. Несмотря ни на какие экономические трудности, «Во глубине России» продолжают издаваться журналы и альманахи, где находит приют все талантливое, яркое и самобытное, что выходит из-под пера периферийных авторов.
Остановлюсь на некоторых произведениях, опубликованных на страницах местных периодических изданий.
Повесть Василия Коньякова «Тетрадь «ученова» («Горница», 1999, №2) — последнее творение безвременно ушедшего из жизни известного сибирского писателя. Такие произведения принято называть «лебединой песней». Правда, «лебединая песня» В. Коньякова получилась скорбной и печальной. Да иной она и не могла стать, потому как основные ее события происходят в наше жестокое сумасбродное безвременье.
А поначалу все складывалось на редкость удачно в жизни главного героя повести Алексея Вараксина. Уже в шестом классе он проявил незаурядные способности по части техники: свободно читал радиосхемы, совершенствовал аппаратуру, мастерил антенны. А однажды вместе со своим другом сделал «всамделишную» ракету (в миниатюрном виде, разумеется). Правда, попытка запустить эту ракету едва не стоила жизни обоим ее создателям. Учился Алешка на одни пятерки и при этом всегда стремился познать что-либо сверх школьной программы, для чего и завел специальную «тетрадь ученову». Алексей с отличием окончил школу, блестяще сдал экзамены в один из престижных сибирских вузов, который окончил тоже с отличием, а затем стал научным сотрудником солидного НИИ.
Читая эти главы, невольно испытываешь чувство ностальгии по недавнему прошлому, когда перед молодым поколением действительно были открыты все двери, когда любой мальчишка или девчонка могли и профессию по душе выбрать, и сполна реализовать свои природные способности.
Однако В. Коньяков отнюдь не склонен идеализировать эпоху «развитого социализма». Он прекрасно видит и правдиво, но без «очернительства», показывает изъяны и пороки советского образа жизни. Более того, ему, как всякому настоящему художнику слова, удается отыскать причины и корни тех социальных аномалий, которые породили недовольство, неудовлетворенность своим положением у значительной части молодежи и, в конечном счете, обернулись тяжелыми, непоправимыми бедами для всей страны.
Алексей Вараксин, как уже было сказано, стал научным сотрудником. Казалось бы, перед талантливым инженером открылись блестящие перспективы: можно и диссертацию защитить, и выдвинуть какую-нибудь новую техническую идею, и что-то изобрести. Но как все это осуществить, если зарплата у нашего героя всего-навсего 150 р., а на иждивении жена да двое маленьких ребятишек, и ютятся они все в одной комнате? При этом насколько блестящи, радужны перспективы в области науки, настолько призрачны и убоги надежды улучшить свой быт: получить квартиру в НИИ можно только через 10-15 лет.
Другим «достоинством» того времени был беспредельный волюнтаризм со стороны вышестоящих и вышесидящих «значительных лиц» В повести В. Коньякова есть очень характерный и очень типичный для тех времен эпизод. Однажды сотрудники НИИ получили очередную зарплату и обнаружили, что у каждого удержана энная сумма «в помощь сельскому хозяйству области». Алексей и его друзья возмутились этим самоуправством, и на следующий день в вестибюле появилось написанное крупным шрифтом «Воззвание»: «Технический отдел протестует против денежных поборов администрации! Все самочинные постановления отменить. Требуем проведения общего собрания».
Однако требование это оказалось гласом вопиющего в пустыне. Товарищи из «компетентных органов» быстренько провели с Алексеем и его друзьями «интимные», с глазу на глаз беседы, после чего возмутителям общественного спокойствия пришлось подать заявление «по собственному желанию».
С этого и началась череда мытарств главного героя: работа в кооперативе, который вскоре обанкротился, жизнь на случайные заработки, наконец торговля импортным барахлом на рынке, где Алексей и его жена сразу же оказались «под охраной» вездесущих рэкетиров.
Повесть заканчивается трагически: крутые ребята из другого мафиозного клана грабят ларек Алексея, а его самого до полусмерти избивают.
«В сознанье привели его к утру. Установили сложный диагноз: сотрясение мозга, перелом трех ребер и правой ключицы.
Наталья нашла его в больнице на второй день. Лицо его не было избитым. Только над белыми повязками оно казалось бескровным, умиротворенным и с синюшными тенями под глазами.
— Алеш… а ты их машину запомнил? Ты их узнаешь? Алеш? А?.. — робко дознавалась Наталья. — Мы ведь на них заявим?..
— Кому?..
И, правда… Он не знал кому…»
На этом писатель ставит точку. И снова в который раз встает вечный русский вопрос: «Что делать?»
Повесть «Тетрадь «ученова» написана в несвойственной для В. Коньякова манере, не похожа на предыдущие его произведения. Талантливый художник слова и глубокий психолог, умевший в нескольких фразах обрисовать внешность героя, передать малейшие движения его души, В. Коньяков в последней вещи как бы изменяет самому себе. Здесь нет ни портретных характеристик персонажей, ни попыток проникнуть в их внутренний мир; необычен и язык повести, в котором преобладают короткие, «рубленые» фразы. Но зато эта «чуждая» В. Коньякову манера письма позволила ему создать грустную повесть-притчу о трагической судьбе молодого талантливого инженера, которого жизненные обстоятельства отлучили от любимого дела, лишили возможности творить и дерзать, низвели до положения интеллигентного люмпена, каковых теперь в нашей «свободной» демократической России миллионы.
У Лермонтова в предисловии к «Журналу Печорина» есть такая фраза: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа… «Похоже именно этой мыслью и руководствовался барнаульский писатель Александр Пешков, когда создавал свой роман «Паломники любви» («Алтай», 1999, №3) Больше того, Лермонтов как бы подсказал молодому автору ту сверхзадачу, которую тот ставил себе. Его роман — это действительно история духовно-нравственного взросления и мужания главного героя Алеши Пушкина. Впрочем, автор сам достаточно четко определил заветную мысль своего произведения:
«Человек живет на этой земле не только природными циклами весеннего посева и осеннего плодоношения, но еще (недаром в Писании так много сравнений с деревом) — живет Евангельским циклом: чтобы в детстве обрести дом своей души, как двенадцатилетний мальчик из Назарета на ступеньках храма, в юности сотворить чудесное превращение влюбленности в хмельное чувство любви, а в зрелости принять свой крест»
Но Алеше уже с раннего детства пришлось нести тяжкий крест, равно как не суждено ему было «обрести дом своей души». Мальчик вырос без отца, и, чтобы читателю было понятно, почему он оказался безотцовщиной, автор прежде рассказывает историю неудавшейся личной жизни его матери Варвары. История эта настолько неординарна и по-своему драматична, что вполне могла бы послужить сюжетной основой для самостоятельного романа.
…Деревенская девчонка вскоре после войны уехала в город и устроилась там работать на текстильном комбинате. Как вдруг однажды ее пригласили в особый отдел и предложили ехать в Германию в качестве стенографистки. И спустя некоторое время после окончания курсов Варя оказалась в Потсдаме, где и познакомилась со своим будущим мужем, следователем Сударкиным. Но их гражданский брак длился недолго. Опытный и жестокий смершевец, гордившийся своим умением «расколоть» и «дожать» любого обвиняемого, Сударкин оказался далеко не героем Вариного романа, и она вскоре после рождения Алеши без всякого сожаления с ним рассталась, Вернувшись из Германии, Варя продолжала работать в органах КГБ, пользовалась авторитетом у сослуживцев, не обделена была и мужским вниманием.
А вот сынишке ее, как было уже сказано, с малых лет выпала нелегкая доля. Прежде всего неприятности и даже страдания
причиняла ему знаменитая его фамилия, налагавшая огромную ответственность. Алеша стыдился ее. Но самым мучительным для него испытанием было осознание своего полусиротства, своей безотцовщины. И этот момент автор очень интересно психологически обыгрывает. Когда мать стала приобщать Алешу к религии, водить его в церковь, мальчик, глядя на икону Божьей Матери с Младенцем на руках, вдруг поймал себя на мысли, что Иисус Христос такой же безотцовщина, как и он, Алеша. Возможно, подобного рода мысли кто-то сочтет недопустимыми, кощунственными, но ведь недаром же мудрые люди говорят, что к Богу каждый приходит своим путем. И потом Алеша, увидев в Иисусе Христе родственную душу, исполнил тем самым главную заповедь, о которой в Евангелии сказано: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим». (Еванг. от Матфея, гл. 22, ст. 37-39).
Но, конечно же, мальчик жаждал и земной любви, мечтал рано или поздно встретить ту единственную, с которой навеки соединит свою судьбу. И к желанному счастью Алеша тоже шел своим путем. Прежде всего он понял, что у каждого человека в любви должен быть собственный идеал и нравственный эталон. И такой эталон герой повести нашел в истории любви адмирала Колчака и Анны Тимиревой, о которой много рассказывал его дед, бывший колчаковец и завзятый книгочей. История этой трагической любви настолько потрясла Алешу, что однажды он воочию, в подробностях представил сцену, когда Колчака предают его недавние союзники. И тут, безусловно, надо отдать должное автору, который в данном эпизоде сумел запечатлеть и мужество адмирала, стоически перенесшего предательский удар, и его верную подругу, готовую разделить любую участь, вынести любые испытания вместе со своим любимым.
Не меньшей похвалы заслуживает автор, когда пишет «страницы любви» — знакомство героя с замечательной девушкой Сашей, их прогулки по лесу, их свидание на деревенском кладбище. Страницы эти исполнены такого трепетного лиризма, в них столько чистоты и целомудренности, наконец, так тонко передано гармоническое единение влюбленных с природой, что невольно сопоставляешь их с любовной прозой Тургенева, Бунина, Куприна. И Александр Пешков это «испытание классикой» достойно выдерживает.
К сожалению, роман «Паломники любви» не лишен недостатков. Он композиционно очень рыхл, несобран, изобилует резкими переходами из настоящего в прошлое и обратно, что мешает цельному восприятию главной сюжетной линии. Чужеродными выглядят в романе всякого рода сюрреалистические вставки (например, разговор в театральном буфете главного героя с писателем В. Набоковым, невесть каким образом оказавшимся в сибирском городе). Понятно, что автор искал оригинальные, нестандартные художественные решения, но ведь и в новаторских поисках тоже должна соблюдаться разумная мера.
Татьяна Глушкова в рассказе «Своя комната» («Дон», 1999, №2) обращается к событиям послевоенного времени. Повествование ведется от первого лица и носит, несомненно, автобиографический характер. Т. Глушкова описывает, какие тяготы и лишения выпали на долю их семьи после возвращения в только что освобожденный от немецких оккупантов Киев. Ее цепкая детская память запечатлела многие реалии послевоенного быта. Это и отсутствие нормальных жилищных условий, когда семейству из пяти человек приходилось ютиться в четырнадцатиметровой комнате, и скудное пропитание, когда тонкий пластик голландского сыра кажется ни с чем не сравнимым лакомством, и изнурительная работа на загородном участке, где земля вся раскаленная, «серо-белая, каменная, в грубых, корявых трещинах». Запомнились маленькой героине и ночные разговоры шепотом взрослых, где то и дело произносились таинственные, неизвестные ей слова «анкета», «лишенец», «НКВД». Запомнила она и смелые рассуждения своей бабушки, которая, не страшась «посторонних ушей», порицала самого Сталина,
«— Да я б на ЕГО месте тот приказ — чтоб ни шагу назад, а иначе — расстрел! — куда раньше бы отдала! А то, видишь ли, ящиками с патронами, со снарядами притоки Днепра мостили, чтоб удобнее было драпать!.. Ну да! Сейчас вы мне скажете: «ведь такая м а х и н а» м что, мол, коварный и вероломный враг… Да каким же врагу еще быть? Ему и положено быть коварным. Не коварный да не вероломный — это же разве враг? Это так, забияка, хвастун… Только напрасно ОН (тут кивнула бабушка в сторону и к потолку), совершенно напрасно ОН думает, что уж прямо-таки каждый второй, пусть даже хохол, щел в услужение…»
Этот «крамольный монолог» является, на мой взгляд, и образчиком народной мудрости и одновременно живым свидетельством того, что многострадальный народ наш никогда не был бессловесным, покорным быдлом (каким пытаются представить его нынешние демократические идеологи), что даже в жестокое лихолетье высказывались здравые мысли и суждения, резко отличавшиеся от официальных пропагандистских догм и заклинаний.
Как видим, в этом коротком «детском» рассказе отображена целая эпоха с самыми характерными ее чертами и особенностями. Но разговор о «своей комнате» будет далеко не полным, если мы не попытаемся найти в ней нечто созвучное нашему времени.
Собственно говоря, сходство двух эпох — послевоенной и нынешней — сразу бросается в глаза и видно, что называется, невооруженным глазом. Как известно, в послевоенные годы народу жилось очень трудно. В наше время большинство народонаселения также испытывает многие трудности и лишения. Однако в те годы тяготы и невзгоды воспринимались как всеобщая беда, и люди стремились нести ее сообща. отсюда и массовое, если так можно выразиться, проявление доброты, соучастия, милосердия…
В рассказе есть очень показательный эпизод. Бабушка нашей маленькой героини встретила как-то на рынке женщину, торгующую букетиками полевых цветов, и сразу поняла, что несчастная эта цветочница остро нуждается в деньгах, что ей, быть может, и жить-то больше не на что. И бабушка начинает чуть ли не ежедневно покупать эти жалкие чахлые букетики, хотя у самой лишней копейки никогда не водилось.
Сейчас на наш народ тоже свалились многие беды. Однако человеческое горе стало предметом и источником наживы для спекулянтов, мошенников, взяточников и прочей «рыночной нечисти», объявившейся сразу после того, как в России произошел капиталистический Ренессанс. Разумеется, спекулянты и мошенники были и в советское время. Но, во-первых, племя это не отличалось такой плодовитостью и наглостью. А во-вторых, — и это главное — народ презирал их, отторгал от себя (вспомним: модное ныне словечко «коммерсант» не было тогда в обиходе, его заменяло другое — «барыга») И это общественное презрение было едва ли не главным оружием в борьбе против всех и всяческих деляг и проходимцев. Сейчас же спекулянты и мошенники чувствуют себя «на коне», потому что их продажная, торгашеская мораль повсюду пустила корни, разлагает общество, а демократические краснобаи, разглагольствующие о правах человека и «общечеловеческих ценностях» (измеряемых, разумеется, в долларах), фактически потворствуют этому разложению.
Казалось бы, в этих рассуждениях мы далеко уходим вы сторону от рассказа Т. Глушковой. Но что поделаешь, если рассказ ее поневоле заставляет всерьез задуматься о столь глобальных проблемах, ибо в нем со всей наглядностью и очевидностью показано, что могущество страны во многом определяется нравственным здоровьем народа, его верой в свои силы и возможности. Да и само название рассказа, думается, имеет символический смысл. Народ только тогда способен одолеть все трудности, невзгоды и лишения, когда живет в «своей комнате», на собственной земле, где он — хозяин, а не бесправный холоп, в коего пытаются обратить его наши нынешние зарвавшиеся горе-реформаторы.
Полагаю, что данный обзор не требует пространного заключительного слова, ибо из него следует само собою разумеющийся вывод: литература лишь в том случае имеет право быть учебником жизни и выразительницей общественного мнения, когда она опирается на незыблемые традиции реалистического искусства, служит идеалам добра, справедливости, высокой духовности и нравственности. И, как видим, в современной России есть немало писателей, исповедующих эти идеалы и продолжающих традиции наших классиков.

100-летие «Сибирских огней»