Рядомжитель

Утром Ольга проснулась не от будильника, а из-за хриплого мужского стона, который влетел в приоткрытую из-за духоты форточку. Словно толкнул кто-то под лопатки — дернулась, выключила вибрацию на мобильнике, подумала со вздохом, что до конца рабочей недели еще четыре дня. Решила, будто бы стон приснился — ну кто будет так протяжно и мучительно подвывать под окнами, да еще во вторник?.. Ладно бы в пятницу, когда по их проходному двору вереницами тянулись счастливые пошатывающиеся люди, с переменным успехом дрались и обнимались, неизбежно засыпали в неухоженных клумбах.

Ольга полежала немного, всматриваясь в белые солнечные лучи и пляску теней от живой тополиной листвы, чуть поеденной сентябрьской желтизной, прислушалась к храпу Виктора Васильевича. Тишина. Хрупкая, разрываемая, словно тонкий марлевый бинтик: вдалеке задребезжала тележка местной дворничихи, сколоченная из игрушечных колес и ржавого таза, зарыдал чужой ребенок, и на него заругалась бабушка или престарелая мама. Все утихло. Обычный спальный двор, утро как утро, ничего необычного. Просыпались пятиэтажки, просыпались в них такие вот Ольги, чистили зубы и сплевывали в ванну, ставили чайник на газ, резали масляно-резиновый дешевый сыр на бутерброды.

Стон повторился. Протянулся невыносимо громким, болезненным «а-а-а», и все остальные звуки будто бы пропали в нем, растворились. Ольга осторожно приподнялась, стараясь не разбудить Виктора Васильевича, и вышла на балкон.

С Виктором Васильевичем они жили вместе четыре или пять месяцев, и все это время он пытался устроиться на работу. Раньше шабашил на стройках или ремонтах, шпаклевал и штробил, клеил и подмазывал, но работы становилось все меньше, а пьянок — все больше. Родственники подсуетились, переписали квартиру на себя, чтобы не пропил и не потерял, и Виктор Васильевич с ними согласился. Правда, быстро оказался на улице, «проспишься — приходи». Ольга каждый день бегала на автобусную остановку, где Виктор Васильевич спал, и чувствовала перед ним вину. Как-то разговорились, она принесла пакет с пирожками: яйцо и лук, поджаристые золотые бока, даже остатки грибных с капустой прихватила, самых любимых. Виктор Васильевич оказался человеком неплохим, начитанным даже, любил советскую фантастику и исторические романы, предлагал чего-нибудь у Ольги в квартире подшаманить, и она пригласила его домой. А потом разрешила не уходить: купила новую зубную щетку и тапки на резиновой подошве, бритвенный станок, набор инструментов. Пусть Виктор Васильевич сначала работу найдет и квартиру снимет, а потом и решает, что ему с Ольгой и всей жизнью своей делать. Хоть и спали они вдвоем на узкой кровати — у Виктора Васильевича, которому даже прежняя жизнь на улице была нипочем, от диванных подушек проснулся хондроз, — о какой-то там любви говорить было рано.

Ольга не давила: не хочет человек трудиться, как раб на галерах, за копейку и краюху серого хлеба, пусть выбирает себе дело по душе, подыскивает хорошенько, а она не обеднеет от лишней тарелки горохового супа или пачки горько-острых сосисок. Только вот не нравилось ей казенное, будто бы из криминальных сводок вырванное «сожитель», обычно таких сожителей по пьянке резали ножами, били бутылками по голове, избивали «на почве ревности»... Она называла Виктора Васильевича «рядомжителем» — так оно, по сути, и было, квартирант без квартплаты. Лишь иногда по утрам Ольгу одолевала тоска, слабая такая, мелочная: я на работу собираюсь, лицо умываю вечно холодной водой из-под крана, ползу в трамвайное депо, а Виктору Васильевичу так сладко спится, и ладно бы он хоть бульон куриный сварил или ведро мусорное вынес...

«Решила помочь — так помогай и не жалуйся», — думала Ольга, кутаясь в махровый халат и выглядывая с балкона на улицу. Она пыталась отыскать тот самый хриплый стон, но он спрятался то ли под листвой, то ли в урне из оцинкованного дырявого ведра, то ли в нестриженых кустах. Семь лет назад Ольга бросила курить, и стоять на балконе было скучно, а поэтому она сдернула тряпку с бельевой веревки и принялась тереть идеально чистое окно. Подумала после работы снова прогладить пару футболок и рубашек Виктора Васильевича, все его нехитрое богатство: надо же и на собеседования ходить.

Стон раздался справа, и Ольга едва не выронила тряпку на газон. Высунулась, пригляделась — голая площадка, серо-вонючий мусорный бак, худые кусты шиповника. Человек просил о помощи где-то там, слабо просил, будто уже не надеялся.

Ольга оделась наспех, бросила в сумку бутылку молока — за трамвайным управлением окотилась бездомная кошка, и девочки-диспетчеры приглядывали за хныкающими пушистыми комками под бетонной плитой, заранее пристраивали по родственникам, а Ольга поила котят молоком. На шерсть у нее была аллергия, а иначе жил бы с Виктором Васильевичем целый выводок бездомышей... Нет, не жил бы — всюду грязь и мусор, шерстинки, с животными по-другому не выйдет. Вот если бы котята умели подметать за собой наполнитель из лотка, чистить валиком вязаные свитера и оттирать линолеум, то, может, Ольга и взяла бы себе питомца, даже не взглянув на аллергию.

Перед выходом Ольга не удержалась, сполоснула кружки и насухо вытерла раковину, прошлась тряпкой по белоснежным блестящим кроссовкам. Ольге только-только исполнилось сорок пять, и в честь этого она выбрила правый висок, постриглась короче обычного, а еще взяла эти самые кроссовки — мягкие и удобные, хоть и с дохло-пластиковым запахом, хоть и на вьетнамском рынке.

Улицу заливало солнце — еще желтое и теплое, почти летнее, и Ольга замешкалась в этом пятне света, подобрала чей-то окурок, сняла бахрому выцветших объявлений с доски, брезгливо вытерла руки спиртовыми салфетками. Огляделась и медленно пошла к мусорному баку, надеясь, что бедолаге уже кто-нибудь помог. Словно почуяв, стон позвал ее, поманил, и Ольга сорвалась почти на бег. Она обошла мусорку полукругом, сунулась лицом в колючие кусты, обшарила глазами пустырь перед девятиэтажкой и даже заглянула в сетчатый короб для пластиковых бутылок, заваленный обычными мусорными пакетами. Позвала. Стон не отзывался, словно они играли друг с другом, и Ольга нервно заглянула в телефон — опоздает ведь.

От вони горели глаза: бак медленно нагревался на солнце, и запах накрывал Ольгу плотным облаком. Она потопталась, позвала снова, разозлилась — уже добежала бы до автобуса, успела бы котят проведать и молока в блюдца налить, а по итогу возится рядом с мусоркой, как оборванка какая-то!

Стон сжалился и позвал ее. Прямиком из мусорного бака.

Ольга изумленно привстала на цыпочки — это что же, живого человека выбросили, как сломанный стул или прокисшую половину арбуза?.. Чернели и серели пакеты, запах стал невыносимым, и Ольга пальцами зажала ноздри, но поисков не бросила. Испугалась до судороги, до тупой боли под ребрами— вдруг там ребенок в целлофане, совсем крошечный и едва живой, бывали у них такие случаи, но... Но вряд ли ребенок звал бы таким низким грудным стоном, мужским, до боли знакомым Ольге по сотне таких же мужичков, как Виктор Васильевич, что сейчас беззаботно сопел на Ольгиной кровати.

— Эй! — крикнула она с такой силой, что с крышки канализационного люка взметнулись голуби. Во все стороны разлетелись корки сухого плесневелого хлеба.

В баке заворочались, завозились, выросло над объедками несчастное человеческое лицо. Ольга, которая уже успела поверить, что понемногу сходит с ума и не отличает выдумки от реальности, чуть выдохнула, пригляделась. Мужское лицо было серо-землистым и худосочным, с обвисшими складками кожи, все в морщинах. Красные глаза перекрывал распухший нос с багровой поперечной полосой, растекалась синева по набрякшим векам. Сильно запахло спиртом.

— Вы как? — спросила Ольга, не зная, что говорить в такой ситуации.

— Лучше всех, — плаксиво ответила голова и застонала. Мужчина зажмурился, запрокинул голову и снова спрятался в пакетах и мешках.

Ольгу замутило, она чуть отступила назад, продышалась.

— Вылезайте, — скомандовала она. — Вылезайте, и я вас до дома провожу, хоть умоетесь. Суп есть, вермишелевый, с вечера остался...

Тот все еще стонал, не слушал. Прошла минута, две — он копошился в баке, слабо барахтался и вздрагивал всем телом, но выбираться не спешил. Ольга повторила раз, другой, попробовала позвать соседа на подмогу — сосед покосился, зашвырнул пакет в прожорливую помойную пасть, чудом не угодив бедняге по голове, и убежал. Ольга молила, требовала и грозила уйти, если несчастный мужичок тут же не выберется или хотя бы не попытается, но ей никто не ответил. Ольгу разрывало напополам — она опаздывает, безнадежно опаздывает! Но оставить пьяного и беззащитного мужика, когда вот-вот приедет мусоровоз, тоже было невозможно. Потому приходилось шажок за шажком подходить все ближе, кричать и просить, стучать кулаком в железный бок, чтобы хоть немного расшевелить несчастного.

— Вы что думаете, я за вами в грязь полезу? — разозлилась Ольга.

И, подтянувшись на руках, забралась в мусорный бак.

Сначала со вздохом вспомнила про новые кроссовки. Потом провалилась в шелестящие, липкие пакеты едва ли не по пояс, услышала хруст стекла и пластика, подумала, сколько же тут ржавого, гнилого, опасного — одна малюсенькая царапина на щиколотке, воспаление, гангрена, ампутация... А мужичок и дальше будет стонать себе, прятаться от солнца и людей. Словно сквозь мутную ледяную воду, густой поток, Ольга пошла вперед, спускаясь все ниже и ниже. Казалось, что она вот-вот уйдет в мусорную кучу с головой, от тошноты зарябило в глазах, пакеты липли и цеплялись, вымазывали, вгрызались, и Ольга поняла, что вот-вот закричит.

Схватила мужичка за шиворот и потянула на себя, он отмахнулся, саданул по руке. Ольга аккуратно погладила его по седой макушке, и мужик выпучил водянистые глаза в красных прожилках, приоткрыл рот. Снова застонал, и стон его разнесся по улице, пролетел между домами и эхом вернулся к Ольге.

— Давайте помогу, — сказала она негромко.

И увидела на пальцах запекшуюся кровь с налипшими колючими волосинками. Это было уже слишком, чересчур, и Ольга закашлялась. Но разве у нее был выбор?..

Прохожие косились, выкручивали шеи и перешептывались, а слабый ветерок щедро бросал их насмешку в раскрасневшееся Ольгино лицо. Она знала, как все выглядит: нормальная с виду соседка, всегда кивнет при встрече, молчаливая, правда, себе на уме, — и вдруг такое... Ранней весной Ольга первой выходила на субботник в резиновых перчатках до локтей и строительной маске от пыли, перемывала ступеньки в подъезде мыльной ароматной водой, а теперь вот по пояс стояла в баке, в зловонных гниющих отходах. Одна из бабулек, которые ни свет ни заря выползли на улицу в поисках сплетен, звучно сплюнула себе под ноги, будто бы Ольга вышла на улицу голышом. Другая поддела:

— Чего, по ошибке суженого выкинула?.. — и сухо, скрипуче хихикнула в ответ на предложение помочь. Кто-то разворачивался на полдороге и шел искать для своего мусорного мешка ближайшую урну, кто-то пристально, как за телевизионной программой, следил с балкона, и от взглядов этих Ольге становилось едва ли не хуже, чем от грязи.

Мужичок представился Иваном и позволил ощупать, осмотреть свою разбитую голову. У него не было ни телефона, ни паспорта, ни внятного адреса. Воспаленные глаза, скрюченная спина с торчащими из-под рубашки острыми лопатками. Друзья-товарищи сунули побитого Ивана в помойку, чтобы детей не пугать: те в школу с утра пойдут, а тут мужик окровавленный. Ольга кивнула, злясь от этой истории, помогла Ивану приподняться и чуть выволокла его из мешков и строительного мусора, груд рваного тряпья и сырой картофельной кожуры. Подтащила к краю, но мужичок тут же вырвался, обнял себя за плечи и закряхтел, по лицу прошла судорога. Дальше проводить свою спасательную операцию Ольга не решилась — уронит же человека, ударит о твердую, спрессованную в камень землю, этого только не хватало. Подумала сбегать и разбудить Виктора Васильевича, но сразу поняла, что в бак тот ни за что не полезет, да еще и поморщится от Ольгиного вида. Ей все мерещилось неподалеку нарастающее рычание мусоровоза, а поэтому только и оставалось, что стоять рядом с Иваном, грязной и несчастной, дожидаться бригаду скорой помощи.

— Мать Тереза, — буркнул Иван из бака и вытер слюнявые губы рукой.

— Вылезайте, — взмолилась Ольга, — я одна не справлюсь.

— Шла б ты...

Вместо этого Ольга нашла в сумке спиртовые салфетки и принялась осторожно вытирать искаженное болью лицо.

Больше они не разговаривали. Ольга вылезла и попыталась наспех оттереть белые кроссовки, принюхалась к кружевам на блузке и едва не разрыдалась от отчаяния, вылила на себя весь флакончик обеззараживателя для рук. Скорую ждали бесконечно долго; Ольга написала начальнице покаянную эсэмэску, но начальница мигом перезвонила сама и заорала, что Ольга одним лишь существованием порочит звание человека честного, работящего, да и вообще человека в целом. Ольга пообещала приехать сразу, как только сможет.

— За трудовой книжкой! — рявкнула начальница и отшвырнула телефон. Правда отшвырнула — до Ольги донеслось, как он с хрустом шмякнулся о стол, как заматерилась пожилая и степенная их начальница, а потом все оборвалось. Сейчас будут вызванивать кого-то, искать, надо же выпускать на линию ее, Ольгин, трамвай...

Всю жизнь она проработала в трамвайном управлении. Как на последнем курсе колледжа пришла на подработку, так и осталась — зимой коченела в промерзшей кабине, где печка ломалась или впустую дула прохладой; сколачивала ломиком наросший на рельсах лед. Летом Ольга плавилась от солнца, слепла от белых горячих лучей, но работу свою все равно искренне любила. Любила разглядывать людей, работяг по утрам и в вечерний час пик, бесконечных старушек с сумками на колесиках, садоводов и детей, драки и объятия — людей, какими бы они ни были. Старалась всегда придержать дверь, если замечала бегуна с молитвенно вытянутой рукой, даже если потом получала по шапке за задержки. Любила пропускать пешеходов-черепах и скрипуче объявлять остановки — их небольшой городок можно было пешком обойти за полтора часа, но люди все равно ждали ее на остановках. Жаловались, что пропали крохотные желто-серые билетики, каждый из которых мог оказаться счастливым и тут же благополучно быть съеденным на удачу. Ольга и сама порой жевала безвкусные билеты, но ничего не исполнялось. Да и загадывать было особенно нечего, жизнь как жизнь, не болеет — и ладно.

Весь ее день проходил в бесконечном кольце тусклых рельсов. Осторожно, двери закрываются, осторожно, возьмите ребенка за руку... И смена, и жизнь Ольги проходили в коротких гудках водителям, в красно-зеленых светофорах, в стрелках и графиках, в городе, то сонном, то дождливом, то беспокойном. Ольга разглядывала новые вывески на домах, следила, как растут ларьки-магазинчики на остановках, мечтала выбежать на «бабулькином» базаре и купить ароматную дыньку с чужого огорода, но всегда проезжала мимо. Подсказок у нее просили редко, потому что за долгие годы здесь выучивали каждый маршрут наизусть.

И Ольге не верилось, что ее могут уволить. Покричат, лишат крохотных надбавок, поставят в долгую смену — приходишь на рассвете, а уходишь затемно, когда город спит, неподвижный и будто вырезанный из черно-серого картона. Такси к полуночи дорогое, и бредет Ольга по длинной пустой улице, рвет абрикосовые цветки с деревьев, растирает в руках и дышит до самого дома.

Скорая к помойке не торопилась — очередной алкаш, потерпит, раз уж угодил в беду. Когда наконец из машины показалась девочка-фельдшер, едва ли не вдвое младше самой Ольги, взгляд ее был красноречивее любых слов: нечем тебе, что ли, по утрам заниматься, только людей от чего-то важного отвлекать?.. Ольга подскочила, засуетилась, стыдясь своего вида и запаха. Иван застеснялся и вновь уполз куда-то на глубину.

— Родственник? — хмуро уточнила фельдшер.

— Нет, первый раз в жизни его вижу.

— Гринпис! — на удивление бодро выкрикнул Иван из мусорки. — Спасти сирых и убогих. Не надо мне врачей, не поеду никуда.

— У него голова разбита, сильно, — вмешалась Ольга. Ей показалось, что Иван вот-вот вскарабкается по стенке и сбежит, только бы не попадаться в руки врачам.

— Да на них же как на собаках заживает, барышня, — выкрикнул водитель, и голова его с зажатой в зубах сигаретой показалась из окошка. — Чего, каждому сопельки подтирать? Там, может, старушка от инсульта помирает, божий одуванчик, а мы этого чмыря полдня уговаривать будем.

— Вылазь! — рявкнула хрупкая фельдшер, смачивая ватные диски спиртом.

Иван жалобно загудел из бака, поклялся, что он живее всех живых, а Ольга просто от скуки выдумывает, чтобы на работу не ехать. Ну нравится ему просыпаться в необычных местах. Солнышко опять же светит, птички поют, и никаких травм психологических обитателям пятиэтажек из-за того, что валяется очередное тело под качелями или в песочнице...

— Божий одуванчик, — напомнил водитель, и Ольга застыдилась:

— Я его выволоку сейчас.

С балконов высовывались любопытные личики бабулек, сморщенные, с горящими глазами-блюдцами, а у помойки свершалось побоище. Иван голосил и брыкался, Ольга тянула его то за руки, то за ноги, фельдшер устало шелестела бумажками, водитель подбадривал криком. В конце концов все, включая зрителей, устали ждать, и Ивана выволокли в шесть рук, усадили на землю, пригвоздили взглядами. Фельдшер щедро полила его голову перекисью и замотала бинтами, водитель почти ласково пнул мужичка, чтобы тот не голосил на весь двор. С балконов послышались жидкие аплодисменты, Ольга с пунцовыми щеками нашарила руку Ивана и уговаривала его успокоиться.

Фельдшер от души смазала чем-то пахучим его разбитое лицо, поводила пальцем перед глазами, уточнила про головокружение, тошноту. Спросила, поедет ли Иван в больницу.

— Нет! — радостно ответил тот, почесываясь от мази.

— Надо! — влезла Ольга. — Снимок сделать, вдруг сотрясение... Зачем мы вообще тогда врачей дергали, а? Раны бы и я помазала.

— Потому что ты дура, — искренне и с улыбкой ответил Иван.

— Да ничего ему не надо. — Фельдшер вздохнула и захлопнула чемоданчик. — Только бы побухать. Вы в следующий раз не трогайте, может, прокатится до свалки, поумнеет чуть-чуть.

— Да его переломает всего, когда в мусоровоз ссыплют, — утешил водитель. — И похоронят тебя, Иван Денисыч, на мусорном кладбище.

— А мне пофигу. — Кажется, Иван искренне наслаждался солнцем, вниманием и таблеткой от головной боли.

Скорая уехала, а Ольга осталась стоять над мужичком. Телефон в кармане вибрировал и вибрировал, начальница злилась, но Ольге отчего-то страшно было уходить: Иван снова заберется в бак, уютно устроится и задремлет. И тогда все Ольгины старания, все попытки вытащить его, спасти обернутся ничем.

— Чего там ты про суп говорила? — Иван поднял лицо, качнулись бесконечные складки его серой кожи. От запаха мази Ольга щурилась.

— Идем, только помоешься сначала...

Виктор Васильевич разозлился — мало того, что его разбудили, так еще и мужик какой-то в доме, пахучий, ехидный. Ольга первым делом вымылась под горячим душем, затолкала всю одежду, вплоть до нижнего белья, в машинку и замочила в тазу кроссовки. Иван разомлел, сопротивлялся, но Ольга все же затолкала его в ванную комнату. Заставила Виктора Васильевича подогреть суп в кастрюльке, нарезала хлеб, заветренный сыр и душистые помидоры.

— Что, теперь будем всякий сброд с помойки таскать? — выговаривал ей Виктор Васильевич.

— Поест и уйдет, перестань. Не бросать же его на улице...

Виктор Васильевич запыхтел, принялся Ольгу отчитывать, но она не слушала, в спешке собиралась на работу. Распаренный и в новеньком халате Виктора Васильевича, Иван показался на пороге барином, поправил сползший бинт и беззубо улыбнулся. Наскоро похлебал вермишелевый суп под внимательным взглядом Виктора Васильевича. Тот посматривал, чтобы новый знакомый чего-нибудь с кухни не уволок.

Ольга, облившись терпкими духами с головы до ног, подумала, что у нее теперь два рядомжителя и сразу на две проблемы больше.

— Невкусно, конечно, — с улыбкой проводил ее Иван, — но пожрал. Спасибо. Ты чего добрая-то такая, грехи замаливаешь?

— Вроде того, — кивнула Ольга и ушла.

На трамвай посадили девочку из бухгалтерии, и девочка эта высказала Ольге все, что думает про опоздания. Начальница покричала, пару раз топнула ногой, и Ольга на все ее претензии согласно и виновато кивала, а потом попросила простить. Работников не хватало, платили копейку, а работать надо было много, присматривать то за одним, то за другим вагоном, таскать на горбу инструменты, защищать кондукторов в драках и склоках. В их депо или приходили на месяц, или оставались на всю жизнь, так что к обеду Ольга уже вовсю объявляла остановки и управлялась со скрипучими дверьми.

Иван не давал ей покоя, это его «грехи замаливаешь»... Ольга искренне считала, что человек всегда должен оставаться человеком, особенно по отношению к другим людям. Ну и что, если алкаш, — разве ж не человек? Если он лежит в сугробе, под занесенной снегом липой, без куртки, с разбитым лицом, то пусть себе умирает? Если его перемолотит в мусоровозе, задавит, завалит отходами, то и черт бы с ним? Если он сам себе не нужен, не заслуживает он, что ли...

Ольга выдохнула через дрожь, вытерла глаза. Опять разогрелась, побежала по протоптанной дорожке: все люди — братья, в заботе наша сила, нельзя быть равнодушным... И правда, мать Тереза, но такой она была не всегда. Еще в школе с приятелями забрасывали бомжа на теплотрассе пустыми алюминиевыми банками и хохотали, когда тот ворчал и ворочался, пряча распухшее лицо...

А потом случился отец.

После ночной смены он пошел выпить с друзьями. Мать таких попоек не одобряла, отцу позволялось купить две полторашки и выпить их дома раз в неделю, в выходной, под присмотром, но так ему было скучно и одиноко. Раз за разом отец срывался. Мать колотила его кухонным полотенцем, а он счастливо мычал и жмурился, едва держась на ногах. В тот раз пили они с друзьями хорошо и долго, по дороге восвояси отец потерял телефон (который так и не нашли), долго плутал, но до дома не добрался. Упал в одном из соседних дворов, уснул на солнцепеке у только что высаженного газона. Цветы там примерно через час поливала местная старушка, фыркала и косилась, но так к алкашу и не подошла. Пьяный и пьяный, проспится — уйдет.

Отца ударил инсульт. Отец мычал, полз, но люди обходили его стороной. Не помогли ни хорошая джинсовая куртка, ни чистые ботинки, ни гладко выбритое лицо — кто же будет к такому приглядываться, тем более что разило от отца на весь двор. Его палками цепляли дети, даже немного оцарапали лоб, но стоило отцу зашевелиться, как ребятня весело разбегалась прочь. Мать звонила и звонила ему, даже послала Ольгу на поиски, как чувствовала что-то, но при младшей дочери Яне волнения не показывала — чего беспокоиться девчонке просто так.

Кто-то сердобольный вызвал врачей лишь к вечеру — ночлежки к тому времени отменили, вытрезвителей больше не было, а полиция на такие глупости не выезжала. Врачи скорой помощи остались единственными, кто вынужден был пропойцами заниматься. Отцу повезло, хотя он сам считал, что вышло ровно наоборот, — бригада приехала хорошая, врачихе хватило взгляда, чтобы распорядиться перекатить отца на носилки и отправить в реанимацию.

Отец выжил и много раз повторял затем, что лучше бы умер и не мучился. Тот день на жаре с инсультом не прошел для него даром — правая рука больше не слушалась, с работы его уволили под каким-то благовидным предлогом, он плохо говорил и долго соображал. Злился от этого, невнятно орал на мать, брызгал слюной, а мама сразу же начинала плакать.

Яну выслали в деревню к бабушке и деду, чтобы не травмировать ребенку психику, даже доучиться не дали в третьем классе. Ольга бы с радостью уехала вместе с ней — сначала ее успокаивала мысль, что папа выжил и идет на поправку, потом пришла бесконечная тоска, чувство вины. Отец превратился в желчного и брюзгливого мужика, почти не выходил из дома, не мылся, лишь часами смотрел в окно, как дряхлый старик. Ольга и мама пытались его растормошить — вывозили на природу, на шашлыки, подыскивали несложную работу, но отец отмахивался, говорил, что такая колода все равно никому не нужна, и хирел от одиночества, пустой квартиры, плохо слушающейся руки. Умер бы — и меньше проблем, зря его спасали.

Ольге казалось, что ее растили два отца — один, прежний, выпивающий и полный сил, представлялся почти сказкой, а нового отца любить и принимать было сложно, особенно когда он орал своим неразборчивым матом, швырял тарелками супа и сам упрямо пытался чистить картошку. Ему искали домашнее дело — то пропылесось, то ванну вымой, и он в неуклюжем новом теле старался, только бы стать нужным, но быстро отчаивался. Ольга пробовала с ним говорить, повторяла, что любит и таким, что ей неважно, переспрашивает она отца раз или три, что даже вот с такой рукой он ей нужен, необходим, что она будет помогать и бесконечно рада, что отца вытащили с того света.

Отец смотрел с прищуром, с недоверием, фыркал и отходил. Ольга все меньше верила своим словам, но скрывала это даже от самой себя.

Яну оставили в деревне, она ездила в школу за четыре километра, жила под присмотром и на содержании у бабушки с дедом. Звонила домой и кричала, что Ольгу любят больше, ей разрешили жить дома, а Яне нет, что у нее в городе друзья, кружки́, любимая учительница, а в деревне невыносимо... Ольга с готовностью поменялась бы с ней местами, но мать стояла на своем: ты взрослая и ответственная, ты должна помогать в уходе за отцом. А Яне такие травмы ни к чему.

Тем летом Ольга впервые устроилась на подработку, косила траву и подметала улочки рядом с заводоуправлением, получала крохотную зарплату вместе с такими же «официально трудоустроенными школьниками», а отец сходил с ума от гнева. Он всегда был добытчиком, обеспечивал семью, он! Попытки отца работать ни к чему не привели, он все чаще пил и ввязывался в драки, его увольняли или просили написать по собственному. Мама чернела и горбилась, волокла всех на себе.

Ольга завидовала Яне и принесла эту зависть во взрослую жизнь — у Яны была нормальная семья, обычный муж и двое не менее обычных детей, мальчишки. Яна не видела отца чужаком, он для нее навсегда остался доинсультным, сложным и порой резковатым, но любящим. Другим. Отца в конце концов добил второй инсульт, а Ольга никак не могла избавиться от навязчивой мысли: если бы кто-то вызвал врачей сразу, как только отец упал, изменилось бы что-то? Превратился бы он в человека, ненавидящего тебя за любую заботу, будто бы ты подчеркивала его немощность? Был ли у них хоть один шанс семью сохранить, уберечь маму, не увезти Яну так надолго, что она перестала быть родным человеком?

Ответов у Ольги не было, остались лишь воспоминания о двух отцах и огромное желание спасти ну хоть кого-нибудь. Помочь всем алкашам планеты она, конечно, не могла, да и отец вовсе не был алкоголиком (как минимум, до инсульта), но все равно упрямо радовалась и рядомжителю, и Ивану с пробитой головой. Они тоже были чьими-то сыновьями, отцами и так далее. Ольга упивалась своим великодушием и надеялась хоть немного искупить вину перед отцом.

Она не нашла его в тот день. А потом не подобрала слов, чтобы объяснить ему свою бесконечную и бескорыстную любовь, которой даже инсульт помешать был не в силах. Ольга винила себя за грубость, которой отвечала на его злость. За то, что он умер глубоко несчастным стариком, будучи совсем не старым человеком.

...Она едва не прищемила какую-то девчушку трамвайной дверью, вздрогнула, очнулась. Снова и снова она вспоминала об отце, думала и о своей слабости, и об искуплении, но в глубине души знала, что доброта ее не беспредельна, с изъяном. Ольга не просто завидовала Яне, она ненавидела ее и детей-мальчишек. Водила их в детский сад и школу, покупала игрушки, бесилась с ними в сестрином огороде, но все равно не любила, завидовала, завидовала, завидовала... У самой Ольги детей не было: старые, плохо залеченные болячки, неврозы и — бесплодие. К тому же она становилась для ухажеров не женой, а матерью, и все они рано или поздно отправлялись на поиски возлюбленной, да просто бежали из-под опеки, как бунтующие подростки. Сначала Ольга мучилась, потом смирилась. Находила похожих на Виктора Васильевича — и ей становилось хорошо, все же мужская рука в доме, и им радость.

Все в выигрыше.

Но спокойствие, счастье так и не пришло. Ольге казалось: вот она поможет еще всего лишь одному, спасет, обогреет и отмоет, накормит — и простит себя за отца, и примет и смерть его, и крики... И перестанет внутри болеть. Каждый раз думала: «Ну вот. Все. Теперь точно в расчете». Но мужичок отмывался и уходил, а чувство не появлялось. Иногда она помогала одним и тем же по несколько раз, иногда они обносили ей квартиру, она срывалась в истерики от грязи в идеально вычищенном доме, стискивала зубы и смирялась, но где же оно, спокойствие и прощение, где...

Она надеялась его все же обрести. Спасала других ради себя любимой и утешалась этим. Знала, что сегодня вечером ее будут ждать две пьяные физиономии — Виктор Валерьевич смахнет с себя роль придирчивого хозяина, выпьет с Иваном за знакомство, разговорится, а потом они сбегают за добавкой. Изгадят всю кухню, заблюют ей ковры, и Ольга полночи будет растаскивать тела по углам, мыть и стирать, подсовывать тазики, а утром выставит Ивана за порог (слишком уж много рядомжителей для нее одной) и поедет на работу.

А пока она сидит в кабине трамвая, греется на будто бы летнем теплом солнце, улыбается пассажирам и везет всех туда, куда им нужно.

Надеясь рано или поздно добраться туда сама.