Вы здесь

Серая шинель

Рассказ
Файл: Иконка пакета 04_kogevnikov_ssh.zip (9.53 КБ)

Савва КОЖЕВНИКОВ

СЕРАЯ ШИНЕЛЬ

Рассказ

С Аней Венчиковой, механиком по приборам, я познакомился на одном из аэродромов под Берлином.
Шло последнее наступление, и наш авиационный полк часто перебазировался. Менялись города, грунт аэродромных площадок, характер воздушных боев. Не изменялся только быт, установившийся в полку за многие месяцы войны. По-прежнему важно садился в кабину с летчиком Симоновым и улетал в небо бесхвостый маленький фокстерьер Триммер. Как всегда, механиков всюду сопровождала лопоухая мохнатка Жучка, подобранная ими в сожженной деревне где-то в Белоруссии. На аэродроме она с неистовым лаем бегала, высунув язык, за уходящими в небо самолетами, а потом подолгу сидела в капонире и терпеливо ожидала, когда летчики вернутся с боевого задания.
После летного дня, под вечер, летчики садились небольшой тесной кучкой на крыльцо общежития, обвитое старыми, увядшими стеблями плюща, и притихшие, подолгу слушали баян. Потом кто-нибудь запевал, вечерние сумерки вздрагивали, и по немецкому городку плыли мелодии русских песен, то тихие, грустные, то широкие, привольные, для которых нет ни берега, ни края.
Дома с черепичными крышами хмурились. Ветер гулял по их коридорам, раскрывал двери и со всего размаху хлопал ими. Гремели, барабанили доски. По дороге изредка проходили немцы с тележками. Они молча снимали шляпы, угодливо кланялись.
Летчики не замечали ни нахмуренных пустых домов, ни угодливых поклонов. Они сидели, прижавшись друг к другу,— живой островок России — и были в эти минуты далеко отсюда, в своем привольном русском мире: на Волге, где есть утес, обросший диким мхом; на Днепре, который «реве та стогне»; на тихом Дону... Песни о них сладко щемили сердце.
Иногда по вечерам, как и прежде, устраивались концерты. С лирическими песнями выступала Аня Венчикова. Голос у нее слабенький, тихий, до войны она никогда не пела со сцены. Но если в полку готовился концерт, ее непременно первую приглашали выступить. А полковник, командир дивизии, прежде чем пойти на вечер самодеятельности, спрашивал: «А Венчикова петь будет?»
Я познакомился с Аней Венчиковой, видно, в добрый час, и она подробно рассказала мне свою жизнь. И когда я слушал потом Аню в самодеятельном концерте, я понял, в чем состоит очарование ее песен. Особенно мне запомнился концерт в ночь на 1 мая.
Вот как это было.
В те дни воздухом владела наша авиация. Встретить в небе немца было редкой удачей. Из всех летчиков нашего полка эта удача почти всегда выпадала на долю капитана Бородаевского. Все считали его счастливцем и с легкой завистью говорили: «На ловца и зверь бежит». Когда 30 апреля капитан Бородаевский стал собираться в свой юбилейный трехсотый вылет, летчики искренне пожелали ему «ни пуха ни пера».
День прошел быстро. В половине седьмого самолеты стали возвращаться с заданий. Сопровождаемые громким восторженным лаем Жучки, они один за другим заруливали в капониры. Летчики вылезали из кабин, медленной, усталой походкой шли к командному пункту и ждали там возвращения юбиляра. Вот-вот в небе должен был появиться его самолет. И, когда до аэродрома доносился отдаленный гул мотора и в небе вырисовывался черный крестик, летчики говорили: «Бородаевский летит!», но каждый раз оказывалось, что это не он. Прошло десять минут, пятнадцать, полчаса. Бородаевского не было. Летчики поглядывали в небо, угрюмо молчали. Вернулись уже все самолеты. Бородаевского не было. В сердце стала закрадываться тревога: «Попал в беду». Но вслух никто этого не говорил.
Командир полка взял бинокль и стал внимательно рассматривать вечереющее небо. Оно было чисто. На землю спускались сумерки. Зажглись посадочные огни. Но это уже было на всякий случай. Все поняли: Бородаевский не вернется — так или иначе, но у него вышло горючее. И вдруг кто-то крикнул:
— Идет!
Бородаевский приземлился, с шумом сдвинул колпак кабины, проворно выпрыгнул на крыло, сияющий, оживленный.
— Знамя!—крикнул он.—Над рейхстагом наше знамя!
Бородаевского сняли с крыла самолета и на руках понесли к командному пункту, наступая друг другу на ноги.
Когда Бородаевского подбрасывали, в воздух взмывал парашют, который он впервые забыл снять после полета. Люди кричали «ура!» и, кажется, не были способны произнести в эту минуту ни одного другого слова. Когда остановились, бережно поставив на землю Бородаевского, я заметил у людей слезы. Да, они плакали, скупо, по-мужски, отвертываясь друг от друга, но плакали.
Летчики не в силах были в эти минуты разлучиться. Когда нужно было ехать в общежитие, они сели все в одну машину, в столовой они старались поместиться все за одним столом.
И уж, конечно, без концерта в этот день не могло обойтись.
Сначала пел хор. Он исполнил «Калинушку», «Реве та стогне», «Гречаныки». После хора старшина Медведев лихо отбил чечетку, младший лейтенант Повалихин сплясал комаринскую. Потом выступила Аня. Конферансье, как всегда, объявил: «Сержант Венчикова споет лирические песни». Она привычно вышла на середину импровизированной сцены, маленькая, сероглазая, с гладко причесанными волосами, в простиранной до белизны гимнастерке, и тихо сказала:
— Я спою вам песенку про шинель.
Аня прочитала эту песню в какой-то старой армейской газете, сама сочинила музыку, и песня исполнялась на всех концертах в полку. И когда вот сейчас Аня сказала: «Спою про шинель», зал, как всегда, притих, и тотчас же по нему пронесся слабенький, но очень приятный мелодичный голос.
Люди услышали знакомые слова:

Ты, любовно сшитая,
Пулями пробитая,
У костра прожженная
В холод и метель,
Временем потрепана,
Бережно заштопана,
С пожелтевшим воротом,
Серая шинель.

Аня взглянула уголком глаза на первую скамью, заметила там обветренное лицо Бородаевского и вдруг только сейчас со всей ясностью поняла: Берлин сломлен. Над рейхстагом красное знамя. Сердце приятно сжалось, в груди прошла теплая волна. И Аня как-то по-новому, полнее ощутила свою песню, и ей очень захотелось передать в ней то, что она сама сейчас только что почувствовала. Она сделала маленький шаг вперед, поправила свесившуюся прядь светлых волос, приподняла брови и следующий куплет спела с какой-то особенной задушевностью.

Ты пропахла порохом,
Но ценю я дорого
Фронтовую спутницу
Боевых недель.

Командир дивизии подался всем корпусом к сцене, ордена задели друг о друга, звякнули. С задних рядов продвинулись вперед механики в промасленных, лоснящихся комбинезонах.

В ночь сырую, длинную
Служишь ты периною,
Согреваешь ласково,
Серая шинель.

Аня еще раз взглянула на скамьи в зале, но уже ничего там не увидела, а потом не стала замечать и слов своей песни. Она смотрела в зал поверх голов, и перед ее глазами проносилась в эти минуты ее небольшая, но такая редкая, примечательная жизнь. Перед ней встали Балыксинские золотые прииски в Сибири, ее родина, и она сама, худенькая слепая восьмилетняя девочка. Потом ей вернули зрение, и она никак не могла поверить, что в мире так много красок. Она трогала их руками, и они от этого не блекли.
Когда Ане исполнилось восемнадцать лет, фашисты напали на нашу землю, и мир вдруг потерял свою яркую многокрасочность, словно на землю легла черная тень.
Старший брат, лейтенант, уехал на фронт. А вскоре и Аня пошла в военкомат и записалась добровольцем. И с того дня пути ее с братом переплелись на фронтовых дорогах.
Около села Красного, что под Ржевом, наши части после жаркого боя отступали. В ложбине между двумя пригорками много раненых. Аня спешила их вынести, чтобы они не попали к врагу. И тут ее ранили, и она потеряла сознание. Раненые были отправлены в госпиталь, в тыл. И там произошла первая встреча Ани с братом — он находился на излечении в том же госпитале, в который привезли Аню.
После госпиталя их дороги разошлись, чтобы вновь так же неожиданно скреститься. Часть, в которой служила Аня, ехала на отдых, а на ее место заступала новая. Автомашины, переполненные солдатами (солдаты ехали стоя, держась друг за друга), встречались на дороге и расходились в разные стороны. На одном из встречных грузовиков Аня увидела брата. Лицо его было серым от пыли, но она сразу узнала Ваню по светлой прядке волос, которая всегда у нею непокорно вихрилась из-под пилотки.
— Ванюша! — крикнула девушка.— Братец!
Брат узнал ее сразу и приветливо помахал рукой. У него была манера: поднять руку и помахать ее кистью. Так в детстве он показывал Ане полет голубей. Грузовики с шумом пронеслись, едва не задев кузовами, и окатили друг друга пыльной метелью.
Аня присела в уголок кузова, сжалась в комочек и взгрустнула. Вспомнились золотые прииски, таежный поселок. Осиротел старый бревенчатый домик. Ушла из него по каким-то своим дорогам сестра. Умерла мать. Аня здесь на фронте часто видела ее во сне. Однажды она явилась к ней грустная и сказала: «Ты очень на меня похожа, Аня». На следующий день после этого Аню ранили... Аня и брат одни остались из всей семьи.
Последняя встреча с братом была страшной. В освобожденном селе был обнаружен большой сарай, заваленный трупами советских бойцов. Командование приказало санитарам опять с трупов медальоны и похоронить покойников. Аня подошла к крайнему, расстегнула шинель, и руки ее задрожали — это был брат. На медальоне она прочитала: «Иван Тарасович Венчиков». Голова прострелена, вихорок, все такой же светлый, прилип к левому виску, на груди вырезана большая пятиконечная звезда. По всему телу разбрызгана кровь: вырезали на живом.
Аня похоронила брата, надела себе на шею его медальон и пошла дальше в своей серой шинели.
Пошла за себя и за брата. Трудно девушке воевать за двоих. Но она воевала. Она пережила еще много страшного. Был день, когда в несколько секунд поседели ее девичьи, гладко причесанные волосы.
После второго ранения Аня не могла служить в пехоте. Пройдя переподготовку, она стала работать механиком в авиационном полку. Вскоре началось наступление, которое уже потом не приостанавливалось до самого Берлина. Сначала был освобожден Курск, потом Киев, Житомир... Аня все шла вперед и вперед в своей серой шинели. И когда она увидела, что гитлеровцы не могут удержаться ни на одном из укрепленных рубежей, она вдруг почувствовала в ней, в серой шинели, какую-то новую, непреодолимую силу. Ей казалось, что вся Россия шагает в серой шинели. Русская шинель как бы слилась со своей землей и прикрыла ее. И какой-то клочок земли прикрыла ее, Анина серая шинель и шинель погибшего брата.
Русская шинель появилась в Польше, и вздохнула свободно братская славянская земля. И вот она уже в Берлине. И нет сил, которые могли бы преградить ей дорогу.

Плотная, суконная,
Родиной дареная,
Разве может снять тебя
Пуля иль шрапнель?

...Аня опять взглянула на первый ряд, заметила китель полковника, синий комбинезон Бородаевского (он так и не успел его снять после полета), выдвинутый вперед протез капитана Симонова. Взглянула на их лица. Они сидели молча, не шевелясь, смотрели на Аню, но, казалось, не видели ее.
Они слушали песню Ани, и перед каждым из них вставала собственная жизнь в шинели.
Симонов слушает песню Ани, и думается ему, что, несмотря ни на что, как бы ни выли вокруг пули и ни шипела шрапнель, не снять им с плеч, как поет Аня, серую шинель.
Капитан Бородаевский откинулся на спинку стула я неподвижно смотрит в какую-то одну точку. О чем он задумался, чем наполнила его сердце песенка Ани?
Путь капитана Бородаевского до Берлина был долог и труден. Первый вылет он совершил почти четыре года назад, в июле 1941 года. Он штурмовал тогда фашистов в районе Кингисеппа. Потом, когда потребовалось прикрыть с воздуха железную дорогу Москва — Ленинград, Бородаевский был послан в Чудово, в засаду против «юнкерсов». В июле 1943 года он скрестил свой меч с «золотой молодежью» Берлина, как называли гитлеровцы своих лучших летчиков, дравшихся на Орловско-Курской Дуге.
Над аэродромом под Берлином капитан. Бородаевский приземлился, когда у него было 290 боевых вылетов, семнадцать сбитых самолетов. Двести девяносто первый он совершил на Берлин. Берлин горел, над ним клубился черный дым, как над вулканом. Бородаевский первый из нашего полка включил огонь своего ястребка в пламя осады и штурма.
...Симонов, Бородаевский, их товарищи, механики и техники, друзья и товарищи Ани — все они прошли большой, трудный путь. И шинель, «фронтовая спутница», на всю жизнь останется как живое свидетельство выполненного ими долга и как самая высокая их честь. Пройдут годы, а в их доме будет висеть немеркнущая память о годах защиты Родины — серая шершавая шинель.
И, как бы отвечая мыслям своих слушателей, Аня допевала последний куплет своим слабеньким голосом:

Со слезами гордости,
В лучший угол горницы
Мать повесит старую
Серую шинель.

Аня окончила песню, опустила руки, по-детски сжала свои пухлые губы. Она не поклонилась, не ушла со сцены. В зале стояла тишина. Все смотрели на Аню и молчали. Это продолжалось минуту, может быть, две. Потом вдруг все стали хлопать, кричать, все повскакали с мест. Но я, собственно, хотел бы отметить не овацию, а минуту молчания, это молчаливое чествование русской шинели, которое произошло в ночь на 1 мая 1945 года под Берлином.

1945 г.

100-летие «Сибирских огней»