Вы здесь

А снег идет

Рассказ
Файл: Иконка пакета 05_4in-schy-lan_asi.zip (53.91 КБ)

Не вызывает сомнения факт, что большинство из встреченных нами людей можно описать одним словом. Для Леонида Сергеевича, сторожа-охранника в ООО «Авалон», таким словом является слово «старик». Как тщательно природа лепит человека в начале его жизненного пути, с такой же аккуратностью она затем разрушает полученный с таким трудом результат. Поэтому, разглядывая Леонида Сергеевича, вы вряд ли увидите белокурого мальчика в школьной форме и с портфелем, студента железнодорожного техникума, водителя, машиниста, моряка на корабле дальнего плавания, рабочего завода, передовика производства и, наконец, ветерана труда. Нет, ничего из этого вы не увидите. А увидите вы старика с большой головой, крючковатым, лихо загнутым носом и глазами: в прошлом — нежного небесно-голубого оттенка, а сейчас — серыми, цвета сухого цемента. Как монах проводит невеселое сравнение, так он, водя по голове рукой, делает так, чтобы казалось, что волос на ней как будто бы больше. Голая опушка посреди зимнего леса — ну куда это, скажите, годится!

Что касается дополнительных фактов о старике, то старик, понятное дело, пенсионер, дважды как дедушка, хотя связи с детьми и внуками никакой из-за какой-то мелкой, давно уже забытой обиды, увы, не поддерживает. А жена его — Галина, она же Галя, Галинушка, Галчонок, к сожалению, не так давно умерла. О том, как пережил Леонид Сергеевич эту трагедию, и о том, какие выводы сделал, будет еще сказано ниже.

А сейчас, одним морозным январским утром, старик, пододев под брюки две пары штанов, шел на работу. А трудился он, как уже было отмечено, сторожем в фирме, название которой тоже было уже раз упомянуто. Фирма эта, к слову, занималась строительством скромных, но многоквартирных домов, квадратный метр в которых стоил так дорого, что само собой в голове возникало нехорошее слово «кредит». А между тем вклад Леонида Сергеевича в решение жилищного вопроса россиян был немаленький и заключался он в том, что сутки через двое старик охранял еще недостроенные квадратные метры от рук тех несознательных граждан, кто о кредитах или не слышал, или принципиально ими не пользовался. За проявленную смелость и бдительность старик получал 1 500 рублей в смену, плюс пенсия 12 206 рублей. Итого, как он сам говорил, выходила почти тысяча американских долларов, которые старик в руках никогда не держал и сорок лет вживую не видел.

Работу свою — главным образом за спокойствие — старик очень любил. Тем более что последнее время он только тем и занимался, что сторожил и сторожил. И делал это уже так давно и успешно, что в какой-то момент ему самому стало казаться, что ничем другим он и не занимался. Однако тишина и спокойствие, за которые старик свою работу так сильно ценил, зачастую не касались тех мест, где ему приходилось трудиться. Сначала ветер лихих перемен стер с лица земли действовавшую безо всех разрешений автостоянку, затем нелегальную лесную площадку, там, где доски принимают и пилят, а под конец неизвестно как, но все-таки открывшийся в обход закона склад-магазин. Поэтому, видимо из-за тяжелого груза своего печального прошлого, старик твердо решил, что о нынешнем месте работы распространяться не будет. Впрочем, Леонид Сергеевич вообще был человеком малообщительным, вместо пустых разговоров предпочитал молчать, то есть — думать. Надеялся втайне старик, что вместе с годами придет к нему мудрость. Но вот старость пришла, а мудрости не было. И вечный вопрос о жизни и смерти так и остался для него загадкой. Старику, может, и не были уже так интересны вопросы о жизни, но вот о смерти, о том, что будет после нее, старик думал и днем, и еще усерднее ночью. Бывало так, что обычно тихий сторож вдруг быстро и горячо начинал говорить с кем-нибудь, пусть даже с человеком совершенно случайным, пытаясь его убедить, а на самом деле себя в том, что ответ ему вдруг стал известен, а потом, спустя какое-то время, что все-таки нет, неизвестен. И заканчивалось все всегда тем, что совершенно уставший старик приходил к выводу, что никого решения у таинства смерти нет и быть в природе не может. На этом месте он, по обыкновению своему, умолкал до следующего, более удачного раза.

Итак, одним морозным январским утром Леонид Сергеевич, если двумя словами, то одинокий старик, пододев под брюки две пары теплых штанов, шел на работу. При этом ничего примечательного с ним в пути не случилось, не считая того, что какая-то женщина, сама уже в возрасте, но еще не седая, встала, уступив ему в автобусе место. Неловкая получилась ситуация. Пришлось Леониду Сергеевичу, краснея и стесняясь в словах, целых две остановки доказывать, что он на самом деле никакой не старик, а плохо выспавшийся молодой человек. На том и доехали.

А утро и правда выдалось чертовски холодное. Мороз был такой, что от него, как говорят, стекла трещат и один зуб по другому промахивается. А тут еще и снег ко всему. Нервный, стремительный снег. Он тебе в глаза, в рот, за шиворот лезет. Такой преследует человека, как совесть, и никак не оставит в покое. И такие сугробы, как специально, за ночь намел, что задавит. Ну и черт с ним. Тем приятнее было увидеть три этажа еще строящегося кирпичного здания, высокий забор с обязательным в данном случае венцом из остро заточенной проволоки, а уже за забором — родную сторожку. Сторожка эта, кстати, была совсем не сторожка, а самый настоящий фургон, большой, на четырех здоровенных, правда, намертво вмерзших колесах. Снаружи фургон был темно зеленый, вперемешку с ржавыми пятнами, которые обильно росли на нем и были похожи на рыжие елочки. Два небольших мутных окошка были закрыты решетками, одна из которых, на висячем замке, отворялась, на случай пожара. И не зря, потому как внутри фургона стояла печка-буржуйка. Ее железный отросток в виде насквозь проржавевшей трубы на добрый метр выделялся над крышей.

Глядя на эту трубу, из которой крупными кольцами валил серый дым и алыми каплями разлетались искры, старик невольно представил себе, как через какую-то минуту окажется в теплом, даже жарко натопленном помещении, и ноги, несмотря на усталость, сами понесли его скорее во двор. Во дворе было пусто и вместе с тем шумно. Строители, приходившие на целый час раньше, уже приступили к своим нелегким обязанностям. С грохотом туда-сюда ворочался кран, то поднималась, то опять опускалась груженная кирпичами корзина. Шипя и делая больно глазам, работала сварка. Леонид Сергеевич поднялся на первую ступеньку фургона, взялся за холодную ручку и огляделся вокруг, словно намеревался увидеть кого-то. Но никого рядом не было. Он заглянул под фургон. И там никого. Только к расчищенной от снега площадке тянулась узкая цепочка следов, должно быть принадлежащая собаке.

И куда они могли подеваться? — задался вопросом престарелый охранник, но долго над этим не стал думать и потянул тяжелую, обитую по краям толстой тканью пальто дверь на себя.

И тут же в лицо ему ударил горячий и удушливый воздух и соленый запах, какой обыкновенен в жарких и грязных квартирах.

Так ты еще жив? — услышал Леонид Сергеевич грубый низкий голос, стоило ему показаться в дверях.

Да, жив, — предупредительно-вежливо отозвался старик и так же ровно добавил: — И ты, я смотрю, Володя, не болен.

В ответ человек, которого только что назвали Володей, не то сидя, не то лежа в бесформенном кресле, громко и нехорошо засмеялся. А после буркнул себе под нос:

Не подох, старый черт, — и еще сильней развалился.

Володя — как могло показаться, дурной человек — был коллегой Леонида Сергеевича, чья смена с появлением последнего благополучно закончилась. На вид ему было лет сорок, а по паспорту — на десять лет меньше. Причиной такой разницы была черная полоса, которая никак не отпускала Володю. Лицо его от несчастий потускнело, осунулось, глаза озверели, а юмор стал груб и жесток, как и у всякого человека, который не получает от жизни того, что страстно желает, а именно — денег. Да, денег, этих жалких, но ценных бумажек в нужном количестве никак не удавалось заработать Володе. Он пытался. Он многократно пытался. И после окончания престижного факультета одного престижного вуза сменил не две, не три, а четыре работы. Но на каждой из них его эксплуатировали, на каждом месте не ценили, на каждом — недоплачивали. Устав от всего этого беспредела и разругавшись со всеми, два года тому назад Володя решил с неблагодарным трудом завязать и уйти в свободное плавание. Почти сразу после такого решения от Володи сбежала жена, всего лишь гражданская, но все равно не чужая. Это в свою очередь окончательно добило и так потерявшего тягу к жизни Володю, и, просидев без дела еще год, он как будто прозрел и устроился работать охранником.

А где собаки? — спросил Леонид Сергеевич, безуспешно пытаясь пристроить на переполненную вешалку куртку.

Не пущу, — злобно сощурившись, отозвался Володя.

Леонид Сергеевич не спеша, по-стариковски упал на диван, при этом положив перед собой еще мокрую куртку, и спокойно, даже беззлобно сказал:

Зря. — Подумав, добавил: — Холодно на улице же.

Слова старика не тронули сердца Володи, который сел прямо и, скрестив руки, ответил:

Все равно не пущу. В своих теплых шубах потерпят. А то устроили мне здесь из фургона собачью будку. — и Володя презрительно огляделся вокруг.

Леонид Сергеевич намек понял и проследил за Володиным взглядом. Тут ничего, конечно, против не сказать, Володя был прав: фургон их ужасен и грязен. Желтые, болезненного оттенка обои большей частью ободраны. Из дивана в трех местах торчит поролон. Собачья шерсть комками повсюду и даже на столике, что стоит между диваном и креслом. А на столик без слез и не глянешь — мало того что завален чем только ни попадя: в куче здесь и остатки еды, и ноутбук, и журналы. Главное, что дотронуться до него просто так невозможно. Случайно коснешься, и рука тут же липнет в чем-то невидимо-вязком. И такой же точно беспорядок повсюду. Пол в фургоне дощатый, неровный, прямо между его досок лежит вечная пыль. А в углу, там, где электрическая помещается плитка, еще и рожки, и рис попадаются. И доски в том углу от постоянного варева темные, и пахнет там над плитой как-то особенно кисло.

И какой же нормальный человек будет здесь жить? — делает вывод после осмотра Володя.

Леонид Сергеевич полной грудью вздыхает, тем самым соглашаясь, что никакой нормальный человек здесь жить не будет, а вслух говорит:

Жалко животных, немолодые они.

Себя пожалей, в такой грязи находиться, — произносит Володя, пододвигаясь к ноутбуку поближе, чтобы сыграть напоследок еще одну партию в танки.

Леонид Сергеевич, которому нечем заняться, животных-то нет, пододвигается к Володе поближе и глядит, как тот на ноутбуке играет. Самому старику компьютерные игры не нравятся, ему нравятся шахматы.

Под однообразное гудение мотора танков, то и дело доносившееся из хриплых динамиков, прошло минут десять. Больше за это время ничего не случилось. Володя играл, Леонид Сергеевич, сидя рядом, смотрел. Наконец старику надоело смотреть, он поднял руку и вытянул из пачки журналов газету. Но вытянул неудачно: один из журналов упал в сторону и угодил прямо в тарелку с едой. Еда, соответственно, оттуда вывалилась, и сухая картофелина покатилась по полу. Володя на мгновение поднял голову, выругался. Его танк в эту самую секунду подбили.

Давай, устрой мне тут картину, Сергеич,— жалуясь, протянул он и, бегло взглянув на старика с газетой в руках, сухо добавил: — Лучше вакансии мне почитай.

Чувствуя себя виноватым, Леонид Сергеевич встал, поднял картофелину с пола и, подув на нее с разных сторон, положил обратно в тарелку. После чего сел на прежнее место и, развернув газету, начал читать.

Снова раздался звук двигателя, изредка прерываемый пальбой и Володиными криками:

Открой глаза!.. Куда прешь?! Сейчас я тебе!..

Слушай, — спросил старик у Володи, — а ты кто у нас по специальности? Юрист?..

Ну, юрист… Ах ты, гнида! Счас я тебе!.. — заорал вдруг Володя, которого снова подбили.

Произнеся многозначительно «гхм», Леонид Сергеевич продолжил рыскать по газетной странице, до тех пор пока не нашел искомое слово.

Требуется, — вслух стал читать он, — юрист ЖКХ, можно без опыта. Зарплата... Зарплата от двадцати тысяч рублей. Это тебе не пойдет?

Володя не поднимал головы:

Не пойдет… Сволочь ты. Там работы навалом, и такие же старики, наподобие тебя, круглыми сутками жалуются.

Тут лицо Володи, как и голос, стало плаксивым:

«Меня эта скотина сверху опять залила»… или «каждое воскресенье он дрелит и дрелит»… Или «канализацию вчера прорвало, плохо пахнет». И вот такие головняки всего за двадцать тысяч рублей. Нет уж, лучше я здесь посижу.

Закончив паясничать, Володя одной рукой взял со стола сигарету, потом зажигалку и, закурив, продолжил играть. А Леонид Сергеевич, не желая возражать, вернулся обратно к газете.

Требуются, — снова прочел вслух старик, — сотрудники в батальон ГИБДД по такому-то краю, отслужившие, здоровые… юридическое образование, можно среднее специальное, обязательно.

Леониду Сергеевичу вакансия показалась хорошей, и он вопросительно посмотрел на Володю. Ответом было молчание.

В комнате стало как будто бы жарче, слышно было, как стреляют дрова в печке-буржуйке. Прошла минута, другая. Володя нервно поерзал на кресле: в игре вот-вот должна была произойти серьезная битва. Сквозь зубы с усмешкой сказал:

Не годится. Я в армию по здоровью не годен, — и, выставив вперед левую ногу, добавил: — Плоскостопие.

Бесшумно вздохнув, старик не стал дальше читать и отложил газету. И в этот самый момент оторвался от ноутбука Володя: он победил, лицо его было довольным.

Знаешь что? — сказал он, начав тянуться к картофелине, потом, вспомнив, где она побывала, отдернул руку. — Знаешь… Вот ты бы уволился или помер, Сергеич, и мне денег вот так бы хватило! — он резко чиркнул у себя над головою ладонью, показывая, как много у него было бы в таком случае денег.

И мне бы, если бы ты ушел или умер, твоя зарплата лишней не стала, — отозвался старик и непонятно чему улыбнулся.

Громкий раскатистый смех вдруг сотряс всю сторожку. Согнувшись пополам, Володя смеялся. Глаза его увлажнились, одной рукой он со всей силы стучал себя по коленке и не переставая гоготал.

Леонид Сергеевич тоже не выдержал и опять непонятно чему улыбнулся. Слаб был старик, но на Володю зла не держал, сочувствовал ему и считал человеком несчастным. Его бессмысленное, безнадежное отношение к жизни, его покалеченный юмор напомнили старику его самого в те времена, когда закрыли завод и Союз развалился. Но тогда Леонида Сергеевича спасла от уныния его родная, его бесценная Галя, а вот у Володи никого близкого не было. Один он жил. И поэтому медленно точила его болезнь под страшным названием одиночество.

Нет, старик, — кончил смеяться Володя, — раньше тебя я точно в могилу не лягу. — И потянулся, разведя в стороны крепкие, сильные руки.

Это мы еще посмотрим… — робко ответил ему Леонид Сергеевич, а сам подумал: «Тут не поспоришь».

Помолчали. Володя, отдохнув, вернулся обратно к компьютеру. Леонид Сергеевич тоже собрался чем-то заняться, но не успел, так как из-за двери послышался странного характера звук. Леонид Сергеевич посмотрел на Володю, тот или ничего не услышал, или просто не отреагировал, продолжая играть. Звук повторился. Странный это был звук, как будто кто-то скребется или стучит, но не по самой двери, а рядом. Леонид Сергеевич подождал и, не выдержав, пошел открывать.

Не вздумай пускать. Выгоню, — грозно произнес ему в спину Володя.

Но как не... — хотел было не согласиться старик.

Не вздумай!

Леонид Сергеевич подошел ко входу и отпер дверь. Что-то темное вместе с ветром и снегом влетело в фургон и, тряся головой и телом, начало стряхивать с себя снег по-собачьи. Но это была не собака, это был третий сторож — Никита, мальчик четырнадцати лет, уже подросток. В глазах Леонида Сергеевича он был, конечно, мальчиком, едва не ребенком — светлым, розовощеким, с круглыми и ясными любопытствующими глазами. Ругался он хлеще Володи: так обложит, не один день потом приходить в себя будешь. На вопрос, откуда набрался, он отвечал — в школе. Но поражало Леонида Сергеевича в Никите вовсе не это, поражали старика знания мальчика. Со всеми этими телефонами и компьютерами Никита был на «ты». Знал и историю, экономику, другие науки. И по-английски мог больше двух слов связать, набравшись всего в интернете.

Какое это, должно быть, удивительное место — интернет, думал старик, удивляясь, как четырнадцатилетний ребенок может столько всего знать и все может обсудить.

Сторожем Никита, понятное дело, работал незаконно, по блату. Его отец знал другого отца, который и помог это устроить. Работал он для своего возраста сносно, никто на него не жаловался.

Иптать-колотить! — прыгая на одной ноге, сказал мальчик. Он был без шапки, и темные волосы его блестели от влаги и снега. — Жесть, на улице холодно.

Леонид Сергеевич закрыл за мальчиком дверь и, хлопая новоприбывшего по белой спине, спросил:

Почему без шапки, Никит?

Да ну ее в баню… С ней… ще холоднее, — через слог, потому что замерз, отозвался Никита. Не дожидаясь, пока его спросят, щелкая челюстями, добавил: — Вещи, идиот, здесь оставил.

А-а… — тут же протянул со своего места Володя. — Тебе повезло, мой родной, я их чуть было не выбросил. За диваном лежат.

Услышав два неприятнейших для себя слова, «выбросить» и «родной», Никита, которому уже порядком надоело отряхиваться, сморщился и, расстегнув куртку, но не снимая ее, двумя прыжками перемахнул через комнату, оказавшись на противоположной части дивана, зацепив сапогами обивку.

А уроков у тебя сейчас нет? — поинтересовался у Никиты старик.

Есть, — отозвался тот и, шебурша пакетом, стал проверять, все ли вещи на месте. Убедившись, что все, сел нога на ногу, скинул куртку на плечи — было все еще жарко, печка не остыла — и с неподвижным лицом стал смотреть, как Володя играет. Быстро устав и от этого, стал вертеть головой:

А куда подевались собаки?

Снаружи, — садясь с другого края, отозвался старик.

Никита поджал тонкие губы и, растянув неимоверно, произнес одно слово:

Ясно.

Снова пауза, только короткая. Не умеющий сидеть спокойно, Никита решил закинуть ноги на столик, но сделал это неумело, толкнув ту самую, что и старик до него, стопку журналов, и та, опрокинувшись, повлекла за собой тонометр.

Да вы издеваетесь! — тут же возмутился Володя.

Старик было поднялся сам все убрать. Никита не двигался и, может, помог бы старику, если бы не грубый окрик Володи.

Подними! — приказал он Никите.

Мальчик как сидел неподвижно, так и остался сидеть. Никто не успел и глазом моргнуть, как Володина рука, описав полукруг, треснула сорванца по затылку.

Ай! — раздался болезненный выкрик, а после — несколько не имеющих адресата крепких словечек.

Подними! — снова раздался повелительный голос.

Никита поднялся, обошел стол стороной и свалил обратно на стол журналы, громко ударив по ним сверху тонометром. Володя и старик наблюдали за ним, ничего не говоря.

Мальчик сел, скрестив руки, и по виду его было понятно, что он чрезвычайно обиделся. Но обижался он на Володю недолго, потому как уже через десять минут, зевнув широко, как бы невзначай, но обращаясь понятно к кому, произнес:

Ты все в эту древность играешь?

Фраза содержала в себе долю презрения, и Володя, почувствовав это, цинично сказал:

А ты уже нет?

Нет, — ровно, но с ноткой превосходства ответил Никита. — Я теперь в космическую игруху играю.

Что за игруха?

Ты не знаешь, — сказал он опять с превосходством. — Она про космические корабли, межзвездные перелеты и станции. Освоение новых миров и планет и трансгенерацию.

Транс… гене… что? — не уловив смысла сказанного, поинтересовался старик.

Трансгенерацию, — не без ехидства повторил Володя и, повернувшись к Никите, спросил: — Малой, ты-то хоть знаешь, что это такое?

Нет, — ничуть не смутившись, ответил Никита. Самообладание редко покидало его. Про таких говорят: тверд как кремень. Но и кремень бывает хрупким.

Знаете… — Никита отвел глаза в сторону, как бы размышляя над тем, сказать или не сказать, и все-таки не сдержался: — Я тут подумал и... Скажите, а сложно сейчас физиком стать?

Кем-кем? Физиком? — Володя в который раз громко и раскатисто рассмеялся и сквозь узкие щели красных от недосыпания демонических глаз посмотрел на Леонида Сергеевича. Подрагивая часто плечами, старик тоже смеялся.

Дело тут было в том, что Никита — человек с миллионом идей, идей, которые жили в нем меньше, чем бабочки. Примерно раз в два месяца он хотел кем-нибудь стать. Недавно — миллионером, после — генетиком, а теперь уже физиком. Именно благодаря увлечениям Никиты в фургоне появились такие полезные для современного человека журналы, как «Форбс», «Коммерсант», оказавшиеся незаменимыми, когда нет стаканов, реторты и колбочки. Прошел месяц, можно было ждать чего-нибудь нового.

Хватит смеяться, — скрестив и ноги, заметил Никита. — Я, между прочим, серьезно.

А чего сразу не этим… как его… космонавтом? — не переставая злорадствовать, поинтересовался Володя.

Неинтересно мне быть космонавтом, — сказал полноватый Никита. — Здоровых сейчас до хрена, а вот ученых нашей стране не хватает.

При этом голос Никиты стал тверже. Он больше не говорил, он декламировал.

Вы слышали?.. — начал Никита. — Наши в следующие десять лет хотят Луну заселять. — и, глядя на лица своих собеседников, по которым было понятно, что они ничего такого слышали, добавил укоризненно: — Это же начало новой космической гонки! Многотонные ракеты, летящие в космос, колонии на Луне, орбитальные станции, межзвездные перелеты, гиперпространство — все это кто-то же должен построить? Какие же впереди у меня перспективы: телепортация, космические линкоры...

И трансгенерация! — воспользовавшись моментом, вставил Володя.

И она, да, естественно. — Никита провел перед собою ладонью, оттопырив в стороны большой палец с мизинцем, показывая, как, по его мнению, летает линкор.

Сергеич, тебе сколько было, когда Гагарин наверх полетел?

Старик неловко почесал за ухом и ответил:

Лет девятнадцать, может быть, двадцать.

И о чем ты тогда сразу подумал?

Я… — старик перестал чесать за ухом и потер ниже, за шеей. — Я... я не поверил, — честно признался старик.

Во-о-от! — сказал Никита так, как будто знал об ответе заранее.

Потом уже, когда не через кого-то, а вживую, по телевизору его показали, тогда, конечно, поверил, — не обращая внимания на Никиту, закончил старик.

Мальчик продолжил:

Вот — не поверил. В это вообще трудно поверить, если подумать, что только шестьдесят лет назад человек своими глазами увидел, что Земля наша круглая.

Пятьдесят три, — поправил Никиту Володя.

Да. Неважно, я округлил. А теперь только представьте… Пятьдесят три года — это меньше одной человеческой жизни. Что же будет еще спустя пятьдесят? Колонии на Луне и Марсе, межпланетный туризм, инопланетяне, возможно… — в этом месте Никита изменился в лице и погрустнел. — Жаль, — добавил он, и горькая складка легла у него возле губ.

Володя со стариком, не сказав вслух ни слова, посмотрели на него вопросительно.

Жаль, что нельзя заглянуть вперед лет на двести… или лучше пятьсот. Своими глазами увидеть, что там будет, в будущем. Звездолеты, планеты, пространство… Один человек как-то сказал, что фантастика — это тоска человека по будущему. И я с ним полностью в этом деле согласен. И почему человеческая жизнь такая короткая?

Тут Леонид Сергеевич, который хотел что-то добавить, промолчал, а Володя, обеими руками оттолкнувшись от кресла, сказал:

Ладно, пойду я до дому. Устал.

Володе были неинтересны разговоры о космосе, ему бы поговорить о другом: за жизнь, о деньгах, а еще лучше о том, что Т-34 — хороший танк, но «тигр» получше… и что на танк ИС была установлена артиллерийская пушка А-19 и Ворошилова, который лично вызвался все испытать, ею чуть не убило. Но ни Никиту, ни старика, к сожалению, эти темы не трогали. И Володе оставалось только уйти.

Натянув на себя зеленую, затертую до пятен на локтях куртку, Володя потоптался на месте и, засунув руки в карманы, спросил:

А может кто денег занять? — И после непродолжительной паузы: — Мне на черпак не хватает.

Старик с мальчиком скинулись и дали Володе двести рублей. Тот деньги принял, сказал, чтобы записали на счет, что с получки он занятое разом вернет.

И тут неожиданно всем троим стало совестно: Володе — за то, что у него не было денег, Никите — за то, что он дал. А тяжелее всего приходилось Леониду Сергеевичу, которому было неловко и за то, что он дал, и за то, что у него было больше всех денег. Опустившись, как занавес, в фургоне возникла неловкая пауза. Все ждали, что, получив деньги, Володя развернется, уйдет. Но Володя не уходил, а оставался стоять. Достал из кармана, куда он уже успел их положить, две бумажки, посмотрел на них, помял, потом опять распрямил и все-таки убрал их обратно в карман.

Собак не кормите, — сказал он угрюмо, перед тем как уйти. — Я их уже покормил.

И, не попрощавшись, растворился за дверью.

В ту же секунду несколько снежных пушинок залетели в фургон, а вместе с ними забрался внутрь и холод. Невидимой змеей прополз он к дивану и коснулся руки Леонида Сергеевича. Старик от этого леденящего прикосновения вздрогнул. Никита, почувствовав кожей мороз, тоже поежился.

День наступал. Стройка, как огромный муравейник, работала. Пуще прежнего надрывались моторы, еще громче раздавались уместные в данном случае нецензурные крики, только теперь к ним присоединились особо раздражающие всех и каждого стуки. «Бум, бум, бум…» — методично отбивали молотки на площадке.

Часы на руке у Никиты показывали ровно двенадцать. Мальчик еще раз порылся в пакете, удостоверился, что вещи на месте, и встал.

Мне пора в школу, — сказал он, лениво потягиваясь и одновременно зевая. — А то на последний урок опоздаю.

Леонид Сергеевич, смерив взглядом Никиту, спросил:

Так ты уроки прогуливаешь?

Да там физкультура.

Плоскостопие? — поинтересовался старик.

Хитрожопие, — ответил Никита и застегнулся. — Завтра у меня, Сергеич, четыре урока и я где-то на час опоздаю.

Хорошо, — принял новость Сергеич. — Только ты не задерживайся.

Не, не буду. У меня завтра физика, — улыбнулся Никита.

И шапку надень.

Да у меня ее нету, — как-то нехорошо буркнул Никита.

На вот, эту возьми. — старик залез в рукав своей куртки и вытащил оттуда толстую шапку.

А ты?

Завтра вернешь.

Мальчик натянул шапку, поправил ее и туда, и сюда.

Нет, лучше я так. — Шапка ему не понравилась.

Надевай, — потребовал старик. — Еще менингитом заболеть не хватало.

Да ладно, — расхрабрился Никита.— Тут недалеко. Школа-то рядом.

Зная, что старик все равно будет настаивать, Никита открыл дверь, выскочил, запнувшись в проеме обо что-то, и, не удержавшись, упал.

Леонид Сергеевич не видел, что именно помешало Никите, но слышал, как тот закричал:

Чертовы псины! Пошли вон от меня! Фу, фу, фу! Я кому сказал?! Отвалите!

Стало ясно: о собак споткнулся Никита. Собак было две. Одна, медленно виляя хвостом, ходила вокруг Никиты кругом, а другая, более крупная, стояла на нем, упершись в него передними лапами, и хвост ее тоже, словно автомобильная щетка, двигался туда и обратно.

Кое-как все-таки выбравшись из-под собачьих объятий, Никита, не отряхиваясь, крикнул: «Эх, твою мать!» и «Врешь, не возьмешь!» — и кинулся навстречу крепкому и такому же дерзкому, как и он сам, ветру. У него был вид молодого петуха, готового к драке. Собаки рысцой проводили его до ворот, после вернувшись к фургону. Они любили Никиту — и любили за то, за что любят собаки детей: за то, что они еще дети.

Собаки жили тут давно, еще до появления на площадке самого Леонида Сергеевича. Наверное, самое любопытное в них было то, что свои необычные для собак имена они позаимствовали у двух уже оставивших службу охранников. Таким образом, первый из двух псов стал называться Василий, так как один из сторожей был Николаем Васильевичем, а второй стал почему-то Зелёный — или, если ласково, Зелёнка. Кажущуюся бессмысленность клички объяснить очень просто, и смысл тут в том, что другого сторожа звали Геннадий и собаку поначалу и назвали Геннадием, но совсем скоро укоротили до Гены. А за Геной, следуя популярному мультику, последовал Крокодил. Но кричать много раз на дню: «Крокодил, Крокодил!..» — очень долго и сложно, да и за психа, чего доброго, могут принять, так в итоге сделался из Крокодила — Зелёный. Добрый, ласковый пес, хоть и черного цвета.

К слову, Зелёный был моложе Василия, было ему всего восемь лет, в пересчете на человеческий возраст выходило около пятидесяти шести, младше Леонида Сергеевича. О прошлом Зелёного было известно немного. Говорили, что мать его, победительница многочисленных конкурсов и особа среди кинологов весьма уважаемая, принесла щенят от безродного пса. И Зелёный, как совершенно ненужный королевский бастард, был благополучно забыт, оказавшись в итоге на улице. Правда это или нет — никто точно на площадке не знал, но снаружи Зелёный и правда был похож на овчарку, только поменьше и без горбинки на носу.

О втором псе, Василии, можно сказать еще меньше. Он стар, лет ему примерно одиннадцать. Он крупнее Зелёного, морда у него не острая, а как у эрдельтерьера — тупая. Шерсть у Василия белая с черными пятнами и на удивление вьющаяся. Возле носа у Васи беда: шерсти узким треугольником нет, а от самого носа куска не хватает. Говорят, хватили пьяные мужики его горящей палкой по морде, вот и шрам в виде уродливой и плохо пришитой заплатки остался. Шрам-то остался, а нюх у Васи пропал. С тех самых пор они неразлучны с Зелёным. Куда ни пойдет молодой, Василий ковыляет за ним — одна лапа у него не сгибается. Так они вместе и ходят. Что будет с Василием, если Зелёный раньше помрет, страшно подумать. И старик даже как-то раз, когда никого, кроме собак, рядом не было, не выдержал и сказал:

Хоть бы ты, Василий, раньше ушел и не мучился.

Но сейчас все нормально, и оба пса, как здоровые, стояли и смотрели на старика, виляя хвостами. Старику сильно нравились эти, должно быть, последние в его жизни собаки, а больше всего в них ему нравилось то, что из всех трех сторожей псы были похожи на него самого: такие же немолодые и, что не менее важно, тихие, словно не собаки, а волки. Ни Зелёный, ни Василий понапрасну не лаяли, а спокойно лежали: один в углу возле печки, а второй — свернувшись клубком на потрепанном кресле, том самом, на котором совсем недавно можно было увидеть Володю.

Не дожидаясь, пока его будут просить, старик широко открыл двери и впустил собак внутрь, с этого и началась его смена.

Каждый, кто имел случай сравнить день с ночью, знает, что первый, обычно переполненный разными делами и суетой, пролетает словно скорый поезд — мгновенно, не оставляя после себя ничего, кроме воспоминаний, таких же мелких и плохо связанных между собой, как части изорванной в клочья бумаги. Совсем иначе обстоит дело ночью. Ночью не существует этого круговорота из необходимых для жизни, но не являющихся самой жизнью дел и гарантированно, если вы один или в скромной компании знающих толк в ночи людей, происходят всего два, но поистине грандиозных события. Первое — на место, где вы находитесь, черным саваном опускается тьма. И второе — следом за тьмой, до сих пор внушающей страх человеку, приходит отдых, а вместе с ним и покой. И кажется даже, что жизнь — это длинная, бескрайняя ночь, по недоразумению прерываемая на день. Но настанет момент, когда долгожданный покой больше прерываться не будет. Нетрудно догадаться, что момент этот не что иное, как смерть.

Смеркалось. Короткий день кончился, и на фургон, словно морской вал на пристань, накатил вечер. Но и он не смог удержаться надолго и вскоре растаял, растворившись в круговороте забот и мелких событий. Было уже около десяти часов вечера, когда наглухо закрылись ворота и на площадке никого, кроме Леонида Сергеевича, Василия и Зелёного, не осталось. Зелёный, по своему обыкновению, лежал в углу возле печки и делал вид, что дремал. Его хитрость выдавали глаза, которые он открывал при малейшем звуке или движении, открывал и проверял, не случилось ли чего интересного или вкусного, и снова прятал обратно. При этом перед самым носом Зелёного лежала покусанная, но так и не съеденная в итоге картошка, которую старик решил отдать псам, но, как выяснилось затем, зря: плотно, должно быть, накормил их Володя. Сам Леонид Сергеевич сидел на диване в позе думающего человека, сосредоточившись и подперев одной рукой подбородок. Наморщив и без того морщинистый лоб, старик внимательно изучал шахматную доску. Положение на ней накалялось. Слева и справа от доски в ожидании скорой развязки кучками стояли покинувшие поле боя фигуры, короткий взгляд на которые давал ясно понять, что Леонид Сергеевич, игравший за черных, с треском проигрывал. Напротив старика в полуразвалившемся кресле, положив морду на передние лапы, закрыв один глаз, следил за игрой умудренный жизнью Василий. Волноваться ему было не о чем: счет по партиям и без того был 3:1 в его пользу.

Шло время. Теплый желтый свет ярко освещал сторожку. Грозный ветер, оставшийся не у дел, беспомощно бился о ее толстые стены. Слышно было, как дико он воет после каждой неудачной попытки. Из узких отверстий динамиков, тех самых, из которых утром рычали свирепые танки, теперь лилась неописуемо красивая музыка, как балерина, легкая, изящная, грациозная, делающая несколько шажков на носках, взлетающая, плавно опускающаяся, потом делающая паузу... И такое вот совершенство продолжалось аж четыре минуты. Хорошо стало с этим танцем в сторожке, спокойно. Душа, словно накрытая пледом, вытянув ноги, больше никуда не торопилась. Серые тени на обшарпанных стенах разлеглись на обоях и выросли. Собаки, которым от мелодии хотелось спать, сладко позевывали. И мешало идиллии только одно: печка погасла и давно не горела, да еще злобный ветер сумел отогнуть от фургона металлический лист и стучал им снаружи.

Леонид Сергеевич тяжко вздохнул: идти наружу после ленивой нирваны очень не хотелось, но выбора не было — ночь только началась и мороз только усиливался. Старик положил указательный палец шахматному королю на корону и, приложив небольшое усилие, опрокинул того набок. Василий этот жест принял и в честь победы приоткрыл второй глаз. Там отразился старик. Он одевался. Вторая кофта, куртка, мохеровый шарф, шапка — утеплился Леонид Сергеевич по полной программе, так что шеей вертеть свободно не мог и, оглядываясь, вынужден был повернуться всем корпусом, как космонавт.

Ну что? — сказал Леонид Сергеевич, обращаясь к собакам. — Кто хочет пойти со мной за дровами?

В ответ на это странное предложение Зелёный, который обычно реагировал на каждое слово, остался лежать, и даже хвост его не показал никаких признаков жизни.

Тогда Леонид Сергеевич, переступая с одной ноги на другую, повернулся к Василию.

Ну а ты, старикан, не хочешь со мной прогуляться?

Услышав, что к нему обращаются, пес, как сфинкс, высоко поднял голову, но через секунду вжал ее в плечи, при этом глаза его смотрели то в сторону, то на Леонида Сергеевича, а брови треугольниками запрыгали то вверх, то вниз. Так он говорил старику: «Иди за дровами один, а я тебя здесь подожду. И не надо на меня таким взглядом смотреть, я преданный пес, но и ты ведь не живодер, на холод меня не потащишь».

Уж кем-кем, а живодером Леонид Сергеевич не был. Да и собаки ему в походе за дровами были не очень нужны. Так, за компанию…

Леонид Сергеевич отпер тяжелую дверь и оказался на улице. Снег валить прекратил, но холодно было ужасно, почти так же, как и утром. В разных концах стройплощадки неярко горели два фонаря, крупицы света просачивались через окошки фургона. Мрачной тенью, словно утонувший корабль, возвышался силуэт опустевшего кирпичного здания. Леонид Сергеевич сделал шаг в пустоту, спускаясь на одну ступеньку пониже. И тут же ветер, налетевший откуда-то сбоку, полоснул его, сначала по одной щеке, затем по другой. Старик поднял было вверх воротник, но тот только скособочился на сторону и сразу упал. Ветер проносился мимо и радостно свистал. В такт ему стучал отогнутый металлический лист, словно поверженный колокол.

Старик вдохнул морозного воздуха, выдохнул и загнул чертов лист, чтоб тот не звонил, обратно на место, а после трусцой побежал туда, где был сарай. Там под идущей волнами шифера крышей лежали дрова и стоял огромный, весь покрытый шрамами пень для их колки. Закряхтев, старик выдернул из пня топор, снял с самого верха полено. Установив полено точно перед собой, старик наполовину вбил в него полукруглое лезвие, после чего со всего маху ударил топором с надетым на него поленом об пень. Раздался ломаный треск. Две тонкие доски повалились на землю, запахло деревом.

Леонид Сергеевич почувствовал, что устал, и, положив обе руки себе на колени, присел на пень отдохнуть. Луны видно не было. Звезды горели, но горели как-то неярко. Где-то над головой старика, скрипя, качаясь на плохо натянутом проводе, вяло освещал двор одинокий фонарь. Переведя дух, старик встал, вынул из поленницы еще одну чурку и, крякнув, с шумом ее расколол. Кровь хлынула по его старым венам, он раскраснелся, вытащил следующую чурку и, снова крякнув, но этот раз веселее, тоже ее расколол. После шестого или седьмого полена старик их считать перестал. Шарф его вылез из-под воротника, мороз, как показалось, стал как будто слабее.

Еще несколько раз после этого взлетал вверх топор. Дров вокруг пня накопилось с достатком. Наконец Леонид Сергеевич, сильно измотанный, побежденный годами, снова присел. Закололо в боку, давление резко упало. Вокруг стало тихо. Перестал раскачиваться старый фонарь, в его тусклом взгляде светлой паутинкой шел снег, мелкие блестки которого падали и на очищенную за день от этого самого снега площадку, и на крышу фургона, и на самого Леонида Сергеевича. Шапка и брови того вскоре сделались белыми. Показалась луна. Собравшись с силами, старик прихватил с собой столько дров, сколько смог унести, и хрустящей зимней походкой пошел обратно в сторожку.

Едва завидев Леонида Сергеевича, идущего к печке с дровами, Зелёный оставил нагретое место и перелег. Дрова упали и покатились по полу. Старик сел, но не на диван, а на подлокотник. Круговым движением размотал с шеи шарф и остался сидеть неподвижно. Бок теперь не болел, а онемел, и двигаться старику совсем не хотелось. Хотелось, не изменяя позы, упасть на диван, не снимая с себя ничего, закрыть глаза и уснуть. Увидеть сны — и если повезет, то приснится Га… Лицо жены, молодое и красивое, вспомнилось ему. Сердце Леонида Сергеевича на мгновение замерло, а потом, мотнув головой, старик сначала произнес про себя, а после и вслух: «Нет».

Нет, — приходя в себя, повторил он. — Нет. Надо работать.

Разбросанные дрова лежали в сторожке.

Старик покачал головой и посмотрел на Василия.

Да, надо работать…

Не разобрав слов и подумав, что его прогоняют, Василий не слез, скорее сполз с кресла и лег рядом с Зелёным.

Старик, двигаясь так, как будто никакой усталости и не было, встал, опираясь на стену, и пошел топить печку. Дело это, стоит сразу сказать, старик очень любил и относился к нему с уважением. Не торопясь, пошурудил кочергой внутри печки, вынес полное корыто золы и вернулся, впустив при этом свежий и колючий воздух. После чего сел как-то по-детски, на корточки, и принялся совать в черное горнило дрова. Самые крупные положил вниз, те, что помельче — слева и справа, и еще несколько сверху, так чтобы в итоге получилось то, что сам Леонид Сергеевич называл ласково «домиком». Соорудив импровизированное строение внутри печи, старик вставил в него лист мятой газетной бумаги и чиркнул спичкой. Огонь стремительно побежал по бумаге, оставляя за собой черный тлеющий след, потом занялись и дрова. Алеющий свет упал из печного окошка и осветил не всю голову, а только лицо старика. И лицо это сразу как-то порозовело, заиграли на нем веселые тени, показались морщины. Греясь, как кот, старик от удовольствия зажмурил глаза и выставил вперед себя бледные руки. Это было короткое мгновение, когда вокруг тебя еще холодно, а возле печки — тепло, созданное своими руками. Он почувствовал себя хорошо. Так хорошо себя, наверное, чувствует только повар, сумевший приготовить вкусный обед, или врач, которому удалось спасти от смерти того, о ком думали, что спасти его уже невозможно.

Сторож задраил заслонку и принялся ждать. Часы, как в цирке, ходили по кругу. Собаки вяло позевывали. Старик глядел на чугунные кольца поверх печи, в щелях между которыми прыгали языки красного пламени, и понимал, что его ожидание кончилось. Взяв в руки пакет купленного угля, Леонид Сергеевич сморщился: покупного он не любил, любил сыпать по старинке, лопатой и ведрами. Высыпав содержимое пакета до последнего камешка в печку, он снова облокотился на стенку. На этот раз ждать пришлось недолго. Пламя, получив от старика добавку, поначалу, будто не обрадовавшись сошедшему оползню, приутихло, даже исчезло из виду, но потом приняло уголь и разгорелось с удвоенной силой. Жадное гудение донеслось из-за чугунных застенок, жалобно затрещали дрова, и сквозь кольца поднялось вверх серое облачко дыма. Это был тревожный сигнал. Следом из печи выплыло еще одно облачко, а потом из нее потянуло дымом.

«Наверное, слишком много дров положил», — подумал старик, когда, откровенно говоря, уже было поздно и дым, обнаглев, проплывал перед глазами белыми волнами. Даже собаки встревожились, подняли уши, а затем и повскакивали. Леонид Сергеевич открыл дверь и выпустил случайных пострадавших наружу. Следом вышел и сам.

Луна, словно пригвожденная к небу, висела на месте, и созданное с таким старанием тепло устремилось наверх, к ней. Постояли, переминаясь. И когда старик решил все-таки зайти внутрь, то, к полному разочарованию, обнаружил, что в сторожке стало еще холоднее, чем до того, как он начал топить. Но что и вправду было невыносимо, так это запах дыма, который теперь был повсюду. И не было вещи, которая не пропахла им: стол, диван, кресло… да и сам старик успели провонять настолько, словно все они побывали в эпицентре большого пожара.

Ну и дела… — почесал лысую макушку старик.

Одно было счастье: печка не полностью прогорела, а значит, утерянное недавно тепло еще могло вернуться. Но запах… Из-за него ни один из псов не вернулся на нагретое место. Не хотелось оставаться тут и самому Леониду Сергеевичу. Поэтому, нахлобучив на большую голову шапку и заперев сторожку на ключ, старик отправился в магазин купить себе какой-нибудь еды и водки.

Все те же цирковые часы двусмысленно показывали половину двенадцатого. В переулках было темно. Уличные фонари грустно горели. И три тени нестройной цепочкой двигались вдоль заснеженной улицы. Одна из них, с отрезанной тьмой головой, была человеческая, две другие, длинные и четвероногие, принадлежали собакам.

Леонид Сергеевич шел вперед медленно, каждый раз приходилось вынимать ноги из неглубокого снега, и думал, удастся ли ему купить водки или же нет. Наверное, удастся. Вдруг он только сейчас увидел свою тень, у которой не было головы. Это было забавно. Леонид Сергеевич посмотрел влево, вправо, присел — голова появилась опять. Встал — снова исчезла. Однако… Прежние переживания бесследно оставили старика, и он двинулся дальше с мыслью о смерти. Это может выглядеть странным, что человек вдруг, будто ни с того ни с сего, начал думать о смерти. Может. Но странно это не для человека, который тяжело и долго болеет. И думы эти хоть и не были слишком радостными, но и безнадежными или грустными они не были.

Господи! Только бы не заболеть, только бы не слечь! — молил старик, когда стариком совсем не был. Повезло. Отец старика, давно покойный, последние пять лет своей жизни пролежал парализованный после инсульта. Тогда еще юный Леонид Сергеевич наблюдал, как отнялась у его отца после первого удара левая сторона, а после второго — другая. И вот ты ходишь днем по делам, ночью по комнате, а человек лежит на диване и пальцем нормально двинуть не может. И вскипает в таком живом мертвеце бессильная злоба. Злоба эта затем превращается в ненависть ко всему и к себе в первую очередь. И ее становится так внутри много, что именно от ненависти, а не от третьего удара человек в конце концов умирает.

Такая судьба миновала Леонида Сергеевича. Конечно, с утра где-то болело, но, как недобро шутят врачи, если у вас в старости ничего не болит, то, скорее всего, вы уже умерли. Не миновала старика другая проблема, от которой, судя по всему, и остановится в роковой момент его сердце. И имя этой проблеме — тоска. Старик скучал по Галине. Скучал так, как скучает ослепший по свету, как оглохший скучает по звуку или как онемевший — по голосу.

Она ушла рано утром, почти такой же зимой, на работу и уже никогда не вернулась. После напуганные очевидцы рассказывали, что автобус, ехавший своим обычным маршрутом, занесло и многотонная коробка, перевернувшись, налетела на людей, стоявших в это время на остановке. Среди этих несчастных людей была и Галина. Смерть ее была неожиданной и, как сказали черствые до чужих страданий врачи, почти безболезненной. Почти. Безболезненной. Каким, оказывается, страшным может быть слово «почти». Старик остановился и посмотрел на пустую, уходящую в темень дорогу. И до чего странна и неестественна бывает эта внезапная смерть. Ничто в тебе ей не верит. Проснешься спустя десять дней, один год и четыре дня — и первая мысль: ничего не было. Но люди вокруг, как голые вешалки и убранные в ящик под стол женские тапочки, упрямо, словно мигающий красный, твердят тебе: было. Было все. Была и зима, и утро, и остановка, был и автобус… и нет теперь одного — нет больше Галины. Леонид Сергеевич первое время ходил как неживой, цепляясь за стены, руки-ноги волочил, глаза были цвета рисовой жижи. Жизнь кончилась? Да нет, как назло — продолжается. И нигде не болит. Только вот пусто внутри и как-то по-особому грустно.

И зачем ты меня здесь оставила? — обратился старик вслух к умершей жене. Он часто говорил с ней, когда ему, как сейчас, было совсем одиноко. Не надо над ним, пожалуйста, за это смеяться. Да, старик говорил с ней… и даже больше того: иногда ему казалось, что она ему отвечала.

Сам старик не видел в своих разговорах ничего странного и объяснял их себе просто: да, жена его умерла, но она не исчезла. Потому что два человека, однажды повстречавшихся как будто случайно и оставивших в жизни друг друга значительный след, никогда после этого и ни при каких обстоятельствах не будут уже одинокими. Соскучится один — и тут же в воспоминаниях появится другой. А там и разговор сам собою завяжется. И правду говорят про «смерть не разлучит вас». Смерть, конечно, великая штука, но вынуть одну душу из объятий другой даже ей не под силу.

И все же...

И все же было кое-что, чего сильно не хватало Леониду Сергеевичу, а именно — их с Галиной тайного поцелуя. Стоя позади, чуть ниже шеи, в первую выпирающую вперед косточку. Все другие ласки со временем растерялись, ушли, а та, с которой все начиналось, осталась…

Леонид Сергеевич поднял глаза и спросил, будто у неба:

Где ты?..

Прошла минута, следом другая, и голос изнутри его самого, похожий на голос жены, ответил ему:

Я здесь.

Тут и собаки, будто что-то почуяв, мягкими носами ткнулись в обшарпанный рукав старика. А Зелёный не только ударился в руку, он под эту самую руку залез, и старику ничего не оставалось, как почесать за ухом одного, а потом и другого. И пошел снег.

Леонид Сергеевич подошел к днем зеленому, а теперь черному зданию, внешне похожему на невиданных размеров обувную коробку. Он не стал ломиться в закрытую металлической шторой дверь, а обошел коробку по кругу и негромко постучал в мало кому известные двери поменьше. Никто не отозвался. Старик хотел было постучать еще, но, когда его рука уже поднялась, в двери открылось окошко и высокий голос с восточным акцентом произнес:

Кто там?

Я, — неожиданно быстро отозвался старик, раньше чем успел это понять.

Кто — я? — раздельно переспросил посерьезневший голос.

Сергеич, — признался старик.

Ответа не было. Но было слышно, как за перегородкой что-то шевелится; потом съехала с салазок стальная задвижка и дверь отворилась. На пороге ее стоял невысокий мужчина в строгой рубашке и брюках, восточной наружности, с приплюснутым носом и с черными, но уже запачканными сединой волосами. На груди у мужчины красовалась приколотая к рубашке небольших размеров картонка, на которой было написано: «Эдуард Акопян». Прищурив один глаз и убедившись, что ночной гость оказался действительно тем самым Сергеичем, Эдуард убрал руку с пояса, где болтался предмет, похожий на электробритву, и сказал:

Сергеич, ты бы прекращал так поздно приходить. Меня от твоих визитов точно рано или поздно хватит удар.

Да ладно тебе, — извиняющимся тоном отозвался старик. — Первый раз, что ли…

Первый… не первый, — вздохнул Эдуард, закрывая перед собаками дверь. — А мне по-прежнему страшно. Ты чай будешь?

Старик отрицательно мотнул головой, несвязно объяснив отказ тем, что у него печка до сих пор топится, да и собаки к тому же не кормлены.

Значит… и чай пить не будешь… — как будто жалуясь, проворчал Эдуард. — И мне одному тут сидеть. Бери чего хотел и уходи, у меня там без тебя фильм интересный идет.

Из подсобки, где обычно сидел Эдуард и где стоял небольшой телевизор, кто-то густым басом грозился во что бы то ни стало кого-то убить, послышались выстрелы. Когда они закончились, Эдик с грустным лицом произнес:

Только водки я тебе не продам. Не могу.

Тут из телевизора послышался полный боли и страдания умирающий голос, который сказал: «Как так? Ты меня предал?» Грусть с лица Эдика перешла к Леониду Сергеевичу, и тот, не найдя ничего лучше, спросил:

Почему?

Закон, — как само собой разумеющееся резюмировал Эдуард.

Между тем, пока они говорили, в зале одна за другой с шипением и треском загорались длинные лампы, демонстрируя ошметки того, что осталось после набега жадных до еды посетителей.

«А еще говорят, что денег у людей нет», — мелькнула у старика укоризненная мысль. Но важнее было понять, почему Эдик решил стать законопослушной, но, без сомнения, подлой гадиной. «Может, его за прошлый раз наказали?» — подумал старик и спросил:

Тебя за последний раз наказали?

Эдуард, почесав тремя пальцами гладко бритую щеку, ответил:

Нехорошо. Не положено, — и, виновато пожав плечами, добавил: — Закон.

Услышав ответ, Леонид Сергеевич подошел к полке, где была выставлена жидкость для ванн, и принялся набирать полные руки этих маленьких синих бутылочек.

До этого момента абсолютно спокойный, Эдуард дернулся как-то нелепо, его и без того большие глаза округлились, и он, запинаясь, возразил:

Чего ты? Это продается для тех, у кого денег нет! Ты ведь от них и умереть можешь…

Это еще почему? — искренне удивился старик. — У меня ванна вся грязная.

Тут нервы совсем подвели Эдуарда, потому что он, остановив руку Сергеича, заискивающе и с какой-то тупою надеждой спросил:

Сейчас?

А потом добавил:

У тебя на работе нет ванны.

И ванны у меня нет, и друзей нет, оказывается.

Старик высвободился и добавил очередную бутылочку к тем пяти, что уже успел нагрести. Выходило примерно два литра.

Эх, умеешь же ты уговаривать, — сдался в конце концов Эдуард. Быть причастным к гибели старика ему ни в коем случае не хотелось, он сдался — с условием, что в следующий раз старик успеет до закрытия магазина.

Сергеич согласился, обрадовавшись, все взятое ранее положил обратно на место, после чего вытащил из кармана припасенный пакет. Туда, на самое дно пакета, первым делом легла бутылка «Столичной», после к ней присоединились две банки тушенки, пачка рожек, соленые огурцы, тоже в банке, молочная колбаса, колбаса копченая, сосиски, булка черного хлеба и сало. Сало он взял с мясом. Чистого сала Леонид Сергеевич не любил, от чистого у него кружилась голова и тошнило.

Набрав полный пакет и оставив Эдику деньги, старик уже собирался, попрощавшись, уйти, как вдруг на глаза ему попался стеллаж, сверху донизу уставленный цветастыми шоколадками. Что-то екнуло у него в груди, и он шагнул к полкам.

Жене? — спросил Эдуард, не знавший о старике ничего, кроме того, что касалось работы.

Старик не ответил, взяв в руки первую попавшуюся яркую плитку. Не разобравшись, что на ней было нарисовано, спросил:

Вкусная?

Они все тут вкусные, — по-хозяйски улыбнувшись, ответил Эдуард.

Старик огляделся и расстроенно убедился, что выбор шоколада огромен.

Какая нужна? — снова заговорил Эдуард. — Есть с фундуком, с изюмом, с грецким орехом, с миндалем, с повидлом, с кремом, молочный, горький, белый, воздушный… есть еще…

Эдуард подошел к стеллажу и снял одну с полки.

Новинка сезона, с кокосом.

Леонид Сергеевич шоколадку взял, покрутил в разные стороны и вернул Эдуарду. На полке он заметил небольшую плитку, на которой красовалась знакомая девочка в зеленой косынке. Ее Леонид Сергеевич и выбрал.

Окончательно рассчитавшись и распрощавшись с Эдуардом, он вышел на улицу. Собаки дружно завиляли хвостами и бросились навстречу Леониду Сергеевичу, но не к нему самому, а к пакету, вокруг которого и запрыгали, словно парадные кони.

Фу! Нельзя! Пошли вон! — растерялся старик, отгоняя их от себя поначалу свободной рукой, а затем и ногой, зацепив за бок Василия и извинившись.

Шел с неба снег. Такой крупный, что каждая снежинка была почти с березовый лист. Сказочным был этот снег. Мягким, блестящим. Повсюду в электрическом свете сверкали мягкие белые шапки и одеяла, а дорога и вовсе выглядела усеянной дорогими каменьями невесомой тканью. Если бы в платье из такой ткани одеть дочку, какая бы, должно быть, из нее вышла бы принцесса… Старик, любовавшийся снегом, покачал головой. Все в такую погоду выглядит чистым и прекрасным. Глядишь — и душа не нарадуется… Вот и собаки снежными бровями забавно моргают. И на спине у каждой из них по сверкающей мантии.

Старик снял толстую варежку, зачерпнул чистого снега и потер им лицо, почувствовав обжигающий холод. Затем снова надел варежку и мазнул снегом по мордам собакам. Им без снега нравилось больше, и, стряхнув с загривков нападавшее, они побежали вслед за хозяином.

Легкий ветер чуть обжигал влажное лицо старика. Ему захотелось идти не по расчищенной и не успевшей еще утонуть узкой тропинке, а сквозь белое море, утопая в снегу по колено, идти напрямик. Но он не стал этого делать, сдержался, однако шаг все же ускорил. У него в голове одна за другой стали появляться картинки. Вот бегуны, напрягая все жилы, срываются со стартовой линии… и пловцы с высоко поставленных над бассейном табуретов врезаются в прозрачную воду с отчаянными взмахами рук; вот взлетает вверх университетская раздвижная доска, снизу доверху исписанная знаками формул, студенты пишут, ручки горят, не находя себе места, ходит из угла в угол профессор; вот низкий бас ведет обратный отсчет… Оглушающий шум, взрывом вырывается пламя, и ракета устремляется к звездам. Как будто наблюдая за оставленным ракетой дымящим хвостом, старик поднял голову к небу, откуда на него смотрела луна и ее вечная свита — золотистые звезды.

Старик попытался представить то, о чем с такой страстью говорил сегодня утром Никита. Все эти станции, колонии, корабли… и даже эту… как там ее... Старик несколько раз беспомощно щелкнул пальцами. Транс… Транс… чего-то там. В общем, неважно…

Мимо старика с чудовищным гулом, которым, вероятно, был разбужен не один человек, пронеслась по дороге машина, не оставляя, подобно урагану, после себя ничего, ни единого звука. Стало неожиданно тихо. А потом из этой мертвенной тишины заиграла в голове старика знакомая музыка и на освещенной огнями рампы сцене опять появилась артистка. Старик, только увидев ее, приветливо улыбнулся, как улыбаются родному созданию, и, расслабившись, начал угадывать, что будет там дальше, в будущем, лет через десять, а может быть, двадцать… и еще — как будет выглядеть то здание, которое он охраняет. Это должен был быть четырнадцатиэтажный, украшенный стеклом и железом гигант, одно из самых высоких зданий в округе. Наступит момент, когда уберут за ненадобностью колючий забор, на свалку отправят временное жилище, фургон, и упавшая на землю красная лента откроет перед новоселами гостеприимные двери. Дом оживет. Будут жить в нем мужчины и (почему-то непременно) красивые женщины. У них появятся дети. И дом наполнится детским смехом и радостью…

И вот, когда старику уже показалось, что он слышит переливчатый смех, прямо у него на пути, на дороге, отлепившись от ночной черноты, показался темный силуэт в капюшоне. Необъяснимый страх охватил старика, и он остановился как вкопанный. Под ложечкой у него засосало. Псы, заинтересовавшись, что же случилось, обогнали его, но тут же попятились: рядом с черной фигурой, слева и справа, гордо выпятив вперед широкие колесообразные груди, стояли два огромных ротвейлера, одетых так же, как и их высокий плечистый хозяин — в пуховики с капюшоном. Увидев их, Зелёный с Василием сделали по шагу назад, вплотную приблизившись к Леониду Сергеевичу, однако, как успел заметить старик, хвосты не поджали, в любую секунду готовые принять, судя по всему, последнюю драку.

Только бы ничего не случилось. Только бы ничего не случилось! — кого-то заклиная, взмолился старик, уставившись в овальной формы черноту под капюшоном. Незнакомец не двигался. Его собаки, встав смирно и высунув казавшиеся в темноте багровыми, словно кровь, языки, смотрели прямо на старика и замерших у его ног двух верных товарищей, но делали это с таким безразличием, как будто перед ними никого не было вовсе.

Только бы не было драки...

Вдруг один из ротвейлеров рванул с места и, обнажив белые острые зубы, цапнул другого за морду. Тот не растерялся и, с неестественной быстротой отскочив в сторону, широко раскрыв бездонную пасть, рыкнул в ответ. Еще мгновение, и между двумя чудовищами случилась бы драка, если бы не хозяин, которой резким движением натянул поводки. Тут же раздался жалобный визг — и одного из ротвейлеров, зачинщика, откинуло в сторону. Человек в капюшоне, видимо, был очень силен. Следом дернулся другой поводок, раздался еще один визг.

Идем! — глухим басом приказал ротвейлерам силач в капюшоне.

Злые, но вынужденные подчиниться, собаки, склонив тяжелые головы, пошли за хозяином. Когда они проходили мимо Леонида Сергеевича с компанией, у старика замерло сердце, но вскоре странная и страшная троица скрылась из виду. Вместе с ними прошел и сковавший старика страх. Леонид Сергеевич выдохнул. Зелёный с Василием обошли его два раза по кругу и сели аккурат возле пакета, откуда приятно пахло салом с сосисками. На этот раз старик не стал их гнать прочь, а просто переложил пакет из правой руки в левую и двинулся дальше. Снег по-прежнему шел, но уже, казалось, был не таким уж и крупным. И застывшее в сугробах горбатое море подрастеряло часть своей красоты. Но самое обидное было, что сцена бесследно пропала, а вместе с ней пропала и артистка.

И все-таки приятное чувство не покинуло старика до конца, и под влиянием природы он уже было начал снова мечтать, как вдруг почувствовал что-то неладное: Василий, старый колченогий пес, семенил впереди, а Зелёного не было. Старик обернулся. И там, у себя за спиной, он никого не увидел. В панике, чуть не уронив пакет, старик бросился обратной дорогой. Спотыкаясь, он бежал, и пакет, мерзко шурша на ветру, болтался в разные стороны. Василий, тоже смекнувший, что что-то случилось, быстро хромал вслед за хозяином.

Зелёного он обнаружил на перекрестке: в неглубоком сугробе под фонарем лежало что-то темное, издалека похоже на набитый чем-то мешок. При приближении человека с собакой мешок зашевелился.

Что с тобой? — упал на колени старик. — Что с тобой случилось?

Василий, остановившись рядом, смотрел за тем, как старик теребит у себя на коленях голову пса.

Ну давай, поднимайся… — бормотал старик. — Живи, я тебя умоляю!

Морщинистая, вся в вздувшихся венах рука, дрожа, тронула собачий нос. Нос был влажным… Ничего не было понятно: вот был живым пес, а сейчас он лежит замертво, как будто его подстрелили.

Старик прижался щекой к морде Зелёного и, качаясь из стороны в сторону, как душевнобольной, повторял:

Не умирай... Пожалуйста, не умирай!

Снег засыпал их обоих.

Прошло, наверное, минут двадцать, прежде чем Зелёный, царапая лапами воздух, попробовал перевернуться и встать. При этом пес сильно ударил старика по лицу и в живот. Но старик с мокрым не от снега лицом ничего не почувствовал и только просил:

Давай… Давай, черт тебя подери! Вставай, дохлая тварь!

Зелёный попробовал снова. Не вышло, сил не хватало. Василий стоял неподалеку, как статуя, и смотрел, и если бы он не был собакой, то Леонид Сергеевич точно бы решил, что старый пес молится. Сам же старик, последовав примеру Василия, отошел в сторону и тоже начал молиться странной молитвой, состоящей из одного только слова — «давай».

Дава-ай… дава-а-ай… — молился старик, но видел, что попытки Зелёного не увенчиваются успехом: пес раскачивался, взбрыкивал, точно на нем лежало что-то тяжелое, однако подняться не мог.

Старик подошел, присел на колено и, как игрушку, а не живое создание, поставил Зелёного на ноги. Подержал так немного. Лапы пса, словно по льду, разъезжались. потом, не спеша, готовый в любую секунду опять подхватить, старик отпустил лохматое тельце. Зелёный сделал несколько слабых шагов, передняя лапа его подломилась, но, не желая сдаваться, он выпрямился и остановился, ожидая хозяина. Василий подтянулся к нему, обнюхал, желая узнать, тот это еще Зелёный или не тот. Признал. Тогда он сел рядом с пострадавшим и, продолжая обнюхивать его лапы, тоже стал дожидаться Леонида Сергеевича. Как вожак стаи, старик вышел вперед, несвойственным ему жестом провел пальцем по глазам, вытер их насухо и только после этого повел собак за собой дальше.

Три сгорбленных силуэта можно было увидеть той ночью идущими по снежной равнине. Все трое шли медленно, иногда останавливаясь, чтобы третий, ковыляющий неровно и отстающий, имел возможность нагнать. Силуэты эти, конечно, принадлежали старику и его собачьей компании. Несмотря на чуть было не случившуюся трагедию, душа старика ликовала и радовалась. Хоть поначалу Зелёный нешуточно напугал старика, но зато теперь он точно знал, чем займется, когда вернется в фургон. Первым делом он накормит псов до отвала, не пожалев для этого ни колбасы, ни сосисок. Сделав это, с чистой совестью опустится на видавший виды диван, нальет себе рюмочку водки, выпьет, закусив куском ароматного сала на хлебе, нальет еще одну, выпьет, снова закусит — и вот тогда, пьяный, но счастливый, уляжется спать. И тут, если ему повезет, во сне к нему явится родная Галина. Она скажет ему мягким голосом:

Пора. Следуй за мной.

А он мотнет головой и ответит:

Нет, я хочу еще посмотреть.

И, повернувшись на другой бок, по-детски свернувшись калачиком, продолжит лежать. А Галя, никогда не любившая спорить, сядет подле его головы и будет так ждать, пока старик не проснется.

А завтра… А завтра будет Никитина смена.

100-летие «Сибирских огней»