Вы здесь

Школа штучности

О книге Т. Самойо «Ролан Барт. Биография»
Файл: Иконка пакета 11_bavilsky.zip (14.9 КБ)

1

Биография Ролана Барта, написанная Тифен Самойо, начинается с пролога, где описывается смерть Барта в парижской больнице Питье-Сальпетриер. Возвращаясь со званого обеда у Франсуа Миттерана, решившего привлечь к своей предвыборной компании знаменитых интеллектуалов, философ попал под грузовик и домой уже не вернулся.

Точно так же начинается недавно вышедший в издательстве Ивана Лимбаха роман Лорана Бине «Седьмая функция языка», в котором автокатастрофа с Бартом служит для запуска криптологического детектива с участием самых известных филологов и философов своего времени.

Таким странным образом Бине как бы делится с нами своим нечаянным удивлением, исподволь констатируя: Париж 1980 года был непропорционально богат авторами первого ряда, титанами мысли, открытия и достижения которых до сих пор во многом определяют культурный облик современной цивилизации.

Роман Бине глубоко ностальгичен. Авантюрная интрига и детективный сюжет не в состоянии скрыть авторского разочарования от нынешних времен, богатых лишь середняками и последышами великих. Кажется, структурализм и постструктурализм были последними жизнеспособными школами европейской мысли, после чего их удаль резко пошла на убыль. И если созвездье имен парижских интеллектуалов образца 1980 года можно сравнить с роскошью и разнообразием итальянских художников Высокого Возрождения или русских поэтов Серебряного века, то Ролан Барт не случайно оказывается центральной звездой на карте этого неба. Бине заворачивает фабулу вокруг имени Барта, так как все прочее легко увязывается с его беспрецедентно многогранной творческой деятельностью.

 

В самом начале своего толстенного тома Самойо констатирует, что Барт постоянно становится героем либо персонажем многочисленных книжных новинок, причем не только литературоведческих, но и беллетристических. Во введении к биографии она перечисляет массу эпитетов, связанных с описанием жизни и смерти Барта, уточняя:

Объяснение здесь лежит в стремлении придать его жизни континуальность, одновременно постоянство и продолжение, а еще в игре между эссе, автобиографическими фрагментами и желанием написать роман, которую придумал сам Барт.

Романа он так и не написал. Вроде начал что-то складывать из подготовительных записей (основной способ черновой работы Барта схож с набоковским, и архивы его содержат тысячи до сих пор не опубликованных карточек), но на самом пике формы («писатель — тот, для кого письмо всегда в будущем, тот, кто только собирается писать…») попал под грузовик.

Впрочем, если читать книги Барта одну за другой, как это предлагает Самойо, складывается что-то вроде той самой Vita nova, которую он задумал незадолго до своей гибели после смерти мамы, этого главного события его жизни, насыщенной не столько внешним действием, сколько внутренними интеллектуальными исканиями.

 

Самойо спрашивает себя: «Как можно описать жизнь, в которой не было ничего, кроме письма?» — и отвечает на это своим монументальным трудом, где обстоятельства складываются в книги. Для того чтобы понять «подлинного Барта», доверять его трудам следует до определенной степени:

Он не любил фиксировать свои тексты, делая из них книги. Почти все его книги — результат заказа или стечения обстоятельств. Он предпочитает временный и актуальный формат… Для удобства Барта часто рассматривают через его книги, что может исказить перспективу. Если восстановить настоящую хронологию его мысли, проследив процесс ее производства по журнальным публикациям, и рассматривать книги скорее как случайные, чем запланированные, перед нами предстанет гораздо менее самоуверенная и окончательная фигура.

Одна из важнейших задач, поставленных перед собой Самойо, — показать адогматичность бартовского мышления, воплотившуюся в межеумочной жанровой природе его самых известных книг и эссе, вроде «Нулевой степени письма» и «Удовольствия от текста». Сам он после выхода работы «Ролан Барт о Ролане Барте» называл этот жанр «третьей формой» («романическое как способ монтажа реальности, как письмо жизни»), а Лидия Гинзбург, применительно уже к нашим палестинам, — «промежуточной литературой», столь любезной современности с ее блогами и соцсетевой словесностью.

Тем более что все книги Барта действительно носят промежуточный характер — каждая из них служит предисловием для нового этапа, творческого, научного и личного. Барт резко, порой радикально менялся после выхода очередных своих текстов, оставляя далеко позади себя только что сделанные открытия примерно так же, как ракета-носитель отбрасывает отработанные топливные баки.

«Для того, кто пишет, кто выбрал письмо, мне кажется, не может быть иной “новой жизни”, кроме как открытия новых практик письма…» И если человек — это стиль, то принципиальная фрагментарность, текучесть большинства бартовских произведений, будто бегущих законченности и последней определенности (формулировки его зачастую делаются по принципу «клади рядом»), идеально выражает характер этого странного человека, постоянно ускользающего от определений на любых уровнях.

Лишь поначалу, делая первые шаги на критическом поприще и анализируя «Постороннего» Камю, Барт понимает литературу как «осознанное производство, способное выдержать политические и эстетические взгляды общества». Впереди увлечение «драмой абсурда» и «новым романом», разочарование в существующих, даже самых продвинутых, формах беллетристики и попытки создания собственного дискурса вне каких бы то ни было жанров. Это и «нулевая степень письма», и «третья форма», и, наконец, «романное без романа», когда знакопись выходит в жизнь и становится жизнью.

Писатель, по Барту, — это мученик своего фантазма, пытающийся воплотить его в текстах. Само по себе письмо, особенно лишенное жанровых признаков и воюющее с ними, утопично и не имеет места. Это осуществление фантазма есть территория полнейшей вненаходимости, которую заполняет личность уже не писателя, но читателя.

На каком-то этапе Барт начинает ставить знак равенства между «чтением» и «письмом». В «Саде II» он замечает:

 

Следовательно, наиболее глубокий подрыв (контр-цензура) состоит не в том, чтобы обязательно говорить вещи, шокирующие общественное мнение, мораль, закон и полицию, но в том, чтобы изобретать парадоксальный (свободный от всякой доксы2) дискурс: изобретение (а не провокация) является революционным актом: последний может свершаться лишь в основании нового языка.

 

Кто он, критик или философ, публицист или самоописатель, преподаватель или публичный интеллектуал? Литератор или медиазвезда?

И то, и другое, и третье, и четвертое. При этом Барт — совершенно асоциальный тип («политическое есть то, что препятствует желанию»), сумевший, будучи уже звездой европейских медиа, пропустить не только парижские волнения 1968 года, но даже немецкую оккупацию Франции во время Второй мировой войны. Рано открывшийся туберкулез (притом что всю жизнь он курил как паровоз) заточил юного Барта в горных санаториях. Наподобие тех, что Томас Манн воспел в «Волшебной горе» и которые сам он, с ссылками на тот же роман, описывал в лекционном курсе «Как жить вместе?» — в среде локальных замкнутых социумов, пытающихся поработить человека общим расписанием.

 

Современному человеку невозможно ускользнуть от сети общественных учреждений, форматирующих сознание с раннего детства (детский сад — школа — армия — высшее образование). Однако Барт, лишенный отца, героически погибшего на войне, сумел ускользнуть не только от этого конвейера, но даже от основополагающих фрейдовских схем. Отсутствие отца, при гипертрофированной любви к матери, лишило его не только эдипова комплекса, но и проблемного сверх-я, всю жизнь нависающего над правильно воспитанными сыновьями.

Судить обо всем, даже о самом важном, следует максимально спокойно и отстраненно. Барт не зря пережил шок, оказавшись в Японии, после чего увлекся дзеном, начал учить японский и написал «Империю знаков», одну из своих самых вдохновенных книг, в которой, помимо прочего, переосмыслил жанр травелога.

Японская сдержанность вошла в него как влитая, как осуществленная утопия, как давным-давно чаемый прообраз. Не случайно один из самых последних своих семинарских курсов Барт посвятил определению «нейтральности».

Будучи, как любой западный человек, заложником жестких бинарных оппозиций и противопоставленных друг другу парадигм рациональности, в своем фантазме он воображал силы, способные их обойти. В письме, в своей манере давать интерпретации, как и в моральном поведении, он нашел такие образы действий и речи, которые позволяли не застывать — смыслу в категориях, языку — в определенности, бытию — в устойчивых идентичностях. Не женское и не мужское, не активный и не пассивный залог в грамматике. Не занимать чью-то сторону в двусторонних конфликтах в политике. Нейтральное, являющееся прежде всего утопией, определяет глубинную сущность Барта не меньше, чем его способ обращаться с языком, телом, жестом так, чтобы отнять у них авторитаризм застывшей сущности или определения. Отсюда его пристрастие к порогам, вестибюлям, простенкам, ко всем тем промежуточным местам, в которых никто по-настоящему не находится, через которые следуют, не задерживаясь.

За исключением разве что таких адогматических чудаков, каким являлся Барт. Этот особенно значимый урок важно заполучить в нынешней неспокойной России, кажется, навсегда рассеченной одиозным бинарным мышлением, отсутствием полутонов и оттенков...

В понимании Барта нейтральное не негативно, оно не является невыразимым или нейтральным. Его положительная сила в том, что оно борется со всякого рода запугиванием: высокомерием, тотальностью, мачизмом, окончательными суждениями. Оно приглушает, не отменяя, успокаивает, не усыпляя, дает возможность выразиться более тонко и менее напыщенно. В этом его странная способность к прояснению. Вместо того чтобы представлять мысль в резком свете ее иллюзорной умопостигаемости, нейтральное заставляет ее лучиться, отбрасывать отблески, справляться с пустотами и отсрочками, местами и моментами, уклоняющимися от смысла.

Апофеоз беспочвенности, который Барт, вслед за Шестовым, недекларативно (манифесты для него — чересчур) воплощал в быту и в работе — не самое лучшее условие для комфортабельной жизни, однако идеальная погода для творчества.

Писатель — это «тот, кто ищет свое “я”», кто «вдобавок заполняет это ожидание созданием произведения, которое производится за счет самого его поиска и чья функция — осуществление проекта писать посредством уклонения от него».

 

Читать истории о титанах минувших времен увлекательнее и интереснее, однако опыт людей из эпох, максимально приближенных к нашей (напомню, что Барт умер в год московской Олимпиады 1980 года), дает больше пищи для размышлений. И пища эта более предметна, поскольку цивилизация развивается в сторону постоянной стандартизации жизни: разброс между «гением и злодейством», богатством и бедностью, возможностями и представлениями о хорошем и плохом лишается прежней амплитуды.

Поскольку все мы невольно оказываемся внутри территории очередных ограничений и уточнений, биографии великих современников помогают сделать нам собственный выбор — ведь они были ограничены (типизированы, стандартизованы) примерно так же, как и их ближайшие последыши.

Одной ногой Барт стоит в мифологизированном «окончательном прошлом» прустовского Комбре и манновской «Волшебной горы», но другой — оказывается участником предвыборной компании Франсуа Миттерана, то есть совсем близко к реалиям нынешней геополитической ситуации. В его «Мифологиях» вполне представимы главы о парниковом эффекте и Грете Тунберг.

 

Работая в Румынии и в египетской Александрии, Барт мается в поисках своего места и собственного метода.

Барт давно понял, что ему нелегко будет получить должность в университете, но теперь он встретил людей, находящихся в том же положении, борющихся за существование вопреки всему, стремящихся превратить свою маргинальность в источник силы. Александрия дала статусу отнесенного на обочину одиночки опору в обществе…

С другой стороны, ночью все кошки серы, человеческая природа неизменна, любые времена создают примерно одинаковые пороги трудностей для всякой подлинно творческой единицы, идущей к самореализации по бездорожью.

Даже если это современный Барту Париж.

Хотя работа его не раздражает, Барт разрывается между необходимостью иметь средства к существованию и желанием найти место, которое лучше бы соответствовало ему символически и интеллектуально. Из-за этого он становится вялым и слабовольным. Он мечтает о более свободной работе, которая оставляла бы ему как можно больше времени…

Конечно, человеческая природа остается неизменной, зато социальное пространство форматируется и схематизируется все сильнее и конкретнее и в конечном счете зачищается от контрастов и возможностей творческого радикализма.

Теперь мы знаем Барта в каноническом и максимально законченном виде, а если идти по биографии, раскрываются особенности его формирования, причем из слабой, совершенно проигрышной (бедность, неполная семья, болезни) позиции.

Видимо, когда человек изначально оригинален, ему остается только нести свой неформат по жизни — чем дальше, тем сильнее забирая в сторону и все сильнее отличаясь от современников. Однако социальная матрица, из которой вынужден выпутываться любой оригинал, у всех времен и народов примерно одна и та же, как бы ни назывались ее составляющие.

Книга Тифен Самойо показывает жизнь Ролана Барта как безостановочный интеллектуальный слалом, пришпиленный к нашему материальному миру лишь отдельными, отнюдь не реперными точками. Это полка разнокалиберных трудов, большая часть которых появилась по воле случая, из-за стечения обстоятельств.

Вслед за Сковородой Барт мог бы констатировать, что век ловил его, ловил, да не поймал. Ведь нельзя же, в самом деле, приписать дорожное происшествие со сбившим нашего героя грузовиком, шофер которого так и не был наказан (Барт умер в больнице Питье-Сальпетриер через месяц после наезда от воспаления легких), мстительным козням мировой закулисы.

 

 

1 Тифен Самойо. Ролан Барт. Биография. Перевод с французского Инны Кушнарёвой и Анны Васильевой, под научной редакцией Инны Кушнарёвой (серия «Интеллектуальные биографии»). Москва: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2019. Ролан Барт (1915—1980) — французский философ, литературовед, эстетик, семиотик, представитель структурализма и постструктурализма.

 

2 Докса — общепринятое мнение.

 

100-летие «Сибирских огней»