Сестра милосердия

Иногда ходили в электротеатр.
Снежок таял, и над дорогой маячил чуть заметный туман. А на крышах снег, белый предвестник зимы. И руки зябли. И ветер какой-то непостоянный: то оттуда дунет, то с другой стороны, то забежит, в спину толкнет.
По Атаманской, с винтовками, при примкнутых штыках, уходили на фронт гренадеры, рубили каблуками брусчатку. Женщины махали вслед. Одна и та же картина шесть лет. И не видно конца-краю. Иногда нападало полное безразличие. Отчаяние. Хоть бы как-то кончилось это безумие. Хоть бы какой-то выход, хоть какой-то порядок. Суворовский марш истончался, растаял в сыром холодном воздухе — ушел еще один полк на ратный подвиг. Спаси, сохрани его, Господи.
В цехе выдали жалование — подмывало закутить!
Здесь, в фойе, совершалось небывалое чудо: продавали мороженое! Стоило оно целое состояние, но все-таки взяли с княжной! Одно на двоих.
А совсем рядом, за стеной, волнующее пространство просмотрового зала. Оттуда волшебный резкий запах клея. И, как рокот моря — вздохи, смех толпы. Анне не раз говорили, что по ней плачет кинематограф, что, пожелай — и стала бы знаменитой, как Вера Холодная!
Донесся скрип стульев, шаркающий топот — зрители покидали иллюзион. Княжна Алиса осторожно, как кошечка, кушала мороженое. Отличное! Взбитое на сливках.
Шагнули в зал. Там запах бедности и потуга на дешевенький шик. Расселись по скрипучим «венским» стульям. Электричество погасло. Княжна на секунду схватила и пожала руку Анны — так не терпелось увидеть ей фильму! Затрещал аппарат, темный зал прорезали грани луча, высветило облачко дыма — по белому квадрату экрана побежала жизнь прежняя: роскошная, красивая! И обмирает душа при виде государя. Идет, пожимает руки бойцам. Уж давно мертвый, расстрелянный. Алексей в матросской форме, живой и невредимый. Хлыстиком машет, и собачка вьется, скачет, лает от радости. Как же на Володю похож! Господи! И другие дамы в зале задышали глубоко, потаенно, полезли за платочками. Прощай, счастливое время! Прощай, родина!.. И сморкался в темноте просмотрового зала сброшенный с корабля истории недобитый класс. Княжна Алиса сидела неподвижно. Она прощалась со своей юностью ожесточенно, без слез.
Поначалу Анна внимания не обратила: сидит синеблузник — да и пусть. Но что-то его, нет-нет, да и качнет: клонится-клонится и прижмется плечом. Отодвинулась раз, другой.
— Что это с тобой, гражданин? — вдруг закипело и выплеснулось.
— Не нравлюсь, барышня?
Анна передернулась и замерла, продолжая смотреть на экран.
— А то, может, познакомимся? — наклонился к самому уху.
— Обсоси гвоздок! — на весь зал прозвенела любимая женщина Верховного правителя России.
И все! Фабричный стушевался. Только прошипел себе под нос: «В перчатках!» Княжна Кызласова беззвучно хохотала и не могла остановиться. (На другой день в пошивочном цеху кто бы что кому ни сказал — в ответ легко и романтично летело: «Обсоси гвоздок!»)
Вера Холодная, расставаясь с женихом, закатывала под лоб свои томные глаза, прижимала руки к груди. Все это было бы трогательно, если бы хохлушка в переднем ряду не пропела в приступе обожания: «Вера Голодная!» И стон ее восторга зал охотно подхватил, и несколько раз, в самых душещипательных местах, хрипело то сбоку, то сзади: «Вера голодная!»

— Хто тама? — прокричала бабка из сеней.
— Адмиральша стучит, открывайте!

Брякнул засов, и Анна ступила в непроглядную тьму. Вкусно пахнуло солеными огурцами, грибами, укропом. Пригибаясь под притолоку, нырнули в тускло освещенную избу.
— Старика нету, — старуха обтерла ладонью уголки рта. — Чё-то, видно, задержало, — на мгновение замерла, прислушиваясь к звукам на улице.
Анна прошла к себе в комнату. Переоделась, отстегнула и скатала с ног чулки, осмотрела на растопыренных пальцах: нет ли дырок? Вернулась в столовую. Умылась. Все теперь другое, даже мыло жидкое. Поначалу было странно, но привыкли и к этому.
Кадка полная воды. Набрала кувшин, поставила на злобно зашипевшую плиту, чтоб попозже устроить постирушку. Из русской печки сочился, сводил с ума густой запах наваристых щей.
Сели у стола, украдкой сглатывали слюнки, ждали старика.
— Плуги кует?
— Гайки режет.
И опять тишина: ни ветер не прошелестит, ни матица не треснет. Только слышно: вздыхает семилинейная лампа. Моргнет, затрепещет, вытянется огонек золотым наконечником, зачадит и опять успокоится.
— Чё же?
Анна встрепенулась, думала, баба Нюра предлагает сесть есть, не дожидаясь хозяина. Но нет, взяла пухлую колоду, обстучала мягкие края, раскидала по шесть листиков на подкидного дурака, подрезала колоду.
Вяло, чтоб только время убить, бросали невесомые карты. К концу игры захватил азарт, даже поспорили немножко. Анна Васильевна уж трижды осталась в дураках, а деда все не слышно.
— Да что же это такое? Вот ударник-то выискался!
И старушка припадала щекой к черному окну, слушала. Мало ли что может случиться. Долго ждали. Выходили во двор и на улицу — нет деда! Не видать и не слыхать. И опять вернулись в избу, бабка трижды протянула колоду под колено и через дверную ручку, чтобы снять с них суетную греховность, и можно было бы гадать. Беззвучно шевеля губами, расстилала: «Что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится?» Выпадали «пустые хлопоты», «удар» и «казенный дом». Может, милиция забрала старика?
— Ну, куда он мог деваться? — и уже искры зла из глаз. И в пропаже деда виноват, конечно, Колчак! Того, убитого, тоже поставят в вину ему. Зачем вернулись из Японии? Прав Сергей Николаевич: в России жить невозможно.
Но вот хлопнули ворота! Забубнили голоса…
— Старик! — счастливо просияла старушка и, как Наташа Ростова на грудь Болконского, метнулась в провонявшие капустой сенцы, на встречу с ненаглядным дедом.
Там грохот и пьяные голоса: «О!» «Бляха!» «О-о!» Ввалились в избу. Дед и с ним рабочий. Молодой. Трезвый. Только глаза блестят. Перед собой, как букет цветов, держит бутылку «мутненькой».
— Это чё тако?! — даже притопнула сердитая старушка. — Это чё же?
— Старуха! Жарь глазунью!
Анна хорошо знала Ханжина, Дитерихса, других генералов, но ни один из них не умел нагнать на себя столько важности после самой блестящей победы. Дед стоял посреди прихожей, как окончательный и полный завоеватель. Чингисхан!
— Не ругайся, старуха!
— Ой, да не ругаюсь я, — мученически стонала та. — Ты погляди-ка, сколь грязищи натащили!
— Старуха! — ревел вполне счастливым голосом. — Я купца привел!
Старушка так и поперхнулась.
— А у нас товар!
— А ба! — обомлела баба Нюра. — Да ты не спятил ли? — а уже и самой-то весело до озорства.
И даже «товар» с задорным любопытством смотрел на «купца».
Как-то, по осени еще, привез он на телеге кули с картошкой, свеклу, редьку. И перебросились тогда несколькими словами, она пошутила что-то насчет крестьянской жизни — и, поди-ка ты, победила сердце молодца! Краснеет, глаза боится поднять. Конфузится. Так бы и расцеловала этого свежего, как курское яблочко, суженного.

То, что дед собрался делать, называлось «запой»: предварительная выпивка перед помолвкой и свадьбой. Комедия! Анна выросла в богеме, любила атмосферу безалаберности и веселья. И на свалившееся сватовство смотрела как на шутку, на игру.
Она редко бывала в дурном настроении. Все ее радовало! Проснется, увидит солнышко в щелку — так и просияет навстречу языческому божеству! Спаситель заповедовал нам любить этот мир. Никакого греха в этом нет. И каждый с удивлением видел в ней эту потаенную радость. Наверное, в этом и крылось ее редкое очарование. И фабричный жених, поначалу смущавшийся, пришел в состояние восторга при виде ответного интереса со стороны «гражданки Тимиревой». То есть так же краснел и смущался, но уже смелее озирался вокруг и даже, кажется, готовился что-то сказать.
Старушка в самое короткое время «сгоношила на стол». Соленье, глазунья и каленые щи. Чем горячей, тем лучше: выпьешь на копейку, а опьянеешь на целковый! Расселись. Налили в мальцевские стаканы «мутненькой». Вот бы удивился Верховный правитель империи, если бы увидел, как его любимая женщина хлещет самогон в сомнительной компании! Старый плут хозяин тоже играл взглядом — и выражение лица скабрезное. Но не оскорбляло это Анну. Только подливало масла в огонь. И парень млел, сгорал, как мотылек, в живом пламени ее огненных глаз. И грудь распирало отвагой.
— Ну дак чё же? — блестела глазами баба Нюра. — Будем знакомые?
И за каждым словом какой-то потаенный, не вполне приличный смысл. Но прямо никто ничего не говорил, все еще только лукаво подразумевалось. И разговор зашел о каком-то полене, которое одно в поле не горит, а два — уже костер на всю ночь.
— Хоть худой мужичок — а притульишко, за мужика завалюсь и ничего не боюсь! — расписывала прелести супружеской жизни старушка.
И Анне Васильевне уже почти верилось, что вот идет за этого молодого, свежего «обрезчика» с омского завода. Не то чтобы позабыла всю свою прежнюю жизнь, а так… стих игривости напал.
— Ты не гляди, — гудел дед, — что, может, не гренадерского росту, он одной рукой три пуда выжимат.
Силач при этом так разволновался, что только всхлипывал да рывками тянул в себя воздух, и уже озирался в поиске: что бы такое поднять?
— За таким — как за каменной стеной! — лебезила остроносая старушка. — Со спины любая полюбит!
Анну Васильевну хвалить еще не решались. Робели: благородная… Кто их знает, как там у них.
Хлопнули самогонки — ударило в голову, и еще больше развязались языки. Старушка вскочила, убежала на кухню, а как вернулась — села на другое место — и Анна оказалась рядом с «женихом». Его как-то назвали еще в начале застолья: не то Иван Акимыч, не то наоборот.
— А вот вы — сколько пудов? — подступал нареченный вплотную, и глаза горят, как плошки, вот схватит, вскинет под потолок. Анна оглянулась в поисках путей спасения. Старики так и покатились с хохота. А Аким все ближе, и уже руки от азарта потирал. Анна поднялась, встала так, чтоб между нею и Акимом что-нибудь было: стол, старик или табурет.
— Да вы чё засуетились-то? — призвал к порядку дед. — Давайте, закусывайте! Грибки так в рот и просятся!
Разлили по второй.
— Маленькая бутылка попалась, кончилась! — поцеловал ее в донышко старик.
— Ничего! Скоро власть сменится — заживем на всю ивановскую! — пообещал обрезчик плужного завода.
Бабушка делала себе «красненькое» — размешивала в самогонке варенье. У Анны Васильевны почему-то упало настроение, свой стаканчик отодвинула. Это повергло всех в недоумение.
— Дерни, Аня! — прогудел Аким.
А хозяин даже пропел что-то вроде:
— Выпьем тут, выпьем тут, на том свете не дадут!
— Ну, а если и дадут, дак выпьем там и выпьем тут! — подхватила старушка, и опять все перечокались, и каждый выцедил свою долю. Мужики крякнули и закусили.
— А вапше-то может быть, — молвил дед глубокомысленно. Покосился на Акима. — Гляди, ишо губернатором станет!
Аким расплылся в ухмылке.
— Комиссар! — продолжал представление дед. — Послушали бы, как он…
Аким имел силы нахмуриться, толкнул старика коленом.
— Как он говорит иногда! — покрутил дед в воздухе корявыми пальцами. — Заслушаешься!
— Сибирский соловей, — подъелдыкнула старушка.
Анна знала, что это за соловей — ворона! И вспомнилось, что когда-то, в детстве, умела свистать соловьем. От выпитой ли сивухи, от воспоминания ли счастливого детства подобралась, вытянулась шеей, «щелкнула» раз, другой и засвистала.
— Ой! И так денег ни лешего нету! — замахала на нее старуха руками — все засмеялись и притихли на минутку, будто тоже отлетели душой в счастливые весенние дни.
Душа не может долго томиться буднями — праздник ей подавай! С песней и плясом. И много ли выпили? Поллитровку на четверых — а «и руки, и ноги опустились». И крик! И хохот — как в курятнике! И баба Нюра лезет с поцелуем и кричит:
— Совет да любовь!
— Какой «совет», Анна Кузьмовна? У меня ребенку шесть лет!
— Знаю! — раздольно, от пупка, прокричал обрезчик. — Усыновлю! И выкормлю! Да ишо и новых настрогаем!
Лицом побледнел, а глаза — как у волка. И видно, вправду, нешуточно ранен нежностью к Анне. А что как судьба? Мало ли бывало. И тот-то, Александр-то Васильевич, тоже слесарному делу учился. На роду написано: за слесаря пойти! — мелькали шальные забубенные мысли.
Анна думала, что поразила сердце Акима своим нездешним видом, но она ошибалась. Больше всего запал в душу ее веселый легкий нрав. С такой-то женой вся жизнь обернется праздником! Да и в работе резва! Тогда палец у нее еще не болел, жалея старичков, таскала кули с телеги к погребице. А внешний вид — это на любителя. «Красу не лизать!» — говорит народная пословица, то есть главное, чтоб была работящей.
Дед со старушкой припомнили свои молодые года — в радость им неожиданное это застолье! Кот тоже вился под ногами, постанывал, выпрашивал, горел сатанински глазами. За столом не до него! Отбрыкнулся ногой один, другой — и поплелся кот на печку, греть старые бока.
— Не-е, погоди, — до поту раскраснелся лицом молодой. — Лемешок, он тоже нужен! Это если ты в одно дышло пашешь — то да! А если у тебя жеребец копытом землю роет, да не один, а пара гнедых! И десятин у тебя — с сотню!
— Да где, у черта в воде, сотня?
— Не скажи! — и видно было, что жених стоит на стороне крупного землевладения. Как и Александр Васильевич, кстати. — Тут блок нужен! — хозяйски хлопнул в стол.
— А вот Блок! — надоела Тимиревой тема земледелия. — Я его хорошо знаю.
За столом немо воззрились: откуда она знает плужное производство? На слесаря мало похожа.
— Блок, Александр Александрович! Поэт.
— А-а, — отмахнулась бабка. — Пушкин!
Мужики, ничего не понимая, смотрели пытливо, даже, пожалуй, враждебно: что за блок «Пушкин»?
Анна Васильевна уж и поняла, что не туда заехала с разговором, но нахлынули воспоминания. Увидела себя, как в зеркале: в бальном платье, в перчатках до локтей, и на голове — райская птичка с двумя перышками. И Блок! Голубоглазый, в сиянии ареола волос! И уже читала, что знали тогда обе столицы наизусть:

Лицо Занкевича цвета пергамента. Под глазами мешки. Доклад его был недолог и ужасен по содержанию.
Партизаны, представляясь авангардом Красной армии, беспрепятственно брали города. Насмерть перепуганные власти тут же снимали с себя полномочия. Ново-Николаевск считался непреступным. Одного Войска польского десять тысяч штыков. Завязались бои — в два дня город пал.
Колчак смотрел на проплывающий за окнами березовый лес и молчал. Что тут скажешь? Вот, остановит дикая орда, всех переколет, как бабочек…
— Сколько мы потеряли под Ново-Николаевском? — прервал Колчак.
— Сводки уточняются, но на сегодня можно твердо и с прискорбием сказать, что утрачено два бронепоезда, около двухсот орудий, около тысячи пулеметов. Двести эшелонов с имуществом, хлебом...
Колчак захохотал. Занкевич поежился, ожидая удара по голове.
— Замечательно! — всплеснул рукой. — Великолепно! Потери на целый бронепоезд меньше, чем в Омске!
И опять отвернулся и смотрел на мелькающие за окном деревья, будто первым хотел заметить наведенную на поезд батарею.

— Я маленький и безобразный, — сказал самому себе в отражение. — Беззубый хрен, — подмигнул вяло, вздохнул. — Вот так вот, ваше бывшее высокопревосходительство, капут. — смочил ладонь, отряхнул с рукава пятно. «Не пудра? — понюхал. — Нет».
На улице хлестко загремел пулемет. Еще один. Взорвалась граната. В коридоре затопали. Колчак сделал расческой пробор. Еще раз критически взглянул на себя и вышел.
— Что такое?
— «Товарищи», — пожаловался Комелов, — совсем обнаглели, ваше высокопревосходительство.
— А что взорвалось?
— Бомбу бросили, — прищелкнул каблуками и вышел.
Жанен никак не пускал к Иркутску! То есть уверял, что все «международные силы» озабочены его безопасностью, и как только бандитствующий элемент будет устранен на достаточное расстояние — мгновенно пропустят. Но Колчак чувствовал подвох, чуял мышеловку. Какая может быть безопасность, когда власть в этой деревне, живущей по фальшивому паспорту города, принадлежит тому же политбюро! И кто может поручиться, что не захватят, не растащат «золотой запас»? И что? Жанен надеется его подобрать?
Об Анне Васильевне и подумать жутко. Вот еще! Осталась бы в Омске, вернулась в Кисловодск. Декабристка! Посмотрел на руки — дрожат. Да и самого-то трясет. И пот заливает. Вечная простуда. Он знал, что солдаты из охраны пачками переходили на сторону восставших. Хотят сами править страной. Ах ты, боже ты мой! Каждый суслик метит в агрономы!
Достал платок, обтер лоб и шею. На народе надо быть спокойным, уверенным в себе. Но в последние дни, против воли, стал суетлив, даже шея вытянулась. Взгляд вопрошающий, не сказать бы жалкий. По крайней мере в иные минуты. Это особенно беспокоило Анну. Она пыталась вдохнуть в него дух достоинства и даже величия. Погибать — она прекрасно это понимала — нужно с гордо поднятой головой. В этом сейчас, может, главное назначение. Ведь в конце концов каждый когда-то окажется в похожем положении.
Вернулся Комелов.
— Вы что-то хотели сказать?
— Доброе утро, Александр Васильевич.
— Ну, еще раз…
— Вас в кабинете ждет генерал Занкевич. Говорит: срочно.
— Да. Сейчас буду. Конечно, — и, не заходя к себе в купе, поспешил в кабинет.
Занкевич поднялся медленнее обычного. Неприятность. Неужели разбит Каппель? — похолодел Колчак.
— Зиневич отдал в Красноярске власть политбюро.
Колчак это знал и молча смотрел в глаза начальника штаба, требуя продолжения.
— Власть в Иркутске перешла в руки политцентра. Чехи обеспокоены забастовками в Черемхово и угрозой рабочих взорвать туннели на байкальской дороге. Нас могут запечатать, как в бутылке.
Но все это было уже известно, почему же Занкевич говорит об этом опять?
— Казаки Семенова под Иркутском. Не сегодня-завтра город будет взят. И установится твердая военная власть.
Вот оно!
Наконец-то добрая весть.
Колчак горько усмехнулся. Семенов, конечно, лучше «рачьих и собачьих депутатов», но… хрен редьки не слаще. Он станет первым человеком в российской иерархии. Несмотря на все трения и взаимную нелюбовь, к стенке все же не поставит. Значит, будем жить!
— Очень хорошо! — твердо выговорил он. — Замечательно.
Опять мелькнула неотвязная мысль о золотом запасе: тридцать тысяч пудов перейдут, естественно, к Семенову. Великолепно! Чудесно. Отпустил Занкевича и поспешил к Анне, однако не успел.

Удинцов. Командир конвоя. Даже губы трясутся. Что там еще?
— Ваше высокопревосходительство, прикажите меня расстрелять!
Театральных жестов Колчак не любил. Ясно, что разбежался и конвой. Александр Васильевич вернулся к бару, налил мальцевский стакан всклянь, протянул ротмистру. Тот даже дрожал, будто и правда у последней стенки. Заморожено глядя Колчаку в глаза, беззвучно, как телок, выцедил стакан и сипло прошептал:
— Я застрелюсь, Александр Васильевич.
И это обращение по имени-отчеству — разряд электрического накала — сделал то, что столкнулись лбами, замерли на минутку.
— Ни в коем случае, Аркадий Никандрович, — просвистел Колчак — для России, ей нужны такие люди. Поцеловал Удинцова и быстрым шагом ушел к себе.

Анна Васильевна сидела за простывшим чаем. С галетами. Колчак брал, размачивал в стакане и отправлял в рот уже нежную кашицу.
— Как давно не слышно радио, — поежилась Анна, хитро горя глазами. — Помните, при Временном правительстве было Ври-радио?
Колчак свел брови, мол, да, что-то такое было.
— Украинское — Украдио. Ну и советское — Соврадио.
Колчак смеяться не мог, только кивнул: спасибо за поддержку.
— Говорят, рабочие в Черемхово возобновили добычу, скоро поедем?
— Кто это говорит?
— Я выходила. Недалеко. Здесь. Кое-что купила на базаре.
— Денег нет, — пожал недоуменно плечами Колчак. — А скоро, боюсь, и вовсе останусь без работы.
— Сколько вы получали, Александр Васильевич?
— Четыре тысячи, — ему неприятно было говорить об этом. — Но там еще добавки.
— Все отсылали Софье Федоровне?
— А как же, Анна Васильевна? — взглянул глазами великомученика.
Она протянула руку, в радость ей было прикоснуться к нему.
— Не грусти, сокол, думы брось напрасные! Много счастья на пути — дни наступят ясные!
Наверное, такое, ни на чем не основанное утешение и нужно было Колчаку в эти черные дни. Рядом с Анной отогревался душой, начинал верить в счастливую звезду.
А железные колеса ехидно выкрикивали одно и то же: ката-строфа! ката-строфа!

Прошлась по камере. Нечем заняться! Почитала бы — да нечего! И руки сами потянулись к шоколадке, чтобы прочитать хоть адрес фирмы «Kraft» — все какая-то связь с миром. Но сдержала порыв и даже отошла в противоположный угол, чтоб не тревожить душу ароматом.
А минуты тянутся одна за другой — когда-то наберется час. Потом другой. Какая странная субстанция — время. В счастье, веселье — несется вскачь! Раз, два — и кончился день! А как попал в узы — вот тогда-то и поймешь, что такое секунда. Так-то она тяжеловесно ползет. Как клоп по стене. Изойдешь вся, изнеможешь, ожидаючи хоть какого-то слова, хоть какого-то лица человеческого. Покрутится по камере да и опять к волчку прильнет: не случится ли чего в коридоре? Да и часовому одному скучно. Подойдет к двери — и потекла беседа. Он из крестьян. Тоже стосковался по смирной жизни. По покосу да пахоте.
— Гляди, и девушка ждет? — интимно приглушила голос Аннушка.
Солдат только вздохнул всей грудью да головой потряс — такая тоска разобрала по оставленной в деревне зазнобе…
И опять Анна садилась на кровать, а в голову лезли воспоминания раннего детства. И гимназистка Ефремова. Жарко дыша, говорила о любви. «Знаешь, каждый мужчина хочет, чтобы женщина принадлежала только ему! И он хочет ее… убить! И обладание, — шептала, трепеща белыми ноздрями, — это убийство! Как пронзание кинжалом. Насквозь!» Бедная Аннушка уж готова брякнуться в обморок, а начитанная Ефремова не умолкала: «Чтобы текла кровь! Они хотят нас получить и убить! Так много в них первобытного!.. Но они, — хитро щурилась маленькая садистка, — хотят убить нас — а вместо этого получают… ребенка! Нового человечка… — и уже хватала за руку, и шептала в другое ухо философский постулат: — То, чего ты хочешь, будет обязательно наоборот. Хочешь быть богатой — будешь бедной! Захочешь убить — родишь! Понимаешь?!»
И Аня Сафонова, гимназистка третьего класса, кивала тогда, соглашаясь. Да и теперь-то особо спорить не стала б с сумасшедшей Ефремовой. Что-то в этом было. Любовь и ненависть, смерть и рождение — все это близко. Давно ли адмирала носила толпа на руках? А теперь, появись на площади без охраны — в клочья разорвут. И вот Господь для какого-то равновесия выдумал ему Анну Сафонову. И она одна должна любить его так, как ненавидит теперь вся страна.
Черный крест от рамы сполз по стене на пол и, казалось, уснул, но вот постепенно, ломаясь на углах, влез на противоположную стену и там померк, растворился. И так будут тянуться сутки за сутками целые месяцы, а может, и годы. И Анна была на это готова: это несправедливо — и, значит, надо терпеть. За несправедливое наказание — самая большая награда.
И шорох! Легкий стук, и заскрипели засовы, отворилась дверь.
— Здравствуйте, здравствуйте, дорогая Анна Васильевна! — сдерживая вопль радости, пропела Ольга. Уж она-то чем перепугала новую власть? — Мать моя! — раскинула руки. — Да как же тебя перевернуло!
— Мерсите вам, пожалуйста, — сделала Анна книксен, и они хохотали от счастья и касались друг дружки ладонями.
— У тебя свободный променад?
— Совершенно свободный!
И опять захлебнулись безудержным хохотом. Отстранились, посмотрели друг на дружку, как бы глазам своим не веря. Коротко вздохнули и головы склонили набок одинаково.
— Это большевики такие? — повела Анна взглядом в сторону коридора.
— Н-нет, какая-то дружина. Но говорят, большевики вот-вот возьмут верх.
Это не особо печалило узниц. Молодость, жажда жизни побеждала уныние и печаль.
— И как же ты здесь?
— Да вот, — повела плечом.
И замолчали, и смотрели уж без прежнего света радости, а подмечая досадные изменения.

— Хорошо, хоть не бьют.
— Бывает, — выговорила низким приглушенным голосом, но не стала расписывать ужасов, свидетелем которых все-таки была.
— Спасибо за шоколад.
— Это с воли, — поспешила объяснить. — Я тут ни при чем.
Как-то быстро выговорились. Стояли, улыбались, вздыхали. Оно и в самом деле, особенных причин радоваться немного. Да и кто ответит на самый больной, самый важный вопрос?
Добрый надзиратель позволил погулять по коридору. Хорошо, что есть и такие. Дай Бог им здоровья.
— Александр Васильевич здесь?
— А где же еще? Молчат эти! — рассердилась на охрану. — Тайны мадридского двора.
Но не хотелось думать о горьком, слишком они были молоды, обе замечательные красавицы, как-то не цеплялась к ним печаль. Слетала! Очень уж много радости обещано было им судьбой. И не верилось, что вот-вот все обрушится раз и навсегда. Шли по длинному пустому коридору, делились новостями. По большей части горькими.
Солдат смотрел со слишком откровенным любопытством, как на редких заморских зверей. Вот они, вдова и любовница самых знаменитых людей империи — а обыкновенные. Даже и одеты, можно сказать, неважно. Только что говорят по-французски. Скажут два-три слова по-нашему и опять замурлыкали.
Вспомнили вылазку в ресторан «Зеленый попугай».
— Александр Васильевич все «Гори, гори, моя звезда» заказывал.
— Да, — вздохнула Анна.
— И ругался, что неправильно поют.
— Ругался, — и вдруг повернулась к егерю: — Где сидит Колчак?
— В пятой! — брякнул тот.
— Можешь пропустить к нему?
— Нет! Все! И так разгулялись! — вдруг рассердился и даже затвор передернул. — Марш в камеру! А то…
Пришлось подчиниться.
А на сердце опять праздник: здесь! И поет душа: рядом он, милый, несчастный, больной Александр Васильевич. О, только бы увидеться, словом перемолвиться, поцеловать-то его, может, в последний уж раз! А там — будь что будет.
Но Анна обманывала себя, боялась сглазить самую потаенную, самую заветную мечту: бежать! Кто такой Политцентр? Какая у него может быть сила? А с обеих сторон — наши! Пока доберется сюда Красная армия, десять раз сумеют отбить. О, хоть бы! И не особенно набожная Анна становилась на бетонный пол коленями, молила Богородицу помочь «болярину Колчаку избежать узилища и казни». Уйти из заключения. Зачем же обрывать жизнь только начавшуюся?

— Просто знакомая, — уронил небрежно. И трескуче, до синей жилы на лбу, закашлялся лающим кашлем.
В комнате переглянулись. Колчак достал платок. Тот самый. С трудом поборол искушение здесь же, на глазах у всех, отчалить в страну, где течет река Лета, и цветут бледные асфоделы. Но это грех. Непростительный. Недостойно легкий уход. Господь хотел от него чего-то другого, и нужно суметь пройти весь путь, не виляя, не уклоняясь от химер судьбы.
— Так — не жена?
— Бог с вами. Моя жена давно в Париже.
Следователи замолчали, и опять стал слышен треск дров и гудение трубы.
— А говорят, адмирал, вы танцевать мастер?
— Да! — отозвался радостно. — Чем, собственно, и известен! — и повернулся на стуле, подвигая промерзшие до костей ноги ближе к огню. — Петь люблю, брякаю на фортепиано… — свел и развел носки, пошевелил ступнями по-утиному. — Гидрограф, говорят, был неплохой. А еще, господа, — взглянул задорно, — едва ли вы найдете сегодня более толкового минера!
Думал, что спросят о минных полях, о количестве потопленных боевых кораблей неприятеля — но их это не интересовало. Спрашивали о злодеяниях Красильникова, Волкова. Колчак какую-либо ответственность за это категорически отрицал.
— Вообще, гражданская война — дело кровавое и грязное. Да, жгли деревни. Бывало. Как с той, так и с другой стороны, впрочем, — говорил Колчак сиплым, бесцветным голосом. — Один из ваших робеспьеров, например, отрубил пленному солдату ногу, привязал ее веревочкой и отпустил служить. Ко мне… Или как-то вышел из лесу обнаженный человек с офицерскими погонами. Не падают! Оказалось, прибиты гвоздями к плечам.
— Ну, хватит фантазий, потрудитесь отвечать на поставленные вопросы!
Интересовались сподвижниками: кто есть кто? Колчак отвечал и украдкой дарил, может, последнее тепло своему бренному, истрепанному телу. Все-таки жаль и его. Сколько служило беспокойному, не всегда разумному духу. Вон как успел износить к сорока шести годам. Да оно, может, и правильно: со свежим, еще готовым на долгую жизнь организмом расставаться тяжелей.
— Что? Ах, вы про это. Виноват ли государь в несчастном исходе войны с Японией? — повернул ноги, чтоб погрело и с тыльной стороны. — Царь здесь абсолютно ни при чем. Дрались мы из рук вон плохо, вот что. Сами виноваты.
— То есть вы были и остаетесь монархистом?
Колчак отдернул ногу — очень прижгло.
— Я был монархистом.
— И никаких сомнений?
— Какие сомнения? Офицер должен выполнять долг.
Попов наклонился к Деннике, что-то шепнул, тот кивнул и вышел.
— Вот вы были в Америке. Как она вам?
— Я был приглашен…
— Нет, как они к нам относятся? К русским?
— Да, не любят.
— Никто нас не любит, — приятно улыбнулся Чудновский.
Дверь отворилась, Деннике внес чай. Колчак невольно подался навстречу, по легкому цветочному аромату ясно, что чай китайский и, главное, горячий! Он промерзал в своей камере до печенок и все никак не мог согреться. Здесь, в жарко натопленной комнате, стужа выходила ознобом, до того, что начинало трясти. На первых допросах Попов смотрел с недоумением: уж не боится ли воин, увенчанный лаврами побед и поражений?
Колчаку в этот раз чаю не досталось. Не хватило стакана. Чудновский звучно схлебывал янтарную влагу, «впрогоряч», хитро косился на заключенного.
— А скажите, адмирал, — вальяжно заложил ногу на ногу. — Анна Тимирева — только знакомая? Не больше ли?
— Больше, — согласился Колчак. — Хорошая знакомая. Она работала переводчицей при Совете министров... Нет, стоп! Шила белье для увечных.
Один из следователей подержав в руках свой стакан, протянул заключенному. Колчак благодарно кивнул. Допрос продолжался. Зашел разговор о погибшей «Императрице Марии»: не было ли диверсии? Колчак отнес это к неизбежной на войне случайности. Чудновский улыбнулся саркастически, оглянулся на друзей, давая понять, что не верит ни одному слову. Колчак не обиделся. Он ясно видел на лице начальника «чеки» печать туберкулеза.
— Вам бы парное молоко да высокогорный климат…
Это оскорбило Чудновского. Да и все замолчали тем молчанием враждебности, которое заставило бы адмирала вспомнить свое положение. Его вызвали не на вечер приятных воспоминаний чаи гонять, а держать ответ за совершенные злодеяния.
И тут двери отворились, и, как на сцену кафе-шантана, вбежал человек, скрипящий кожаной курткой и ослепительно красными штанами-галифе. На штанах тоже длинная, широкая лента кожи — от колен и дальше, по всей широкой заднице. Есть люди, занятые только собой, кажется, таким был Бурсак.
Махнул приятелям белой нерабочей рукой, потоптался, вроде как станцевал. Покобенился в лучах восхищенных взглядов. Все наперебой поздравляли его с небывалым повышением: из начальников тюрьмы — в коменданты города! Захватившим власть большевикам он понадобился в этом качестве. Бурсак приятно, чуть высокомерно улыбался, торопя к концу неумеренный восторг поздравлений. Пригласил на небольшой банкет, где соберутся «только свои». На Колчака тоже взглянул. Но, как-то мимолетно, с оттенком брезгливости: это что за таракан у вас сидит? Не узнал он Колчака с высоты нового своего положения.
Вся коллегия, как казалось, мгновенно перекрасилась в красный цвет и вступила в партию большевиков. Едва-едва вырвавшийся из застенков Чудновский зла на бывшего начальника тюрьмы не держал. Бурсаку, как рысаку, не стоялось на месте, нужно было вертеться, показывать себя и с этой, и с той стороны и лететь, красоваться в других местах. Даже попытался взглянуть на себя в оконном отражении, но стекла сплошь обложило слоем инея.
— Глядите-ка! Откуда сибирский мороз знает, как выглядит африканский папоротник?
И все выразили на лицах глубокое восхищение неподражаемым изяществом мысли коменданта.
Колчак будто окаменел. И это — новое правительство? Он готов был согласиться с собственной некомпетентностью, но был крайне удивлен теми, кто пришел на смену. В это ужасное для империи время. Кажется, объявили конкурс на замещение вакантных мест, а претендентов набирали из заплечных дел мастеров. Все сидели по тюрьмам! Да не по разу. Как же не поставить после этого над собой надзирателя? Спокойно и, главное, привычно! Когда надо — покормит, когда надо — накажет. И нечистоты за собой прикажет вынести. Еще додумаются империю назвать каким-нибудь лагерем. «Лагерь труда», например. Или «Лагерь энтузиазма». Веселенькие деньки ожидают страну впереди!
— Ну что, Сашок, пригорюнился? — резко повернулся. — К Тимиревой тянет? — ржал, заглядывая в глаза.
И остальная братия тоже захохотала, демонстрируя хорошие, не испорченные полярными зимовками, жевательные аппараты, — «алямбурсэ хоцца?»
Перед глазами Колчака все поплыло, его подкинуло, и заревел степным казачьим голосом:
— Молчать, харя!
Все так и покатились с хохота, не страшен им больше грозный адмирал.
— Молодец! — похлопал по плечу Бурсак. Повернулся к приятелям и пригласил уже другим, серьезным, даже важным голосом: — Бывайте! Жду! — и вышел.
В комнате еще целую минуту стояла благоговейная тишина. Как-то все разомлели в восхищении начальством.
Первым заговорил Колчак:
— Это фиксируется? — кивнул в сторону секретаря.
— Успокойтесь, — зевнул ему в лицо Попов. — На допросах никогда ничего не фиксируется.
Почему-то он так сказал, и никто не возразил.

«Что же они в таком случае там пишут?» — в первый раз встревожился Колчак.

* * *

И уж потом, оставшись один в своей камере, задавал себе вопрос: не слишком ли яркими красками расписывает свое научное и военное прошлое? Не попахивает ли это бахвальством? Да, вроде бы, нет… наоборот, о многом скромно умолчал. Например, о спасении Петрограда. Если бы не он с Эссеном, столицу взяли бы в первые дни войны. «Потомки разберутся во всем и воздадут по заслугам, — наивно думал адмирал, — докопаются до каждого эпизода, отмеченного храбростью и самоотвержением».
И в голову не могло прийти, что на него, человека, посвятившего жизнь делу служения Родине, благополучно наплюют и постараются забыть все заслуги. Даже остров переименуют. В истории, правда, оставят, но как пример человеческой глупости, коварства и трусости.
Адмирал знал, что любого человека можно возвеличить и унизить до последней степени. Но и в кошмаре не снилось, какой грязью обольют его самого. У нас умеют обойтись с самыми достойными вполне талантливо. Близкий друг, боцман Бегичев, вытащивший Колчака из полыньи, бывший шафером на свадьбе, полжизни положил на то, чтоб всеми силами обгадить покойного. Впрочем, понятно: жить очень хотел! А то известно, как поступили бы с ним большевики, не открестись он от дружка. «За каким лядом приезжал к нему в Омск? О чем беседовали всю ночь напролет?..» Много могло бы возникнуть вопросов к бывшему сослуживцу лейтенанта Колчака.
В дверь легонько постучали — синичка клювом. Александра Васильевича с кровати будто ветром сдуло. Подскочил к волчку — Ольга. И чуть дальше — она! Стало трудно дышать. А сердце стучит, колотится, вот-вот выскочит.
— Нельзя! Отошли! — ругается охрана.
Отогнали женщин вглубь коридора. И тут, будто сама собой, невесомо скользнула по полу, влетела в камеру бумажка. Одним взглядом охватил и вобрал в себя печальный смысл записки: Владимир Оскарович Каппель погиб. Еще один удар, еще одна утрата. На его место встал Войцеховский. Преданный, светлой души человек. Идет на Иркутск с целью освободить адмирала.
И опять весенней пташкой встрепенулось сердце. Хоть разумом и понимал: не взять ему город! Слишком силы не равны. Белых — пять тысяч бойцов. Да и то больше половины в тифу. Обморожены. Да переутомлены-то пуще загнанной лошади. А у красных — одних партизан до шестнадцати тысяч. В теплых полушубках, в катанках, в собачьих рукавицах. Злые, как цепные кобели. И регулярная армия летит на всех парах из Большевизии. Вооружены до зубов пушками и пулеметами… Самому бы Войцеховскому успеть пробиться за Байкал, и то слава Богу. Еще и блефует бедный: потребовал Колчака и «золотой запас»! Тогда, мол, не трону Иркутск. Может, и в правду думает, что испугаются красные.
Сел на табурет, сложил руки ладонь к ладони, сунул меж колен. Задумался. Точно так же когда-то любил сидеть на «Заре» против устья топящейся печки. Радостно видеть сквозь щели заслонки живое золото огня. И потом на Дальнем Востоке сколько часов провел перед камином, смотрел на бордово-муаровый, переливающийся цвет пламенных углей. И едва слышный стеклянный их писк, легкое шуршание. И отблески на широкой, бездонной полосе японского клинка.
Как хорошо бы было, если б в камере топилась печь! Счастье — это свободное жилище и жаркая печь.
Он, наверное, задремал — и ясно привиделась жена. София. С Ростиком. Они стояли на снегу босиком, а напротив, шеренгой — пьяные матросы. И откуда-то взявшийся Бурсак:
— Где золотой запас?!
Жена с сыном молчат — и тогда Бурсак, с побелевшей, дергающейся верхней губой отдал приказ:
— Пли!
Матросы выстрелили. Но взяли выше головы. Сын с женой вздрогнули — и продолжают стоять. И Колчаку жутко было видеть это издевательство. Неужели Бурсак с матросней добрался до Парижа? Неужели и там революция!
И увидел себя.
Никогда он не видел себя так, со стороны. В длинной шинели и тоже босиком. И Бурсак кричал:

— Где твое золото? Отвечай!
С трудом двигая в снегу ногами, старался отойти дальше от сына и жены, чтоб принять весь урожай пуль своей грудью.
— Где твое золото?! — вяз в ушах визг.
И тот, босой, Колчак медленно поднял руку и указал: «Вот мое золото». И увидел так же по колено бредущую по снегу Анну.
Адмирал дрогнул и открыл глаза. Ноги одеревенели от стужи. Поднялся, принялся ходить. Какой странный сон.
Сапоги громко стучали по бетонному полу, скрипела, пощелкивала под подошвой каменная крошка. «Скоро уж, — нахмурился Колчак. — Сон в руку». Да еще Войцеховский, забубенная головушка, со своим ультиматумом. Тоска могильной плитой давила, не давала дышать. Подошел к двери, принялся колотить кулаком.
Когда подошел егерь и ударил в дверь прикладом, Колчак взмолился:
— Во имя всего святого на земле, во имя ваших детей и родителей — три минуты свидания с Анной Тимиревой!
Солдат грубо выругался и сделал неприличное, позорное движение.
Колчак отошел в противоположный угол. Опустился на колени и принялся молиться единственному своему заступнику — Отцу небесному.

* * *

Гришина-Алмазова, обеспокоенная предстоящим, тоже не спала. То есть дрема подступала, веки сладко смыкались, но едва устанавливалось глубокое дыхание — невидимый толчок — просыпалась. Смотрела на ярко освещенную луной стену. Горько признаться, но предстоящее убийство не шокировало. В конце концов, человек выбирает профессию военного. И должен быть к этому готов. Да и слишком много преступлений совершено его именем. Это знамя победители должны были втоптать в грязь, уничтожить.
Жаль ей было Анну. Ольга знала, что нет на свете ничего ужаснее вдовства. Быть вдовой мужа побежденного. Это они теперь ее не оставят, пока не натешатся, не сгноят где-нибудь в холодной щели Нарыма или на ужасной Стрелке. Но и оплакивать горькую судьбу своей подруги еще не время. Ведь вот он, в соседней камере. Жив.
И, странное дело, каким-то темным участком сознания, какой-то зловредной частью души ей казалось, что это… справедливо. Да. Желала его смерти. Какое-то непонятное, неясное чувство требовало этого. И, если бы большевики оправдали Колчака, отпустили на свободу за прежние заслуги перед империей в изыскании Северного пути, например, за постройку ледоколов и громкие подвиги на театре войны, — она была бы против. И не потому что адмирал однажды, сам того не желая, повредил ее мужу. Это дело старое. Нет! Здесь было что-то другое.
Она затаилась в ожидании…
Чуткий сон разломал воющий звук отворяемых дверей. Многоного протопало по коридору.
Накануне сердитый охранник так хряпнул прикладом в ее дверь, что отлетела заслонка «глазка». И теперь он оказался заклеен бумагой. Ольга сорвала ее шпилькой и в красном мятущемся свете фонарей сначала увидела уродливо меняющиеся, взлетающие и опадающие тени. Потом ярко оранжевые лица. Да. Отворилась дверь… но не Колчака. Палача-китайца. И увели его. Одного. И опять тьма кромешная в глухом коридоре.
«Оставили», — облегчение, но и какая-то досада укусила-таки душу Алмазовой. Долго стояла у волчка. В дыру дуло, студило глаз, выжимало слезу.
«Ну, и слава Богу», — вздохнула, пошла, легла на кровать и, убаюкиваемая серебристым светом луны, уже поплыла в царство счастливых встреч с людьми из прежней жизни, как опять загрохотал и тупо ударил засов, и опять застучали каблуки.
Во всей тюрьме о готовящейся акции, кажется, не знал ничего один человек — жертва. И когда в камеру ввалились большевики, он, пользуясь простотой тюремного этикета, не встал, а еще полежал минутку, сладко зевнул и потянулся. На допрос? Рановато… вы не находите? Впрочем, уж светло… или это? И какие странные лица. Да неужели! — толкнуло в грудь. В голову ударило и зазвенело. Оно!
Суетно поднялся, заглядывал в глаза конвоя. Впрочем, тут же взял себя в руки и уж больше не позволял себе суеты. Смотрел на всех спокойно. Просто. Только разве что побледнел. Да ведь луна. А в лунном свете и невеста бледнеет, как русалка. И Чудновский, вон, не лучше. Оскалился. Посинел.
— Вы напрасно отказываетесь от молока.
Команда с винтовками молчит. Только глаза горят по-волчьи. И зубами прищелкивают. Или показалось? Бурсак выплясывает в дорогих унтах — доволен! Как же, такая честь! Такая заслуга перед революцией — принять участие в убийстве адмирала. Это же до конца дней как главный орден! Величайший поступок эпохи! Это и детям, и внукам откроет все двери на теплые хлебные места.
— Гражданин Колчак! Решением Реввоенсовета вы приговариваетесь к расстрелу! — прокричал Чудновский сиплым, бесцветным голосом.
И все замолчали, ожидая чего-то.
— Значит, суда не будет?
— Какой там суд! — толкнул в спину Бурсак.
Двинулись из камеры в коридор. На пороге Колчак приостановился, окинул взглядом последнее пристанище.
— Проститься с Тимиревой, если можно?
— Нельзя! — толкнули в спину. И затопали по коридору на выход.
Наверху, на лестнице, тоже топот. Будто несли что-то тяжелое, неудобное. В окружении вооруженных людей увидел премьера. Вот оно, началось. Пепеляев странно помельчал, ссохся. Обозначились глубокие морщины. Свет фонаря выхватывал то широкий тяжелый лоб, то низ подбородка. Глаза запали глубоко в тень. И губы тряслись. Да и шел нетвердо, на резиново гнущихся ногах. Штатский, что тут скажешь. Не умеют они собрать волю в кулак. А чуть расслабься — и пошла ломать судорога. Колчак отвернулся.
Вывели под звезды. Темно. Визжит снег. Холодно. Колчак поскользнулся, едва не упал. Пепеляева вели под руки. Что-то бормотал. Читал молитву. Обогнули угол здания — в глаза ударила, ослепила луна. Сугробы искрились, пересыпались, играли искрой. Тихо. Перелаиваются собаки. На железной дороге, будто испугавшись чего, пронзительно вскрикнул паровоз. Мороз такой, что перехватывало дыхание.
— Не простудиться бы, — обернулся на конвойных.
Шутка успеха не имела. Шли молча. На площади, перед выходом с территории, серебристо-белые от инея кони. Двое саней. Лошади стояли понуро, опустив большие лохматые головы. На какую невеселую работу их запрягли. Луна светила вовсю. Не заметно, чтоб опечалилась. Ни облачком не прикроется, не потускнеет. Любопытно ей, бесчувственной и одинокой, страданье человеческое.
Дружинники тоже смотрели настороженно, с испугом. Один показался знакомым. У Колчака редкая память на лица — молодого боевика уж где-то видел. В другое время даже спросил бы, а теперь… слово с языка не идет. Это ведь все добровольцы! Охотой вызвались убивать. Японцы — враги, а обогрели, подлечили, предлагали остаться на курорте. А это свои. Те, ради кого трудился, не зная ни покоя, ни отдыха.
Около саней замешкались: кому первому садиться? И вот, выпал удобный случай передать Пепеляеву платок — не получилось. Следят. Подтолкнули Колчака в сани-розвальни. Народу много. Как ни сторонились добровольно пожелавшие стрельнуть, все-таки притиснули, прижали со всех сторон. Оно, конечно, тепло, но Колчак предпочел бы одиночество. Человек существо контактное; согреешься гуртом — как после этого отойти от ставшей близкой кучки, встать под их прицел?
Ломало. Тянуло жилы. То туда поведет, то в другую сторону, не лучше чем в ожидании минной атаки. Колчак умел с этим бороться. Надо сосредоточиться на какой-то детали, не пускать сознание на волю, иначе паника и катастрофа.
Лошади понатужились, стронули успевшие пристыть сани, защебетали полозья, поплыли мимо черные безглазые дома. Луна побежала вместе с ними в одну сторону, провожать Колчака на расстрел. И какая красивая. И материки видны. Что-то вроде Азии и Африки. Колчак прослеживал по контуру ночного светила свой путь из Питера во Владивосток. И вспоминались остановки, даже вполне неприличный случай — и поспешил оставить свой южный путь, обратился к северному. Опять всматривался до того, что уже различал Енисей и даже, вон, крошечный Якутск.
Ах, все-таки самое трудное и самое счастливое время было там! На Севере. В поиске… Смотрел на луну так долго и пристально, что в расстрельной команде уже толкали друг дружку, указывая на «полоумного адмирала». От неудобного положения, наконец, занемела шея. Потянулся рукой, размять, но проплывающая мимо мрачная громада зданий опять развлекла. Крепость? Разве в Иркутске есть крепость? Мрачные стены поворачивались, отвалились, отстали. И опять адмирал смотрел на огромную луну.
И все-таки трясло. Он относил это за счет озноба. Мороз. И рот сводило судорогой, откроешь, опять стиснешь зубы. Вот уж чего не ожидал! Расстрела от своих! Кажется, до глубокой старости оградил себя наградами от грубого слова и бедности — а поди ж ты. Пуля в лоб.
Он помнил, какими глазами провожали его по улицам Петербурга, Гельсингфорса, Либавы. Восторг! Поклонение! Чьими именами называли в двадцатом веке острова? И теперь… какими колючими, пустыми глазами смотрят убийцы. И ведь каждого чем-то обидел! Не может же быть в городе столько садистов. Не пошли бы так просто, самодуром. А коль обидел, будь добр смыть грех красненьким.
Лошадь свернула с твердого на целик и увязла.
— Станция Березай, кому надо — вылезай! — прокричал Бурсак и захохотал.
Дружинники прыгали с саней, проваливались в рыхлый сугроб.
— Надо было там свернуть, — ворчал Чудновский. Видно было, что он соревнует Бурсаку в праве быть главным на расстреле.
— Что там? — крикнули с задних саней.
— Приехали!
И сердце Колчака упало, и занялось дыхание. Все. Надо подниматься, но нет сил. Конечно, ослаб. Износился. Опираясь рукой в грядку, встал, и задрожали колени. «Что это?» — мысленно прикрикнул на себя и побрел через сугроб, обгоняя революционеров. Прихватывал пригоршни снега, с капустным скрипом вымыл руки и лицо. Щеки обожгло, пальцы мгновенно окоченели. Колчак мял их, как учила Анна Васильевна, и этим отвлекался от предстоящего. И озирался вокруг, будто хотел запомнить это сияющее искрящееся снегом и лунным светом праздничное поле. Да. Какая-то церковь и крепостная стена. Монастырь?
Пепеляев мелко крестился, кланялся на православные кресты, читал «Верую». Колчак тоже прочел краткую молитву.
— Давай их сюда! — деловито позвал Бурсак с пригорка.
Сердце Колчака упало и перестало биться. Но ноги несли вперед по ребрышку бугра, по более мелкому в этом месте снегу.
Виктор Николаевич, заторопившись, будто его укололи, взбежал на пригорок. Колчак что-то сказал.
— Бог простит! — прохрипел Пепеляев.
Какое-то время они с Бурсаком стояли втроем против выстроившихся в шеренгу революционеров. Мелькнула мысль гаркнуть в притихшем мире: «Слушай мою команду! Цельсь! Огонь!» — чтобы и этот комиссар замахал крылышками своей продажной души.
Комендант Иркутска, будто испугавшись той же мысли, во все лопатки кинулся к своим. Не добежав, остановился. Принял позу Наполеона. Осмотрел строй. Чудновский, не глядя, оттолкнул его. Бурсак что-то быстро зло заговорил.
— Давай, — вяло согласился Чудновский.
— У кого какие будут пожелания? — прокричал комендант.
Строй дрогнул, и штыки, электрически вспыхивая в мертвых лунных лучах, заколебались. Страшно становилось и дружинникам. И, наверное, каждый подумал: зачем я в это впутался?
Аким во все глаза глядел в лицо Колчака. Его удивляло ленивое спокойствие адмирала. Подул на пальцы, согревая дыханием, убрал в карманы. Чуть поежился, но, видно, не со страха — от озноба. Пепеляев стоял по стойке смирно. Бурсак прокричал что-то, Аким сдернул, было, винтовку — но нет, это еще не команда.
Как странно играет нами судьба. Говорят: бойся своих желаний, они сбываются. Зачем искал Колчака? С чего понадобилось его убивать? Вот он стоит. Стреляй. Но этого ли хотел Аким! Что даст его смерть? Наладит ли жизнь? И как так получилось, что через Черемхово в тот день ни один поезд не пошел на Омск, а только сюда, в Иркутск! Зачем притащился на Ангару со своим партизанским мандатом?.. Готов был бросить ружье в снег, уйти с этого ужасного места. И только опасение, что и его поставят третьим между генералов, удержало.
Их успели раздеть до исподнего. Белые, на фоне сияющей лунным светом долины — почти не видны. Святые! Только тени по искрящемуся снегу резко бросались в глаза. Пепеляев стоял, вытянув руки по швам, с поднятой головой. Колени при этом ходили ходуном, бескостно подгибались, и странно было, что до сих пор не упал.
Колчак закурил. Папироса дрожала. Сам же казался высеченным из камня. Остров Колчак, говорят, тоже сплошь каменный. Лицо его с одной стороны пушисто-бело, с другой — черное. Пепеляев рядом. Но лицо серое.
Оно и Акиму невесело, так и моет изнутри, тянет длинной судорогой.
Чудновский прокричал — и будто ветром дунуло по строю, заколебались, сверкнули штыки, рывками описали длинный полукруг, уставились черными дырами стволов. В тех, двоих.
Веки Колчака, как под ослепительным светом прожектора, затрепетали, хотели сомкнуться, но он только шире распахнул свои большие орлиные глаза. Окинул последним взглядом долину. Как она прекрасна! Прощай… И тут, как «здравствуй», прокричали: «Товьсь!» Судорожно набрал полную грудь, вскинул подбородок.
— Повернись спиной! — проорал Бурсак.
Аким не разобрал: то ли снег хрустнул под ногой, или долетел скрипучий голос Колчака: стреляй в грудь русского адмирала, сволочь! Отвел ствол в сторону и нажал на спуск. Раньше всех. До приказа. За ним поспешили остальные. Громко треснуло в монастыре, эхо разбежалось по увалам. Зло залаяли собаки. Неподвижно сияла луна. Какую-то секунду Аким был уверен, что и другие ударили мимо… но там, где стояли двое, — теперь зияла пустота.
А под луной, чуть сбоку, проклюнулась звезда. И можно поклясться, что еще пять минут назад ее не было!