Вы здесь

Главная»Критика»№02 - март-апрель 2001

Разница во времени

Яранцев Владимир
(Юлия Лавряшина. Гринвичский меридиан. Роман. «Мангазея». Новосибирск, 2000)
Файл: Иконка пакета 10_jarantsev_rvv.zip (19.81 КБ)
КНИЖНАЯ ПОЛКА


РАЗНИЦА ВО ВРЕМЕНИ
(Юлия Лавряшина. Гринвичский меридиан. Роман. «Мангазея». Новосибирск, 2000.

Юлия Лавряшина, похоже, становится основным автором женских романов, выпускаемых новосибирским издательством. Очевидно, вышедшее в прошлом году «Авернское озеро» оправдало коммерческие ожидания издательства, распространяющего книги далеко за пределами нашего региона. Новый роман вышел в той же серии «Незнакомка», в том же оформлении — налицо стремление закрепить в сознании потребителя брэнд «Юлия Лавряшина».
Для любого автора есть опасность в том, что его имя превращается в некую торговую марку — отныне от него будут ждать только той продукции, которой он завоевал себе имя. Если коммерческое издательство выпускает твою книгу под маркой «женский роман» — будь любезен, соответствуй соответствующим канонам и стандартам этого жанра. В обязательный набор компонентов женского романа входит героиня-золушка, герой-принц, страстная любовь, перипетии и превратности, мешающие возлюбленным соединиться, и неизбежный счастливый финал с непременным бракосочетанием. Все это есть в романе Юлии Лавряшиной: юная прекрасная сибирячка, брошенная гениальным мужем-виолончелистом ради француженки, пожилой англичанин Пол, переквалифицировавшийся из авангардных режиссеров в учителя своего родного британского языка и приехавший в далекую Сибирь учить детей, искупая тем самым грехи молодости, неземная любовь-страсть, которой герои предаются при каждом удобном случае, препятствия и преткновения на пути разновозрастных влюбленных, счастливый хэппи-энд в Лондоне.
Отличие «Гринвичского меридиана» от типовой книжной продукции для домохозяек как раз в тех терзаниях, что претерпевают герои на пути к счастливому соединению узами брака: по ходу действия от мягкосердечного немолодого Пола отпочковывается его молодая агрессивная ипостась, именуемая Режиссером, воплощающая все пороки темной стороны человеческой натуры. Мотивация туманна — можно предположить, что это происходит в сознании героини, в анамнезе у которой некая душевная болезнь. Описания того, как она изменяет добряку Полу с дьявольски искушенным Режиссером, признаться, сильно озадачивают: граница между реальностью и болезнью стирается до того, что перестаешь задаваться вопросом, кто есть кто. Если Тамара изменяет Полу с ним же самим, то чего же он так переживает и даже сбегает от нее в туманный Альбион? От кого, в конце концов, ребенок? Ко всему прочему сама героиня ближе к финалу раздваивается и получается премиленький квартет. Боюсь, читательница, устроившись на диване в надежде насладиться современной сказкой в роскошных декорациях, будет не только разочарована, но и сама ощутит расщепление личности.
К тому же автор под видом женского компенсаторного чтива предлагает рассуждения о разнице английского и российского менталитетов, о смысле живописи Ван Гога, о реализме в кино. Подобные умствования в книге, признаюсь, наличествуют в умеренных дозах, но и этого достаточно, чтобы простодушная любительница современной сказки для взрослых заподозрила неладное. Возможно, впрочем, что именно эта прививка интеллектуальности, наоборот, сделает роман востребованным той частью читающей публики женского пола, которой высоколобость Вишневецкой, к примеру, так же претит, как и «мыло» Даниэл Стил.
Собственно, нет ничего дурного, чтобы внести в жанр женского чтива элементы литературы серьезной. К тому же, как оказывается, эта промежуточная ниша на российском рынке еще полупуста, и стремление найти своего читателя на пути, проторенном, скажем, Викторией Токаревой или Галиной Щербаковой можно только приветствовать. Дело только затем, чтобы динамичней выстроить интригу, сократить до разумных размеров философствования и рефлексию вкупе с искусствоведческими пассажами, техничней прописать фактуру реальности, избегать надуманных приемов с раздвоением... В языковом плане роман вполне выдерживает стиль массовой литературы: «У меня захватило дух от того, каким он оказался тяжелым, и это было великолепно. Он словно вбирал меня всей своей плотью, чтобы мы стали одной, и никогда не смогли разделиться. Мы срывали одежду так яростно, что только чудом все уцелело...» Или вот: «Шаг навстречу — и они сжали друг друга так, что застонали от боли и наслаждения, которое уже начинало сбываться». По правде говоря, именно это и интересней всего читать. А все размышления о Востоке и Западе, с гомеопатическими вкраплениями англицизмов для придания пущего антуража, достаточно упрощенные и не без штампов — можно если не пролистнуть, то просмотреть по диагонали. К тому же, за некоторыми деталями угадывается оригинал, из которого они взяты — воздушный шарик, который держит сестра героини перед лондонским окном Пола, явно залетел из «Черного принца» Айрис Мердок. Что касается лондонского колорита, сведений, почерпнутых из путеводителей, явно не достает.
Но я, возможно, слишком переоцениваю потенциального читателя, на которого рассчитана книга. Нет ничего предосудительного в стремлении написать читаемый роман. Более того, забота о читателе должна всячески приветствоваться и поощряться. У нашей писательницы есть все предпосылки стать автором популярным, а значит, и продаваемым. Рецепт успеха в массовой литературе несложен, на первый взгляд: умелое сочетание готовых сюжетных схем, узнаваемых героев, соответствующего антуража с умеренной оригинальностью и дозированным авторским произволом. Плюс капельку удачи и везения. И, тем не менее, рецепт этот всегда сугубо индивидуален и доступен очень немногим. Предыдущий роман Юлии Лавряшиной замечен критикой — престижный журнал «Новое литературное обозрение» отрецензировал его среди прочей женской прозы. Но для автора женских романов внимание критики — не самое главное. Главное — количество проданных экземпляров, что и означает, в конечном счете, число и любовь читателей.

Сергей САМОЙЛЕНКО



ПО НАЕЗЖЕННЫМ КОЛЕЯМ
(Геннадий Машкин. Таинственные Лены берега. Сибирский триптих. Иркутск, 1999)

Сегодня сложилась ситуация, воистину не имевшая аналогов в истории нашей культуры: жизнь с ее беспросветностью, безысходностью, идиотизмом подавила литературу. И кто знает, быть может, именно этим объясняется еще одна странная особенность текущего литературного процесса: иные авторы вообще не касаются никаких сторон современной действительности, а предпочитают реставрировать советское прошлое, создавать произведения в духе незабываемых традиций советской литературы.
Показателен в этом отношении уже самый первый роман «Сибирского триптиха» Г. Машкина «Дальняя Тайга». Сюжетную основу его составляет байка о том, как во время гражданской воины известный купец-золотопромышленник спрятал в таежной глухомани богатый клад вместе с картами, где указывались главные золотоносные жилы. К «затайке» Ивана Тимофеевича Курилкина (так звали купца) тянутся прежде всего люди с загребущими руками, темным прошлым и черными душами — такие как бывший приказчик Курилкина Сысой Мокрелов, жадный таежник Никандр Жаркой, бывший зек Сергей Волчок. Однако в соперничество с этими новоявленными Фильками Шкворнями вступают молодые, лихие старатели во главе с бравым начальником геологоразведочной партии Максимом Дарцевым, которые и обнаруживают курилкинский клад. В общем, в «Дальней Тайге» Г. Машкина все обстоит так, как и положено в «правильном», идейно выдержанном советском романе. Хватает в нем и псевдосибирской экзотики, всего того, что критика в свое время остроумно называла «сибирятиной».
Несколько слов о языке романа, где то и дело натыкаешься либо на малопонятные таежные словечки («сотрясица-невезица», «копаческий «обскольз», «вспучки по работе» и т.д.), либо на фразы в жанре «нарочно не придумаешь». Цитирую:
«...Все-таки проницательным парнем оказался ее Максим: после такой неожиданной и сумасшедшей ночи не впал в отдыхательный транс и ей не дал развязнуть. Главное, вывез ее на зимнюю природу, где воздух прожигает до самых пяток, очищает от мелкой дурноты и заставляет окрепнуть главный вектор твоего существования».
А вот описание самой «неожиданной и сумасшедшей ночи»:
«Она доверчиво откинула волосы с лица, и он поймал губами завиток, ткнулся в тугую щеку, завладел податливыми губами. Оба словно окунулись в единый пульсирующий поток, головокружительное течение подхватило их, сбило с ног на услужливую койку, словно в лодку, и понесло в манящую хмельную зыбь. Горячий ветер срывал с них одежду, подсказывал почти неосознанные действия и дарил блаженные касания кожей, нервами душами... После любовных разрядов перед глазами открывались дали до самых звезд в ореоле космической пыли... С закрытыми глазами виделось чуднее, больше и дольше, а друг друга в разбуровленной постели они осязали от корней волос и до кончиков ногтей. Даже божественная строка пронзила одновременно обоих: Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
Если роман «Дальняя Тайга» заставляет нас вспомнить один из экзотических сибирских жанров, то роман Выстрел из кембрия» возвращает нас в один из самых, так сказать, престижных периодов истории освоения Сибири. То было время, когда Сибирь называли не иначе как передним краем жизни, когда там почти одновременно возводился с добрый десяток электростанций, строилось примерно столько же крупнейших металлургических комбинатов, прокладывалась БАМ, а уж сколько бурилось по всей ее территории нефте- и газоносных скважин, — это просто не поддается учету.
О разведчиках «черного золота» и рассказывает «Выстрел из кембрия», и строится он в полном соответствии со стандартами и канонами некогда знаменитого «производственного романа». Молодой геолог Борис Лебедев вступает в открытый конфликт с начальником треста Эдгаром Кукиным, разрабатывающим, по мнению Бориса, неперспективное южное направление, отправляющего туда большую и лучшую часть поисковых партий, Лебедев отваживается даже на отчаянный шаг: во время московской командировки он добивается приема у самого министра геологии и выкладывает ему свои соображения по поводу срочной разработки северных месторождений. Благо, что большинство авторитетных сибирских ученых именно север Сибири считают главной кладовой отечественного «черного золота». «За дерзость такову» Кукин назначает Лебедева старшим техником-геологом в скверно скомплектованную, плохо снабженную даже самым необходимым геологоразведочную партию, где к тому же при прямом попустительстве начальника Макухи процветают пьянство и разврат. Правдолюбец Лебедев, естественно, не выдерживает и пишет в трест подробную докладную обо всех этих безобразиях.
Разбирательство этой докладной и занимает основную часть романа Члены комиссии одних только свидетелей опрашивают чуть ли не полтора десятка, причем все протоколы допросов приводятся полностью. А написаны они в таком вот стиле:
«Вопрос. Было ли тушеное мясо постоянно до конца полевых работ?
Ответ. Тушеное мясо было постоянно.
Вопрос. Качественный ли был консервированный гуляш?
Ответ.мясной консервированный гуляш был хороший».
Еще один «допрос»:
«Вопрос. Вы жили вместе в палатке со студенткой Майданиной?
Ответ. Да,некоторое время я жил в одной палатке вместе со студенткой Майданиной. Оба мы холостые люди. Между нами были и сейчас остались очень хорошие товарищеские отношения. Она мне пишет письма, я на них отвечаю, и мы договорились встретиться на будущий сезон.
Если тов. Лебедев затрагивает этот вопрос, то прежде ему необходимо сказать о себе. На протяжении всего полевого сезона он, семейный человек, жил отдельно в палатке вместе с Туфановой».
А вот из показаний самого Бориса Лебедева:
«...Вместо тщательной подготовки к заброске на Ниссу, Макуха с протеже Беусом запили, проматывая наличные подотчетные деньги, предназначенные для орграсходов. Беус при попойках дебоширил, утверждался перед остальными ИТР и вызывал «на разборку» рабочих. Макуха подавал пример: поощрял разгулы, щедро выдавал авансы на водку, демонстративно приводил с собой в гостиницу женщин».
Само собой разумеется, что от чтения всей этой «юриспруденции» особого удовольствия не испытываешь. Даже несмотря на то, что приведенные выше протоколы изобилуют всякого рода пикантными и аморальными историйками.
Вообще, создается впечатление, что ради срывания «покрова таинственности» над истинной жизнью геологов, ради того, чтобы показать, что они и в суровых полевых условиях находили время для полноценной половой жизни (а не так, как это некогда изображалось в пресно-подвижнических геологических повестях), Г. Машкин и написал свой новый роман о людях этой романтической, но вполне земной профессии.
«Важен в поэме стиль, отвечающий теме», — говорил Некрасов, и Г. Машкин, как и в «Дальней Тайге» демонстрирует свое оригинальное видение и изображение сексуальных сценок.
«— Да сколько же ты намерена испытывать меня? — взревел я, подхватил ее под руки и бросил в кровать. — Мужик я или чинуша?!
Светлана притворно заверещала, но я залепил ее рот поцелуем, руками ж проворно сбросил газовые тряпицы. Мне нужно было во что бы то ни стало доказать ей, что я не ледяной сталактит, дышу, как вулкан, извергаю лаву... И она эту лаву подхватывала на свои скаты, направляла в ложбинки, распадочки, ямки. Мы с ней неслись в какую-то впадину, к вечному океану, сливаясь, нежась, остывая, превращаясь в единую струю...»
На высокой «сексноте» роман и заканчивается. Борис вместе со своим институтским товарищем едут на дачу к верному холую Кукина Павлу Воронцу. Друзья наверняка знают, что под видом сауны там будет учинена самая настоящая оргия с «привлечением женского персонала» и с участием высоких номенклатурных особ.
Вот она, казалось бы, стопроцентная возможность накрыть с поличным всех этих развратников-ретроградов! Но далее происходит нечто совершенно непредсказуемое. В числе лиц «женского персонала» оказалась и любимая жена Бориса Ника, которая в момент, когда друзья проникли в предбанник, позволяла Кукину срывать с нее бюстгалтер, а тот повелевал:
«— В таком случае, на стол, моя свирель! Покажи нам свои прелести! Пусть видят гости, что за сибирячки наши! Какой пробы наши девы! Спляши нам на столе канкан, чудесница! Просим!..»
Такого позора Борис выдержать не смог и прямо в предбаннике застрелился.
Такие вот жуткие драмы вписаны, оказывается, в героическую летопись освоения сибирской нефти.
Романы «Дальняя Тайга» и «Выстрел из кембрия» в сюжетном отношении, мягко говоря, не блещут, а если быть откровенным, являют собой довольно-таки скучное, малоинтересное чтиво. И вот, как бы желая компенсировать этот недостаток, Г. Машкин последнее произведение своего сибирского триптиха — повесть «Свирепая глухомань» до предела насыщает всевозможными интригами и коллизиями.
...А начинается все с того, что в электричке знакомятся он и она:
врач Настя Меринова и геолог Ефим Малыгин. В ходе завязавшегося разговора выясняется: у обоих не сложилась семейная жизнь, и оба вынуждены были уйти от бывших благоверных, оставив у них на время своих прелестных маленьких дочурок. Вскоре Ефим становится желанным и постоянным гостем на даче Насти и ее мамы, известного иркутского хирурга Любови Пантелеевны Мериновой. А затем Ефим, опытным хозяйским глазом осмотрев эту весьма запущенную «виллу», решает капитально ее отремонтировать, а приглашает в напарники институтского своего друга Владимира Сокольничьего. Однако в самый разгар капремонта дача вдруг дотла сгорела. Как впоследствии выясняется, дачу специально поджег бывший Настин муж Вилор, чтобы выкрасть фотографию дочери и замести следы. (Согласитесь, и сам способ кражи, и особенно попытки уничтожить все улики и следы не просто оригинальны, но прямо-таки не имеют аналогов в мировой детективной беллетристике!) А покуда ведется следствие о поджоге дачи, Ефим с Настей и Володя со своей подругой Танечкой едут проводить остаток отпуска в «свирепую глухомань» — в небольшой городок Верхоленск, что на берегу Лены, к Володиным родственникам. Здесь с героями тоже происходят всевозможные события, главным из которых, безусловно, является «нахождение рояля в кустах».
Дело в том, что неподалёку от Верхоленска проживал бывший мельник-богатей Аким, про которого все местные судачили, будто он до сих пор хранят где-то в тайнике «агромадную» сумму денег. Герои наши едут навестить больного деда «благо Володя и его тетка доводятся ему близкой родней), за одним решают пошукать по Акимовой усадьбе и во время этого обхода обнаруживают в пещере, где раньше хранились мельничные жернова, пушку образца 1902 года Впрочем, творчески мыслящие Ефим и Володя быстро переделывают эту «орудию» в поливальную машину.
Кончается повесть тоже «репримандом неожиданным». В один прекрасный день в Верхоленск приезжают на «Волге» сначала Любовь Пантелеевна, а потом, тоже на «Волге», бывшая жена Ефима Гритель Федоровна и увозят восвояси: первая свою беглянку дочь, а вторая — тоже давно числящегося в бегах муженька. Как говорится, все остаются при своих интересах, и непонятно, зачем понадобилось Г. Машкану городить такой «остросюжетный» огород, в котором, согласно известной поговорке, растет бузина, ну а в Киеве, соответственно, дядька?


ТЕПЛЫЙ ВЗГЛЯД В ХОЛОДНЫЙ ПРИЦЕЛ
(Валерий Козлов. Сазонов ключ. Стихи. Кемерово, «Сибирский писатель», 2000).
Была такая дежурная тема у маститых советских писателей — говорить молодому поэту, что у него, дескать, нет судьбы, и жизненный его опыт в стихах, мол, не отразился. Между тем почти все они сами всю жизнь занимали те или иные чиновные литературные посты, сводя свой личный опыт к писательским поездкам по ударным стройкам коммунизма. К тому же нет нужды объяснять, что этот самый пресловутый опыт далеко не прямо отражается в стихах. Возьмем Тютчева — можно ли в его поэзии высмотреть его дипломатическую карьеру? Афанасий Фет был весьма рачительный, если не прижимистый помещик, а где это в его стихах? Так что получается неконгруэнтно, не так уж обязательно обращаться к своей биографии, хотя и не возбраняется.
У Валерия Козлова в книжке треть примерно стихов, где как-то аукнулся его уникальный, можно догадаться, трудовой и боевой путь. Но читатель, заинтригованный названием стихотворения «Моя десятая война», где речь идет о тушении лесных пожаров, будет безуспешно ломать голову, пытаясь представить, какими были предыдущие девять. Об одной, впрочем, можно составить представление по стихотворению «Моя Африка», в котором упоминается «убитый пришелец из северных мест». Что ж, возможно автор и обратится когда к этим темам, а пока не лесные пожары (хотя одно стихотворение об этом очень впечатляюще), не вертолет и прыжки с парашютом — главное в этой книжке.
Лучшие вещи — продолжающие традицию, условно говоря, есенинско-рубцовскую, но с чертами своеобразия и своими интонациями:
Меж деревьев ходит стужа,
Белит изморозью кроны.
Изредка хвоинки кружат,
Будто парочки влюбленных...
Автор и не скрывает зависимость свою от этих образцов, рисуя словами «типичный русский пейзаж», когда более, когда менее удачно. Лучше всего получается, если он делает шаг в сторону с накатанной столбовой дороги:
За окном метель вздыхает,
Спит собака в конуре.
Простынь белая порхает
Вкруг веревки на дворе.
Улететь из плена хочет,
Словно в ней душа живет.
Ветер дьявольски хохочет
И на части душу рвет.
При всей непритязательности картинки в стихотворении есть не только искреннее живое чувство (оно есть во многих других стихах), но и некая магия, рождающаяся из самых обычных слов. Пристальность зрения преображает и оживляет обычную бытовую зарисовку.
Вся тональность книжки — достаточно идиллическая, недюжинный темперамент автора, если и прорывается наружу, то в достаточно общих и обтекаемых строчках. Но есть одно стихотворение, откровенно публицистическое (что не грех само по себе, если достигается некая планка художественности), в котором поэт позволяет себе «прямую речь». В нем и горечь того, что Русью правит заграница, и обида, и праведный гнев — много каких общих мест нынешней «патриотической» лирики. Об этих прописях и говорить-то не стоило, если бы последняя строфа не выходила на высокую орбиту, вытолкнутая предыдущими:
Десять лет прощу календарю...
Выпью спирт, разбавленный слезами,
Но в прицел холодный посмотрю
Трижды просветленными глазами.
Вот здесь и соединились наиболее полно, по моему разумению, и жизнь, и судьба, и слезы, и любовь, и биография. И если б в книге было больше стихов, в которых поэт видит мир не через благостные слезы умиления, а глядит теплым взглядом через холодный прицел — она стала бы жестче, но сильнее.

Кондратий АРЗАМАСЦЕВ




ЗАГАДКА ВАМПИЛОВА
(Мир Александра Вампилова. Материалы к путеводителю. Иркутск, 2000)

Нелегкую задачу поставили себе авторы этой книги, решив сконцентрировать в одном томе правду о Вампилове — человеке, художнике и пророке. Столь смелое намерение авторов-составителей оправдано возросшим количеством исследований о выдающемся драматурге, которые, достигнув своей критической массы, нуждаются даже не в систематизации, а в отстаивании, как придонная речная вода после маневра баржи-сухогруза. В этом смысле жанр и род книги является, так сказать, «отстойно»-промежуточным, получив уклончивое жанровое наименование «материалы к путеводителю». Противоречивость эта, однако, исходит из лучших побуждений: стремления к документально-исчерпывающей информации в сочетании с принципом научного волюнтаризма, практикуемого в «сборниках материалов конференций», симпозиумов и проч.
Так, например, «биография» Кутулика, пригорода Иркутска, где родился Вампилов, прослежена с конца XVIII века, а самого писателя — с прадедов, в контексте их обширного бурят-монгольского и русского потомства. Подробности же детских, юношеских, отроческих лет способны вызвать симпатию своей избыточной осведомленностью любого гурмана мемуаристики и архивистики. Цифры, даты, топонимы «отчетно»-статистических статей в то же время соседствуют с живым, почти беллетризованным повествованием (например, о драке Вампилова и студентов с рабочими, нашедшей отклик аж в «Голосе Америки»). Венчает всю эту роскошь биографического «вамииловедения» скромная заметка «Вампилов и Байкал», слишком сдержанная для этой скорбно-волнующей темы.
Основное место в этом подлинно энциклопедическом издании занимает скрупулезный — с разных точек зрения, уровней восприятия — анализ художественного творчества драматурга. Характер расположения статей, соблюдающий как хронологию творчества Вампилова, так и последовательность аналитических вторжений в живую плоть произведений, несомненно порадуют специалиста (критика литературного и театрального, литературо- и театроведа), но заставят поднапрячься простого смертного. Так, если подраздел «Произведения и персонажи» блистает лапидарной информативностью, завершаясь длинным списком героев и антигероев рассказов, фельетонов и пьес, то рубрика «Художественный мир» рассчитана в основном на развитое абстрактное мышление читателя-реципиента. А названия этих статей, например, «Жанровое своеобразие драматургии А.Вампилова» или «Философско-этическая позиция Вамнилова» вкупе со специальной терминологией — «аксиология», «амбивалентность», «архетип» и др. — подвергнут испытанию читательское терпение и эрудицию.
Впрочем, рубрикация книги такова, что у читателя есть выбор, и он всегда может ограничиться краткой статьей-аннотацией, особо не вторгающейся в мудреный тонкости. Образцовой в этом смысле является характеристика пьесы «Прощание в июне», сюжет которой, по мнению С. Смирнова, построен на мотивах выбора и купли-продажи и которая «особых дискуссий» не вызвала. Но вот что касается «Утиной охоты», этого самого ненарочитого шедевра Вампилова, составители целомудренно предпочли избежать лобовых формулировок, отослав любопытствующих к статьям В. Курбатова, Н. Антипова, Н. Баландиной, Н. Киселева, С. Козловой, В. Нарожного, И. Плехановой, М. Рожанского и других авторов книги. Эта академического толка осторожность в оценке пьесы возвращает нас к мысли о сугубом чувстве жизни у Вампилова, зачастую ставящем в тупик компетентных критиков, работающих на стыке литературо- и театроведения. Ибо там, где автор более всего удален от своего материала — а в драме эта дистанция максимальна — в сходном положении оказываются и критики-аналитики, легко соблазняющиеся готовыми терминами вроде «довампиловская» и «поствампиловская» драматургия» (см. одноименные статьи). Настолько, что такие знатоки творчества писателя, как Н. Анастаеьев и М. Рожанский, сходясь в оценке критической неоперабельности Зилова — героя и протагониста автора, — вынуждены прибегать к такому, в общем-то, антинаучному «термину», как «загадка»: «самый загадочный из загадочных героев Вампилова» (Н. Анастасьев) и даже поставить проблему о загадке «загадки Вамиилова», то есть почему возникли споры вокруг него и симпатии к нему (М. Рожанский).
Так могучая энергетика загадки А. Вампилова и его героев рождает не менее мощное напряжение исследовательской мысли, атакующей бастион драматургического наследства писателя со всевозможных и подчас неожиданных сторон. Именно поэтому, на наш взгляд, в книгу вошли, разнообразя ее некоторую педантичность, такие вдохновенные статьи-микромонографии, как «Вампилов и традиции зарубежной литературы XIX— XX веков» Н.М. Кузнецовой или «Игровое начало в творчестве Вампилова» И.И. Плехановой.
И, наконец, логика энциклопедического мышления, одухотворенного эстетикой загадки, отводит полагающееся ему арьергардное место в разделе «Творчество» анализу стиля («речевых приемов» и «языковых особенностей») драматурга, представленному в кропотливых статьях Н. Баландиной. И тут, на микроуровне художественного мира Вампилова, становится очевидной земная природа вампиловского творчества, чуждого лукавству метафизики. Например, явления дисфемизма (замена нейтрального слова грубым) в пьесах означает укорененность персонажей в мире посюстороннем, в жизни как она есть, а не какой она может быть.
И почему бы тогда, учитывая исключительное комическое дарование писателя (черта писателя земного, а не «небесного») не исходить из «аксиологии» и «архетипичности» АНЕКДОТА как жанрообразующего «фактора, включающего в себя и игровое и экзистенциально-абсурдное начало? Извините за длинную тираду, которая родилась из желания показать, как один незамысловатый, но емкий термин может сфокусировать то, о чем говорилось многими авторами на страницах книги. Тем более, что это вполне литературоведческой слово (см.работы об анекдотизме в творчестве Пушкина, Чехова, Булгакова, Шукшина, Довлатова), не менее час-то, чем «загадка, встречающееся на страницах данного путеводителя.
И если бы авторы-составители перепечатали статью В. Лакшина, цитирумую, кстати, у С. Ташлыковым, то это стало бы более очевидным. Ибо анекдот — тот универсальный жанр, который и передает «нестерпимую плотность жизни» (В. Лакшин), особенно в ее бытовом разрезе, но и «взрывает» ее, указуя выход из застоя и духовной погибели. Достаточно вспомнить его «насквозь анекдотическую прозу, особенно раннюю, обратиться к коллизиям пьес, одна из которых так и называется «Провинциальные анекдоты», или поступкам и выходкам их героев (траурный венок Зилову, превращение Наконечникова из парикмахера в драматурга), чтобы убедиться в этом. И даже трагизм, нарастающий в предсмертном творчестве Вампилова, синтетичен, обращаясь в трагикомизм, как в том же «Наконечникове». Как не вспомнить здесь хотя бы одну запись из дневника писателя — этого кладезя комических афоризмов и заготовок для новых произведений: «Условия для самоубийства у тебя есть. Тебе не хватает только теоретической подготовки. Читай Шопенгауэра, Достоевского, Кафку...»
Впрочем, это уже скорее к вопросу о «дополнениях и замечаниях», чем о каких-то несуществующих здесь, в книге, изъянах. Ибо вообще в эпоху глобалистики с ее сетевым маркетингом и «сетевой литературой» становится праздным понятие дефицита, недостатка или изъяна: в статье «Интернет о Вамиилове» В. Шерстова, Д. Радимова в разделе «Судьба» дается впечатляющая перспектива скорости, а главное, плотности распространения информации о Вампилове и обо всем, что связано с его именем. В какой-то мере этот компьютерный характер тотального знания обо всем на свете отражен и в книге «Мир Александра Вампилова». И вспоминая этого человека с гагаринской улыбкой и пушкинской (родился в 1937 пушкинском году!) легкостью слова и шутки, перечитывая его рассказы, пьесы, дневники, невольно ностальгируешь. Ведь как-то уж очень легко расстались мы с литературным целомудрием, а где-то и довольно низко пади, заставляя вспомнить слова Сент-Экзюпери о хоралах ХVI века. И теперь 60-е для нас, хотя прошло не четыре века, а четыре десятилетия, увы, уже полузабытая история. Почти анекдот. Тем необходимее сейчас Вампилов с его «живой душой» (В.Лакшин) и словом.

Владимир ЯРАНЦЕВ
100-летие «Сибирских огней»