Сибирь. Думы

Кто выразит природы красоту
И груды скал, гранитные громады,
В сиянии небесной сей лампады?

Сибирь в «Думах» высвечивается душевной лампадой Егора Ковалевского в красках романтических, восторженных, что внутренне мотивировано — он разглядывал новую для себя страну столичным глазом, и отразилась она в стихах сообразно литературной традиции тех лет.

Кроме сборника «Сибирь. Думы», Ковалевский больше не публиковал своих стихов. Ему выпала иная стезя.
В 1837 году он прибыл в Петербург с Урала, сопровождая золотой караван. По времени это совпало с просьбой владыки черногорского Петра Негоша, обращенной к русскому правительству, прислать инженера для оценки природных недр Черногории. И начальство столичное сочло нужным командировать к черногорцам Ковалевского-младшего. Помимо основной задачи в этой стране ему выпала еще одна — весьма неожиданная — улаживание конфликта черногорцев с австрийцами. Ковалевский нашел пути согласия между воюющими, и с того момента он попал на заметку к императору. Николай I на его донесении написал: «Капитан К. поступил как истинный русский».
Это было началом дипломатического пути Ковалевского. В 1839 году он участвовал в Хивинской экспедиции графа Перовского, семь лет спустя сопровождал на Урал инженеров из Египта для ознакомления их с горным делом, а спустя два года и сам отправился в Египет для профессиональной постановки там золотых промыслов. Эта поездка была ценна еще тем, что Ковалевский вел исследования по долине Нила, вышел в Абиссинию, где впервые и описал истоки великой африканской реки. Двумя годами позже Ковалевский сопровождает русскую духовную миссию в Пекин, находит новые пути для русских торговых караванов, участвует в 1851 году в подготовке и заключении Кульджинского трактата, что открывало для русских купцов торговлю в Западном Китае. Дипломатическая судьба забрасывала Ковалевского еще раз в Черногорию и на театр войны с турками по Дунаю, он — непосредственный участник обороны Севастополя.
Авторитет Егора Ковалевского настолько высок, что министр иностранных дел А.М. Горчаков поручил ему управление Азиатским департаментом министерства. На этой должности — к 1856 году — и закончились дальние странствия Ковалевского, но здесь необходимо вот что подчеркнуть: ни одно его путешествие не прошло бесследно. По каждой поездке — статьи, а позже — книги!
Назову лишь главные из его трудов: «Четыре месяца в Черногории» (1841), «Странствователь по суше и морям», 3 тома (1843—1845), «Путешествие во внутреннюю Африку», 2 тома (1849), «Путешествие в Китай», 2 тома (1853), «Война с Турцией...» (1866).
А помимо исследовательских трудов Ковалевский под псевдонимом Нилъ Безымянный публикует романы и повести «Петербург днем и ночью», «Фанариот», «Век прожить — не поле перейти», «Граф Блудов и его время».
Последний из его трудов, названный «Восточные дела в 20-х гг.», обращал внимание читателя к той части света, куда в молодые годы устремился начинающий исследователь недр Сибири.
Главные труды Ковалевского, изданные в 1871—1872 годах, едва уместились в пять томов, поскольку туда не вошли ни стихи, ни беллетристика.
По отзыву современника Ковалевского, литератора В. Анненкова, «не бывало такого честного стремления на Руси, такого доблестного труда и такого светлого начинания, которых бы он не понял или не знал, к которым бы остался холоден и равнодушен...»
Даже простой перечень трудов исследователя, дипломата, историка и писателя Егора Ковалевского показывает, что он был тесно связан с литературными кругами Петербурга, и, когда к 1859 году проект создания «Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым» приобрел реальные очертания, единомышленники выбрали Ковалевского его председателем. Егор Петрович возглавлял «Общество...» до последних дней.
21 февраля 1868 г. «Вестник Европы» сообщил о смерти генерал-лейтенанта, сенатора Егора Петровича Ковалевского, а созданная им организация, впоследствии получившая название «Литературный фонд», успешно просуществовала до наших бессовестных дней, когда демократствующая братия от литературы на изломе XX века разворовала всю собственность фонда, оставив от замысла и дела Ковалевского одни руины.

Александр РОДИОНОВ

«…Добровольно покинув родину, покинув тебя, мой единственный Друг, я удалился в необитаемый край Сибири; седьмой месяц я не вижу человека, ничто даже не напоминает мне о нем… И недуг сердца заживает, тихая, кроткая грусть сменила убийственную тоску. Мое бытие слилось с воспоминанием о ней, и то, что мечталось в зыбком, неверном сновидении осуществилось, Ея призрак… Нет, она — мой идеал, мой Ангел-хранитель, она сама навещает уединенную обитель мою и вливает на растравленные раны бальзам сладкого утешения.
Когда невзгодные тучи заслоняли мою душу, тогда я старался пробудить восторги созерцанием величественной природы. Знаю, что исполинские картины Сибири выше всяких описаний... Сорвите с главы этакого гордого утеса бурное облако, начертите на нем стрелою молнии... и если эти письмена будут доступны смертным, тогда свет узнает Сибирь!.. Перед тобою скрижаль моих чувствований — не более!»
Вот извлечение из письма, при котором я получил эти стихотворения и несколько видов Сибири, снятых автором с натуры. Если эти поэтические описания обратят на себя внимание образованной публики, то я издам и рисунки.

Издатель
1832 г.

Как тлеет угль в горниле раскаленном,
Так истлевал над прахом я священным,
И сладостно мне было... Но судьбой
Завистливой расторгнутый с тобой —
Толпе людей с отрадой я предался.
Остывшу грудь у груди брата мнил
Согреть. Мечтой угасшей пробуждался —
И призрак твой уже сдали манил.
Безумец! Вверь свою судьбу кипящим
Волнам — и там надежда есть сред них.
Не знай людей, не верь их злости спящей:
Покуда спит, в чертах безжизненных
И на челе изнемогающем
Безмыслие лишь бродит, но проснется...
Бежи, бежи скорей — ты ужаснешься.
Сам сатана с челом сверкающим
Перед тобой. Я кинул мир. Казалось,
Что сих людей и небо отчуждалось,
Как злобные чуждалися своих.

Среди степей, меж гор Сибири дикой,
Далекий от людей и к небу близкий,
Я счастлив был, свободен был без них.
Как часто в ночь меж звезд звезда одна
Лучистее, яснее мне светила.
Как часто в высь безбрежную она
Приветливым лучом меня манила.
Мой вольный дух оковы персти рвал,
Парил туда, далеко в беспредельность,
Где всё любовь и Бог, где время — вечность,

И там, с тобой в восторге утопал.
Тогда тебя одну я петь желал.
Но неба песнь — земному недоступна,
И горе, кто ее здесь не дерзал.
(Ужасно хищник Прометей страдал!)
Песнь грешника тебе — была б преступна.

Кто видел метели в степях Малороссии, тот может иметь только небольшое понятие о Сибирских Буранах; так же, как и тот, кто видел вихри, не может иметь совершенного понятия об Ураганах. Безбрежные пустыни Сибири, заслоненные от Юга огромною цепью гор и совершенно открытые от Севера, составляют свободное виталище Буранов. Горе тому, кого застигнут они в пути во время ночи, он исчезает в беспредельном пространстве снегов, как слабый челн в быстринах Океана.

Как дух, отверженец небесный,
Стремится вихрем с высоты
Под кровом грозной темноты
На дол, пустынный и безбрежный —
Громада снежная, Буран,
Равнин полнощных ураган,
Летит, как дух-губитель злобный!
Сверкает, рыщет и ревет,
Все рушит в прах, и прах метет.
То вдруг, как алчный зверь голодный,
Почуя добычу в земле,
Он остановится... завоет...
Крутится и сверлит, и роет,
И рассыпается во мгле.
И вновь чудовище встает,
И снова страшный пир пирует.
Но лишь багровая взойдет
Заря, и с края неба дунет.
Лишь луч ее зардевший
Над сонною землей мелькнет,
И остов, вмиг окостеневший,
Рассыплется, падет, падет ...
И весь в кристаллах разлетится,
И весь в алмазах загорится!
Так дух волнуется, кипит.
Но лишь целительным бальзамом
Святая вера окропит,
Он, обновленный чудным даром,
Оковы тлена в прах дробит
И — гордый волею — парит.
Парит туда, где нет былого!
Так неба ясно-голубого
Твоих очей прекрасный луч
Не раз свевал с души унывшей
Гряды невзгодных, черных туч.
И вновь сиял мой дух оживший,
Сиял тобой, в тебе сиял —
Как в солнечном луче кристалл,
Как в том кристалле луч сиял!

На пространстве необозримом, между Обью и Иртышем, от Колывани до Тары, Ишима и моря Ледовитого, лежит одна равнина — степь Барабинская: совершенно безлюдная, везде покрытая болотами и тундрами, почти необитаемая. К морю она усеяна мамонтовыми костями и представляет обширное кладбище, на коем изредка, как тени, исшедшие из могил, мелькают изгнанники, заклейменные преступлением. Летом она покрывается непроницаемым туманом, но горе страннику, который остановится полюбоваться волшебной его игрою, не предохранив своего лица: миллионы насекомых, ползающих и летающих, покрывают его!..

Веками убеленный старец,
Туман расстлал обычну сень.
Его не сгонит ночи тень,
И луч дневной ему покорен.

Здесь будто зачаровано:
То мрак, то свет мне плещет в очи.
Иду — златой сугроб валит
Пред мной. Гляжу — лишь сумрак ночи!

Вот Пери, радугой обвившись,
Как будто лентой золотой,
Плывет в густых волнах тумана,
Тускнет, кроется под мглой.

Вот дымчатый завес струится,
Уж разглядел я — будто грудь
Лилейная колеблется под ним.
Но миг — ночь воцарится!

Нет, то не ночь, но дивный мрак
Грядою толстою кружится.
Глядишь — и в брызгах разлетится,
В тумане чудо пред тобой.

Там исполин ужасный — он
Главой косматой помавает...
Ступил — пространства нет! Шагает...
Вот ждешь... И смеркнулось в глазах.

Где я? Как тяжко мне, как душно.
Дыханье замерло в груди.
Томленье грустное: не здесь ли
Конец юдольного пути?

Железо звякнуло — есть жизнь!
В усильях тяжких встрепенулся,
И спало бремя, я очнулся,
Весь обновленный. Я прозрел!

Там тучей стая птиц взвивалась,
Всполохнутая звуком, там
Всплеснулась рыба, фыркнул волк.
Пустыня страшно оживилась:

Пред мной плелася вереницей
Толпа попарно скованных,
И жадно их следила птица,
Почуя добычу сдали.

И долго стон и звук цепей
Гудели, как в сырой могиле.
И я вздохнул впервые тяжко
По милой родине моей!

Так разгадал теперь, где я?
Я на распутье Барабинском!

Там, где природа покоится в своем первобытном состоянии, куда не досягал ни дерзкий, ни любопытный, там, в непроходимых дебрях и громадных утесах видел я страшное явление: пожар лился, горы валились... И все это творилось рукою незримою. Я был один!

Пред мной — Алтай, за мной — Алтай, то взгроможденный,
Поник на облака, то в прахе раздробленный.
На глыбах рухнувших висит дремучий бор,
И тощий плющ, как змей, ползет из трещин гор.
Зияет пасть пещер, зияют бездн стремнины,
И глухо все!.. Природа страшной ждет судьбины!
Вот филин простонал... Закаркал ворон... Мрак вокруг.
Промчался тихий гул под сводом неба. Вдруг
Загрохотала высь, и дол отгрянул страшно!
Трущоба вспыхнула, разлился огнь ужасный,
Взвилася стая птиц, повсюду рыщет волк.
Столетний кедр трещит, шатнулся, вот склонился,
И, дружно с елью обхватясь, свалился,
Загромоздив собой Чумыша грозный ток.
Клокочет тот, ревет и плещет к небу волны
И отовсюду грохот, треск, бушует страшно вихрь.
И мнилось мне, что рухнул свод природы плотный,
И в хаос первобытный канул ветхий мир! —
А я один, я здесь как памятник былого,
Отвергший дерзко мир, я, чуждый тления,
Покинут в кару здесь по воле Всеблагого!
Дождусь ли я святого обновления?
О, скоро ль скину вас, истлевшие одежды!
Молися за меня, святая тень Надежды!..
Вот вихорь стих, пожар губительный утух,
Вот брызнул чистый свет с оконницы Востока,
И в радужных волнах клубящегося тока
Над миром ринувшим плывет зиждитель-дух.
Плывет — и мертвая природа встрепенулась.
Так развивается увядшая лоза
Дыханием весны, так вспорхнула б душа,
Когда б на век от тяжкой персти отдалилась!
О, изврачуй недуг, коснись усталых веждей,
Явись мне Ангелом-благовестителем,
Как юноше, мене явилась ты, Надежда!