Вы здесь

Сентиментальный наблюдатель

Михаил Симонов. Часы и окна. Стихи. Изд-во ОмГПУ. Омск, 2002
Файл: Иконка пакета 09_simonov_sent.zip (6.16 КБ)
Сентиментальный наблюдатель

Михаил Симонов. Часы и окна. Стихи. Изд-во ОмГПУ. Омск, 2002

В своем предисловии к этой книге московский критик Ирина Ростовцева пишет (сразу прошу прощения за обширную цитату):
«Воспитанному на советской поэзии (в том числе однофамильца автора К. Симонова) будет явно не хватать узнаваемых примет времени, насущных проблем, деталей быта и прозы, прозы, прозы… Открывшему для себя стихи Цветаевой и многих других … поэтов Русского Зарубежья,… покажется здесь слишком скованно, недопроявленно, размыто
без резкости «фокуса» и, возможно, изыска эксперимента. Нашедшему себя в сухой, интеллектуально-ледяной поэзии Иосифа Бродского, … здесь, пожалуй, явно недостанет горечи, иронии и того «особого цинизма», который стал обычной приправой современной, слишком современной поэзии…»
Итак, что же в остатке?
Цитата сама по себе показательна — всякий раз, сталкиваясь с новым для себя поэтом, мы стремимся определить, на кого же он похож, а если не получается, хотя бы попробовать разобраться, на кого он НЕ похож, то есть путем отсечения чуждой этому поэту территории обрисовать контуры пространства, на котором он, собственно говоря, и пребывает.
Случай Михаила Симонова еще сложнее, ибо его мир по самой сути своей — неуловим, мерцающ, по этой бабочке трудно подобрать сачок.
Мне почему-то кажется, что в этих стихах есть все или почти все, в чем им отказывает Ростовцева: и приметы времени, и детали быта, и даже… проза. Может быть, не очень — с горечью и цинизмом, но все в порядке с иронией, автор вовсе не напоминает окончательно серьезного человека, он иногда и поиграть с читателем не прочь.
«Скованность, недопроявленность» — как быть с этим? По-моему, Симонов — поэт, добивающийся художественного эффекта как раз на стыке размытости и резкости «фокуса». Картинка все время — то становится ясной, до щемящей боли ясной и осязаемой, то погружается в туман.

Взгляд в сторону обычная стена.
Назад портреты, книги и одна
забытая вещица. Чуть прищурься,

и не видна.

Другое дело — эксперимент, Симонов действительно из тех, кто эксперименту предпочитает гармонию. Эксперимент по сути дисгармоничен, он посередине между мычанием и гармонией, и пытается утвердить, произвести новый род ее. Экспериментатор — альтруист, ибо заботится больше о самой литературе, чем о своем месте в ней, а риск провала огромен. Симонову проще, потому что он твердо опирается на весь предшествующую традицию, и не предлагая ничего принципиального нового, тем не менее оказывается своеобразным — просто в силу особого человеческого устройства.
Поэзией Симонова усвоены и советский опыт (в том числе однофамильца Константина), и опыт поэзии Русского Зарубежья (мне сразу вспоминается то ли Адамович, а то ли сам Георгий Иванов), и, конечно, Бродский. Всплывают то и дело обороты в стиле Иосифа Александровича. Не буду приводить примеры: они уже ни к чему. Ибо, кажется, в способах заимствования поэтического опыта Бродского молодыми поэтами наступил перелом. Заканчивается эпоха слепых подражаний, «подседаний» на интонацию, Бродский постепенно растворяется в кровообращении современного русского стиха. Так же, как некогда Мандельштам, пророчески написавший в письме к Тынянову: «Вот уже четверть века, как я, … наплываю на русскую поэзию, но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив в ее строении и составе».
Книжка Симонова, на мой взгляд, выстроена не очень внятно, без особой внутренней логики, но все же основные темы поэта, основные образы настолько навязчивы, что кочуют из стихотворения в стихотворение и делают в итоге весь корпус достаточно цельным. Книгу можно было назвать не «Часы и окна», а, допустим, «Шторы и окна», потому что сценка из раза в раз — одна, и приметы ее тоже — одни и те же: вечер, ОНА медленно освобождается от платья, штора задернута…

Гитара спит, и пальцы мелко
дрожат, нащупав гладкий гриф.
В углу светящаяся стрелка
считает вечность, разделив
ее меж точек циферблата,
и мысль от правды далека.
Здесь
темнота, и в ней утрата
почти условна и легка.

Мотив «сентиментального путешествия», заявленный в заглавии одного из циклов, не случаен. Это действительно путешествие среди слов, среди снов, предметов, любовей, путешествие между реальностью и ее зыбко-лирическим, необязательным, но по-своему даже более значительным воплощением.
Интонация Симонова такова, что он как будто ни на чем не настаивает. Ни на том, правда ли что-то было или пригрезилось, ни даже на том, что стихи — это вообще-то механизм воздействия — на сознание масс ли, или сердце возлюбленной — уже неважно. Он обращает речь к самому себе со странной целью: фиксации нефиксируемого.

Не время, но воспоминание само,
как пальца след по пыли на трюмо,
окажется в ином существованье

полученным из прошлого письмом.

Разумеется, поэзия вообще это когда не поймешь: где условное, а где конкретное. Симонов интересен тем, что пытается довести данный принцип до стадии универсального закона. И хотя бы поэтому заслуживает внимания. Его стихам одинаково противопоказаны как буквалистское следование за обстоятельствами жизни, так и уход в голую абстракцию или метафизику.
Он
в позиции наблюдателя, а не комментатора. Это означает, что оценки не выносятся, да их по большому счету и не может быть, жизнь такова, какой ее суждено увидеть и полюбить (или не полюбить). Единственное, что по-настоящему обращает на себя внимание и принимается в качестве непреложного ее текучесть и, в некотором роде, повторяемость. Круговорот чувств и образов в природе.

Но дальше только ты и я,
и, значит, пустоты не будет.

Мы спим. И нас лишь тот разбудит,
кто, эту форму бытия
поняв, за легкость не осудит.

И, пожалуй, последний вопрос: а нуждается ли такая поэзия в читателе? Она настолько медитативна, уже упоминавшийся элемент игры настолько растворен и затушеван в ней, она настолько субъективна в конце концов, что, кажется, абсолютно самодостаточна. Читателю трудно без нажимов и указательных знаков тем более заходя в мир, к законам которого он не очень подготовлен. Отвечать на этот вопрос я не буду: во-первых, есть книга, и это уже немало, а во-вторых, есть стихи, вполне уютно чувствующие себя в том зыбком и странном пространстве, где они рождены и где остаются.

Виталий НАУМЕНКО
100-летие «Сибирских огней»