Вы здесь

Стражи полюса

Рассказы
Файл: Иконка пакета 03_raiz_sp.zip (41.67 КБ)

Город

Посвящается Ярославу Егоровичу Захарову

 

Курфюрст Баварии Максимилиан V грезил о выведении более здоровой человеческой породы. Могущественным людям не составляет труда осуществлять самые дикие фантазии — всегда отыщутся лизоблюды, готовые исполнить для них самую невообразимую глупость. По его высочайшей воле все слепые были переселены из княжества в Альпийские горы. Вскоре курфюрста признали помешанным и с престола сместили. Ирония истории проявилась в том, что после слепых Максимилиан V планировал перевезти безумцев на какой-нибудь дикий остров в Боденском озере.

С наступлением передела власти мюнхенской знати стало не до оказавшихся в горах калек, а когда передел был окончен, про них предпочли забыть из политических соображений. Слепые остались в горах, где воссоздали общество в соответствии с духом германской добродетели и выстроили Город по всем канонам европейского градостроительства. Как испускаемые невидимым солнцем лучи, четыре улицы разветвлялись от главной площади, куда выходили фасадами важнейшие здания Города. Прежде всего — ратуша, где двенадцать самых знатных и мудрых мужей-консулов решали серьезные муниципальные вопросы. На ее башне должны были располагаться гремящие ежечасно куранты, но их сложнейший механизм для отцов-основателей был покрыт мраком, поэтому в башню поместился специалист, который считал до трех тысяч и шестисот, а досчитав, на всю округу кричал о наступлении нового часа.

Как спорят философы о том, трещит ли дерево, падая в лесу без свидетелей, так можно препираться до беспамятства и о том, обрамляет ли утренняя бирюза и ночной пурпур изо дня в день альпийские пики, разметает ли высокий ветер маковки снежных шапок, похожи ли горы на волны вдруг застывшего моря, когда некому этим любоваться. Неумолимое время стирало из памяти слепцов следы прошлой жизни. Сперва были выброшены из голов слова, предназначенные в немецком языке для зари, радуги, небосвода и звезд, зеленого и красного, — всего, чего невозможно коснуться рукой. Потом во мрак погрузились их сны, являя спящим только звуки и запахи. И наконец, когда среди них не осталось того, кто не был слеп от рождения, изгнанники позабыли о собственном несчастии и стали почитать темноту за порядок вещей.

По левую и правую стороны от ратуши стояли дома двух богатейших бюргеров. С самого выселения в горы род Боркенкеферов удерживал монополию на продажу тростей, без которых отыскать дорогу впотьмах не мог ни один житель Города. Последний глава знатного семейства, Альберих Боркенкефер, спокойно и размеренно приумножал фамильные капиталы, введя в оборот трости со встроенным подогревом рукоятей, когда на рынок ворвался Вотан фон Мюке. Новоявленный конкурент разводил и натаскивал собак-поводырей, которым стоило только назвать пункт назначения в Городе, и они сами без труда доводили хозяина. В своей рекламной кампании, — а фон Мюке был первым, кто заплатил человеку на башне ратуши за хвалебные выкрики о товаре между объявлениями часов, — главный упор коммерсант делал на то, что «вкупе с заменой устаревшей трости покупатель приобретает еще и верного, веселого друга». Некоторые горожане, в первую очередь люди одинокие, выбрали собак фон Мюке. Тогда Боркенкефер снизил цены и распустил слух: якобы псы покусали трех своих хозяев (хотя это и противоречило первому закону собаковедения — поводырь не может причинить вреда человеку). Фон Мюке в отместку стал повсеместно говорить, что для покрытия тростей Боркенкефер использует ядовитые лаки.

Боркенкефер выискивал себе путь лучшей тростью из сердцевины столетнего вяза, фон Мюке водил по Городу самый поджарый и лохматый дог, а сердца обоих наполняли два чувства: тлеющая ненависть к конкуренту и пылкое вожделение к деньгам. Они не могли видеть возбуждающего алчность магического золотого блеска, но звук, с каким одни монеты падали на другие, сводил их с ума.

Оба дельца состояли в ратуше консулами, и оттого всякое заседание «дюжины мудрейших» вместо размышлений об общем благоденствии оборачивалось очередным столкновением частных интересов. Происходило всегда следующее: кто-то из дельцов выказывал порой своекорыстное, а порой должное одобрение биллю. Например, «Об установке поручней вдоль улиц с целью упорядочивания и облегчения передвижений людского потока». Или «О вскрытии родника, бывшего на месте центральной площади, и заключении его в рамки фонтана с целью возможности ориентирования в Городе по шуму воды». Другой сперва чуял неладное, изъян предполагался наверняка, а после содрогался от ужаса, представляя убытки; одних консулов он подкупал, вторых запугивал, а третьих убеждал. Так в Городе оставались неизменными сухость, тишина и улицы без поручней.

Первым на личности переходил, как правило, Боркенкефер, с криком:

Пора вышвырнуть всех псов вон из Города! От унылого их воя не то что заснуть, даже часы с башни невозможно расслышать. Люди должны быть важнее собак.

Поводыри, присутствовавшие в комнате, неодобрительно рычали.

А палки ваши раздолбили уже все мостовые, — обрывал соперника фон Мюке. — Нельзя не споткнувшись и шагу ступить. Все трости изъять и сжечь — это обойдется дешевле ремонта дорог. Кстати, скоро мы выводим на рынок новую породу безголосых собак. По прежней цене.

Шла пауза, сопровождаемая тяжелым сопением, и следовал злобный шепот:

Как же я тебя ненавижу!

После такого пролога нетрудно себе представить, что, когда Зигмунд фон Мюке и Зиглинда Боркенкефер объявили отцам о взаимной любви и намерении стать мужем и женой, родители не возопили от счастья и не дали ни согласия на брак, ни благословений. Более того, жестокосердый старик Боркенкефер запер дочь на ключ в ее комнате, где бедняжка вскоре умерла, изнемогая от тоски. Чтобы избыть свою печаль, Зигмунд увлекся науками. Говорили, что в лабораторной тишине он надеялся отыскать способ воскрешения мертвых.

Пробравшись поглубже в первобытный хаос природы, мудрецы обнаружат там скрытый порядок, на поверку оказывающийся все тем же необузданным беспорядком, в коем, если не остынет душевный пыл, еще возможно будет отыскать припрятанную удивительно разумную логику развития, в которой уже предчувствуется нечто хаотическое. Наука есть круговое движение знания, выросшее из волшебства.

Лучшие умы Города трудились над разъяснением бытия. Мир представлялся ученым двухэтажным домом. Если вспомнить теорию о слонах на черепашьем панцире, то Дом может показаться не такой уж сумасбродной моделью Вселенной. На нижнем этаже пребывал Город со всеми обитателями, а на верхнем существовал некто, кого в научных кругах не без юмора именовали Владельцем Дома. Много споров возникало о его внешнем облике, и ученым сообществом были приняты два постулата: Владелец похож на человека, это раз; но значительно превосходит его в размерах, это два.

Такое соседство не могло быть спокойным. Иногда сверху доносился гром и грохот и вниз начинала капать вода. Владелец был глуховат — как ни кричали горожане свои жалобы к соседу, он их не слышал и продолжал. Проведя сравнение с человеческим поведением, мудрецы предположили, что Владелец наверху двигает таз и моет в нем стопы, проливая при этом часть воды на пол. Владельцем его прозвали больше в шутку, чем всерьез, и долгие научные дискуссии, кипящие страстями, вертелись вокруг того, являлся ли он владельцем Дома на самом деле. Однако претензии и обиды скопились к нему и в качестве домохозяина: жители Города сетовали на воющие сквозняки и перебои с отоплением каждые сто дней.

Высота Потолка предполагалась не больше шестидесяти метров. Примерно на столько смог подкинуть камень вверх Рупрехт Бремзе, кузнец и самый сильный человек в Городе. Зная же массу камня и время его полета, Зигмунд фон Мюке вычислил заветные шестьдесят метров. В ратушу от Зигмунда поступила заявка «На постройку лестницы на центральной площади до самого Потолка, прорубление его и встречу с Владельцем». Против выступил Боркенкефер — строительство могло привести к подорожанию нужной для тростей древесины, но для фон Мюке-старшего побаловать сына вдруг стало делом принципа, так что план приняли одиннадцатью против одного Боркенкефера.

Всех горожан призвали на воздвижение лестницы, которой надлежало стать монументом величию и мощи людского разума. Были составлены два списка: первый состоял из разного рода претензий к Владельцу, второй — из самых интересных вопросов о мироустройстве. К числу последних относились: одним ли Домом хозяйничает Владелец? Является ли Дом одним из многих домов в некоем еще большем Домище? Есть ли в Доме этажи под Городом? Если есть, то человек после смерти переходит на нижний этаж? А может ли быть, что раньше люди делили с Владельцем верхний этаж, но за некий проступок были переселены вниз?

Каждое утро жители Города выходили на постройку лестницы. Даже человек с башни ратуши работал на самом ее верху, успевая при этом считать и выкрикивать иногда наступивший час, а иногда заказанную рекламу. Собачьи упряжки фон Мюке подвозили к площади новые кирпичи. От Боркенкефера поступала необходимая древесина, при всей ненависти к роду фон Мюке он вдруг проникся странным увлечением, почти любовью к возводимому монументу. Зигмунд руководил и радовался: каждый день лестница делалась на три метра выше, все шло в строгом соответствии с графиком.

Спустя двадцать дней первым взобрался ввысь Зигмунд фон Мюке. Горожане на площади затаили дыхание. Зигмунд поднял руки, но смог уловить ими лишь пустоту.

Хм…

Бюргеры забеспокоились, расслышав хмыканье. Наверх к ученому залез кузнец Бремзе и снова бросил булыжник так высоко, как только он мог. Когда камень упал, Зигмунд произвел расчет:

Шестьдесят метров. Нужно достроить еще шестьдесят метров…

После такого провала некоторые заключили, что Потолок недостижим и даже, вероятно, отдаляется с течением времени. Другие стали говорить, что иные дома и люди в них могут существовать, однако вряд ли прогресс когда-либо сделает контакт с ними возможным. Были и третьи, кто посчитал, что Владелец живет не этажом выше, а в каждом из нас.

Разочарованное в вопросах, касавшихся неземного, научное сообщество обратилось к тому, что было рядом и существовало наверняка, — к человеку. Людская особь состоит из тканей и органов, говорит, некоим образом себя ведет, от кого-то и откуда-нибудь происходит, думает и воображает: то есть работает головой, свершает поступки, творит культуру, составляет вместе с остальными общество — это все возможно изучать, и, чем подробней будут даны объяснения простого явления и мудреней подобраны в них слова, тем сразу покажется сложней само простое явление и заслуженней труд исследователя.

Быстро нашлась первейшая загадка в строении человека: зачем человеку нужны два глаза на голове? Забурлило обсуждение. Привычное мнение об уходящей вместе со слезами печали было признано нелепым и попросту поэтическим. На смену пришла теория, проистекающая из прежних слез, о том, что выделяемые организмом через глаза жидкости есть охлаждающий механизм теплообмена тела. Но и она не задержалась в пантеоне верных догадок надолго, ибо несгибаемой воли академик фон Мюке сумел доказать: глаза являются неотъемлемой частью слухового аппарата, отражающей звук напрямую в ушные раковины.

На порядок интересней вопрос о смысле бровей, — заверял фон Мюке ученых коллег, — стоило бы отдать все помыслы его умственному постижению, если бы не серия труднообъяснимых явлений в Городе…

Многие жители повторяли один и тот же рассказ: вдруг некто сзади хватал их под локти, уводил на другую сторону улицы, на крики с вопросами и возражениями отвечая только леденящим кровь сопением, и исчезал. Некоторые вспоминали, как иногда просыпались от чувства чужого присутствия в доме и слышали в гостиной шорохи, хотя все вещи там оставались на прежних местах. По Городу расползся страх перед бесчинствами полтергейста. Только Альберих Боркенкефер не унимался, доказывая, что это сбежавший пес-поводырь одичал и алчет крови.

Истина же может показаться невероятной, но тем не менее это правда. В Городе появился мальчик, который видел, и только глухонемота не давала ему объявить о своем зрении во всеуслышание. Откуда он? Как попал сюда? Кто его родители и видят ли они? На эти вопросы не знал верных ответов сам мальчик. Его воспоминания начинались с того утра, когда он очнулся на площади рядом с уходящей в небо лестницей. Но где-то в глубинах юношеского сознания запечатлелся огромный бурый орел, несший его в когтистых лапах. Может быть, все было именно так: орел унес ребенка, но по дороге в гнездо врезался в шестидесятиметровую лестницу и выронил добычу.

Оказавшись в Городе, мальчик взялся по мере сил за поддержание порядка и чистоты. Обыватели приняли его за полтергейста, заметив, как он мыл полы и вытирал пыль в домах, помогал жителям переходить через улицу. Они иногда выступали против и кричали: «Мне не нужно туда», — да все-таки ему было виднее. И в то же время горожане не обращали внимания, но именно мальчик рвал траву, прораставшую между камнями мощеных улиц, соскребал со стен наслоения грязи и паутину, убирал за псами-поводырями. Ощущая некоторые изменения к лучшему, горожане отдавали должное работе ратуши. Взяв несколько кирпичей из недостроенной лестницы, мальчик сложил на площади клумбу и пересадил в нее цветы с альпийских лугов. Поначалу обыватели спотыкались и, падая, покрывали испуганной бранью полтергейста, но затем нащупывали цветы, вдыхали благоухание лугов и таяли в радости.

Кто же поставил клумбу? — спрашивали горожане.

Фон Мюке-старший был сметлив и утверждал, что он.

Однажды мальчик отправился блуждать по горам. Отныне есть наблюдатель, и пускай затихнут философские споры об истинности альпийской красоты в безлюдье. Припорошенные снегом скалы каменными облаками занимали полнеба. Чуть ниже белый сменялся темно-зеленым цветом хвои, уходившим обратно в белый — в горное озеро, спокойные воды которого безмятежно искрились под солнцем. Желая умыться, путник склонился к озеру, и только брызги коснулись его рта и ушей, как к нему вернулись голос и слух.

Горы хранили звенящее, безвременное молчание, так что, лишь придя обратно в Город, он заметил свое исцеление.

Одиннадцать часов! — звонко выкрикнул человек на башне ратуши.

Мальчик схватился за уши и вскрикнул, после чего с удивлением причмокнул губами.

Исцелен, — прошептал он и вспомнил об умывании в озере.

В голове его уже по пунктам складывался план. Сперва найти пустую бутылку. Во-вторых, снова отправиться в горы и наполнить бутылку целебной водой. Затем промыть той водой глаза горожанам. В итоге все исцелятся. Но обойдя, как ему казалось, все Альпы и не найдя на сей раз заветного озера, расстроенный мальчик вернулся в Город.

«Чудо бывает нечасто», — размышлял с горечью он.

Эй, на башне, который час?

Двенадцать часов, один-один-два-четыре.

Спасибо.

Тогда мальчик вскочил на несколько пролетов лестницы вверх и оттуда принялся говорить:

Послушайте, вы все слепы! Понимаете ли вы это?

Первые прохожие остановились внизу и заспорили, с ратуши ли раздается голос, а если с ратуши, то у какого товара может быть такая загадочная реклама.

Не я, — разрешил спор человек на башне.

На площадь подходили все новые любопытствующие. Однако если речь доносилась не с ратуши, то кто и зачем затевает проповедь? Владелец?! Диспут возобновлялся.

Пусть кто-нибудь достанет списки!

Вы видеть не можете, — объяснял мальчик.

Представителем мира науки вперед выступил Зигмунд фон Мюке.

Что значит — «видеть»? — спросил он, задрав голову кверху. — Сколько метров до Потолка?

Когда глаза наблюдают не только темноту, они различают цвета. У всякой вещи есть цвет, например, камень серый. — На время мальчик умолк, пытаясь найти в Городе иной окрас. Даже одежды, кожа и сами глаза жителей были пепельно-серыми, как камень. — Или вот цветы в клумбе — лепестки пурпурные, в белых прожилках, и зеленые стебли.

Лженаучно, — нарочито громко произнес уходивший Зигмунд. — Нет, это не Владелец. Что и требовалось доказать.

Но мальчик не останавливался:

Форму и положение вещей необязательно нащупывать руками, их можно видеть глазами издалека.

Боркенкефер и фон Мюке вострепетали, а убежденные просвещением, что глаза — элемент слухового аппарата, обыватели напрягались, прислушивались, но так и не услышали непонятных цветов и форм. Только сосредоточенные сопения соседей по толпе шелестели вокруг. Подступило скорое разочарование, и все стали возвращаться к насущным делам.

Готов поспорить, непонятные слова он выдумал все сам, — еще шумел на площади Боркенкефер, размахивая тростью. — Он шарлатан и скоро заговорит о деньгах.

Но, несмотря ни на что, поводыри фон Мюке останутся для вас верными товарищами. — На всякий случай у фон Мюке всегда был готов запасной план.

Мальчик же спустился с лестницы и покинул Город навсегда.

Возможно, если бы мальчик заявил: «Покажите мне сколько-нибудь пальцев, а я, не касаясь, назову их число. Три» — и кто-то воскликнул бы в ответ: «Верно!» — то простое любопытство и детская любовь к разного рода фокусам были бы в силах вернуть людей обратно на площадь и заставить их слушать. Хотя наверняка бы Боркенкефер стучал тростью в негодовании: «Кто кричал? Они заодно!» — или Зигмунд фон Мюке возразил бы: «Должно быть этому научное объяснение, и я его найду…» А впрочем, нет смысла гадать о несбывшемся.

Когда в октябре достопамятного 1799 года войска фельдмаршала Суворова, завершая легендарный переход через Альпийские горы, уже спускались в Баварию на зимние квартиры, разъезд фельдмаршала наткнулся на Город. Непобедимый Суворов писал об этом случае императору Павлу: «Там явилось зрению разведчиков множество слепцов, обычной жизнью существующих в селении, сооруженном средь гор, и о несчастии совсем не сведущих. Зрелище то показалось удивительней даже вида моста Тейфельсбрюкке, тонкой каменной нитью скалы связующего. Пребывая, однако, в необходимости в сей же день снизойти в долину рек Иллер и Лех, вынужден был отдать приказание войскам Вашего Императорского Величества без остановки следовать означенному пути…»

Дальнейшая судьба Города слепых неизвестна, и навечно останутся сокрытыми тайны, что Вотан фон Мюке мог видеть, но держал ото всех свое умение в тайне, мальчик являлся незаконнорожденным сыном любовников Зиглинды Боркенкефер и Зигмунда фон Мюке, а человек на башне ратуши был на самом деле безумным курфюрстом Баварии Максимилианом V.

 

Стражи полюса

Посвящается Ксении Игоревне Райц

 

Захваченная в клешни Арктики стальная гора дрейфует со льдами. Разорванные черные кресты под слоями белой наморози. Над белыми глыбами торчат слишком правильные, слишком человеческие раструбы застывших в тишину, отстрелявших свое пушек. В клочок промерзлой земли вбиты намертво три бетонных треугольника. Сквозь иней едва читается: «Героям-североморцам... 1941—1945».

А чуть севернее, под созвездием Ursa Minor, или Малая Медведица, приветствующий мир писк издали двое белых медвежат. Старшего брата назвали Кохаб, младшему дали имя Феркад. Вслед за первым писком детеныши сладко зевнули. Умиленные стихии сбавили вой ветра среди ледяных клыков полюса, погасили северное сияние, припорошили младенцев пледом из пушистого снега. Звезды полярной ночи неторопливо поползли вокруг небесной оси. Косатки поднялись с пустынных глубин океана, чтобы запеть протяжную и печальную колыбельную песню.

Детство может быть счастливым и в Арктике. Особенно когда румяное от мороза солнце, разгоняя затянувшиеся сумерки, пробегает по льдинам и снегу лавиной искр: пейзаж исполняет важную роль в благополучном взрослении.

Давай вырастем, сядем на айсберг и поплывем к Южному полюсу, — мечтал Феркад. — Станем охотниками на пингвинов.

Сперва надо вырасти, — возражал Кохаб, отличавшийся прагматичностью.

Искусный и хлесткий ветер Борей выдул арку из снега и льда. Через нее молодые медведи перебрасывали морского зайца, служившего мячом. Правила игры менялись и усложнялись по ее ходу. Запущенный заяц должен был коснуться поверхности льдины ловящего, тогда бросающему добавлялось очко.

Семьдесят три — семьдесят один, — объявил счет Кохаб, разминая в лапах мяч.

Семьдесят один — семьдесят три, — поправил брата Феркад, изготовившись к ловле.

Я попросил бы меня не мять, — влез в диалог морской заяц, но вдруг взмыл в небо. При пролете зайца под аркой гол засчитывался.

Семьдесят один — семьдесят четыре, — не скрывал ликования Кохаб.

Давай до восьмидесяти голов. То есть голов, — будто бы невзначай предложил Феркад.

Нет, до семидесяти пяти, — сказал Кохаб и размахнулся.

Если заяц оказывался в море, его вылавливали обратно и право броска переходило к ловившему.

Феркад отступил к самому краю льдины, чтобы иметь пространство для разбега.

Ну, я тебя проучу! — засмеялся он.

Когда мяч выскальзывал из лап ловящего в воду, гол не шел в зачет и бросок повторялся. Игра была благородной.

Семьдесят два — семьдесят четыре! — воскликнул Феркад, вновь разбегаясь. — Семьдесят три — семьдесят четыре!

Напряженное волнение нарастало, а после возгласа Феркада:

Дай же мяч скорей… Семьдесят четыре — семьдесят четы-
ре… — достигло апогея.

Очко считалось и при вылете зайца в океан, если он задевал край площадки. Феркад запрыгал, издавая победный вой:

А я предлагал до восьмидесяти!

Из берлоги зарычала бабка-медведица:

Феркад, Кохаб, домой!

Давай еще раз, до первого гола, — предложил Кохаб.

Ладно, — согласился Феркад.

Морской заяц, вылезая из воды, заявил:

Бабушек надо слушать и уважать, молодые звери, — но был немедленно подброшен.

Бабка вылезла из берлоги и села около арки. Наблюдая за игрой, она ворчала:

А потом эти лапы грязные в рот… Сейчас мамка выйдет и вам задаст…

Мяч плюхнулся на половину Феркада и тяжко вздохнул.

Давай до двух. — И, не дожидаясь согласия, Феркад запустил зайца ввысь.

Чтобы вымахать под три метра, милому белому медвежонку требуется всего три полярных дня и ночи. По прошествии назначенных суток Кохаб и Феркад могли бы счастливо играть в мяч целым моржом, но братьев разлучила дурная компания. Феркад связался с полярной совой. Совы и так не самая приятная разновидность птичьего класса, а новоявленный приятель Феркада и среди своих слыл сукиным сыном. Он просил именовать себя Ланием, что на латыни значило «мясник».

А почему «мясник»? — интересовался Феркад.

Звучит чертовски злобно.

Ланий взмыл до потолка зла, и ему оставалось либо продолжать парить у верхнего предела, либо опускаться к лучшему. Совиный выбор пал на первое.

Как-то раз во время охоты Феркада на нерп Ланий с высоты приметил затаившегося медведя и возопил на всю округу:

Черт, медведь!

Нерпы, не разбираясь, кто же из названных двоих пришел по их души, поныряли в море. Довольный собой, Ланий спустился на лед.

Послушай, это не дело… — начал раздосадованный Феркад.

Какие-то проблемы? — раздухарилась яростная птица. — Проваливай, это моя земля!

Молодой медведь поднялся на задние лапы во весь свой трехметровый рост и с чувством полного превосходства ответил:

Никаких проблем.

С таким-то ростом — зачем ты вообще прятался? — восхищенно усмехнулся Ланий. — Было б три метра во мне, убивал бы не таясь. С таким ростом грех не убивать.

Феркад обнажил клыки в улыбке, и так сошлись жизненные тропы столь различных существ, чуть еще повились вместе по северу, а после свернули к югу.

Юг — это все-таки не север, черт бы его побрал. — Логика Лания была труднооспорима.

Приятели забрались на шедший мимо айсберг, и Курильское течение понесло их к искомому счастью. Удалой медведь даже не обернулся взглянуть напоследок на отчий полюс, стягиваемый в точку растущим расстоянием. Его острый глаз через скрученные в подзорную трубу лапы жадно высматривал впереди неизвестные земли с манящим именем «юг».

 

Расставшись с братом, Кохаб взялся устраивать личную жизнь. Миниатюрная (метр восемьдесят в длину и метр в холке) Урсула одним появлением в его жизни покорила навек белошерстого юношу: молодая медведица, озаренная огнями северного сияния, выпорхнула из Ледовитого океана и стала грациозно отряхивать блестящий мех. В вопросах любви важней всего инициативность, красноречие и лихость. Перечисленными качествами Кохаб обладал в избытке, и через восемь месяцев под звездами Малой Медведицы запищали рожденные Урсулой сразу три малыша. Такое бывает редко, а значит, иногда все-таки случается.

Кохаб сделался образцовым родителем большого семейства. Пока Урсула обставляла берлогу и нянчилась с пищавшими без продыху ребятишками, ее муж отправлялся на поиски пропитания. Однажды он вернулся, волоча за рог жирную тушу нарвала. Историю легендарной охоты Кохаб часто рассказывал детям на сон грядущий:

«Это его рог! Его я узнаю из тысяч! Это нарвал!» — воскликнул я, когда острая пика пронзила морскую гладь. Вслед за рогом показалась страшная пятнистая голова. Наши взгляды встретились. Взгляд зверя, полный ненависти и зла, налитый кровью, вперился в самую мою душу. Не раздумывая я бросился в воду. Едва различимый в подводном мраке силуэт нарвала повернулся, направил на меня смертоносный рог и взмахнул хвостом, устремляясь ко мне. Уже горели сквозь ледяную муть его жуткие глаза, я нырнул под нарвала и саданул когтями по рыбьему боку…

Но, папа, нарвал — млекопитающее, — поправляли Кохаба малыши, как всякие дети, много знавшие о мире животных.

Не суть, — продолжал отец. — Багряное облако окутало нарвала; он мотал рогом в надежде нанести мне ответный укол, а я продолжал драть лапами его тушу. Новые раны только пуще взбесили зверя. Оставалось извести его силы, и я кинулся наутек. Никогда еще в жизни мне не доводилось так быстро плавать, но враг не отставал. Кровавый шлейф тянулся за ним. Я вскочил на льдину, и сразу же длинный рог пробил лед, так что острие застыло у самой моей морды. Могучий последний удар нарвала прошел мимо.

Разумеется, дети не унимались:

Еще, еще сказку…

Ладно, слушайте. Поймал однажды медвежонок моржа, но не захотел делиться с братьями. Взяв тушу, он направился в лес — думал там полакомиться ею в одиночку, а чтобы не заблудиться, отщипывал от моржа кусочки сала и бросал их себе вслед. Налетели синицы и склевали сначала все сало, а потом выклевали глаза медвежонку. Не надо было жадничать. Спокойной ночи и сладких снов, милые дети.

В детской половине берлоги появлялась Урсула. По обычаю молодые родители смотрели с гордостью и умилением на спящих чад, а потом уходили к себе.

 

Если бы перенестись в этот самый миг по обручу сто шестнадцатого градуса восточной долготы градусов на пятьдесят к экватору, то взору явилась бы следующая картина.

Пекин. Черт… — Ланий, раздвинув пластинки жалюзи, выглянул на улицу. — Я все еще в Пекине.

Знал бы, что быть грабителем банков так скучно, искал бы работу. — Феркад лежал на циновке и жевал бамбук. Вторую неделю они скрывались от полиции на конспиративной квартире. Делать было нечего, и Феркад пристрастился к жеванию бамбука. Разбойничья маска из чернил, намазанная на тело, не оттиралась от шкуры — два черных пятна вокруг глаз так и остались на медвежьей морде. Схожий конспирологический признак затемнял также перья у желтых и зорких зениц Лания, который от скуки опять ухал блатную песню о своей нескладной судьбе:

Совенок несчастный,

В скорлупке уже сирота,

Позабытый мамулей,

Отец угодил в зоосад.

Горемычной птахе

Хищная доля дадена.

Да умолкни, наконец!

Душа поет… Что не так? Эту песню еще голуби по воле разнесут, — и продолжал:

Коротка воля птичья —

Стальная, без золота, клеть

Расчертит в полоску.

Бандитские перышки —

Хищник не канарейка,

Ему не петь, а когти точить.

На первом же деле все пошло вразрез с простым и продуманным планом. Начало удалось налетчикам с севера прекрасно: ворвались в фойе банка, Феркад вырубил охрану, Ланий быстрее ветра залетел в окошко кассы. Там, угрожая острым совиным клювом, он дал перепуганной кассирше несколько дельных советов, например отпереть сейф, черт возьми, и не пытаться нажать манящую кнопку сигнализации. Феркад в это время следил за посетителями; если бы среди них оказались герои, медведю следовало предотвратить их подвиги. Повернулась ручка, всхлипнули засовы, круглая дверь хранилища откатилась в сторону, блеснуло золото. Но пока оба неопытных разбойника млели от драгоценного сияния, осмелевшая кассирша воспользовалась заветной кнопкой. Со всех стен, потолка и пола взвыли сирены, Ланий потерял контроль над собой…

Феркад невольно содрогнулся, припомнив детали кровавой резни.

За каким чертом ты принялся валить посетителей? — раздраженно спросил он сову и выплюнул пережеванный бамбук на пол.

Ланий повернулся от окна:

За таким чертом, что это моя натура. Я хищник.

Непрофессионал, а не хищник! Хладнокровнее надо быть в таком-то ремесле.

Я тебе не ящерка, чтоб быть хладнокровным. Как хочу, так и граблю, хочу — убиваю. А вот следил бы ты лучше за кнопкой тревоги, нежились бы с ломящимися от деньжищ чемоданами где-нибудь еще южнее, в тепле. Так-то, черт тебя дери!

Не переводи стрелки, мясник недорезанный! — вскипел Феркад и хотел угрожающе встать в трехметровый свой рост, но ударился головой о потолок.

Тут же раздался другой удар, в дверь. За ним еще один. Били сильно.

Загнали! Загнали, волки! Легавые! Поймали в сеть! — Ланий взлетел и закружился по комнате. — Ну идите сюда, все огребете!

Феркад из-под циновки достал открытку с портретом Дэн Сяопина и кинулся в уборную, где смыл карточку в унитаз. «Мировой океан один, — рассуждал он судорожно, — до Северного Ледовитого как-нибудь доплывет». Затем вернулся, дабы во всеоружии встретить незваных гостей.

Дверь распахнулась и повисла на одной петле, в квартиру ворвались двое китайцев с ружьями в руках. Феркад зарычал и широко раскинул когтистые лапы, но первый китаец выстрелил, дротик впился в шею медведя, он обмяк и рухнул на пол. Второй китаец, прицелившись, сбил кружившего Лания. Мутнеющий ум Феркада еще смог разобрать людской диалог.

Какая здоровенная панда! — воскликнул первый китаец.

Видно, много пережевала бамбука, — усмехнулся второй.

А это, похоже, сова…

Сам ты сова! Вон же черные пятна у глаз — это сорокопут. Какой же ты зоолог, когда не понимаешь таких простых понятий?

Первый китаец обиделся и замолчал. Если кому-то интересно, потом, дома, за ужином, ему в голову придет достойный дерзкий ответ на реплику напарника, но будет уже поздно.

Псы… шелудивые… — прошептал из последних сил Ланий, лежавший рядом, и затих. Сознание Феркада замело хлопьями снега, и он увидел в сладком сне знакомые с детства льдины и двух медвежат, игравших в мяч морским зайцем.

 

Однако пора вернуться в сторону, куда еще верно указывает всякая намагниченная стрелка — на север. Тот, кто назвал Северной Венецией город Санкт-Петербург, никогда не был в Арктике. Вот где несчетные каналы, протоки и речки обрамляют заснеженные площади, скользкие улочки, студеные мостки и ледяные палаццо. Роль прожорливых голубей с площади Сан-Марко в высоких широтах исполняют полярные совы, окровавленными клювами роющиеся в добыче, а стаи китов косаток, рассекая волны, напевают серенады вместо гондольеров. Кстати, киты упомянуты неспроста.

Стотонный гренландский кит выбросился на льдину. О причинах, побудивших морского исполина к безрассудному акту, говорили недолго, сошлись на том, что без несчастной любви тут не обошлось. Затем у гигантского деликатеса собралось все медвежье общество. Согласно обычаю, первым к трапезе приступил старейший член общины — тридцатилетний Бенетнаш с позеленевшей от древности шерстью. Пока он жевал огромный плавник, прочие медведи затеяли светский разговор. Кохаб поспешил сообщить сородичам счастливую новость:

От брата пришло письмо!

Ну читай, вслух читай, — стали заинтересованно просить его белошерстые хищники.

Кохаб достал полученную открытку, прокашлялся и приступил:

«Дорогой брат, на пути моем было не так много пересадок: с Курильского течения на Северо-Тихоокеанское, оттуда на Калифорнийское, с него на Северо-Пассатное, после, наконец, на Куросио, а там и долгожданный юг. Отыщутся ли слова в нашем северном наречии, которыми стало бы возможно описать южную красоту? Звери гуляют без шкур, и их тут очень много ешь не хочу. Цвета кругом пестрые, что поначалу глаза режет, много зеленого, куда ярче шерсти старика Бенетнаша…»

Древний медведь оторвался от китовьего мяса, услыхав свое имя. Кохаб метнул завистливый взгляд на ковш Большой Медведицы, изливающий свет с небес на юг, и перешел к следующему абзацу:

«Мы с Ланием славно устроились в городе Пекине. Работу отыскали в финансовом секторе. Занятие увлекательное, несмотря на большое число расчетов».

Голос Кохаба трогательно дрогнул:

«Как поживает троица моих племянников и наследников? Знаешь, иногда расцарапает душу когтистая тоска: закрою глаза, в ушах начинает ветер реветь, и воображается север, снег и метели, а среди них — мои нерожденные ребятишки» — Кохаб закончил чтение письма.

Плавают куда-то, — тихо ворчал Бенетнаш, — на месте не сидят, суетятся, там тоска берет, возвращаются. Зачем уплывали, когда есть родина?

А кто такой на письме? — спросил медведь помоложе, ткнув лапой в портрет Дэн Сяопина.

Наверное, южный зверь, — ответил Кохаб.

Жуть. Похож на пришельца.

Какого пришельца?

Медведь помоложе понизил голос:

Рассказывают, что как раз недалеко от этой льдины видели на море неизвестный объект, с которого спускались пришельцы.

Кто рассказывал? — поинтересовались собравшиеся.

Тюлени.

Тюленям можно верить, — объявили медведи.

Объект захватил одного тюленя лучом, по тропе из света пришельцы его подняли на борт, и луч погас. Объект уплыл, а того тюленя больше никто не видел.

Откуда ж им взяться?

Может быть, оттуда? — Медведь помоложе поднял когтистый палец кверху.

Сам сказал: приплыли. Оттуда бы были — прилетели. Значит, из мест не столь отдаленных.

Мама, не хотим к пришельцам, — прижавшись к Урсуле, плакали медвежата.

Не бойтесь, дорогие, это выдумки, — поспешно успокаивал Кохаб своих детей.

 

Слово «внезапно» здесь подходит даже больше слова «вдруг». Итак, внезапно полярную ночь рассек яркий свет прожектора. Взвыв от ужаса, одни медведи бросились наутек по суше, в то время как другие скрылись в темных толщах вод. Старый Бенетнаш притаился под недоеденным китовым плавником. Урчал мотор катера. Белый овал стал рыскать по льдине, пока не вписал в себя Кохаба, прикрывавшего бегство Урсулы с детьми. Брошенная из темноты сеть накрыла храброго медведя. Зверь запутался и упал. С катера на лед соскочили люди в меховых камлейках и унтах и, кряхтя, поволокли Кохаба на борт.

 

Чем ближе к экватору, тем чаще дни сменяются ночами, да ненадолго — близок новый день, как писал один поэт (а может быть, не писал, хотя ему и следовало). Уже на пятьдесят пятом градусе северной широты дни мелькают друг за дружкой куда чаще, чем хотелось бы. Эх…

Первые дни в новосибирском зоопарке Феркад негодовал. Сотрясая стальные прутья решетки, он не прекращал выть:

Я требую справедливого суда! Требую присяжных!

Однако, получив целую охапку бамбука, он быстро смирил непокорный дух. Феркад откусил фалангу от первого прутика и стал тщательно жевать. Бессмысленная улыбка расплылась на медвежьей морде, глаза сделались стеклянными. Он чувствовал, как теплые волны пробегают от его сердца до самых кончиков шерстинок и, отражаясь, возвращаются. Челюсти двигались не без усилий, но он выплевывал пережеванный бамбук и кусал следующую фалангу. Подушечки на лапах слегка покалывало. Закрывать глаза было очень приятно, открывать их — напротив. Феркад уснул, но увидел самые обыкновенные сны.

Пробудился он от тихих поскуливаний в соседней клетке и решил не шевелиться. Когда кому-то рядом плохо, иногда не хочется подавать признаков жизни вовсе, и тогда, возможно, не придется говорить слов сочувствия, в то время как неуместны и не нужны любые слова.

Фонарь над клеткой испускал тоскливый пурпурный свет. Тень от решетки расчертила пол. Феркад перевернулся на другой бок.

Эй! — воззвал он в темноту.

Фонарь озарил морду грустного белого медведя из соседнего вольера.

Кохаб! Брат… Ты как здесь?

Феркад? Что с твоими глазами?

Надо ли вновь возвращаться к вышеизложенному? Все вопросы братьев друг к другу именно о нем и только из него все их ответы. Пожалуй, будет разумнее обратиться сразу к завершению всей беседы в виде монолога Феркада. Взошло уж солнце, день сиял.

Зимой, когда милые медвежьей шкуре морозы и ледяные туманы Арктики доползут до здешних широт, ты учуешь в нахлынувшем северном воздухе дыхание дорогого семейства. Не горюй, брат, о детях, не горюй о жене. Научу тебя отправлять письма, и ты сможешь поддерживать с ними корреспонденцию. Всего лишь нужно найти сток…

Кохаб улыбнулся и произнес:

Я люблю писать письма.

Все обернулось хоть и не совсем благополучно, но и не полностью безнадежно. К тому же братья-медведи вскоре стали знамениты.

В один прекрасный день лета, очень короткого на пятьдесят пятом градусе северной широты, дедушка привел в зоопарк внука. Сперва поглазели на Феркада, ошибочно отнесенного к пандам, потом купили по палочке сладкой ваты и перешли к вольеру с полярным медведем.

Дед, а правда, что белые медведи живут в иглу?

Но дедушка начал рассказывать:

Когда меня откомандировали на мыс Челюскин рвать снаряды, оставшиеся во льдах с самой войны, сослуживцы вручили с собой в дорогу трехлитровую бутыль спирта. Сказали, махнешь на шкуру белого медведя. Медведей в окрестностях мыса увидеть не довелось, хотя на моржей насмотрелся досыта. Спирт мне обменяли на бутылку лучшего коньяка «КВВК» и попросили передать на Большую землю, что и на севере обитают нормальные люди.

Пока он рассказывал, невнимательный, зато очень любопытный внук пролез между прутьями и оказался по ту сторону решетки. Дедушку спасли пилюли от сердца, но несчастного мальчика, казалось, ничто не в силах было спасти.

Кохаб лапой поднял мальчонку и сказал брату:

Феркад, я нашел мячик. Поиграем?

До ста, — ответил без промедления «панда».

Отсутствие потолков в клетках позволило медведям перебрасывать ребенка через смежную решетку. Поначалу мальчик боялся и плакал, но постепенно успокоился и даже развеселился. Тем более его пока ни разу не уронили.

Подтянулись остальные посетители зоопарка.

Крученый поймаешь? — спросил брата Феркад и запустил ребенка по дуге. Но Кохаб был ловок и поймал малыша. Заискрились фотовспышки, делая медведя и лжепанду звездами зоосада.

На следующий день всего через час после открытия во всем зверинце кончилась сладкая вата, так много набралось желающих понаблюдать за животной диковинкой. Медведям выдали резиновый мяч и велели продолжать игру.

Конец всей истории очень близок. Благодаря тщательному уходу искусных ветеринаров и регулярным физическим нагрузкам, братья дожили до той почтенной поры, когда мех полярного медведя окрашивается в зеленый. Эпилог жизни старички коротали, припоминая любимые эпизоды нордической юности и подтрунивая над жирафом за высоколобость и две причудливые шишки на пятнистой голове. Жираф смущался и ничего не мог им ответить.

Увы, даже самому крупному хищнику на Земле не одолеть смерти. Но пусть такой финал никого не печалит — его предваряет целая жизнь, преисполненная приключений.

Настала ночь, на тусклом от городских огней своде небес слабо лучилось, указывая на север, созвездие Ursa Minor, или Малая Медведица. Кохаб и Феркад прилегли отдохнуть, шум недалекой автострады, шелест листьев и трав, шепот радио в будке сторожа быстро убаюкали двух зеленеющих дедушек. Но ночь никак не кончалась, медведи не просыпались.

 

100-летие «Сибирских огней»