Вы здесь

Свет в конце июня

Главы из романа
Файл: Иконка пакета 01_lobanova_svki.zip (128.21 КБ)

Кабинет — лицо учителя

Под конец весенних каникул Вероника собралась-таки вымыть окна в кабинете.

Весна нынче не спешила наступать. Тормозила, как говорят дети. В последние годы вообще запаздывали то осени, то весны. К тому же носились упорные слухи о конце света, в газетах мелькали зловещие предсказания, а какой-то ископаемый глиняный календарь заканчивался июнем текущего года. Еще счастье Вероники, что она не успевала вникать во все судьбоносные подробности — так, побаивалась изредка, урывками.

Но этот день выдался прямо-таки зловещим — хмурым, ветреным. Стекла в старых деревянных рамах дребезжали особенно унылыми голосами. Глухо бухала створка в среднем окне, лишенная шпингалета и удерживаемая здоровенным кривым гвоздем.

Вероника обреченно оглядела верхние стекла. Мыть их приходилось стоя на подоконнике, однако и тогда она доставала лишь до середины. Настроение отравляли еще и шторы, когда-то бежево-золотистые, а ныне тускло-коричневые. Давно, давно пора было их снять и постирать, а еще лучше заменить на кружевные гардины, уже облагородившие добрую половину классов.

Собравшись с духом, она вскарабкалась на стол, придвинутый к подоконнику. Снизу доносился бодрый стук мяча и отчаянные вопли:

— Макс, Макс!

— Давай, блин!

— Да ты че, козел?!

— Ма-акс!!!

Учительский слух привычно напрягся, отлавливая недозволенную лексику. Но никаких подозрительных буквосочетаний как будто не долетало — по крайней мере, на четвертый этаж. Почему-то явилась мысль: а доводилось ли ей хоть раз в жизни вот так орать во всю глотку? Ничего похожего не припомнилось. Выходит, что ни разу в жизни. И теперь уже вряд ли доведется…

Со смутной досадой она покосилась вниз, и в этот момент дверь отворилась и в проеме возникла фигура завуча.

В первую минуту завуч Ольга Олеговна и литераторша Вероника Захаровна обменялись чисто женскими взглядами. Вероника оценила костюм-двойку цвета сливок — из тех, что красуются на манекенах в витринах бутиков и позволить себе которые может только женщина со статусом Ольги. Ольга же Олеговна лишь скользнула глазами по Вероникиным брюкам и свитеру, подробно изученным и коллегами, и учениками. Взгляд ее остановился на голубом флаконе с остатками «Мистера Мускула». Вот сейчас, сейчас она шагнет в класс, осмотрится и закричит, как на двоечницу: «Да что же это такое? Опять все в последний день!»

Завуч вошла в класс, посмотрела на Веронику снизу вверх и спросила:

— Что же ты родительницу никакую не вызвала? Вон в началке мамаши так окна намыли, смотришь — и как будто ни одного стекла! — Подумав, посоветовала: — Ты возьми веник, оберни чистой тряпкой и хорошенько так между верхними фрамугами — раз-раз! Чтоб всю паутину в углах обобрать. Все-таки кабинет, сама знаешь…

— …лицо учителя! — виновато закивала Вероника.

Ольга тоже кивнула и вышла.

Вероника перебралась сперва на стол, а уж потом на пол.

Вообще-то Ольга Олеговна сама была ее родительницей. Матерью Машки Степановой из пятого «А». Интересно бы начальница смотрелась на подоконнике! Усмехнувшись дикой мысли, Вероника дернула дверцу шкафа с уборочным инвентарем и нашарила кривенький, видавший виды веник.

Тут раздались сексуально пришепетывающие вздохи певицы Бейонсе — телефонный сигнал, который Вероника никак не могла упросить Маришку сменить на нормальную музыку. Звонила подруга Светка, бывшая историчка, а ныне менеджер торговой фирмы.

— Ты чего, в школе до сих пор? — осведомилась она. — Все сеешь разумное-доброе-вечное? И все неурожай?

— Ну! — уныло подтвердила Вероника. — Окна же надо когда-то мыть.

— И лучше в последний день каникул! — подхватила Светка. — Нет бы расслабиться, подругу на кофе позвать… Кстати, помнишь, как Людка в спортзале окна мыла, тоже на каникулах, и какой-то бывший второгодник приперся отношения выяснять? Типа она его летом в трудовом скакалкой по рукам била. Так Людка с окна слезть боялась.

— Это ты к чему? Я никого не била! — отреклась Вероника.

— Неважно. Двойки ставила? Ну вот. Так что подумай на всякий случай: в школе люди еще есть, нет? Охрана? А то смотри, подруга…

— Да ну тебя! — разозлилась Вероника. — Шуточки! Ко мне Ольга только сейчас заходила. Не отвлекай, тут еще паутину обирать!

Но обирать паутину оказалось не судьба. Не успела она снова вскарабкаться на стол, как дверь опять распахнулась и на пороге появилась Проблема — школьная жалобщица номер один.

Проблема, она же мать Катьки Суриковой, своим прозвищем гордилась. И даже сама рассказывала: на работе заметили, что в ее присутствии портится аппаратура — отказывает принтер и зависает компьютер.

— Здра-а-авствуйте, Вероника Захаровна! — протянула Проблема тем тоном, каким няня говорит малышу: «Так во‑о-от где ты спрятался!»

Она со всеми учителями общалась как строгая няня с неразумными детьми. И вновь состоялся мгновенный обмен взглядами, при котором Веронике Захаровне не было спущено ни растянутого ворота свитера, ни стоптанных каблуков, ни забывших о маникюре ногтей. Все это в доли секунды умудрилась разглядеть Проблема сквозь модные очочки а-ля Хакамада. Весь ее облик: короткая стрижка, воинственно приподнятый подбородок, белоснежный воротничок, а ниже нечто строгое, облегающее (тренч или френч, Вероника вечно путала) — все напоминало знаменитую политикессу. Правда, в неуловимо провинциальном варианте.

— Здрасте, Алла Юрьевна, — пробормотала Вероника, в который раз покидая рабочее место.

О том, чтобы закончить уборку, нечего было и мечтать: у Проблемы явно имелись собственные планы. И действительно, она оповестила с вызовом:

— А я по поводу математики! Директор у себя?

— Да… то есть нет. Там какое-то совещание в департаменте… Но здесь Ольга Олеговна!

По лицу Проблемы пробежала гримаса.

— Ладно, пойдемте, — задумавшись на секунду, распорядилась она. И, не дожидаясь Веронику, повернулась и зацокала к выходу.

Вероника побрела следом, гадая: удастся ли Ольге устроить как-нибудь так, чтобы родительница выпустила весь пар в кабинете и не отправила жалобу куда повыше? Тем более что жаловаться, строго говоря, было на что. И не в одном пятом «А» родители недоумевали, роптали и даже грозили различными карами молоденькой математичке. Ибо та позволяла себе на уроках не только болтать с учениками о моде, эстраде и жизни звезд, но и — неслыханно! — обсуждать с детьми учительскую зарплату.

О том, какой скандалище сейчас грянет, Вероника боялась даже думать. Просто уныло плелась вслед за Проблемой вниз по лестнице. Догнать и идти вровень как-то не получалось. И так, сохраняя дистанцию, они спустились на второй этаж, пересекли рекреацию и приблизились к приемной.

Вдруг в дверях розовым шифоновым ангелом явилась секретарша Лидочка с утешительным известием:

— А Ольга Олеговна ушла! Буквально минут пять назад.

Вероника уже обрадовалась было избавлению от скандала, как он таки разгорелся. И вызвал его жалобный Лидочкин вскрик:

— Женщина! Ну не надо так дергать ручку! Замок же в кабинете только починили.

Разъярил ли Проблему сам факт отсутствия завуча или ей вздумалось испытать прочность свежепочиненного замка, но дверь она тряхнула так, что эхо пошло гулять по этажам.

Лидочка вздрогнула и еще раз пискнула слабо:

— Женщина…

И вот тут-то Проблему прорвало.

Ключевым словом в ее монологе было «хамство». Относилось оно как непосредственно к секретарше, так и ко всему учебному заведению, в котором к людям обращаются — хамство! сплошное хамство и бескультурье! — по половому признаку. (А по какому же к тебе обращаться, успело мелькнуть у Вероники в голове. По имущественному? Социальному? Дама? Госпожа? Ваше величество?) А еще в учебном заведении, продолжала азартно Проблема, сотрудники уходят с работы когда им вздумается, хотя и на работе-то от них толку никакого, судя по тому, что она слышит об этой школе. Которую ей есть с чем сравнить, поскольку сама она училась не в какой-то там захолустной, а в центральной английской, всем известной и лучшей в городе двадцать седьмой школе!

Услышав это, Вероника вставила удивленно:

— Надо же! И я там…

Но Алла Юрьевна уже вернулась к школе данной, куда имела несчастье отдать единственную дочь и где детям преподносятся уроки хамства. А также уроки ханжества и лицемерия. Вот именно, ханжества и лицемерия!

На этом месте Веронике удалось не то чтобы подтолкнуть ее к двери (на такое с Проблемой никто бы не осмелился), но произвести вокруг некие пассы, сопровождаемые ритуальными возгласами типа: «Ну что вы так?.. Зачем же?.. Давайте обсудим… Да-да, в нашем кабинете», в результате которых родительница была препровождена из приемной обратно в рекреацию, а оттуда к лестнице.

На площадке Проблема сделала в монологе трехсекундную паузу и перевела огнеметный взор на Веронику. Человека неподготовленного такой заряд испепелил бы на месте. Однако Вероника Захаровна недаром провела в школе пару десятков лет. Поэтому не успело еще отгулять в лестничном пролете громовое: «А что касается ваших уроков…», как на лице ее установилось то терпеливое выражение, с каким учитель выслушивает попытку двоечника пересказать поэму Лермонтова «Мцыри». И с этим выражением лица Проблема была мягко оттеснена вверх по лестнице вплоть до четвертого этажа.

За это время до сведения классного руководителя было доведено, что всем известно, сколько времени она, Вероника Захаровна, уделяет на уроках классным делам в ущерб учебному процессу, и что многие способные дети хоть и знают правила, однако совершенно не научены их применять, а по литературе не читали не только «Кавказского пленника», но и «Муму», и вина в этом, безусловно, не детей, а учителя, не умеющего заинтересовать ученика своим предметом. Тут и достигли кабинета литературы.

Здесь, в родных стенах, можно было перевести дух. Но Вероника вдруг ощутила в ногах дрожь — видно, сказалось напряжение от высотных работ — и буквально рухнула на стул.

Между тем Сурикова, похоже, только входила во вкус.

— А ваши любимчики? Да все дети в курсе, кто у вас любимчики и любимицы! — выкрикивала она, в пылу гнева совершенно утрачивая сходство с Хакамадой.

— И кого же вы имеете в виду? Очень интересно, — внешне невозмутимо спросила Вероника, зачем-то трогая бутылочку «Мистера Мускула».

— Ой, да вы прекрасно знаете! И все дети знают. И про незаслуженные пятерки, и про кучу отличников, — подступала к ней Проблема, сверкая очками.

— Детям иногда нужно давать шанс… И укреплять их веру в себя… Особенно при спорной оценке, — слабо возражала Вероника, вертя в руках голубой флакон.

— И особенно Маше Степановой! Что, неправду я говорю? — приблизившись вплотную, прожигала ее Проблема яростным взглядом.

— Вы про дочку Ольги Олеговны? — уточнила Вероника неизвестно для чего.

— Именно! Или, может, в вашем классе две Маши Степановых? — ядовито справилась оппонентка.

Тут Вероника собралась с силами и возразила даже несколько вызывающе:

— А вы что же думаете — дочке завуча все медом помазано? Да у меня самой, если хотите знать, мама была завуч! И что хорошего? В школе ни вздохнуть ни охнуть! А попробуй тройку принеси! Домой вечно в восемь часов тащились, когда техничка выгонит… Я уже у мамы в кабинете и уроки сделаю, и все книжки на полках перечитаю, а она все с расписанием сидит. Да вы ее должны помнить, вы же в двадцать седьмой учились? Оксана Георгиевна.

Проблема внезапно откачнулась назад. А расширившиеся глаза, наоборот, словно выдвинулись вперед.

— Вы? — шепнула она и прокашлялась. — Вы… ты… дочка Оксаны Георгиевны?

Вероника поджала губы и промолчала. Проблема отступила еще на шаг.

— То есть, получается, та самая Ника? Нет, честно? Которая… ну, все эти стихи, и лучшие сочинения, и приз на конкурсе… «Слово о родном городе», да? Нам литераторша читала! Так это вы и есть?

Слова Проблемы в кабинете с недомытыми окнами звучали каким-то фальшивым аккордом. Как жестокий романс на расстроенном рояле.

Вероника криво улыбнулась, вздохнула и привычно отчиталась:

— Мама сейчас в Питере, ее брат к себе забрал. Квартиры на одной площадке. Здоровье пока ничего. Даже до сих пор занимается с учениками.

— Ну конечно! Такой преподаватель! — не удивилась Проблема. — Передайте ей привет, ладно? — И вдруг спросила совершенно не своим голосом: — А меня ты… вы… не помните? Я классом ниже училась. Меня еще Алка Оторва звали!

Она сняла очки и смотрела на Веронику умоляюще.

— Н-нет… Или подождите… Ваш класс у Галины Федоровны учился?

— Точно! Наш! — вскричала Проблема.

— Которую Галифе называли?!

— Галифе! — хихикнула она.

— И она еще на уроках говорила: «Здравствуйте, мои дорогие… и дешевые!»

— Ну! И все считали — так и надо.

Теперь уже Вероника недоверчиво разглядывала Проблему. И с изумлением обнаруживала: светлые распахнутые глаза, девчачья счастливая улыбка. Она моргнула, всмотрелась еще раз. И тогда медленно, как проявляющийся снимок, проступило: двадцать седьмая школа, юность, Галифе, ансамбль «АББА», учителя, одноклассники… И прошлое сомкнулось вокруг магическим кольцом.

— Ничего себе… Вот так встреча! Это… лет двадцать пять назад, получается? Четверть века?

— Ну да… Не меньше.

— Ничего себе! А вы… ты… линейки наши помнишь? В большом зале?

— Еще бы не помнить! И пионервожатую! Гнусавая такая…

— «Чилдрэн! Этэншн!»

— Ну! Ха-ха-ха!

— А вечера в школьной форме? В белом фартучке, при полном освещении!

— Ну! И сравни теперь… да?

— Ой, не говори! Ха-ха-ха!

— А как макулатуру собирали? Металлолом? Соревновались, переживали…

— Праздник! Лучшие дни жизни. Лучшие!

— А у нас окна выходили на старый универмаг…

— …и там сверху надпись: «Лом переплавим».

— Слушай, ну у тебя и память! А я как-то пыталась вспомнить — не могу.

— Просто я не понимала, что это такое — «переплавим». У нас туда окна в первом классе выходили.

— И как я тебя сразу не узнала? Учитель литературы, понятное дело! И голос точно Оксаны-Георгиевнин… В тебя еще наш Лешка Косов был влюблен.

— В меня?! Что за Лешка?

— Ой, ну главный клоун, рыжий, весь в веснушках! Он тебе еще стих посвятил. Не помнишь, что ли? «Май лав, май дрим…»

— А, этот… Так он же смеялся. Прикалывался.

— Да ничего не прикалывался! Просто открытая душа… Сейчас, кстати, в медакадемии английский преподает. Толстый-претолстый, ужас! Я ему говорю…

— Ольга Олеговна у себя. Она ждет вас.

Это были слова из другой жизни. И произнес их человек, в прошлом не существовавший. И даже не подозревавший об этом прошлом. И тем самым как бы уничтожавший его. Тоненькая и стильная Лидочка в розовой кофточке, с модной стрижкой рваными прядями стояла в дверях и холодно смотрела на Проблему.

И Проблема тут же выпрямилась, приподняла подбородок а-ля Хакамада и, глянув на Веронику посуровевшим взором, распорядилась:

— Пойдемте! — И зацокала каблучками к двери.

Но не успела Вероника со вздохом приподняться, как цоканье замедлилось, приостановилось и голос не Аллы Юрьевны, а пятнадцатилетней Алки произнес участливо:

— Хотя ладно, Вероника Захаровна! Я сама. Вы уж… У вас, наверное, свои дела. Подождите, вернусь — помогу окна помыть.

И напоследок Вероника успела поймать изумленный Лидочкин взгляд.

Языковая среда

Все действия в жизни Вероники делились на обязательные и произвольные.

Действия обязательные были логичны, целесообразны и нацелены на конкретный практический результат, как то: купить картошки, проверить сочинения или отвезти Туську в музыкальную школу.

Действия же произвольные не только не преследовали конкретных целей, но и отличались явной бессмысленностью. Например, вместо темы «Судьба деревни в творчестве Есенина» объяснять детям особенности хореографии Айседоры Дункан. Или, изучая «Евгения Онегина», инструктировать их, как правильно гадать по Пушкину.

Почему-то большинство бессмысленных действий приходилось на утро среды. Возможно, причина таилась в расписании: первым уроком там стояла литература в одиннадцатом, а дальше зияло пять «окон» в первой смене и три во второй. Гуляй — не хочу! И лишь напоследок слегка портили настроение два русских в параллельных шестых.

Видимо, эта грядущая свобода и ударяла с утра ей в голову. Однако среда нынешняя как будто ничего опасного не предвещала. Первый урок прошел себе тихо-мирно, с вялым устным опросом и письменным — то бишь списанным из учебника — ответом. Со звонком Вероника собрала тетради «нечитающих», чтобы обеспечить накопляемость оценок. О «читающих» она не беспокоилась: у них оценки накапливались сами собой.

Впрочем, понятие «читающие дети» в последние годы сильно изменилось. Уже смутно помнилось, что когда-то водились в природе настоящие фанаты книги, с вечным затрепанным томиком в сумке и распухшим, черканым-перечерканым картонным формуляром в библиотеке. Эти загадочные существа с головой погружались в море печатных знаков и моментально осваивались среди героев, чувствуя себя как дома в чужих временах и странах. Книжка кончалась слишком быстро — вот единственное, что заботило их!

В тот золотой век книгами дорожили, как сокровищами. Их искали, дарили, покупали на последние деньги или, на худой конец, выпрашивали на денек. Их берегли как зеницу ока, оборачивали компрессной бумагой или чертежной миллиметровкой и закладывали самодельными закладками. Ради них забрасывали уроки, портили глаза и отношения с родителями, опаздывали в кино и даже забывали о свиданиях. И были родители, всерьез сокрушавшиеся, что «этому бездельнику только бы читать»! И были — да! да! — классные руководители, горячо уверявшие какую-нибудь хорошистку, что она, мол, и так достаточно начитанна для своего шестого класса и вполне можно бы оставить книги хоть на полгода, дабы подтянуть алгебру с геометрией и, глядишь, выйти-таки в отличницы.

О золотое читательское время! Оно ушло по-английски, не прощаясь. Просто на вопрос, читали ли они «Тома Сойера» или «Тимура и его команду», дети стали мяться и отводить глаза. О масштабах проблемы Вероника не догадывалась, пока в один прекрасный день не задала пятиклашкам сочинение (хотя какое в пятом классе сочинение — так, полдюжины предложений) на тему «Как я представляю путешествие на Марс». Горькая правда открылась, когда она отправилась в учительскую проверять: у нее как раз было окно. Уселась поудобнее, раскрыла первую тетрадь… и отложила. Открыла вторую, третью, десятую… Эти дети не знали, что такое Марс! Зато ели батончики «марс» и «сникерс». И коряво фантазировали на тему сладкой жизни. Цитировали рекламу: «Не тормози — сникерсни!» Некоторые прибавляли от себя: «И марсни!» Другие простодушно решили, что Марс — зарубежное государство курортного типа, и собирались там плавать в море или кататься на лыжах… Под конец проверки Вероника впала в ступор. Понятно, что пятиклашки еще не учили астрономию. Но существует же фантастика — любимое отроческое чтение! Хотя… любимое ли?

Еще несколько лет она наблюдала, как растет это новое поколение. Можно даже сказать, что она сама его и растила. И учила. Вот только приучить читать — нет, не удалось.

Эти как-то умудрялись обходиться без книг. То есть не то чтобы отвергали их — нет, без сопротивления осваивали программу по литературе, а иногда даже проявляли любопытство к иным изданиям. Только вот для этого должны были сложиться особенные условия. Например, мороз градусов под тридцать, так чтоб в школе отменили занятия, а гулять на улице было слишком холодно. Или проливной дождь и телевизор барахлит. Тогда уж волей-неволей возьмешься за книгу.

А читающими уже считались те, кто осилил пару романов сверх программы да к тому же помнил фамилии авторов. Учителя хватались за головы… но только лет пять — десять, пока не подросли следующие читатели. И пока не появились компьютерные игры. А там и Интернет подоспел.

Вот тут-то и спохватились: батюшки, кто ж у нас из читателей остался?! А оказывается, уже никого. Все поголовно в соцсети «ВКонтакте» сидят. В стрелялки играют. В крайнем случае дивиди смотрят. Кто помладше — мультики. Кто постарше — боевики и ужастики. Самые озабоченные — порно.

Делать на уроках литературы стало нечего. Пересказывать классику Вероника не умела. Читать вслух, как в избе-читальне? Так вроде бы она не актриса. И опять же, всеобщая грамотность на дворе. И некоторым образом учебный план не позволяет.

Так и вышло, что читающими ныне стали лишь слегка знакомые со школьной программой. С некоторыми названиями и сюжетами в кратком изложении. Ну и с фамилиями авторов.

Отдельной строкой, правда, шли книги супермодные: для этих делалось какое-никакое исключение. Как-то вдруг все бросились искать Пауло Коэльо. И некоторые даже сгоряча одолели «Алхимика» или что попалось под руку, благо объем небольшой. А через пару лет накинулись на Пелевина — этого, впрочем, осилил мало кто. Вероника пробовала разговаривать с осилившими, однако не получилось. Разговор свелся к вводным словам и междометиям: «Ну, вообще-то, круто… типа, как бы… э-э… знаете, это не расскажешь».

Вообще, с годами Вероника все больше любила предмет русский язык. Особенно в средних классах. И теперь, стоя на троллейбусной остановке, почти что с нежностью размышляла о приставках «пре» и «при» — сегодняшней теме в шестых.

Хотя до этой темы предстояло еще дождаться десятки, доехать до рынка, подыскать кусочек говядины с косточкой — чтоб и на борщ, и на второе — и, вернувшись домой, приготовить этот самый борщ и второе. А потом отвезти Тусю в музыкалку и, естественно, не опоздать на свои уроки. Десятка между тем показываться не спешила.

День опять выдался пасмурный, серый, будто заспанный. Погода по-прежнему не спешила расщедриться на тепло и ласку. Только ветер украдкой доносил первый слабый цветочный аромат. Значит, где-то все же зацветали деревья. Эта мысль успокаивала. Хоть что-то свежее в застоявшемся мире.

В сумке завздыхал мобильник, и Вероника привычно кинулась шарить среди тетрадей и книг. Телефон, словно дразня, никак не давался в руки.

— Ма, — без разгона затараторила Маришка, — у нас в школе сегодня уборка территории, мы участок уже вскопали, я пришла домой! Могу организовать обед. И Туську в музыкалку отвезти. Ма! Ты слышишь?

— Так, — молвила Вероника озадаченно.

Старшенькая то и дело озадачивала ее. А может, она просто с трудом поспевает за бегом молодых мыслей?

— А что ты… организуешь?

— Ой, ну что-нибудь… Короче, найдем там. В крайнем случае можно растворимую вермишель. Я смотрела — три штуки осталось. Со вкусом бекона.

— Со вкусом бекона, — пробормотала Вероника. — А я уже на рынок еду, хотела говядины купить на борщ…

— Ну и купи! На завтра, — разрешила дочь. И опять зачастила: — А потом, когда Наташку обратно привезу, можно я вечером на «Волну» схожу? Ненадолго, мам, честно!

— К неформалам? — в страхе вскрикнула Вероника.

«Волной» в городе именовался некий подвальчик во дворе комитета молодежи, где поочередно находили пристанище бездомные музыкальные коллективы, непризнанные поэты и самозваные команды КВН, а также загадочный исторический клуб, к которому с недавних пор примкнула ее дочь. Носились слухи, что в этом клубе застукали компанию с марихуаной, после чего подвальчик закрывали на полгода на ремонт. Может, это были только слухи. Может, правда на ремонт. Но осадок у родителей, как говорится, остался. Тем более что с тамошними неформалами грозились разобраться некие скинхеды…

— Ну к каким еще неформалам? — взвился в трубке Маришкин голос. — Все нормальные ребята, мы просто музыку там слушаем! И фильмы обсуждаем. И книги.

— Ты же говорила, это исторический клуб, — удивилась Вероника, вспомнив, что так и не собралась почитать эти самые книги — Толкина, что ли.

— Ну да, и исторический тоже… В общем, я тебе потом объясню. Так ты не против? Папа меня отпустил!

Спорить с Маришкой у Вероники не хватало энергии. И опять же, скорости аргументации. Вот, пожалуйста — уже и отца уговорить успела.

— Но… смотри только! Чтобы не позже девяти… А уроки? Уроки?! Марина!

— Да говорю же, ничего не задали! Уборка у нас была. Ну все, пока, мам!

Надпись на экранчике сообщила о завершении вызова. Вероника тупо изучала черные буковки на голубом фоне, пока окошко не погасло.

И в эту секунду произошел сбой в ее собственной программе. Вместо того чтобы совершить ясное и четкое действие — сесть в десятку, которая как раз вперевалку подплывала к остановке, — Вероника выбралась из толпы и бросилась навстречу совершенно другому троллейбусу, что подкатил следом. С разгону миновав две первые двери, свернула к последней, куда и была внесена мощным пассажирским потоком.

Зачем понадобилась ей тройка, набитая больше обычного по случаю удлинения маршрута до стадиона «Спартак»? Никто, разумеется, не задал этот вопрос, ответа на который не существовало в природе. Жаждущие достичь стадиона, а также предшествующих остановок решительно оттиснули ее к заднему окну. И она покорно припала к мутному стеклу.

Как обычно после произвольного действия, Вероника ощущала восторженное головокружение, словно математик, которому после тяжких умственных усилий удалось-таки решить сложнейшую задачу. И, словно долгожданную формулу, с радостным изумлением рассматривала она убегающие дома и улицы.

Хотя рассматривать было особенно нечего. Деревья еще не облагородили зеленой каймой окраинный южнорусский пейзаж. Дома уплывали вдаль двумя лоскутными линиями, то выглядывая друг из-за друга углом или кусочком крыши, то бесцеремонно заслоняя соседей массивным фасадом. Устало терпели свою долю поблекшие пятиэтажки советских времен, сбившись в стайки и стараясь держаться подальше от хозяев новой жизни — холеных светлых гигантов с зеркальными окнами и монументальными лоджиями. Дальше пошли одноэтажные кварталы. Стесняясь самих себя, там доживали век ветераны прошлого столетия — кирпичные, блочные, а то и саманные сооружения размером с сарай, стыдливо укрывшиеся за ветхими заборчиками. Но порой ошеломлял взгляд белый либо алый терем о трех этажах, с узорчатыми оконными решетками и величественной лестницей, ведущей не иначе как в боярские палаты!

Маршрут между тем подходил к концу. Троллейбус пустел. Не успела Вероника присмотреть местечко у окна, как кондукторша с облегчением выкрикнула: «Конечная!» — и оставшаяся группка пассажиров была низвергнута на тротуар. И только теперь пришло в голову: а что тебе, собственно говоря, понадобилось на конечной остановке? Да еще в такой низине, чуть ли не в яме?

Вообще-то Вероника была уверена, что ее родной город стоит на ровном месте. Однако приходилось верить глазам: эта остановка напоминала дно гигантского салатника. По возвышенным краям его располагались: с одной стороны перекресток со светофором, с другой — стадион «Спартак», чьи стены просматривались за чахлым сквериком. Натужно ревя, выбирался из этого углубления троллейбус. Все дома здесь имели цоколи узкие с высокой стороны и подрастающие по направлению к остановке. Довольно странно это выглядело.

И было еще до странности тихо и безлюдно. Хотя чего ожидать от окраины города? На минуту Веронике все же стало не по себе. Словно кто-то заманил ее в западню. Загнал в волчью яму.

Но уж это сравнение ей самой показалось неуместным. Тем более что вокруг уже обнаружились признаки жизни. Хлопнула дверь магазина «Продукты 24 часа» — выходит, и ночью здесь спят не все! А вон бежит, постукивая палочкой, шустрая бабулька, небось спешит забрать внучка после тренировки. Нет, свернула не к стадиону… Постойте-постойте, а это что за вывеска? Неужто книжный магазин? Так и есть: надпись зелеными буквами — «Книголюб», и в широком окне пестрят книжные полки.

Вот подарок так подарок! Теперь-то понятно, зачем понадобилось ей тащиться в этакую даль. Чтобы убедиться, что остались еще на свете легендарные существа из далекого прошлого — книголюбы. И сейчас она, Вероника, увидит воочию такое существо, а может даже несколько таких существ!

Радость подхватила ее и перенесла на ступенчатое крыльцо. Дверь перед ней распахнулась сама, без всякого мускульного усилия. И в следующую же минуту она увидела двоих читающих!

Это были мужчина и женщина. Пара. Возможно, семья. А может быть, сотрудники или просто приятели. Но даже со спины в них прослеживалось общее. И это общее было — книга. И разумеется, стояли они возле стеллажа с табличкой «Современная литература».

Веронике показалось, что где-то (в мечтах? в другом книжном?) она уже видела эту пару, вот именно эту: он — высокий, худощавый и, само собой, интеллигентный с ног до головы, она — достойная спутница, одетая неброско, но со вкусом — чего стоил только жемчужно-серый шарф, с картинной небрежностью намотанный поверх пальто! И даже со спины оба выглядели какими-то особенными, породистыми — да, точно! Через плечо у мужчины висела на длинном ремне плоская сумка-планшет — в такой могла размещаться, например, папка с чертежами. Конструктор? Дизайнер? И конечно, фанат художественной литературы. И они что-то увлеченно обсуждают — вот бы послушать! Естественно, не вмешиваясь в разговор, а между делом, рассматривая что-нибудь по соседству…

Она потянулась к ярко-красному книжному корешку, и в этот момент что-то щелкнуло и покатилось по полу. Ее пуговица от куртки! Вероникины вещи время от времени преподносили сюрпризы.

Двое машинально обернулись. Вероника быстро нагнулась за пуговицей, пряча лицо. Никто, впрочем, не собирался ее разглядывать. Разговор продолжался.

— …горы макулатуры, — донесся внятный голос интеллигентного конструктора. — Буквально тонны! Я не в силах представить, из каких соображений они берутся за перо. Имея в анамнезе закупорку мыслей и недержание слов. Особенно женщины за сорок. Из тех домохозяек, которые так и не научились готовить.

— Кстати, графомания нередко сочетается с психическими отклонениями, — молвила спутница, — существует такая статистика. Главный признак — неспособность оценить собственный текст.

В следующее мгновение тело Вероники произвело энергичное произвольное действие в направлении двери. Очнулась она метрах в двухстах от магазина — у ограды стадиона, за пушистым укрытием вечнозеленых насаждений. Ее рука уже набирала знакомый номер.

— Светка, — выговорила она дрожащим голосом, — представляешь, тут в магазине Святослав!

— А кто это? — осведомились на том конце. — Твой бывший?

— Ты что, забыла?! — рассердилась Вероника. — Это человек, который загубил мою жизнь!

Орфограммы в приставках

В шестом «А» стояла сосредоточенная тишина. Синхронно двигались разноцветные шариковые ручки, и головы синхронно склонялись над партами. Это были благостнейшие минуты урока. Нежные тени ресниц лежали на детских лицах. Чистые, серьезные глаза отражали движение мысли.

— Прекрасный день, — диктовала Вероника. — Приветливые лица, примерное поведение, преподать урок, преемственность поколений, прилежные ученики…

Ей нравилось звучание собственного голоса — спокойное и даже немного напевное.

— Принять участие в состязании, превзойти соперников, превосходный результат, преуспеть в делах, претворить мечты в реальность…

Краем глаза она зафиксировала какое-то постороннее, не относящееся к процессу письма движение. Покосилась вправо, вниз… и не поверила себе. Левая рука Славки Белобородова тихо ползла по колену Дашки Сосновой. Она перемещалась неспешно, но уверенно, по направлению от периферии к центру — туда, где коленки сжимались. Глаза обоих были устремлены в тетради, правая Славкина рука невозмутимо выводила слово за словом.

«Координация-то какая, — машинально отметила Вероника. — И буковки ровные… И что теперь? Дневник на стол? Тащить к директору?»

Пауза затягивалась. Поток словосочетаний иссяк. Дашка подняла на нее ясные глаза примерной ученицы. Со Славкиной рукой на коленях.

— Прескверное воспитание, — наконец пробормотала Вероника. — Искусное притворство, прискорбный факт, непристойное поведение…

Урок продолжался как ни в чем не бывало. Дети писали. Глаза отражали движение мысли. Но что это были за мысли?

А, например, географичка Татьяна, услышав на уроке мат, выволокла мальчишку в коридор. «Ты что думаешь — я этих слов не знаю? — сказала. — Ошибаешься!» И выложила ему весь свой ненормативный запас. И помогло! Больше при ней не ругался.

Только вот у Вероники сейчас слов не нашлось. Видно, плохо подготовилась к уроку. И лексикон бедноват. Да и соображает слишком медленно. Туго.

Позади скрипнула дверь и раздался отчетливый шепот:

— Вероника Захаровна!

Подруга Светлана со времен работы в школе имела обыкновение явиться поболтать посреди урока. И никогда прежде эта вредная привычка так не радовала Веронику.

— Открыли учебники! — встрепенулась она и устремилась к двери. — Упражнение двести шестнадцать — самостоятельно. Вставить буквы… Вернусь — проверю на оценку. — И грозно оглянулась на прескверно воспитанную пару.

На душе сразу стало легче. Такой уж человек была Светка — легкий. Легкая походка и всегда какой-нибудь развевающийся шарфик или летящая юбка. Или, как сегодня, цветастая накидка с прорезями для рук. Если бы Вероника увидела такую на ком-нибудь другом, точно приняла бы за карнавальный костюм. А на Светлане все сидело стильно и весело.

— Ты чего помятая какая-то? — заметила глазастая Светка и, не дождавшись ответа, распорядилась: — Давай рассказывай! Про своего рокового мужчину. Как он тебя погубил. Я прямо волнуюсь! Специально поговорить заехала.

Взгляд ее, окруженный равномерным черным излучением ресниц, горел живым интересом. Вероника растрогалась. Прямо скажем, немногие люди приехали бы в школу специально поговорить с ней!

— Да что рассказывать?.. Ну, вижу, стоит Святослав в магазине, книги смотрит. Я сначала не узнала — только потом, по голосу. Ну Святослав Владимирович! Неужели не помнишь?

— Подожди… Так это режиссер, что ли? Из молодежного театра? Фу, я-то думала…

— Он, он! Стоит так и над современными писателями издевается. Особенно над женщинами. Говорит, запор мысли, понос слов, а сами готовить не умеют… И с ним фифа такая, шарф на шее в два оборота! И туда же: все графоманы — больные, всех в психушку надо. Хорошо, они спиной ко мне стояли. Я как узнала его — бегом оттуда!

Глаза Светки расширились и некоторое время как бы изучали картину, нарисованную Вероникой. Затем опять прищурились и превратились в два острых лучика. Прошлись по подруге вверх-вниз и угасли, прикрытые ресницами. На губах появилась снисходительная улыбка.

— Горе ты мое! Думаешь, он тебя помнит?

— Главное, что я помню! — мстительно вскричала Вероника.

— Я тебя умоляю! Расслабься, подруга. Это же у вас, литераторов, профессиональная болезнь — пробовать писать. Не графомания. Просто проба сил. Кто рассказ или повесть, кто пьесу… из жизни Данте Алигьери. Ну не обижайся, я ж ничего такого… Никто ж не запрещает. Просто твой Святослав таких драматургов знаешь сколько перевидал?

Вероника насупилась. Вспомнилась еще одна Светкина черта — страсть к правде. Обожала выносить приговоры. Прокурор, а не подруга.

Она молчала, явственно ощущая поднимающуюся волну злости. Волна шипела, клокотала и грозила перелиться через край резкими и непривычными для голосового аппарата словами. Видно, такой уж конфликтный выдался день! Но она продолжала молчать, злясь теперь уже сразу на все: на встречу в книжном, на Светкин приезд и на саму себя — за то, что стоит и покорно ждет, пока Светка, великая правдолюбица, скажет…

И та сказала:

— Да пускай себе издевается на здоровье! Хоть и над писателями. Тебе-то что? Он не тебя имел в виду.

Вероника втянула голову в плечи. Она всегда ценила Светкино стремление докопаться до сути. Однако на этот раз от правды захотелось взвыть.

— Понимаешь, существует такое понятие — статус! — добивала Светка. — У каждого человека — свой. Ты у нас кто? Рядовая училка. Нет, ну честная, порядочная, все дела… Но писатель или драматург — это ж совсем из другой оперы! Он вообще родиться должен под особенной звездой…

Договорить ей не удалось: в классе что-то грохнуло, раздался пронзительный взвизг и радостный хохот.

— Ну, побежала! У меня потом еще урок, — поспешно проговорила Вероника, распахивая дверь и делая свирепое лицо.

— Тогда не дождусь, — сообщила ей в спину Светка.

— Пока. Звони, — бросила Вероника не оборачиваясь.

С правдой сегодня вышел явный перебор!

А посреди кабинета, в правом проходе, Белобородов собирал в рюкзак рассыпанные по полу ручки и тетради.

— И кто же? — вопросила Вероника, обводя класс взглядом.

Ответом была глубокая тишина. Шестой «А» преданно таращился на нее в двадцать шесть пар глаз. Дашка Соснова, обладательница двадцать седьмой, пристально изучала собственный стол. А двадцать восьмой ученик, Славка Белобородов, продолжал собирать имущество. Сопя и тоже молча.

В этих детях, по-видимому, еще недостаточно развилась страсть к правде. А о человеческом статусе они, скорее всего, вообще не имели представления. И, как ни странно, от этого Веронике стало чуть-чуть легче.

Я, мы, ты, вы

По вторникам и пятницам Вероника занималась репетиторством. Репетировала она шестиклассницу Ленку, соседку Светланы. В своей школе Ленка имела по русскому «три пишем, два в уме».

Вероника понятия не имела, есть ли какой-то прок от этих занятий. Ленка приходила, раздевалась, выкладывала на стол три стольника и отсиживала положенный час. Она послушно писала, подчеркивала, вставляла буквы и производила фонетический разбор. И даже могла рассказать, хоть и с запинками, про чередование гласных и спряжение глаголов. Вот только голова ее все шестьдесят минут урока оставалась вжатой в плечи, а глаза исподлобья косили в сторону настенных часов. Казалось, она терпела происходящее с одной страстной надеждой: когда-нибудь эта мука кончится!

В лицо Веронике она не смотрела, а лишь изредка затравленно взглядывала. На вопросы типа: «Не замерзла?» или «Тебе не темно?» — молча мотала головой. И ясно было, что в школе она под страхом смерти не поднимет руку, чтобы выйти к доске и разобрать простое предложение.

В придачу временами с ней приключалось что-то вроде ступора и она напрочь переставала соображать: писала как слышится и ставила запятые где вздумается. Вероника даже представить боялась, сколько ошибок в диктанте можно наляпать в таком состоянии. Зато отлично представляла телефонный диалог: «Ваша дочь совершенно не знает грамматики. С ней нужно заниматься дополнительно!» — «Но она уже полгода ходит к репетитору!» — «Странно. Что за репетитор?»

Светлана, хотя сама же Ленку и привела, ругалась: «Да откажись от нее, и все дела! Пожалей нервы!» Светке легко было говорить. У нее не состоял на учете каждый стольник.

В этот раз, похоже, Ленка явилась на занятие уже в прострации. По скачущим в разные стороны буквам Вероника определила: мозг отключен.

— Луна, спрятавшаяся было за тучу, снова выглянула и осветила окрестность призрачным сиянием, — продиктовала она.

Ленкина рука размашисто набросала: «спрятовшаяся», «выгленула» и, само собой, «окресность». Ни одной запятой в предложении не наблюдалось.

— А теперь еще раз прочитай, проверь орфографию… и причастный оборот, — намекающе посоветовала Вероника.

Ленка искоса глянула на нее, снова в тетрадь и мазнула запятую после «было». Иногда Веронике казалось, что девчонка над ней издевается. Из глубины души поднималась тихая ярость. К тому же она обнаружила свеженькую стрелку на колготках, пока что небольшую, на кончике большого пальца, однако вполне способную к концу урока достичь такого размера, что ни в какие туфли не спрячешь. Выйти в другую комнату и снять колготки. Или переодеться в брюки. Посреди урока?

— Спину выпрями! Будешь так сидеть — сколиоз заработаешь! — предрекла она цыганским тоном.

— У меня уже есть, — отозвалась Ленка тихо и монотонно.

Она всегда так разговаривала — на одной ноте и почти не раскрывая рта. Как будто боялась наглотаться отравляющего газа.

Вероника постаралась погасить ярость. Все-таки у ребенка еще и сколиоз. А колготки можно спасти, если сидеть спокойно и не дергать ногой.

Она задумалась, чем бы зацепить Ленку — привести в рабочее состояние.

— Перечисли-ка местоимения… личные, — распорядилась она.

Иногда такое внезапное переключение давало эффект.

— Я, мы, ты, вы… — забормотала Ленка.

В этот момент дверь с легким скрипом приоткрылась. В комнату заглянул муж и сделал таинственное движение бровями. Это особое движение могло означать только одно: наконец-то дали зарплату! Наконец предприятие получило долгожданный заказ! И значит, покончено с коммунальными долгами! А также со штопаными-перештопаными колготками… Можно починить стеклоподъемник в машине. Можно купить Туське новую белую блузочку: как раз видела на рынке такую нежную, рукав фонариком, на груди рюшечки. А Маришке искать платье к выпускному: конец апреля на дворе. Насчет туфель Вероника не волновалась: размер ноги у них был одинаковый, так что годились ее собственные парадные лаковые. И вот теперь будет и платье… Лучше всего, конечно, белое: Маришка будет картинка, просто картинка! Фотомодель. Хотя почему именно белое? Приходят же на выпускной и в розовых, и в салатных, и в голубых. Круглова, помнится, вообще в черном явилась. Или можно красное. В красном будет как розочка!

В комнате стало ощутимо свежее — будто в больничной палате открыли окно и повеяло весенним ветерком. И все это случилось, пока она говорила Ленке:

— Так, так… ну, вспоминай дальше. Не получится — подсмотри в учебнике, повтори. Через две минуты расскажешь.

И легкой походкой, забыв о дыре в колготках, она направилась в кухню, притворила за собой дверь и замерла — приготовилась к приятным сюрпризам. Однако вместо того, чтобы торжественно выкладывать на стол из разноцветных шуршащих пакетов голландский сыр, балыковую колбасу и конфеты «Загадка», муж задумчиво-мечтательно улыбался, подперев подбородок кулаком. Эта улыбка подтверждала лучшие надежды. Но где все-таки сыр и колбаса?

— Наших почти всех в отпуск отправили! — объявил Николай и посмотрел победно.

Вероника кивнула, не вполне понимая природу его торжества. И тут же догадалась:

— Так ты в отпуске? Отпускные дали?

— Какие отпускные? — Он смотрел с некоторой даже обидой. — Говорю же: всех без содержания, пять человек в цеху оставили. Меня, Толяна, Витьку, а двоих ты не знаешь — недавно приняли.

— А зарплату? — все-таки не понимала жена.

— Какую зарплату? Говорю же: заказов нет!

Наконец все стало ясно. Значит, не надо никуда спешить и искать красное платье. И белое тоже. И о коммуналке можно не беспокоиться. Форточка захлопнулась, и запахло больничным бельем и хлоркой.

— Нет, но дадут, конечно. Шеф сказал — максимум через месяц, — поправился муж. — Месяц-то можно потерпеть? Я у Толяна три штуки занял… Или что, увольняться?

— Ну зачем?.. Месяц можно, — деревянным голосом согласилась она.

— Говорил тебе сто лет назад: бери контрольные по английскому! — сердито припомнил он. — Ты для чего в английской школе училась? Жили бы как люди. А ты… Комсомолка несчастная. Репетиторство твое чем лучше?

Вероника вернулась в комнату. Ленка сидела, по-прежнему ссутулившись, и при виде учительницы опять забормотала:

— Я, мы, ты, вы…

Выражение лица было такое, словно она глотала нестерпимо горькое лекарство. Может, дома ее наказывают с особой жестокостью? Ставят в угол коленками на горох? Не пускают в Интернет?

— Он, она, оно, они…

— Каждому свое. И все в одной палате, — нечаянно заключила вслух Вероника.

— А? — удивилась Ленка и от неожиданности уставилась ей прямо в лицо.

Глаза у нее стали совершенно круглые, а бровки уехали вверх чуть не до волос. Точная копия Незнайки из мультфильма. Вероника даже улыбнулась. И девчонка вдруг улыбнулась в ответ. Первый раз за все знакомство.

— Ничего, ничего. Это я к слову, — пояснила Вероника. — А ты что-то хрипишь. Устала? Может, чайку налить?

Ленка испуганно затрясла головой. И вдруг шепнула:

— А у вас жених — блондин! Нитка белая на юбке.

Вероника осмотрела юбку, сняла нитку. По-хорошему, выкинуть бы это полусолнце-клеш: люди давно узенькие носят.

— А если на палец накручивать, можно узнать, на какую букву имя. Просто алфавит говоришь, можно даже про себя, — подсказала Ленка.

— Давненько я на женихов не гадала! — призналась Вероника. — А «про себя», кстати, существительное или глагол?

— Гла… ой, то есть… тоже местоимение.

— А-а, тоже, оказывается! Так, может, и разряд вспомнишь? Подсказываю: во‑оз…

— Возвратное?

— Вот и молодец! А предложение с ним слабо составить?

— Нет, почему? — расхрабрилась Ленка. — Сейчас… «Я не могу сказать про себя ничего хорошего».

— Ну, это уж перебор! — опешила Вероника. — Совсем-совсем ничего? Может, переборщила?

— Не знаю… Может, немножко.

Ленка оживилась, открыла было рот, чтобы что-то рассказать, но внезапно опомнилась, посуровела, втянула голову в плечи и покосилась на часы. Вероника вздохнула. Урок продолжался.

Словарный запас

Весна превращалась в настоящее лето.

Уже и липы, что росли вдоль школьного забора, выпустили нежные листочки. Дурманящие ароматы вторгались в окна. Томимые жарой старшеклассницы расстегнули еще по одной пуговке на форменных блузках.

Неизвестно почему, во всем этом расцветающем пространстве Веронике чудился оттенок фальши. Что-то будто не соответствовало чему-то. Но что именно и чему? Чего недоставало в окружающем мире, словно последнего штриха в картине?

Между тем не за горами было выставление четвертных, а также полугодовых и годовых. Вероника заполняла журналы, диктовала диктанты, проверяла диктанты. Объясняла темы, задавала сочинения, проверяла сочинения. Но смутное чувство, что упущено какое-то важное дело, не уходило. И даже как будто помнилось, что это же самое дело было упущено и прошлой весной, а возможно, и позапрошлой… Это ощущение раздражало. И раздражение, случалось, изливалось даже на учеников. Например, на Белошапкову.

Аня Белошапкова, даром что оканчивала пятый класс, имела привычку писать высунув кончик языка, как первоклашка, и время от времени шумно, со всхлипом вздыхать от удовольствия. Почему-то нравилось этой девчонке тупо выводить буковки. Тупо — потому что напротив ее буковок густо пестрели красные учительские галочки и палочки. Однако они не слишком огорчали глупенькую Аньку. Ей доставлял наслаждение сам процесс писания, а работы над ошибками она выполняла с неменьшим удовольствием, чем домашние и классные. Она любила писать, как другие любят вязать крючком или плести макраме.

На диктантах Вероника старалась не смотреть на эту счастливую физиономию, чтобы не выходить из себя. Быть может, организм ребенка просто-напросто требовал развития мелкой моторики? Почерк у Аньки был крупный, разборчивый и хотя не слишком красивый, но каждая буква прописана добротно, как в начальной школе. Тетрадки, хоть и с двойками-тройками, самые аккуратные в классе. Вероника эти тетрадки видеть не могла.

Особенно бесило ее, когда, соскучившись посреди объяснения правила, Белошапкова выкрикивала в нетерпении:

— А писать сегодня будем?

— Обязательно! И при этом желательно еще и думать, — ядовито откликалась Вероника.

Ей хотелось вырвать у девчонки ручку и разломать на кусочки вместе с колпачком.

По четвергам Белошапкова развивала свою моторику раньше всех — на дополнительном уроке для отстающих. Иногда она единственная на него и являлась. Но это ничуть ее не смущало. Так же вдохновенно, как всегда, она выводила упражнения в особой тетрадке в виде книжицы — в твердом переплете, с шелковистой закладкой-ленточкой. Со стороны посмотреть — не предложения разбирает, а стихи сочиняет. Или даже роман.

И вдруг в один из четвергов случилось небывалое: прозвенел звонок, прошли первая, вторая и третья минуты дополнительного времени, а Белошапкова все не показывалась. Когда минула и четвертая — сладкая мечта («Не придет! Поленится! Весна подействовала!») уже начала было овладевать Вероникой, но тут дверь таки отворилась.

На пороге стояла вовсе не Анька, а незнакомая длинноногая девица. Вместо форменной белой блузки на ней красовалась какая-то полупрозрачная разлетайка.

Девица не спеша прикрыла дверь и вымолвила женственным контральто:

— Здрасте, Вероника…

— Захаровна, — подсказала Вероника. — Вы… из какого класса?

— Из десятого… бэ, — вздохнула красавица. — Меня тетя Света к вам прислала… То есть Светлана Петровна.

— Светлана Петровна? — удивилась Вероника.

— Ну да. Еще сказала позвонить.

Сияющий ноготок ткнулся в розовый телефон, и тот прижался к уху Вероники холодным боком. Знакомый голос защебетал:

— Верончик, солнце мое, ну окажи шефскую помощь! Это ж Генкина племянница! Похожа, да? Вот и все говорят… Зина ее зовут, Зинуля. Девчонка классная, я тебе говорю. Просто не сложилось у нее в школе, и вот к нам перешла. Я сама посоветовала: есть, говорю, и нормальные школы, с нормальными людьми. Которые могут и знания давать. И ребенок перешел, и все хорошо, а тут ваша Антонина с сочинением пристала. И сразу, главное, угрожать — оставлю на второй год! Ну не читает Зинка, я не спорю. А кто сейчас…

Вероника переложила телефон в другую руку, слегка отстранив классную девчонку Зинулю. Вклиниться в Светкин монолог бесполезно было и пытаться.

— …может, какие-нибудь старенькие работы сохранились? Хоть на четверочку какую-никакую? А сама она не напишет. У нее ж со словарным запасом проблема! Ну знаешь, как они все сейчас: «типа», «блин» и «айпад» — вот весь лексикон. Выручи, Верончик, а? На тебя одна надежда. И Генка просит.

Беседу можно было бы завершить сразу: когда Светка говорила таким голосом, Вероника превращалась в размякший на солнце пластилин. Но все-таки, прежде чем согласиться, она выдержала паузу и вздохнула. И только потом пообещала что-нибудь придумать.

Значит, придется отныне опекать эту классную Зинулю без словарного запаса и в бесстыдном наряде.

— Что же ты, Зинаида, не читаешь совсем? — сварливо осведомилась Вероника.

— Не-ет, ну почему-у… — лживым тоном затянула Зинаида. — Я «Сталкера»… несколько штук, «Властелина колец» тоже… А Антонина Михална говорит: пиши роль сцены бала в «Горе от ума»! Нет, я читала, конечно, но давно уже… И в Интернете ничего такого нету. Нашла только «фамусовское общество» — так она истерику устроила: не та тема, проблема не раскрыта! Вообще гнобит меня, все девочки заметили.

И сложила розовые губки бантиком.

— Вот прямо гнобит? — усомнилась Вероника. — Загнобишь вас таких…

— Нет, ну правда же! То доклад ей по Серебряному веку, то цветную таблицу спряжений распечатай, то вот сочинение дополнительное. Оценки у меня спорные… Это все из-за мамы, что она ей билет на Гришковца не достала.

— На Гришковца? Писателя? — уточнила Вероника.

— Ну нет, он же артист вообще… А мама в драме работает билетером. А на этого Гришковца не то что билетеру — завлиту ни одного местечка не дали! У москвичей же не допросишься. Ну и принесли ей… Антонине Михалне… на Восьмое марта вместо билета карточку в «Рив гош». А она оскорбилась. И теперь преследует меня. Девочки говорят: ей возражать нельзя, запомнит на всю жизнь!

— Оскорбилась, значит, — пробормотала Вероника. — Ладно, давай свое сочинение. У меня как раз пара окон… У тебя время есть? Замечательно. Вот тебе «Горе от ума», почитаешь для общего развития, заодно словарный запас пополнишь. А я пока со сценой бала разберусь.

Через два урока Зинаида покинула кабинет и, прижимая к груди тетрадь, танцующей походкой двинулась к учительской. Следом, заперев дверь, побрела Вероника. Но на пути ее окликнули:

— Вероник Захарна!

От лестницы вразвалочку шел крепкий парень в кожаной косухе, улыбаясь и поигрывая кусочком цепи, похожей на собачью.

— Не узнаете? Я ж ученик ваш бывший, Китаев!

— Сема? Ты? — Вероника вгляделась. — Повзрослел… Не узнать.

— Ну! — Он горделиво качнул головой, предлагая собой полюбоваться.

— Очень рада! — Вероника старательно улыбалась. — Молодец, что школу не забываешь.

— Ну как же! Школа, как говорится, наш родимый дом.

— Работаешь? Учишься? Женился? — расспрашивала Вероника с несколько искусственным энтузиазмом.

— Да как сказать… Всего понемногу. Не без этого, — загадочно отозвался Китаев. — А вы тут, Вероника Захаровна… как вообще? Никто вас не обижает?

И он исподлобья оглянулся и сделал резкое движение цепью.

— А кто меня может обижать? — удивилась Вероника.

— Ну так, вообще… Мало ли… Ладно. Приятно было увидеться!

И непонятный Китаев скрылся. Вероника посмотрела вслед, потом озадаченно огляделась. Никаких признаков опасности не наблюдалось в знакомом интерьере, в этих стенах, регулярно увешиваемых то стенгазетами, то детскими рисунками, то плакатами.

— Нет, не повзрослел. От силы восьмой класс! — сердито перерешила она и снова направилась к учительской.

Однако достигнуть цели опять не удалось. Грянул звонок на перемену, и под его вибрирующий треск из углового класса выскочила Надька Бирюкова и бросилась наперерез, на бегу вынимая из сумки книгу. Обложку Вероника узнала издали и сразу притормозила, чтобы перехватить Надьку, набравшую приличное ускорение. Но Надежда была девушка рослая и, прежде чем остановиться, ухватилась за Вероникин локоть и совершила вокруг нее полуоборот, словно в парном танце.

— Новая Татьяна? Ты ж моя умничка! — умилилась Вероника во время этого па.

Любимых писателей они называли по именам.

— Берите, берите. Прочтете, потом скажете, как вам.

Надька была ископаемым существом — из тех самых книголюбов, что водились во множестве еще четверть века назад. Вероника вычислила ее по особенной позе: голова опущена и подперта рукой, глаз не видно. Будто сидел-сидел человек на уроке и от скуки принялся изучать собственные колени. А на коленях-то, определила Вероника наметанным глазом, не иначе как книга… и угадала. Да не какой-нибудь глянцевый журнал, а добротный томик Агаты Кристи! Надька оказалась словно бы Вероникиным повторением в новом времени — ее молодым альтер эго. Это радовало и успокаивало, свидетельствуя: всё в этом мире на своем месте. Все как обычно, как и должно быть. И обожатели книг — вот они, никуда не делись. Жизнь продолжается!

— Ну а Борис как там, ты не в курсе? Ничего новенького?

— Обещает вот-вот. Мониторю ситуацию.

И непрочитанные страницы зашелестели в унисон с весенней листвой, и незнакомые сюжеты экзотическими цветами распустились в новых главах, и они с Надькой, расходясь, заговорщицки улыбнулись друг другу.

В потоке солнечных лучей из распахнувшейся двери учительской показалась красотка Зинуля с известием:

— Пять! Представляете, у меня — пятерка! По сочинению!

Тушь у нее под глазами была размазана, взгляд слегка безумный. И контральто перекрывало шум перемены.

— Потише, потише. В сторонку отойдем, — предложила Вероника, оттесняя счастливицу к окну.

— Она при мне все прочла. В учительской. И так на меня посмотрела… А потом махнула рукой и без слов в журнал р-раз — пять-пять!

Зина глядела на Веронику, как малыши на фокусника в цирке. Только что не прыгала от восторга и не била в ладоши.

— Вероника Захаровна, вот вам спасибо! Прям огр-р-ромное! Мама не поверит… Как это вы так… умеете?

— Ну, не такое приходилось писать, — небрежно уронила Вероника.

— Ой, чуть не забыла!

Девушка плюхнула сумку на подоконник и, вытащив сначала косметичку-сердечко, потом кошелек, телефон в блестящем футлярчике и круглую массажную расческу, наконец-то докопалась до цели и сунула Веронике желтый прямоугольник.

— Вот! Это вам. На новый спектакль. Тут на двоих приглашение. Режиссер московский, очень крутой, я только фамилию забыла. И программка… Ой, нет, программку не взяла. Но я вам принесу!

— Да не надо программку… Спасибо.

Зинуля умолкла, озадаченная.

— Вы же в театр ходите, Вероника Захаровна?

— Я?.. Да, обязательно, конечно.

— Ну тогда… до свидания!

— Всего доброго, — попрощалась Вероника замороженным голосом.

То, что не было сделано нынешней, и прошлой, и позапрошлой весной, вдруг встало перед ней во весь рост. А точнее, во весь объем страниц.

«Катарсис, блин»

Николай, конечно, сразу сделал мученическое лицо:

— Какой театр? Я от вечера джаза еле отошел!

— Ничего себе! Вечер джаза был два года назад.

— Вот именно! А до сих пор помню, как этот, в красных тапочках, пианист… ногами топал… А как барабанную установку на сцене разнесли?!

— Ну при чем тут установка? Коль, я серьезно… Пойдем, а? Там режиссер какой-то новый, из Москвы.

Муж молча наклонил голову и уставился неподвижным взглядом в стенку. Такого выражения лица Вероника немного побаивалась. Вернее, того, что будет, если его с таким выражением все же заставить пойти. Себе дороже.

— Все ясно. Спасибо, не надо, — сухо заключила она.

Он тут же просиял:

— Ну хочешь, я Натусю в музыкалку отвезу? А, Венчик? И туда и обратно? Только в субботу или воскресенье.

— В субботу и воскресенье у них занятий нет.

— А хочешь, могу пропылесосить… Слушай! А ты Светку позови. Это ж ее племянница билеты принесла?

— Да уж позову, позову… Тебе лишь бы спихнуть.

Он умильно сложил брови и изобразил воздушный поцелуй.

 

Странно это было — собираться в тот же театр годы спустя. Словно старухе — на место первого свидания. И к тому же весной.

Она надела черное платье с бархатным воротником, лаковые туфли, белый в полоску жакет. Даже получилось уложить волосы.

— Стильно! — одобрила Маришка.

Туська молча и таинственно протянула кулачок. Вероника осторожно разжала: на ладошке лежала брошка-бабочка, любимое сокровище.

И вспомнилось: мама собирается на выпускной вечер, укладывает волосы, а она, Вероника, еще девятиклассница, подшивает подол нового маминого сиреневого платья. Иголка легко ходит сквозь тонкую ткань. «Не притягивай, только слегка!» — не оборачиваясь бросает мама, совсем не школьная, домашняя. Они спешат.

Вдруг мелькнуло: кто же там, в Питере, собирает маму в театр? И ходит ли она в театр?.. Только не реветь! Тушь! Все в порядке, все нормально. Просто надо позвонить. Давно не общались… Какая-то она сегодня взвинченная.

— Тебя к телефону, мам. Тетя Света.

Как это она не слышала звонка?

— Ты выходишь или нет? Имей в виду, там малый зал — нельзя опаздывать. Закроют дверь, и привет!

— Лечу!

При виде Вероники Светлана одобрительно приподняла брови. На ней самой красовался костюм цвета мяты, в вырезе сверкало колье, на сумочке переливалась цепочка — все как полагается для такого мероприятия. Для встречи с прекрасным, как списывают дети из Интернета в сочинениях.

Тьфу ты, сколько можно: школа, дети, сочинения! Сегодня она просто человек, просто зрительница в театре. Пришла насладиться искусством.

А ведь когда-то она чуть было не стала частью этого искусства. Этого волшебного мира. Подумать только: она беседовала с настоящим режиссером! Они всерьез обсуждали ее пьесу — да, да, ее пьесу! И пускай все закончилось ничем (на этом месте что-то больно скручивалось в области солнечного сплетения), но ведь был же, был этот миг!

Да, был и прошел. А теперь… Теперь изволь предъявить на входе билет, пересечь вестибюль и, степенно поднявшись по боковой узенькой лестнице, занять свое место в зале. Ныне ты часть зрительской массы, пассивный потребитель искусства. Ибо прошли годы, явились новые режиссеры и новые драматурги сочинили новые пьесы. И даже если тебе больно и завидно… Хотя, в принципе, никто не запрещает, например, попробовать еще раз. Еще раз… Эх, раз, еще раз!

На этом месте где-то в области затылка грянул цыганский бубен и азартные голоса мощно подхватили: «Ищщо многа-многа ра-а-ас!» Но она тут же усмирила эту какофонию. Она вытолкала дурацкие мысли вон. Она удержала лицо. Зрелая, опытная женщина, что бы ни случилось, должна держать лицо. Тем более что уже прошли вестибюль, поднялись по ступенькам и шагнули в проход партера.

Малый зал напоминал шкатулку с драгоценностями: всюду пурпурный бархат, позолота и бриллиантовые вспышки огней. Впрочем, пока что огни горели приглушенно, мягко. Главная драгоценность — театральное действо — была припрятана за занавесом.

— Нормально так люди одеваются в театр! — шепнула она Светке, стрельнув глазами на спускающуюся по проходу пару.

Парень — в джинсах и пуловере с растянутым воротом, все швы наружу, нитки торчат, а с ним девушка — простоволосая, в клетчатом сарафанчике с мятым подолом в складку. Точно такой сарафанчик бабушка когда-то сшила Веронике из маминого платья. Только складки заставляла заглаживать, выходя в люди.

— Сейчас в моде небрежность. Стиль гранж! — просветила подруга.

Действительно, и другие зрители обрядились кто во что горазд. По ковровой дорожке двигались френчи (или тренчи?) и туники, юбки мини и макси, туфли-балетки и ботфорты выше колен. Хватало и швов наружу, и растрепанных волос… Изредка, правда, встречалась и классика: костюмы и светлые рубашки, нарядные платья и лодочки. И весь этот поток растекался из прохода по рядам, заполнял кресла.

— Между прочим, авторша должна быть где-то здесь. Зинуля говорила: собиралась присутствовать.

— Слушай, там, по-моему, подруга Святослава! Вон, в четвертом ряду.

— Кто такой Святослав? А, помню, помню, испортил тебе жизнь. Режиссер… Так это он, лохматый такой?

— Да нет, его нет. В смысле, я не вижу. Он вообще лысый теперь… А это та, что с ним в магазине была, видишь? В белом свитере, за лохматым.

— Мм… Ничего, стильная дамочка. Она жена или любовница?

— Да откуда я знаю? Может, просто из театра какая-нибудь змея. Говорила, всех графоманов надо в сумасшедший дом.

— Да тебе нервы лечить надо, мать! Все пакости помнить — памяти не хватит.

На этой здравой ноте свет стал меркнуть. Зал погрузился во мрак, а занавес с тихим шорохом раздвинулся…

Нельзя сказать, чтобы сюжет пьесы привел Веронику в восторг. Главная героиня была немолода, некрасива, богата и цинична. Ее молодой любовник — лжив и капризен. Он изменял героине с ее племянницей, небогатой, зато и непритязательной. Тетка догадывалась обо всем, и от этого возникали забавные моменты. Публика добродушно смеялась, изредка аплодировала. И все же стены театра не раздвинулись и сцена не превратилась ни в городской скверик, ни в уютный уголок гостиной — так, условное обозначение. В общем, не Грибоедов. Сцены бала не случилось.

Хотя финальный монолог тетки, надо признать, вышел прочувствованным. Вероника подумала: уж не с себя ли писала автор? И даже полезла за платком.

Светка зашептала:

— И тебя проняло? Катарсис, блин!

Глаза у нее блестели, нос распух.

— Волшебная сила искусства! — отозвалась Вероника и тоже всхлипнула.

Актеры уже выходили на поклон. Первый ряд аплодировал стоя, остальные постепенно поднимались. Глухо хлопали сиденья. Подруга потянула Веронику за локоть, кивнула на представительного мужчину в светлой рубашке: он стоял на краю сцены и слегка кланялся, прижимая руку к груди.

«Московский режиссер!» — поняла Вероника по ее губам. Режиссеру и главной героине вручили по букету. Но он не прижал свой к сердцу, а знаками вызвал на сцену какую-то девушку, отдал ей цветы и тоже зааплодировал.

— Саша Мосова, автор пьесы, — пояснила Светка на ухо.

Автор пьесы была та самая девица в мятом бабушкином сарафанчике! Вероника не верила глазам. И сколько же автору? Девятнадцать? Двадцать пять?

Саша Мосова кланялась, как какая-нибудь недобалерина из самодеятельности, отставляя согнутую ногу назад и приседая. И держала букет как впервые в жизни. Длинные нечесаные пряди свешивались по обе стороны худого лица. Да нет, чего уж врать — хорошенького девчачьего личика.

Так вот, значит, какие теперь драматурги. Вот они — юные, смелые и умелые!

— Может, подойдешь? Познакомишься? — предложила зоркая Светка. — Она, говорят, девчонка нормальная, не гордая.

Вероника помотала головой. Кажется, у нее начинался серьезный катарсис.

Аспекты фабулы

По воскресеньям в дом заглядывала иная жизнь.

Можно было ненадолго оторваться от тетрадей, разложить диван и, развалившись на подушках, вместе посмотреть какую-нибудь комедию. На майские праздники смотрели даже по два фильма подряд. Но Вероника заметила: через несколько минут после финала обязательно портится настроение. Может, из-за резкого перехода к прозе жизни? Не то что в детстве: выходишь из темноты зрительного зала, застегиваешь пальто и, пока идешь домой, обсуждаешь с родителями или подружкой самое интересное. И незаметно адаптируешься к реальности.

В воскресенье можно было сготовить что-нибудь повкуснее куриного супа на скорую руку. У самой Вероники недоставало кулинарной фантазии. Зато Николай брался за дело решительно и только распоряжался: «Морковку режь! Масло где? А теперь молотый перец давай!» И выходил у него то красавец холодец с веселыми вкраплениями яиц и зелени, то картофельные драники, а то и узбекский плов с изюмом. И жизнь в буквальном смысле приобретала новый вкус.

А еще в выходные Вероника могла вволю стирать. Она отлично помнила те мрачные времена, когда доверчиво принимала хитренькое устройство под названием «полуавтомат» за стиральную машину. Этот недоавтомат характер имел барственный и капризный, предпочитал готовую горячую воду, а также подхалимские уговоры: покрути, миленький, белье минут двадцать! А теперь еще десять — в холодной! Операцию «отжим» игнорировал, считая ниже своего достоинства. А главное, чуть что — объявлял забастовку и демонстративно бездействовал, на какие кнопки ни нажимай. И тогда наступали еще более печальные времена под названием «ручная стирка».

Когда новую стиральную машину, белую и сверкающую — впрочем, пока еще целомудренно укрытую картонной упаковкой, — внесли в дом, Вероника растерялась. Вдруг проступили со всех сторон приметы убожества и неумения жить: щель в полу кухни, извилистые трещины на потолке и забытая с прошлого лета пыльная мухобойка в углу. Она заметалась, подхватывая с дороги стулья и разбросанные тапки. Но грузчики бесчувственно, не глядя по сторонам, втащили волшебное устройство и, с ужасающим шумом стянув упаковку, втолкнули машину между раковиной и плитой. А Веронике не верилось: неужто эта белоснежная красавица — да, да, в ней было что-то от невесты! — отныне на законных основаниях прописана в ее кухне? Когда же машина в первый раз принялась с грохотом сливать воду и отжимать белье, визжа на высоких оборотах, Вероника испытала чувство легкого головокружения, как на опасном аттракционе. Словно исполнилось давнее желание, еще из тех лет, когда мама за руку вела ее в гости в платьице с оборочками, наставляя: «Будь хорошей девочкой!» Что-то из детских мечтаний летним вечером на лавочке: «У меня будет спальня с розовыми стенами и ковер с красными розами на полу!» — «А у меня в серванте три хрустальные вазы: белая, голубая и зеленая!»

И вот — будто золотой ключик повернулся в замке, будто неведомая фея обвела волшебной палочкой две привычные комнаты, где девять лет не переставляли мебель, — все в доме наконец-то стало «как у людей»! Сама собой выросла в шкафу ровненькая стопочка простыней с пододеяльниками, а рядом мягкий кубик полотенец, и занавески раскинулись пышнее и наряднее вокруг окон, и закрасовались по углам вязаные салфетки и диванные подушки с узорными наволочками. И нашлось наконец время заштопать все носки, пришить все пуговицы к халатам и рубашкам, перемыть хрусталь в серванте. И мама радовалась за нее и, когда звонила, всякий раз спрашивала: «Как там твоя труженица?»

Но странно: даже долгожданный порядок почему-то радовал с утра минут десять, а потом линял. Для полной гармонии все еще чего-то не хватало… Да еще муж делал противное лицо и озабоченно спрашивал: «Ну, чем сегодня будешь кормить свою любимую машиночку?»

Родные же дочери к безотказному стиральному роботу оставались равнодушны. Маришка, подозрительно быстро расправившись с уроками, приникала к иному кумиру — компьютеру. Туда же, отыграв воскресную порцию гамм и этюдов, как магнитом притягивалась и Туська. Чудо электронной мысли вместе с принтером занимало почти весь письменный стол. Уроки делались на оставшемся краешке, а то и на коленках. Протестовать было бессмысленно, все доводы разбивались о возмущенное: «Нам доклад задали!» Или: «Я готовлю презентацию!» Или: «Туське тоже надо учиться!»

Иногда они что-нибудь искали в Интернете: старшая бойко тарабанила по клавиатуре, а младшая наблюдала за процессом. Но через некоторое время на экране неизбежно возникали какие-то прыгающие человечки, взрывы и монстры. И любимые девочки Маруся с Натусей, рьяно налегая на кнопки, обменивались примерно теми же репликами, что футболисты в школьном дворе:

— Ну, давай уже! Не тормози!

— Ой!

— Говорила же, здесь надо было туда!

— А ты тоже в прошлый раз!

— Так то совсем в другом месте!

И, точно как в школе, слушая азартную перепалку, Вероника чувствовала себя старухой, безнадежно отставшей от жизни. Хорошо хоть, еще оставалось за ней право прикрикнуть:

— Выключайте уже свой комп! Обедать пора.

А после обеда — скомандовать:

— Посуду — давайте сами! У меня сочинений две пачки.

И пока они ели — Маришка быстро и целеустремленно, Туська вяло и хмуро, — а потом лилась в мойку вода и звякали тарелки, она чувствовала с облегчением: дети все еще с ней и не удалось виртуальной жизни окончательно затянуть их в свою воронку.

У самой Вероники с компьютером как-то не сложилось. Образ старинного чугунного чайника прирос к ней намертво. Хотя, конечно, приходилось скрепя сердце вести электронные журналы или, если надо, набирать какие-нибудь таблицы — последние, правда, с Маришкиной помощью. Но скорость наступления цифровой эры повергала в реальный ужас. А все эти сети, поглощающие людей заживо, все эти «вконтакты» и «фейсбуки»? А бессмысленные игры, приводящие к реальной зависимости детей? Вот уже и Натуська, десяти лет от роду, горящими глазищами опять уткнулась в мерцающий, лукаво подмигивающий экран! Уже вся там, в этих прыгающих монстрах! Того и гляди…

— Туська! — прикрикнула Вероника и тут же пожалела.

Ребенок вздрогнул, обернулся: бледное личико, глаза испуганные.

— Натусечка, — исправилась она, сбавив тон. — Пойди воздухом подыши, вынеси мусор. Только смотри: не через дорогу, а на нашем квартале.

— Мам, да мы счас закончим — тогда! — вступилась Маришка, вечная защитница.

— Нечего там заканчивать! Поважнее дела есть.

Младшенькая молча выбралась из-за стола, кинула косой взгляд. Обиделась. Ничего, вырастет — еще спасибо скажет.

Хлопнула дверь.

— Вырастет — скажет, мать меня гнобила, — флегматично заметил Николай. — От компа отгоняла, не давала развиваться и идти в ногу со временем.

Вероника ошалело взглянула на мужа. Он, бывало, шутил с серьезным видом. Но сейчас не подмигнул, не улыбнулся — только поднял голову от старого номера «Приусадебного хозяйства» и посмотрел встревоженно. Еще и добавил:

— Надо же понимать, в каком веке живешь.

— Да это же… Как это? Везде же пишут: вредно влияет! Формирует зависимость!

— Мам, папа шутит. Оте-е-ец! — Маришка оторвалась от экрана и погрозила пальцем.

И тот сразу расплылся в улыбке:

— Что, испугалась?

— Да ничего не испугалась, — буркнула Вероника. — Ребенок неглупый, вырастет — сама разберется…

— Сердится наша мать, — объяснил отец Маришке. — Творческий кризис среднего возраста. По ночам не спит, а днем на людей бросается.

— Правда не спишь, мам? А почему?

— Ну так… бывает.

— Да пишет она! Что ты, мать не знаешь? Строчит, строчит, а потом рвет. И на людях отрывается.

— А зачем рвать, мам? Ты лучше на компе набирай, а потом в специальную папку. Можно заархивировать.

Глаза у Маришки были такие ясные, такие живые… Может, она права? Может, молодым виднее? Изобрели же умные люди, помимо труженицы стиралки, вот этот монитор и клавиатуру с мышкой. Нажимай на клавиши, смотри в монитор. Не понравилось слово — стерла легким движением руки. Переставила абзацы местами. Вдруг и правда тот бессвязный бред, что стучится в голову, вовсе не бред? Вдруг она, в самом деле… еще на что-то способна?

— Напиши новую пьесу, — невозмутимо развивала тему дочь. — Тем более опыт есть. Или можно сценарий. Сейчас сценарии, я читала, очень востребованы!

— Легко сказать — напиши… — буркнула Вероника.

— А что? Возьми да напиши, — поддержал Николай. И уточнил: — Только такой, чтоб спросом пользовался. Люди на этом деньги делают.

— Легко сказать…

— Да что ты заладила? Пишут же другие. Вот Борис Акунин, например. Даже женщины некоторые. Эта, как ее… Забыл.

— Да не получается у меня, Коля! Я как-то не так это все… Не пользуюсь спросом.

— Неважно! Кто сознает свои недостатки — тот уже на пути к исправлению. Напиши что-нибудь… ну, такое… наверняка! К примеру, про Екатерину Вторую. А? Очень даже актуально. Правильно я говорю, Марин?

— Ну, я не знаю… Может быть.

— Да чего там «может быть»! Это ж не какая-нибудь простая баба — судьбоносная, можно сказать, тетка. Царица! И вообще личность. А представь, Венчик: красочный фильм… наряды там, интерьеры… дворцовые интриги, любовь-морковь…

— Да почему обязательно о царях, я не пойму? Нельзя о простом, нормальном человеке?

— Ну и про кого ты напишешь? Про соседку тетю Машу? А Екатерина Вторая — только подумай! — императрица. У нее ж, небось, приключений было… Такую фабулу можно закрутить! Только тут историю изучать надо. Ты вообще про Екатерину что-нибудь знаешь?

— А как же! «Почему при Екатерине Второй люди ходили вверх головой?»

— Императрица Екатерина постоянно заводила фаворитов, что наносило ущерб политике и культуре России.

Это произнесла младшенькая. Она успела вернуться.

— Это… откуда ты взяла, Туся?

— Нам Анжела Григорьевна на истории говорила.

И дочь обвела всех строгим взглядом.

Безличные конструкции

— Так что там насчет среднего балла, кто-нибудь в курсе? Будут в этом году учитывать при поступлении? — Вероника оторвалась от журнала и оглядела учительскую.

— Обещают вроде, — не переставая писать, откликнулась Инна, молоденькая англичанка.

— Да кто его когда учитывал, девочки? — Биологичка Анна Петровна отложила ручку, откинулась на спинку стула и потерла глаза под очками. — Если только кого протащить — тут им и аттестат, и льготы откуда ни возьмись… А ты-то чего переживаешь, Вероника? У тебя доча разве не отличница?

— Я за Надьку Бирюкову, — объяснила Вероника. — Двойку ей влепила по дурости, еще в январе, а теперь пятерку в полугодии нельзя. А она в классе самая читающая, представляете? А может, даже в школе!

— Так думать же надо, девочки, когда оценки ставите! Ну ничего, в году пятерку выведешь. Хотя подожди… Бирюкова, говоришь? Ой, не смеши! Нашла за кого переживать. Что ей твой русский? Они ж в Австрию собрались.

— Как в Австрию? — изумилась Вероника. — Зачем?

Инна тоже подняла голову.

— Зачем богатые люди за границу едут? Девочки, вы меня поражаете. Жить хотят — вот зачем! По-человечески. У нее отец — успешный человек, бизнес у него. Съездил, ему понравилось, и вот переезжают. Сейчас же все можно.

— В Австрии классно! — Инна сладко потянулась. — У нас сосед, строитель, своя фирма у него, говорит: накоплю деньжат — и в Австрию или в Канаду. Вот именно в Австрию или в Канаду. Там, говорит, настоящая цивилизация! Достойный уровень жизни!

Вероника тупо смотрела перед собой, усваивая информацию. Нет, она замечала, конечно, что Надька не бедствует. Что у нее всегда хороший маникюр, например. Так мало ли девушек делает маникюр! Маришка даже… Ну, еще сумки у Надьки всегда какие-то диковинные, с пейзажами: то домик и клумба с цветами, то море и в нем лодочка. И всегда в такой сумке — книга! Ну да… книги она тоже покупала. Новинки. В твердых переплетах. Недешево.

Странно. Почему-то казалось: если человек читает тех же авторов, что и ты, если так же упоенно глотает страницы, значит, ему хорошо. Да что там — он счастлив! Вот именно тут, в России. В родном городе.

А ей русский язык, выходит, до фонаря. Достойный уровень важнее.

И что же это за уровень такой необходимый, интересно? Понятное дело, для рядовой училки — стиралка-автомат да вот кредит за «семерку» выплатить… Ну а что еще-то человеку требуется? Горничная? Садовник? Личный самолет?

— У нас же, девочки, не страна — сырьевой придаток. Ладно мы, а что наших детей ждет?

Голос у Анны Петровны четкий, звучный. Настоящий учительский голос. И внешность соответствующая: благородная седина, задушевный взгляд из-за очков, овальная брошка у ворота. Классика жанра. Учительница первая моя.

— А сами чего ж не едете? — вдруг грубо вырвалось у Вероники.

Анна Петровна повернулась, усмехнулась укоризненно:

— Кому я там нужна — старуха? Ни денег, ни здоровья. Это вам, молодым, дерзать надо, пробиваться… а я уж здесь доскриплю. Мне теперь главное — на похороны скопить. У нас же похоронить — как за границу съездить. Не веришь, Вероника? Отвернулась, смотрю…

— Да нет, просто тесты ищу. Сейчас одиннадцатый, экзамен на носу.

— Подожди! Это туда новенький пришел, двоечник? Хма… или Хра…

— Хмара Семен, да.

— Еще мамаша скандальная, чуть что — угрожает жалобу писать? Они вроде семь школ уже сменили.

— Не знаю, не слышала. У меня сидит нормально. Не читает только.

— Ой, берегись, Вероника! Поосторожней там с ним. Проблемы могут быть. Видела я эту мамашу…

Вероника подхватила сумку и метнулась к двери. Слушать дальше этот задушевный голос не было сил.

И даже в классе, в привычном гомоне, пришла в себя не сразу. После звонка медлила начинать урок: поздоровавшись, прикрыла окно, полистала журнал, отвинтила и завинтила ручку, проверяя, много ли осталось пасты в стержне. Паста подходила к концу, и это ее почему-то успокоило, как зримый результат проделанной работы.

Наконец объявила:

— Русский язык! Готовимся к ЕГЭ. Откройте тесты.

Одиннадцатый «Б» послушно зашуршал книгами. Эти детки возрастом «семнадцать плюс» все-таки поверили в неизбежность ЕГЭ по русскому.

— А у нас по расписанию сегодня литература! — гаркнули из рядов.

Новенький Семен Хмара дерзко смотрел со своей третьей парты. Вероника удивленно замерла.

— Встань, Хмара, — велела она.

И, кажется, напрасно велела. Стоя он был заметно выше ее. И смотрел в буквальном смысле снисходительно. Этак презрительно разглядывал ее сверху вниз. Остальные притихли. Такого в классе не водилось.

Весь Вероникин учительский опыт, кряхтя, полез в карман за словом. Не быстра она была на достойный отпор, совсем не быстра. Не в маму пошла.

— Вы не имеете права менять расписание, — четко выговорил он. — И любимчиков заводить не имеете права. У вас все отличники дутые! Вы когда спрашиваете, их заранее предупреждаете. А они вам на Восьмое марта конфеты дарят. И вообще, все учителя взятки берут.

Да, он сказал это. На чистом русском языке. Рослый темноглазый мальчик, одетый по-модному в темно-зеленый пуловер без рубашки, на голое тело. В вырезе смуглая шея, голова откинута, взгляд насмешливый.

В классе воцарилась гробовая тишина. Боковым зрением она видела лица детей: на некоторых читался живой интерес. И никто не вымолвил ни слова. Никто. Ни слова.

После она, конечно, сообразила, что должна была сказать. «Любишь литературу, значит? Прекрасно. Отвечай!» Или: «Любишь литературу? Так расскажи о последней прочитанной книге!» Или хотя бы: «А вот тебе не быть отличником, Хмара! Даже дутым».

Вместо этого она стояла и молчала — минуту? три? вечность? — а потом просто продолжила урок:

— Тест. Делаем тест. Восьмой вариант. Все открыли книги.

И все открыли книги. Примерные такие ученики. Она учила их с пятого класса. Может быть, когда-то она сама была такой же примерной ученицей. И однажды не вернула в библиотеку учебник английской литературы. Потеряла. Но сказала: я сдала, а вы не записали. И библиотекарша поверила. А может, не поверила, только сделала вид. Все-таки дочка завуча. Через месяц Вероника учебник нашла и не знала, что с ним делать…

— Если что-то непонятно, спрашивайте, — привычно выговорили губы.

Однако всем все было понятно. Очень понятливый класс.

К счастью, урок был последним. Вероника не помнила, как собрала тесты, вышла из кабинета, добрела до учительской. По дороге с ней здоровались какие-то дети. Возможно, они рассказывали друг другу, кому и что дарили на Восьмое марта.

Как-то муж спросил: «Сколько у тебя учеников в классе?» — «Тридцать». — «Ну и где твои тридцать тысяч? У нас уборщица говорит: по тысяче на нужды учителей сдаем!»

А Надька Бирюкова уезжает в Австрию. И ей ни слова. Ну а ты что хотела — чтоб с тобой советовались? С учительницей по русскому? Не смеши.

— Мам! Ты чего? — удивилась Маришка, открыв ей дверь.

— Все нормально. Все нормально, — скороговоркой пробормотала она, сбрасывая туфли и устремляясь к телефону.

Слова гнева и возмездия жгли ей язык. А клочок бумаги с домашним номером Хмары жег ладонь.

Мамаша его, сказали, со странностями. Одинокая неврастеничка, помешанная на единственном сыночке. «Даже не пытайся что-то доказать! — предупредили. — Не нарывайся. Себе дороже!» Что ж, посмотрим. Вероника предложит ей поговорить в присутствии директора.

«Продолжим разговор в кабинете директора!» — мстительно репетировала она, тыча пальцем в телефонные кнопки. Гудки шли долго. Но и она была терпелива. Как пантера, подстерегающая добычу. Ее даже перестало трясти.

Наконец трубку сняли и раздалось какое-то хриплое кудахтанье.

— Алло! — крикнула Вероника.

— Ал… ах-ках-хр-р-р… Алло…

— Это Полина Ивановна?

Голос звучал, кажется, вполне нейтрально. Подходяще для начала.

— Кх-кх-хе… Хто это?

— Вам звонят из школы. Новая учительница вашего сына по русскому языку. Вероника Захаровна. Здравствуйте!

— Здра… ох-кхе-кхе…

— Что с вами? Вы не можете говорить? Вам плохо?

Притворяется, что ли? Не желает обсуждать поведение сыночка? Тот уже все доложил?

— Нет. Уже лучше… Ох… Если раскашляюсь, вы не обращайте внимания. Вот сейчас сироп выпью…

— Простудились, я слышу?

Ну и хватит участия! Пора перейти к теме. Типа: «Я, конечно, вам сочувствую, но…»

— Да, в больнице. Пока после операции лежа… кх-кхе… лежала пока.

— Я, конечно, вам сочу… После операции? Какой операции?

— Желчный пузырь вырезали… во второй больнице.

— Во второй городской? Знаю, мне там аппендицит удаляли, — невесть зачем сообщила Вероника.

— А мне вот желчный пузырь, — вздохнули на том конце. — Восемь подвижных камней.

— Восемь?! Ну, это вы довели!

— Так я ж не знала…

И опять настала пауза. Теперь кашель слышался глухо, как будто через платок или салфетку.

— Я думала, это язва. У меня язва вообще-то.

— Ого! Целый букет.

Разговор неудержимо отклонялся от курса. Злополучная мамаша снова раскашлялась. Вероника терпеливо ждала.

— А сама операция? Как перенесли?

— Да более-менее. Просто в палате положили у окна, а тут ветер… Ну и сразу температура. Правда, на второй день спохватились, антибиотики кололи — сбили… Кхе-кхе… Извините. Теперь вот выписали, а я ничего не могу. Сил нет, и кашель этот. Если б не Семка… Он и в магазин, и в аптеку, и уколы сам… Вы уж извините, если когда опаздывает — так это из-за меня.

— Хороший мальчик.

Вероника поперхнулась: это был ее собственный голос! Зато родительница, похоже, совсем не удивилась.

— Только не все это понимают, — пожаловалась она. — Ругают, ругают его…

— Мм? — лицемерно-осуждающе промычала Вероника.

— А он мне, когда на «скорой» увозили, пообещал: в этом классе, мам, точно хорошистом стану, вот увидишь! Это в вашем, значит, Вероника Степановна!

— Захаровна.

— Ой… простите, кха-кха! И точно: на прошлой неделе две четверки принес. По химии и по литературе.

— По литературе? Мм… да-а…

— А вот и он как раз! Пришел. Уже и за шприцами сбегал, наверное. И хлеб по дороге покупает.

Видимо, от радости мать снова разразилась кашлем. Вероника ждала.

— А трубочку можно ему передать?.. Алло, Семен? Это Вероника Захаровна. Мама там рядом?

— Сейчас! — смекалисто пообещал ребенок. И по-хозяйски распорядился: — Мам, в постель пора!

В трубке послышались удаляющиеся шаги.

— Сема, — задушевно начала она, — я спросить хотела: у тебя со здоровьем как? Очень беспокоюсь! Сон нормальный? Совесть по ночам не мучает?

— Да!.. Нет!.. — бодро рапортовал Хмара.

— Это потому, что у тебя ее нет, — сказала Вероника. — Абсолютно. Ты абсолютно бессовестный хам! Слышишь меня?

— Н-н… нечетко!

— И не ори! Имей в виду, — угрожающе прошипела она, — твоя мама все узнает! Я ее проинформирую о твоем выступлении. В присутствии директора. Слышишь меня? Но не сегодня. Потому что сейчас… не совсем подходящий момент. Ты слышишь?!

— Да.

— Так вот, запиши! Ручку возьми и дневник. Дневник, я сказала!

В трубке послушно зашелестело.

— Пиши на послезавтра: параграф двенадцать, часть первая. И письменный ответ, вопросы в конце темы: четвертый и пятый. Если какое-то определение непонятно, ищи в Интернете.

— А на каком сайте? — хватило у негодяя наглости спросить.

— Я тебе и ссылки прислать должна?! — разгневалась Вероника. — Сам ищи… хорошист!

— Ладно… Спасибо, — все-таки вспомнил он.

Вероника положила трубку, выдохнула и рухнула в кресло. И наконец огляделась вокруг.

Вокруг все было как обычно, когда надо ехать в музыкалку. (Неизвестно почему, Веронику раздражали безличные предложения. Может, потому, что дети их с трудом усваивали? «У нас нет времени». «Пора собираться в дорогу». «Стемнело…») Маришка отрешенно замерла у компьютера. Туська лежала на диване в школьной форме. Уже собралась? Или не было сил раздеться? Бледная какая-то. Косичка растрепана, надо бы переплести.

— Натусь, ты кушала?

Перевела взгляд, кивнула молча. Под глазами темнели недетские тени. И поела небось кое-как.

— Что, голова болит?

— Просто устала, — невыразительно ответила дочь.

Прямо как мученица Ленка на уроке. Да что ж это за муки у детей? Даже участковая врач заметила: «Какая-то она у вас утомленная. Почки проверить не хотите?» Сдали анализ — вроде все в норме…

Музыкалка была недалеко, хотя ехать с пересадкой. Учительница — милая, но задавала слишком много. Натуся — ученица способная, только не успевающая заниматься положенные два часа в день. А иной раз, как сегодня, и полчаса не успевающая.

В придачу заартачился транспорт. Девяностый автобус и не думал выруливать из-за поворота. И троллейбуса было не видать — ни пятого, ни четырнадцатого. Маршрутка, битком набитая, демонстративно проплыла мимо. Уже стояла небольшая толпа. На лицо Натуськи вернулась угрюмая неподвижность. В голове у Вероники опять заметались безличные конструкции: «Здесь ловить нечего», «Там можно жить», «Надо копить»…

— Да тьфу! — со злостью вскрикнула она и сразу опомнилась и оглянулась.

Однако никто вокруг не удивился — даже, наоборот, показалось, что толстая тетка будто бы кивнула понимающе. Неужто тоже думала о загранице?

Завздыхал мобильник. Светка. Она договорилась на завтра насчет маникюра и педикюра.

— У подруги детства, бесплатно. И не вздумай сачкануть! — предупредила. — Весна на дворе, женщина! Ты что там, киснешь опять? Чего стряслось?

— У меня ученица в Австрию уезжает, — буркнула Вероника. — Единственная читающая.

Светлана имела способность с ходу оценить ситуацию. Буквально за пару секунд.

— Ну и что? В Европу. Тебе завидно? Или патриотизм одолел? Ты ж вроде человек широких взглядов. Какие-то надежды подавала: Данте там, европейское Возрождение…

— Данте всю жизнь по Флоренции тосковал. Ждал хоть какой-нибудь весточки. Да если б его только позвали…

— Ой, ладно, давай эти нюансы в другой раз. Короче, завтра жду!

И тут показался четырнадцатый, да еще двойной, а самое главное, с табличкой «В депо» — редчайшее везение, ехать без пересадки! И все желающие вошли, и разошлись свободно, и сели кто куда хотел, и они с Натусей устроились отлично на последнем сиденье и быстренько покатили. Туська даже заулыбалась с восторгом, увидев у Вечного огня свадебную процессию: пусть и будний день, но все как полагается — жених в черно-белом, невеста в летяще-воздушном, толпа гостей и малышка в пышно-розовом…

Вдруг улыбка исчезла с лица дочери и она прошептала со страхом:

— А ноты забыли!

Вероника недоверчиво осмотрелась. Синей папки на веревочках нигде не было. Неужто осталась в прихожей? А троллейбус шел себе, задорно подпрыгивая, и водитель объявил довольным голосом: «Следующая остановка — “Гаражная”!»

В глазах ребенка стоял ужас. Рушился привычный, хоть и утомительный уклад дня, и шаталась почва под ногами. И только могущественный взрослый человек мог спасти мир.

В голове дежурно промелькнуло: что бы сейчас сделала мама? Что бы сказала? И как это у нее всегда получалось — быстро, четко и безукоризненно правильно?

Но мама была далеко. И могущественный взрослый вздохнул, махнул рукой и рассудил:

— Ну, ничего! Один разок можно. Сходим к Елизавете Ильиничне, все объясним… И домой пойдем.

— Домой?! — не поверила Туська. И робкая улыбка опять тронула губы.

И ведь пошли-таки! Прямо от Елизаветы Ильиничны отправились. Пешком. Двинулись не спеша, прогулочной походкой напрямик по незнакомым улицам. Обсуждали интересные вещи: как правильно, например, сервировать стол и принимать гостей и что посадить на даче. Насчет гостей — это проходили в школе по этикету, дополнительные такие занятия. Вероника умилялась: какие, оказывается, тонкости известны дочери!

— А зубочисткой за столом пользоваться неприлично.

— Правда, что ли? А где тогда?

— Ну, можно в туалете или в ванной…

Про дачу тоже выяснилось неожиданное: Туська решила на свои деньги купить саженец черешни.

— Которые тебе на день рождения подарили? А не жалко?

Покачала головой:

— Папа обещал самую вкусную выбрать, лучший сорт!

Получается, не такой уж и плохой выдался день. И будущее ожидалось ничуть не хуже — с изысканно сервированным столом и самой вкусной черешней!

А пока что мимо проплывали частные дома: одноэтажные, почти игрушечные, и другие, повыше, вольно раскинувшиеся за каменными заборами. И что-то в них было общее, что-то очень знакомое… Мужчины в майках — совсем по-летнему! — мыли машины, мальчишки накачивали шины в велосипедах, женщины в пестрых халатах возились в палисадниках, переговаривались особенными, весенними голосами:

— А хочешь, тюльпанов моих возьми. Да возьми, говорю! Вот этих, красных. Ну глянь — красавцы ж, да?

И было в этих голосах что-то очень знакомое, даже родное. Может, то, что все как-то обходились без личных садовников и личных самолетов? И даже слыхом не слыхать было никаких безличных конструкций. И отовсюду пахло сиренью, а иногда — жареной картошкой. И хотелось идти и идти, ни о чем не думая, глядя, как зажигаются поодиночке первые звезды в небе и, словно в ответ, поблескивают серебристые звездочки на Туськиной кофточке.

Разговоры двух и более лиц

Выпускной приближался неумолимо, как шаги Командора в «Дон Жуане».

Деньги на ресторан одолжила Светка. На фотоальбом и подарки учителям — она же. Предложила и дочкино платье, надетое два раза и презираемое за «бабский» розовый цвет. (Светланина дочь, выпускница юрфака, носила нынче строго черно-белое.) Но Вероника не решалась принять подарок. Очень уж не хотелось расставаться с давней мечтой — выбрать платье для Маришки! Походить вместе по рынку, полюбоваться ее фигуркой в белом, голубом, красном, сиреневом… И хотя мечта, судя по всему, даже не собиралась сбываться, она все еще упрямо ютилась на задворках памяти.

А Маришка не переживала. Жила своей юной и насыщенной впечатлениями жизнью.

Однажды вечером открыла ей дверь с каким-то странным лицом:

— Мам, ты извини…

— Что? Что такое?

— Понимаешь, нас в клуб сегодня не пустили. Проводку меняют.

— Так. И что?

— Я их сюда… пригласила. Мы ненадолго, мам! Скоро уйдем.

Только тут Вероника заметила в прихожей множество пар обуви. И женской, и мужской. Гости? Сколько же их? Сбросила туфли и вошла в притихшую комнату.

Они сидели неподвижно и безмолвно смотрели на нее. Человек двенадцать, показалось на первый взгляд. У двоих молодых людей были волосы до плеч, у одной девушки — бритый затылок и сережки по всему периметру уха. Места вокруг стола хватило не всем. Две девушки разместились на коленях у парней. Туська примостилась на боковине дивана.

Первым раздался мужской низкий голос:

— Здрасте.

За ним спохватились остальные:

— Ой, здравствуйте!

— Здра-вствуй-те!

— Здра…

Вероника отозвалась, как в классе:

— Здравствуйте, ребята!

И опять молчание. Они чего-то ждали?

Она покосилась на пустой стол:

— Марина! Что ж ты чай не поставила?

И все с облегчением встрепенулись и загомонили.

Маришка рванулась в кухню. Девушки соскочили с колен парней и вызвались резать хлеб. В холодильнике нашелся колбасный сыр, на антресоли — банка яблочного варенья. Туська важно носила из кухни разнокалиберные чашки и стаканы.

Гости церемонно представились. От удивления Вероника запомнила не только Друду и Робина, но даже Бильбо Бэггинса. Труднее дались Владислав с Вячеславом, а также Катя и Василиса. Зато двухметровый Карлик сразу впечатался в память. Попутно выяснилось, что Маришка у них называется — Ариэль.

Разговор завязался живой и непринужденный. Жаль только, Вероника не могла в нем активно участвовать. Так и не прочтя Толкина, она ничего не могла сказать ни о расположении острова Нуменор, ни о том, его ли имели в виду Платон и Блаватская, описывая район Бермудского треугольника. Кроме того, она понятия не имела о фэнтези-фестивалях, орках, эльфах и кольцах власти. Даже странно: когда это в окололитературном мире успело произойти столько всего, о чем она и не подозревала? И с какого перепуга целые толпы людей, бросив все дела, отправляются на какой-то фестиваль?

Беседовали, впрочем, не только о литературе.

Длинноволосый Бильбо Бэггинс оказался любителем сладкого. Положив в чай три ложки сахара, похвастался, как однажды на пару с другом съел три банки сгущенки.

— Это когда бате зарплату сгущенкой выдавали.

— С голодухи — не в счет! — вмешался то ли Вячеслав, то ли Владислав. — Матери как-то тоже торты выдавали, когда завод соглашение с кондитерским цехом подписал. Прикиньте, денег нет, а в холодильнике всегда два торта! Я их с тех пор ненавижу.

Касались также социальных тем: инфляции и безработицы. Спорили, куда выгоднее устроиться: в «Макдоналдс» или промоутером. Соглашались, что разнорабочим на стройку можно пойти только «на крайняк». Друда с бритым затылком мечтательно припомнила, как одну девчонку присмотрели среди официанток кафешки в гипермаркете и переманили на этаж выше — в модный бутик продавцом-консультантом.

— В месяц штук тридцать получается… Но только у них присесть нельзя, весь день на шпильках! А увидят, что хотя бы к стене прислонилась, сразу предупреждение!

— Еще биодобавки можно продавать. Вот вам, между прочим, тоже! — неожиданно ободрила Веронику Катя или Василиса. — Они там даже предпочитают, чтобы в возрасте. Моя крестная воду «Жизель» продает, так у нее меньше полтинника в месяц не бывает.

Вероника улыбнулась ей. Что-то эта компания напоминала… Студенческие годы? Детские посиделки в общем дворе?

Тут Маришка-Ариэль возникла в дверях с растерянным лицом и стала делать матери какие-то знаки. Вероника выбралась из-за стола, и дочь оповестила свистящим шепотом:

— Там масло! Разлилось!

На полу прихожей блестела здоровенная лужа. Туфли и кроссовки, оказавшиеся в ее пределах, миниатюрными корабликами рисовались на фоне темной, жирно поблескивающей жидкости. Источник бедствия валялся тут же — двухлитровая пластмассовая бутыль из-под кваса «Очаковский». Николай хранил в ней машинное масло. Обычно она стояла возле холодильника, и вот ее случайно толкнули.

— А вообще, почему у нас холодильник в прихожей? — прозвучал неожиданный вопрос.

Туська стояла рядом, уперев ручки в бочки.

— Так уж исторически сложилось! — отрезала Маришка, вызволяя из зоны затопления красные туфельки. — Тряпку тащи!

— И ничего страшного, — успокоила рыженькая Василиса, видимо хозяйка туфелек, появляясь в дверях. — Они не такое видали.

— А у меня вообще «казаки», — хмыкнул здоровенный Карлик и выудил из масляного озера низенькие сапоги на каблуках, с металлическими бляшками.

— У вас очень гостеприимный дом, — объявила бритая Друда и покивала в подтверждение. — Можно еще чайку?

 

— Конечно, гостеприимный, — заверила Маришка, проводив гостей. — Они знаешь как испугались, когда ты пришла? Только зачем ты их мальчиками называла?

— А как? — удивилась Вероника. — Молодые люди? Мужчины?

— Ну, как-нибудь так… Им не нравилось.

— Ладно. Пошли за хлебом, одной темно уже.

— Мм… только расслабились! Может, папе позвонишь?

— У него же срочный заказ! Пока придет, все разберут. Тусь, посуду убери!

— А гости Маришины были.

— Ну и я когда-нибудь тебе пригожусь!

По лицу было видно, что «когда-нибудь» Туську не устраивало. Не любила она неопределенности. Но, вздохнув, смирилась.

Николай вернулся, когда Вероника уже развешивала постиранное белье. Прищурился:

— Сейчас угадаю. Стирка к ночи — для успокоения. Опять в школе нервы мотали? Комиссия какая-нибудь? Или… Ты ревела, что ли?

— Коль! — Она всхлипнула. — Ну скажи, почему так? Все люди как люди… А у нас даже холодильник в кухне не помещается! Ни платья Маришке… Она пышное хочет, я знаю.

— Да брось! До выпускного еще месяц целый. Заказ есть, сказали — вот-вот заплатят… И вообще! Об экзаменах надо думать, а не о выпускном. А девки у нас и так красивые, без пышных платьев. И нечего реветь! Вон моя бабушка после войны колоски на поле собирала, чтоб дети с голоду не умерли. А за это, между прочим, посадить могли: статья — хищение народного имущества… Ну или хочешь, брошу завод, грузчиком пойду? Или вместе на рынок двинем, реализаторами?

Иногда Вероника не понимала: шутит он или серьезно?

— Не хочу, — на всякий случай уточнила без улыбки.

С топотом примчалась Туська в пижаме, с телефоном в руке:

— Мам, твой!

Сотовый, действительно, загадочно вздыхал.

— В такое время только любовники звонят, — буркнул муж.

Вероника сердито отмахнулась.

— Слушаю… Да, здравствуйте.

Вытаращила глаза и прошептала одними губами: «Завуч!»

— Вероничказахарна, уж простите за беспокойство, — доносилось из трубки, — случай экстренный… Вы же у нас по сочинениям ас, а тут мальчика срочно подготовить к ЕГЭ… Это моей знакомой сын. Даже не знаю, о чем она раньше думала. С мужем разводилась… Вот именно! Не могли подождать, пока ребенок школу закончит? Мальчишка — лентяй, конечно, но сам по себе хваткий. Работа, прямо скажу, непростая… и времени потребует… Не бесплатно, естественно… Так выручишь,
Вероник? Возьмешься?

— А он заниматься… готов? — все-таки спросила Вероника.

Перед глазами встало мученическое Ленкино лицо. Муж развел руками и покрутил пальцем у виска.

— Все, что скажешь, будет делать. Родители насчет этого заодно. Вплоть до ремня. Папа сказал: битие определит его сознание! Хотят, чтоб каждый день занимался. Так что даже не сомневайся… и не стесняйся, они люди состоятельные… Да? Ой, ну спасибо, выручила! Тогда дам им твой телефон, можно?

— Ну… можно, — наконец великодушно разрешила литераторша Вероника Захаровна завучу Ольге Олеговне. И, нажав отбой, спросила в пространство: — Если каждый день, это как же я успею? А музыкалка?

— Успеешь, — заверил муж. — Музыкалку сестра проконтролирует, она у нас шустрая. Марусь, ты как, справишься сестру возить? Ради пышного платья?

Маришка незаметно очутилась рядом:

— Без проблем! А когда покупаем, мам?

Развернутый план сочинения

Мальчик оказался крупненький. На голову выше мамы. И заметно шире. А лицо равнодушное, сонное. Небось просыпается только за компьютером, на глаз определила Вероника.

— Он у меня компьютерный гений. — Мама словно подслушала мысль. — Но теперь до экзамена — ни-ни. Все силы на подготовку. Мы же договорились, Андрюша?

Голос у мамы был дивный — нежный, звонкий. Не голос, а песня. Гений кивнул, глядя перед собой.

— Особенно с сочинениями у него плохо. Как-то, знаете, вообще не даются.

— А читает Андрюша? — без особой надежды поинтересовалась Вероника.

— Да, да! Особенно раньше очень много читал! — запела мама в новой тональности. — Классе в пятом, шестом. Сейчас, конечно, не до того. Тут хоть бы экзамены сдать. Еще ЕГЭ этот придумали…

— Ну, садись, — распорядилась Вероника: хотелось побыстрее перейти от вокализов к делу. — Если хотите, можете поприсутствовать.

— Что вы, что вы! — встрепенулась мама и решительно направилась к двери. В коридоре шепнула: — Развелись мы летом… Очень переживает! Но отец сказал: все сделаю, чтоб сын дураком не остался. Так что насчет оплаты даже не сомневайтесь, Вероника Захаровна. Как договорились: по два часа и каждый день. Вот тут за неделю вперед… — И, сунув в руку конвертик, исчезла за дверью.

Показалось Веронике или нет, что на лице у мальчика написано: «Довольна, грабительница?»

— Ну что, Андрей, будем грызть гранит науки? — предложила она с преувеличенной бодростью.

Он неспешно кивнул. Теперь в его глазах читалось: «Ну-ну… попробуй!» В таких маленьких, серых, стального оттенка глазах.

— Тема текста может быть любой, но преобладают моральные. Патриотизм, милосердие, взаимоотношения отцов и детей, влияние искусства на человека. Причем тему важно отличать от проблемы. Тема — это то, о чем говорится в тексте, а проблема — что беспокоит, огорчает автора… Андрей, я понятно говорю?

Мальчик опять солидно кивнул.

— Запишем развернутый план, называется — клише. Я даю стандартное начало для любой темы, продолжение дописываешь сам.

Он не пошевельнулся.

— Ну, открывай тетрадь, пиши число.

Взгляд на тетрадь. Вздох. И ни с места.

— У тебя ручки нет? Так возьми в пенале.

Косой взгляд в сторону карандашницы. Ленивое движение руки, пальцы перебирают ручки. Их много: пластмассовые, стальные и даже деревянные. Чего у них в доме много — так это ручек и тетрадей. Вытягивает серебристую, с блестящей вьющейся полоской. Рассматривает ее с детским удивлением, глаза приоткрываются. Придвигает растрепанную тетрадь. Наконец-то.

— Пункт первый — вступление. Вообще-то, оно не обязательно, баллов за него не прибавят. Но сочинение будет более цельным. Можно начать, например: «Каждый из нас когда-нибудь задумывался…» И дальше по теме. А можно так: «В век технического прогресса люди нечасто задумываются…» И опять по списку. Ты записывай, записывай варианты!

Снова кивает головой. На чистом листе — только кривенькая единица. А вдруг он вообще писать не умеет? Из какой-нибудь речевой школы…

— Можно объединить вступление в один абзац с формулировкой проблемы. Это пункт второй. Записал?

Ей отлично видно, что именно он записал: двойку и две буквы — «ф» и «п».

— Я запоминаю.

— Вот прямо так и запоминаешь? Ну, попробуй. Проблема — это как вопрос. Позиция автора — ответ. В первой части сочинения показываешь, как понял текст. Потом излагаешь свое согласие или несогласие с автором. Предложения не перегружать, главное — ясность и точность…

Его невозмутимо-сонный вид сбивал ее. Вероника говорила все быстрее, все напряженнее.

— А теперь повтори.

Вздох. Глаза под потолок.

— Сегодня я, знаете, не в форме. Голова болит.

Бешенство уже распирало ее изнутри, как воздух — туго надутый шар. Малейшее прикосновение острого предмета — и…

— А есть критерий за соблюдение этических норм? — вдруг оживился чудо-ребенок. — Нам сказали: напишете сочинение без мата — прибавят один балл! — И глянул ясно и весело.

Вероника тоже слегка улыбнулась. И некоторое время смотрела на него с этой ледяной улыбкой. Немигающим взглядом. Пока он не заерзал и не отвел глаза.

Потом проговорила медленно, с нажимом на шипящие:

— Андрюша. Я ведь не фея, а ты не Золушка. Я тебе даже не школьный учитель. Улавливаешь мысль? Если что — выход направо.

Тут он как-то уменьшился в размерах и пробормотал:

— А че, я пишу уже… Можно еще раз второй пункт? — И наконец принялся выводить невразумительные значки.

Вечером Вероника консультировалась по телефону со специалистом:

— Мам, у меня не получается репетировать.

Мама умела слушать, иногда вставляя: «Так… И дальше?» Эти «так» и «дальше» сами по себе оказывали на Веронику бодрящее действие. Как на больного — осмотр врача. «Дышите… Не дышите!»

Еще она умела задавать правильные вопросы:

— А как он сидел? Сколько длился урок? Все записали? Пересказ плана спрашивала?

Вероника понемногу успокаивалась от своих же ответов. А потому итоговый диагноз почти не удивил:

— Я так думаю, мальчишка не безнадежный. Только веди его твердо. Заставляй пересказывать. Проверяй домашнюю работу. Начнет опаздывать, пропускать — сразу сообщай матери. Если каждый день занимаетесь — выучит, никуда не денется. — И в заключение: — К тебе еще очередь стоять будет, вот посмотришь!

— Да уж, хотелось бы посмотреть… — промямлила Вероника.

Комок льда в душе мало-помалу оттаивал. Наступала оттепель. И вдруг мама спросила:

— Ника! А помнишь, как мы мимо Ростова ехали? На поезде, летом?

— Ну… да.

— Я еще сказала: может, сойдем?

— Где сойдем? В Ростове?

— Там же до Макеевки всего двести километров было. Два часа езды. Ну, пусть три…

— И… что?

Мама молчала. Но и так ясно было — что.

— Если б знать тогда, что больше не доведется… Ведь сколько лет не была! И дедушкина могилка там.

— Мама…

И что было говорить дальше: «Мама, не смотри телевизор»? «Переключай, когда там стрельба, руины, измученные голоса»? А может: «Не вспоминай детство, мама»?

Еще три года назад кто бы поверил, что будет война? Война в Макеевке, и в Харцызске, и в Донецке… Да разве она не кончилась семьдесят лет назад? Разве не рассказывала мама, как ехали по макеевским улицам советские танки, как люди выходили к дороге, кричали «ура», бросали цветы, а в одном танке в открытом люке стояла девушка с непокрытой головой и бабушка подбежала и протянула ей теплые лепешки?

И теперь все снова? Разрушенные трехэтажки, провалы выбитых окон, осевшие набок хаты без крыш… А дедушкина могилка? Вдруг сровняли ее с землей?

— Мам, ну что теперь?.. Ты как-нибудь…

— Да что уж… Звонила Ира Прокопец, — перебила мама сама себя. — Помнишь ее? В Киеве живет. Приезжала сюда.

Ну как же, твоя ученица! Из Киева специально к тебе приезжала?

— Да нет, по каким-то делам. Позвонила, адрес записала, сказала — зайдет. Я котлет нажарила, безе испекла. А она даже порог не переступила! Сунула коробку конфет в дверях, обняла, спасибо-спасибо — и бежать. Я кричу: «Ира, подожди! Хоть безе возьми, сейчас упакую!» А она: «Нет, нет!» — и так руки развела, как будто показывала кому-то, что пустые. Как будто следили за ней… Или правда следили? Или… это что такое?

Голос у нее задрожал. И наверняка слезы из глаз.

— Да нет, ну как это — следили? Быть не может… Ну успокойся, мам!

Что еще сказать, Вероника не знала. «Все ерунда, главное — твое здоровье»? Но для мамы главное было — все. Все! И Вероника не могла сообразить, что сделать сию же минуту, чтобы утешить ее. Или хотя бы отвлечь.

Мама справилась сама. Помолчав, продолжала почти обычным голосом:

— А насчет сочинений — даже не думай! Школу вспомни. Тебе же любая тема была — семечки… И кстати, как твоя повесть? Ты же вроде повесть писала. Не закончила еще?

Повесть! Вот кто бы еще про нее помнил… Давно забросила, конечно. А может, и закончила бы, живи мама рядом? Живи мама рядом… И сразу подступили непрошеные слезы… Нет, нельзя, нельзя! Сейчас она все расслышит.

По счастью, вбежала Маришка с блестящими глазами.

— Мам, извини, перезвоню! Тут Марусе чего-то срочно…

Отбой. Теперь глубоко вздохнуть. И еще раз.

— Мариш, извини, не поняла. Ты помедленней.

Дочь приостановилась и опять затараторила без пауз:

— Там-Друда-и-Робин-ну-помнишь-у-них-проблема-надо-в-Москву-сегодня-на-билеты-еще-скидка… — Тут ей пришлось перевести дух. — А-стипендия-только-через-неделю-мы-можем-помочь?

— Сколько?

— Через неделю вернут!

— Сколько, спрашиваю?

— Всего семьсот рублей не хватает.

— Марусь, — вяло воззвала Вероника. — Ну только-только же деньги вперед дали! А платье твое?

— Ну и что? Через неделю купим. Еще даже экзамены не начнутся! И папа сказал: ему зарплату вот-вот дадут.

«Нет уз святее товарищества». В каком классе она давала такое сочинение? И разве можно сейчас что-то доказать Маришке? Вероника побрела в прихожую. Друда и Робин стояли рядышком по стойке смирно: лица преданные, глаза ясные. Поздоровались. Сзади горячо дышала Маришка, она же Ариэль.

«И ведь не отдадут! — с пророческой уверенностью пронеслось в голове. — Но, может, хоть ума прибавят…»

Деньги с ладони будто ветром сдуло. Вероника ушла, не дослушав благодарностей. Радужное будущее: воскресный рынок, веселая пестрота вещевых рядов, вскрики продавщиц: «Подберем на девочку!» — снова отодвинулось в туманную даль.

Проходя мимо мужа, остановилась:

— Коль, как ты думаешь: человек же должен в детстве переболеть доверчивостью? Это же как иммунитет, да?

— Ну да… если только в детстве.

И, к счастью, ничего больше не спросил.

Ближе к ночи она разыскала успокоительное — так, на всякий случай, знала свой организм. Но оказалось, напрасно. Через десять минут позвонила Светлана.

Сначала Вероника разговаривала в комнате. Когда муж включил телевизор погромче, перебралась в кухню. А когда телевизор затих и у Светки кончились деньги, вернулась в комнату и зашептала:

— Коль, к нам Света зайдет? У нее трагедия какая-то, кого-то убили… Мы в прихожей посидим, ладно?

Муж в темноте махнул рукой, отвернулся к стене и натянул одеяло.

Вероника не узнала бы Светлану, если бы встретила на улице. Она горбилась и потирала плечи, словно замерзла. И у нее вдруг исчезли губы. Вокруг рта нарисовались старушечьи морщинки. Светлые, слезами будто вымытые глаза окружала краснота: покрасневшие веки и нос, багровые пятна по лицу.

— Генка слышать не хочет, а я не могу, — забормотала она с порога, направляясь в кухню.

Вероника не посмела ее остановить.

— Думаю все время… Почему так? Ну почему у нас так все происходит? Этот Кирька — сосед наш… Был. Неудалый такой пацан, нескладный, вечно то потеряет что-нибудь, то разобьет. И учился кое-как, на второй год хотели оставить… или даже оставили. Однажды, мать рассказывала, без нее в дом цыганку пустил. Тогда домофонов не было — она постучалась, воды ребенку дай, говорит, а, пока он до кухни дошел и вернулся, из прихожей материн платок пуховый утащила. И все смеялись: ну это ж Киря!.. И вот заболел чем-то… Слушай, у тебя кофе есть? Хоть растворимый?

Пока Вероника суетилась с чайником и чашками, Светка сидела на стуле сгорбившись и продолжала бормотать, глядя перед собой:

неизвестно чем. Но вроде печень определили. Валентина с ним по врачам бегала, потом по знахаркам, а он все худеет, желтеет… Ни уколы не помогали, ничего. В больнице тоже лежал — не определили. Какие-то капельницы делали, а все без толку. То гепатит C ставили, то онкологию, но лечили больше на ощупь. А уже в мае встречаю его — даже глазам не верится, какой худой! И плетется так, даже качается, прямо как старик.

Вероника осторожно примостилась на стул, подвинула печенье. Светлана взяла было одно и тут же забыла, уронила на стол и уставилась воспаленным взглядом.

Он бы и так умер, сам собой. Ему недолго оставалось. Так нет же, суки эти! Поймали его: он зачем-то вышел в одних шортах, за сигаретами, что ли. Курил же еще, дурачок! И без документов, конечно, вообще без всего. С пустыми руками, в кармане только мелочь. Вот из-за рук его и повязали! Глянули, а вены исколоты. Хотели пришить распространение наркотиков. И ничего не слушали, поволокли его. А Валька бедная ни сном ни духом… Пока хватилась, пока в полицию, заявление сразу не приняли, ну как у нас бывает… Только потом, на опознании… А у него синяки везде! На Вальку смотреть страшно, только твердит: «За что? За что ему?» И воет, прямо как зверь. А Генка мне говорит: дура ты, он наркоман был, что ты эту Вальку слушаешь?.. Я при нем почти не плачу, только по вечерам иногда. Сегодня чувствую — накатывает, побежала к тебе.

— Вот и молодец, — подхватила Вероника. — Тебе с молоком? У меня есть.

Сидели в тишине перед чашками. Надо было что-то сказать. А выходило только сухое, дежурное:

— Светик, ну ты себя побереги. Мальчику уже не помочь. А у тебя дочка. Девчонкам мама знаешь как нужна? А когда им станет лет за сорок, особенно… И Генка на самом деле переживает, просто не говорит. Они все такие.

Светка смотрела бессмысленным взглядом. Потом сморгнула, оглядела плиту, стол и прерывисто вздохнула.

— Вальку от работы в санаторий посылают, — заговорила спокойнее. — А она говорит: не поеду, я там с ума сойду от мыслей. А может, зря? Может, наоборот, отвлечется? Надо на нее нажать. Она меня слушается. Раньше слушалась.

— И теперь послушается. Ты ж у нас такая, Светик: все тебя слушаются.

Светка чуть напрягла губы. Как будто вспомнила, что когда-то умела улыбаться.

— Слушай, а может, в школу тебе вернуться? Как-никак живая работа, и на всякие мысли времени нет. С детьми и стареть некогда. Ну вспомни свой класс! Как в лес ездили… «зарницу» проводили… Не скучаешь?

— Утешаешь, подружка? — Она потрепала Веронику по затылку, как маленькую. — Все-таки вы, учителя, такие… тоже как дети! Не взрослеете.

И опять точно окаменела лицом.

Николай заглянул в кухню ближе к утру.

— Что, и не ложилась? — спросил хрипло. — Это Светка тебя раздергала?

— При чем Светка? — шепотом вскричала Вероника. — Просто я ничего не могу изменить! Понимаешь? Ни-че-го! Потому что не взрослею. Вот пишу жалобу на себя!

И потрясла толстой тетрадью.

Превосходная степень эпитетов

А иногда казалось: все в целом нормально. Солнце встает поутру. Маришка с Туськой распевают дуэтом: «Не пей вина, Гертруда, пьянство не красит дам...» Мама прошла какую-то диспансеризацию — вроде бы все нормально. Какое чудесное слово — «нормально»!

И даже телефон нынче звонит приятной финской полькой.

— Ну как там Андрюша, занимается? — прощебетала в трубке родительница.

Никогда не смогла бы Вероника так жизнерадостно щебетать — словно ожидая услышать в ответ: «Отлично! Прекрасно! Просто великолепно!» Особенно если бы ее ребенок учился как Андрюша.

— Занимаемся, — отчиталась она. — С переменным успехом… Сопротивляется Андрюша. В общем, в борьбе.

И показала Маришке два растопыренных пальца. Что означало: готовность две минуты — и выходим. Искать платье.

Дочь кивнула с блаженным видом. Видимо, что-то приятное слушала в своих наушниках. Как-то она все успевала: и заниматься, и по дому, и музыку слушать. И не опаздывать. Не в маму пошла.

— Ну вы уж, пожалуйста, Вероника Захаровна, как-нибудь боритесь с ним, — раздался новый пассаж, с оттенком мольбы.

— Естественно, — без особого энтузиазма заверила Вероника. — Взялся за гуж… Уже штук десять сочинений написали. Кстати, вы рассказы по списку ему достали? Для аргументов. Чехова, Толстого, Распутина?

Маришка теперь переминалась у двери, сняв наушники.

— Ну-у… не все еще, — пропела мама виновато.

Так поторопитесь! — отчеканила Вероника. — До экзамена две недели! — И, засовывая мобильный в сумку, пробурчала: — Хорошо хоть, отцу зарплату дали. Боюсь не дотерпеть этого Андрюшу до экзамена.

А Мариша снова улыбалась. Видно, была уже вся там — в мечтах о прекрасном платье. Рассуждала дорогой:

— А помнишь, мы бирюзовое видели? Ты еще сказала — мой цвет. Ну такое открытое, приталенное, с пышным подолом?

— У тебя и в девятом бирюзовое было.

— Не-ет, ну то же ты сама шила! И не бирюзовое, а морской волны. И короткое.

— Не короткое, а нормальное. Ты его хоть носила. А длинное, да еще с пышным подолом? Купим — а потом куда его?

— Ну как куда? На день рождения, например, в кафе… В театр, в кино тоже можно.

— В театр — это если только на сцену. А в кино ты в нем на сиденье не поместишься.

— Ну ма-ам!

— Ладно. Приедем на рынок — там определимся, — пресекла дискуссию Вероника.

Но какая-то тень недовольства уже повисла в воздухе. Что-то нарушилось. Долгожданный праздник помрачнел.

До базара доехали молча: Маришка опять в наушниках. Музыка, судя по ее лицу, была невыносимо печальная.

«Или пускай уже на один раз это бирюзовое? — мучилась Вероника. — Зато запомнится. Так ведь отец скажет…»

— А где наш базарчик?

Остановились как вкопанные: на месте знакомых разноцветных палаток зиял впечатляющих размеров котлован, огороженный красно-белой лентой. Дальше простирались павильоны, известные уютными примерочными, любезными продавщицами и неслабыми ценами.

Переглянулись уныло.

— Давно не были. Сюрприз… Ну что ж делать, пойдем туда! — объявила Вероника. — Может, и найдем твое бирюзовое. Ну переплатим немного…

— Да ладно, не надо его. Я передумала.

Вероника посмотрела удивленно:

— А какое хочешь?

Дочь неопределенно повертела рукой, пожала плечами.

Почему-то теперь ей не нравилось ничего. Напрасно старались продавщицы, отпуская комплименты.

— Вы только посмотрите, мама! Вот в этом — статуэтка, просто статуэтка!

— Марусь, как тебе?

— Не очень. Цвет какой-то…

— Не нравится розовое? Ну белое примерь, новая модель! И как раз на твою талию. Мама, ну сами смотрите!

— Оно же серое. — Голос у Маришки равнодушный.

— Где серое? Это жемчужный цвет, последний писк!

— А если это сиреневое?

— Ой, ужас! Только не рюшечки!

— Ну, я не знаю… Сама поищи.

— Вот это, может?

— Черное, с таким декольте? Мариша! Это же выпускной вечер! И на цену обрати внимание…

— Девочка, ну ты ж в зеркало на себя смотри! Ты что, тетя сорока лет?

— Мама, пойдем.

— Куда теперь?

— Домой. Пойдем домой. Мне ничего не нравится.

Вот и расти их. Старайся, помогай, одевай-обувай. Мотай нервы на кулак.

— Ну чего ты, мам? Потом купим. Не обязательно же сегодня.

Марина. Сегодня. У нас. Есть. Деньги. А потом их может не быть!

Слезы на глазах. Этого еще не хватало. Мама обидела ребенка.

— Марина, если ты…

— Здрасте!

Это еще что за тип? Длинный, всклокоченный.

— Карлик, привет!

Вот уже и просияла. Какой-то мальчишка, неформал. А на родную мать можно волком смотреть.

— Здравствуйте… Карл.

И чего хохочут, спрашивается? Понапридумывали не пойми каких кличек…

— Мама, он на самом деле Егор… Егор, мы выпускное платье ищем.

Уже опять, оказывается, ищем?

— Отлично! А я как раз крупный специалист по выпускным платьям. Могу вам чем-нибудь помочь?

— Конечно, Карлик! Мама, думаю, не против?

Отчего же маме быть против? Она всего-то год мечтала выбрать нарядное платье. Вдвоем со взрослой дочерью.

— Конечно нет.

Какие там платья? Он на них вообще не смотрит. Мелет всякую чушь, а Маришка и рада — хохочет. Клоун.

— …короче, оторвались по полной! А вот глянь, как тебе?

Странно: дважды проходили мимо этой витрины, а не заметили такое платьице. Очень даже приличное. По крайней мере, получше черного и серого.

— Мам, я примерю? — И бегом в магазин.

И они с этим клоуном следом.

— Я так подумал: его же можно будет и потом носить? Как говорится, и в пир, и в мир, и в добрые люди. Универсальная вещь!

Что она, собственно, к нему прицепилась? Неплохой, в сущности, паренек. Глаза умные.

— Угу, вроде ничего…

Наконец портьера примерочной распахивается.

Продавщица ликует:

— Ну, мамочка, оцените! И вы… тоже.

Нет, это не Маришка! Незнакомая красавица с сияющими глазами, вся в чем-то кремовом, сливочном, то переливающемся, то как будто шелестящем…

— Смотрите: это тройка. Атласная нижняя юбка, шелковый сарафан с отделкой, шелковое фигаро. По фигуре все село превосходно, видите?

— Маруся! Это прямо… твое. Это… правда превосходно! — бормочет Вероника, но тут ее мягко отстраняют.

Клоун Карлик, он же Егор, интересуется въедливо:

— А сильно мнется? Полиэстера в нем сколько? — И снисходительно слушает объяснения:

— Да что вы, натуральный шелк тридцать пять процентов! Атлас вообще натуральный! Ну, сами понимаете, деликатная стирка, не больше сорока градусов… Подплечники снимаются. И скидку, конечно. Но только рублей сто пятьдесят, двести, больше не могу — не хозяйка… Ну ладно, триста. Ради красивой девушки!

И откуда он взялся, этот Карлик-Егор? Уже и принял пакет с дивным костюмом и важно кивнул продавщице. Уточнил деловито:

— Обувь берем?

А ведь действительно, теперь, пожалуй, хватит и на туфли.

— Значит, нам во‑он туда.

Привел в дальнюю стекляшку, всю облепленную надписями «Распродажа», и объявил командным тоном:

— Нам белые. На выпускной!

И тотчас принесено было четыре коробки требуемого размера. Не прошло и десяти минут, как Маришка вышла обратно, обняв коробку с сокровищем — лаковыми, точно в тон костюму босоножками.

«Бывают же такие необыкновенные дни! — размышляла Вероника. — Когда наметишь — и сделаешь, загадаешь — и сбудется, затруднишься — и помогут… И даже пустой трамвай подъезжает, не успеешь ступить на остановку».

— А этот Егор — он тебе нравится? — осторожно спросила Маришку под уютное дребезжание по рельсам.

— Ой, мам, он мне просто друг! — почему-то возмутилась красавица дочь.

Да, красавица и умница. И к грозному ЕГЭ готовится сознательно, не то что некоторые ученики… А кстати, ученики!

— Сколько времени?! — вскричала Вероника не своим голосом. — Я про урок забыла!

Но судьба и тут повела себя благосклонно. До урока с мучителем Андрюшей оставалось еще сорок минут. Можно выдохнуть.

Явился он, правда, пораньше — едва успели глотнуть чаю.

— Твой любимый ученик, — объявила Туська, возвращаясь от двери в новом сестрином фигаро.

— Угу. Здравствуй, Андрей, проходи! — пригласила Вероника. — Мариш, ты мои тесты не брала? А, вот они.

Андрей присел на краешек дивана.

— Ну, показывай домашнее задание.

— А я… — Он замялся, как будто что-то проглотил. И договорил с усилием: — Больше не буду заниматься.

И посмотрел непривычно широко открытыми глазами.

— Не поняла. Это что, шутка?

Хорошее настроение не хотело покидать ее.

— Не буду у вас заниматься, — повторил он, на этот раз с легким раздражением.

«А у кого?» — чуть было не ляпнула она, да вовремя спохватилась. Нельзя задавать бестактные вопросы. Не устраивает один репетитор — люди берут другого. Нормальная практика.

— Отец сказал: дураком я был — дураком и останусь, и нечего на меня деньги тратить.

— Отец сказал, — эхом откликнулась Вероника. — Вот оно что.

Андрей кивнул. Он утомился, произнося длинную фразу. И теперь с облегчением молчал. Ожидал сигнала уйти.

— А что я с тобой третью неделю вкалываю, как шахтер, это ничего? — кротко осведомилась Вероника.

Парень поленился пожать плечами — только слегка приподнял брови. Мол, что поделаешь, если такая у вас странность.

— Что я в тебя за двадцать занятий всю орфографию вколотила? — с нарастающей яростью продолжала она. — А еще пунктуацию в простом предложении и план сочинения? Это все коту под хвост?!

Он отодвинулся, глядя с опаской. Вероника сжала губы и сцепила пальцы. Глубоко вздохнула и села на стул.

— Значит, так, друг мой Андрюша. С сегодняшнего дня ты занимаешься бесплатно. Работаем по прежнему расписанию, день в день. И попробуй только пропустить занятие! Попробуй не сдать ЕГЭ нормально!

Глаза опять расширились. В них читался жалобный укор. Мальчик не понимал.

— Ты что же думаешь: я со всеми за деньги занимаюсь? — продолжала Вероника помягче. — У меня, между прочим, подруги есть, родные… А мы с тобой каждый день общаемся — уже почти родственники!

— Ну хорошо хоть, что почти, — буркнул он, нехотя доставая тетрадь.

Маленькие трагедии

— А вы в этом году не выпускаете? — обернувшись, спросила Веронику учительница с первой парты.

— Нет, мои только в пятом. Теперь уже, получается, в шестом.

— Да, здесь в основном невыпускающие. Смотрите, какие спокойные лица. Сразу видно: просто сопровождают, привели чужих учеников на последний ЕГЭ. Притом ЕГЭ по выбору, от школы — одного-двух.

— А мне кажется, в чужой школе всегда как-то спокойнее.

— Особенно когда учебный год закончился.

К спокойствию располагал и класс — кабинет географии. Карты на стене, большой глобус, коллекция минералов — все призывало отвлечься от школьных будней, помечтать о дальних странах, путешествиях…

— Вам не кажется, что географы — самые счастливые из учителей?

— Может быть… Тут, кстати, не обязательно учителя — есть психологи, библиотекари. А учителей половина уже в отпуске.

Приятно было поболтать с коллегами, не проверяя между делом тетради и не дергаясь от звонка. И обстановка подходящая: в углу на парте бурчит электрочайник, на учительском столе чашки на подносе и вазочки с конфетами-печеньями.

— Я шестнадцатого ухожу. А вы когда?

— Мне рановато еще: дочка — выпускница. Вот закончит — и уйдем вместе.

— О, поздравляю! И как ЕГЭ сдала?

Называя цифры любопытствующим, Вероника всякий раз тайно торжествовала. Знала, что услышит дальше.

— Ого! По математике? Блестяще…

А вот следующую больную тему следовало пресечь.

— И куда собира…

— Смотрите: чай уже закипел. Вам принести?

Учителя разделились на две группы. Вероникина расположилась ближе к доске, и разговор принял профессиональное направление.

— Вот так годы и летят, не успеешь оглянуться. А мы всё в планах, в тетрадях. Глянешь в зеркало перед выпускным — привет, старушка!

— Но все-таки с детьми чувствуешь себя моложе, согласитесь! И каждый день что-то новое.

— Это точно. Идешь и не знаешь: тебя сегодня то ли на замещение пошлют, то ли во дворе деревья белить.

— Или завуч на урок явится.

— Или дети стекло разобьют…

На задних партах преобладали темы житейские. В паузу оттуда доносилось:

— …интеллигентная такая женщина, только всегда печальная. Спросишь ее: «Как дела?» — а она: «Не будем о грустном. Лучше про свои расскажите». Как-то говорю: «Ну когда же я от вас услышу, что все нормально?» А она махнула так рукой — типа, куда там! И правда, жила в завалюшке, и единственный сын в тюрьме, в какую-то историю его дружки втянули. А еще она от запоров сильно мучилась, бедная…

Ближние гнули свою линию:

— Я под конец года просто ничего не хочу. Ни-че-го. Верите?

— Еще бы! Эмоциональное выгорание называется. У нас однажды историчка уехала за больным отцом ухаживать, а нам ее тридцать часов раскидали. У меня вместе с моими сорок один в неделю получился. И представляете, такое удивительное состояние наступило: мне все до лампочки! Написали контрольную на двойки — наплевать. Сорвали урок — ну и флаг вам в руки. Даже кофточку себе на последний звонок не сумела выбрать: ни одна на всем рынке не понравилась. Вот только здоровье сыночка еще как-то волновало. Рассказала нашему психологу, а она мне говорит: «Попробуй есть бифштексы с кровью». Даже смешно: семья впроголодь живет, а я буду бифштексы наворачивать!

В ответ раздавались сочувственные междометия и вздохи.

С другого конца класса слышалось:

— «Да неужели наконец-то? Все-все хорошо?» — «Все прекрасно!» — говорит и прямо сияет. И что вы думаете? Оказывается, воцерковилась. Стала к причастию ходить, на службы, как там полагается. «После первой исповеди пришла домой, — говорит, — и молюсь: Господи, как я теперь очистилась душой, так очисти же и мое тело!» И что вы думаете? С тех пор никаких запоров. Каждое утро процесс как по расписанию!

Тем временем передние оживлялись:

— А вспомните молодость, девочки! Сколько было сил, сколько страсти! Я с первым выпуском чего только не творила: и концерты, и викторины, и в музей, и в цирк! И никто не удивлялся, вроде так и надо. Начальству, естественно, по барабану: типа, причуды у меня такие. Только одна-единственная девочка в восьмом классе, Олечка, как-то подошла и говорит: «Спасибо вам, что вы нас на море свозили!»

— А помните, в девяностых какой-то указ вышел — посещать детей на дому? Ну как не помните? А в нашей школе было. Вот кровь из носу, но посети за месяц весь свой класс! Завуч вечно с таким праведным лицом: «Ну хоть раз в месяц должен классный руководитель порог ученика переступить?» У меня, помню, ровно тридцать человек было. Хорошо, что жили все рядом, возле школы. Раз идем с подружкой, и собака бежит. Я говорю: «Не бойся, она не кусается, это моего Петренко собака». А она как захохочет: «Так тебя здесь каждая собака знает?»

— А я «Моцарта и Сальери» ставила. С шестым классом, на минуточку! «Моцарта и Сальери». Маленькую трагедию. Полный пушкинский текст, все от слова до слова. Сейчас вспоминаю — сама себе не верю. Главное, никто ведь не заставлял. Слепого скрипача девочка изображала, у нее скрипка была. Сама играть, правда, не умела, да там особо и не нужно. А Моцарт мой хоть и в музыкальную школу ходил, а свой Реквием никак не хотел учить. Но ничего, заставила. Восемь тактов. За три пятерки по русскому.

— «А может, и хорошо, что он в тюрьме! — долетало сзади. — Может, на свободе его бы уже в живых не было!» И так убежденно возглашает… Я стою, не знаю, что сказать. А она как разошлась, глаза горят! «Подождите, — говорит, — я вот еще по тюрьмам пойду Евангелие проповедовать! И вот тогда уже все просто отлично будет!»

— Да-а… — вздыхает кто-то.

И зависает тишина. Только булькает разливаемый чай. Позвякивают ложечки в чашках. Шуршат конфетные обертки.

Однако долго молчать учителя не привыкли.

— И что теперь? Сравните, сравните! — предлагает полная женщина через проход от Вероники. — На работе одна мечта: скорей бы домой! Скажете, нет?

— Ну нет, не-е-ет! — подключается к теме задняя группа. — Есть еще одна: скорей бы зарплата!

— Отпускные!

— Чтоб наконец-то ремонтом заняться.

— Дачей! Дачей!

И вот уже весь класс гудит, как какой-нибудь седьмой «В» на диктанте, когда звонок уже прозвенел, а тетради еще не собрали.

— А мне сын недавно говорит: «Мам, ты даже когда в магазин посылаешь, строишь речь как сочинение, по плану: тезис, аргументация, краткие выводы…»

— Девочки, у меня в этом году клубника — я вам передать не могу! Пахнет так, что вкус затмевает.

— Знаем, знаем: круглая. Так она же не лежит совсем.

— А чего ей лежать? Это ж клубника! Проглотить — и дело с концом.

— Кто-нибудь знает хорошего мастера по ремонту? На малые объемы? Мне плитку на балконе положить и в прихожей обои поклеить.

— Уж обои можно и своими силами! Тем более в прихожую. Какая там площадь у вас?

— Кстати, девочки, хозяйке на заметку: из ненужной книги можно сделать вешалку для ключей. Только обязательно в твердом переплете, каком-нибудь красивеньком. Прикрепляешь к стене в прихожей, а к ней — любые крючочки…

— Что-о-о?! Вешалку — из книги?

Вероника выкрикнула это одновременно с другой женщиной, только что вошедшей в класс. И они дружно пронзили «ключницу» испепеляющими взглядами.

— Ладно-ладно, — стушевалась та, — не настаиваю. Пожалуй, неудачная идея. Вы библиотекарь? — извиняющимся тоном спросила у Вероники.

— Библиотекарь — я! — вызывающе объявила другая.

Лицо и голос ее казались смутно знакомыми.

— Но дело не в профессии. Дело в отсутствии… я не знаю… нравственных принципов!

— Коллеги, коллеги, — забеспокоилась любительница клубники. — Не будем ссориться! Конечно, мы все должны уважительно относиться к книгам. Даже в наш век, когда гаджеты…

— Я узнала вас, — вдруг сказала библиотекарша все еще сердито, подходя к Веронике и садясь на соседний стул. — Вы пишете прозу.

Вероника почему-то не удивилась. Видимо, за последнее время на нее свалилось слишком много новых впечатлений. Лишь на минуту зазвенело в ушах, и часть следующей фразы она пропустила.

— …в литературно-художественном альманахе, — говорила эта женщина. — Мне приходится совмещать, бегать туда-сюда. Пока выходим ежеквартально. Не читали? Я принесу вам. Администрация, с одной стороны, поддерживает, а с другой, сами понимаете, финансы… Но у нас еще такая проблема: маловато материала. Есть у вас рассказы, повести? Конечно, нас интересуют прежде всего неопубликованные вещи.

Тут выяснилось, что и память у Вероники ослабла. Она решительно не помнила, есть ли у нее рассказы. И по-прежнему не могла сообразить, почему лицо собеседницы кажется ей знакомым.

— Я к вам в школу приходила, но вас не застала, — продолжала та. — Меня, кстати, Жанной зовут! Меня к вам Святослав направлял… в смысле, Святослав Владимирович, режиссер. Помните его? Он еще какую-то вашу пьесу хвалил.

А скажите, Жанна, у вас есть серый шарф? — спросила Вероника.

Попытка монолога

Ночью приснилось море. Но не ласковое шелковисто-синее, каким его с детства любила Вероника, а серое, холодного стального оттенка. Да ведь и лет-то сколько прошло, взгрустнулось ей во сне. Может, море только в детстве синее? Войдя в воду, она неожиданно легко заскользила по серым волнам — и вот уже, не успев даже запыхаться, тормозила у скользкого красного шара буйка! Она чувствовала, что может плыть и дальше, куда вздумается, может промчать еще столько же в любую сторону! Так, значит, эта стихия все еще подвластна ей, как когда-то? И радостно огляделась: щедрое солнце, полуденный пляж, блики в волнах…

Наяву же с утра было прохладно. А точнее, холодно. Каприз июня, вздумавшего притвориться апрелем. Но замерзла Вероника не на улице, а уже в редакции альманаха, на пороге кабинета с табличкой «Проза и публицистика».

— Присаживайтесь, — пригласила Жанна, хозяйка этого ледяного царства, и привстала за столом.

На ней был длинный бело-серый жилет с серебристой брошкой в виде звезды. Что-то от Снежной королевы.

Она захлопнула какую-то книгу, бросила карандаш на стол и вдруг улыбнулась совсем не по-королевски:

— А я вас поджидаю. Уже давно повесть прочла. Кофе будете? У меня в термосе натуральный.

Она протянула чашечку-наперсток, и от первого же глотка Веронике стало теплее. Даже как-то расхотелось сразу обсуждать повесть. Хорошо бы просто посидеть здесь в уголке. Освоиться. Собраться с духом. Не спеша, крошечными глотками выпить кофе…

Но через полминуты у нее само вырвалось:

— Ну так что скажете? — И после небольшой паузы: — Можно правду-матку.

После чего осталось только поставить чашку на стол, сцепить пальцы и притворно улыбнуться.

Жанна тоже вежливо улыбнулась:

— А что тут скажешь? И форма, и содержание — все есть… в общем-то.

И замолчала. Ничего больше не прибавила.

Вероника оцепенела. Это молчание ничего хорошего не сулило. Сейчас обнаружится, что альманаху урезали финансирование. Или что редакционный портфель заполнен на три года вперед. Или что в сюжете повести…

— Опять судьба маленького человека, — с легким укором, все еще улыбаясь, заметила Снежная королева.

Все понятно. Королевам — им ведь подавай рыцарей, суперменов и исторических личностей. Под соусом из роковых страстей. Сейчас еще скажет…

— А вы не думали сделать героиней какую-нибудь незаурядную фигуру? — спросила Жанна. — Ну, допустим…

— Екатерину Вторую, — подсказала Вероника.

— Екатерину?.. Почему бы и нет? — согласилась королева, она же библиотекарь. — Все-таки в прошлый раз выбрали не кого-нибудь — Данте! Чувствовали, что в современной литературе идет поиск героя. Настоящего героя, понимаете? Масштаба Раскольникова, Пьера Безухова. Из женщин — Наташи Ростовой, Татьяны Лариной.

— А чего их искать? — пожала плечами Вероника. — Татьяна Ларина у нас в школе работает. И не одна, а целых две. Тоже литераторши. Любят природу, романы читают, учеников в театр водят. Одна даже замужем. Зато вторая на пианино играет. Милые такие идеалы.

— Что вы говорите! — рассмеялась Жанна и сложила руки на столе, как ученица. — Так у вас, может, и свой Пьер Безухов имеется? И даже Раскольников?

— А Пьеру-то что в школе делать? — удивилась Вероника. — Он человек статусный, небось какой-нибудь политический деятель, представитель оппозиции.

Или, например, правозащитник, — поддержала игру собеседница.

— Ну да… А Раскольников — человек не публичный. У него, я так думаю, своя компьютерная разработка: игры, квесты и все эти примочки.

— Программист? — разочаровалась Жанна. — Ну нет, я не согласна! Мелковато для него. Там ведь глобальное мышление, склонность к духовным поискам! Уж скорее мораль, философия, религия.

— Это потом, в итоге, — отрезала Вероника. — В результате жизненных коллизий. Сначала пусть пройдет испытания, нравственный переворот, а уж потом, возможно, и воцерковится.

— Сурово вы с ним!

Жанна, кажется, обиделась. Даже встала и, нахмурившись, прошлась от окна до двери. И оттуда спросила с вызовом:

— Ну а насчет Наташи Ростовой как? Какие у нее перспективы?

— Да неплохие, я думаю, — пожала плечами Вероника. — Женские-то интересы никуда не делись. Может, мать-героиня, жена видного человека. Большой дом, пятеро детей, образцовое хозяйство… А может, хозяйка какого-нибудь ООО, «Русская свадьба» например. Лучшие ведущие, свадебные ритуалы, всякие там обереги, платья на любой вкус…

— Или ведущая телепередачи про семью, — подхватила редакторша. — С чаем, с разговорами, приглашенными семейными парами…

— Ну да. Социальная роль женщины… тележурналистика…

— А как насчет пения, не пригодится? У нее ведь голос!

— Голос — это да… проблема, — задумалась Вероника. — По-хорошему, ей бы консерваторию окончить. Однако сейчас и другие возможности есть: частные уроки, всякие конкурсы. Победить на каком-нибудь шоу — и вперед! Даже если просто в числе финалистов. И можно начинать концертную деятельность.

— Но видного-то человека своего она все равно встретит, как считаете?

— Естественно. И не одного!

Обе хихикнули, как школьницы.

— И семью захочет?

— Обязательно. Ну уж тогда, конечно, прощай, сцена!

— А ведь какие надежды подавала!

— И не говорите.

Посмеялись с удовольствием. И в самой глубине души опять зажглась надежда… Все-таки проглядывало в этой Жанне что-то свое, знакомое. Что-то очень молодое.

— Только вот ваша героиня, уж не обижайтесь, от силы на кузину Соню тянет. Помните, бедная родственница Наташи? Толстой еще назвал ее — пустоцвет.

Та-ак… Значит, показалось. Никакой надежды. Просто длинная прелюдия к отказу. Пустоцвет, значит.

Сейчас главное — сдержаться. Выслушать до конца. Собраться с силами. А уж потом — последний рывок.

— Да еще и пенсионерка… Вы где, кстати, ее взяли? Есть конкретный прототип? Какая-нибудь, наверное, родня?

— У меня соседка на нее похожа… отчасти.

— Понятное дело, задача достойная: милость к падшим, призыв к милосердию. Но у вас же полная бесконфликтность! В советское время это называлось — мелкотемье. Ваша старушка еще сравнительно здорова, вполне дееспособна. А ее заботы так банальны! Ну что она может дать читателю? Растерянность перед жизнью? Преданность своим допотопным понятиям? Воспоминания? Но она не артистка, не пилот, не бывший снайпер…

А вот теперь доказать! Ваше слово, автор!

— Но мне кажется, она ведь не то чтобы совсем… а способна чувствовать, любить… У нее есть внутренний мир… По крайней мере, по сравнению со многими.

Опять этот языковой ступор! Опять все слова куда-то подевались! А ведь казалось, что они с Жанной буквально с детства знакомы. В одном отряде в детском лагере были. Носили одинаковые серые шорты и кричали речевки под барабан: «Кто шагает дружно в ряд? Пионерский наш отряд!» И потом переписывались еще года два…

— По-вашему, любить способны только одинокие пенсионерки? И потом, Вероника, — можно без отчества? — вы разве не в курсе, какие сейчас проблемы перед человечеством? Экология, терроризм, эсхатологические настроения! Конец света у всех на устах! Конечно, разрабатываются программы защиты от астероидов, стратегии выживания при изменении климата, но все-таки…

Молчание. Слова, ау! Ну хотя бы монолог Чацкого под занавес. Сюда я больше не ездок! Карету мне, карету!

— Я о таком стараюсь не думать… Какой смысл? Разве от меня зависит? И вообще, я читала, смерть — это как тоннель, а в конце все-таки какой-то свет…

Как жалко звучал ее голос! Как нелепы были попытки оправдаться!

— В общем, вы меня извините, Вероника. Я… ну, просто честно вам говорю: не это сейчас нужно читателю. И не думайте, что я презираю одиноких женщин — сама такая, старая холостячка.

Этим словам Вероника не поверила. Не улыбаются так одинокие люди. И брошек в виде звезд не носят.

— Лично вы мне очень симпатичны. Заходите как-нибудь, правда! Поговорим о современном образовании. Наверняка вам есть что сказать. Может, организуем интервью. А художественная проза… Ну согласитесь, не всем же нужно писать. Настоящий автор живет совсем другими образами — яркими, полнокровными. И умеет строить их из мельчайших деталей: какой-нибудь подслушанной фразы, случайного взгляда…

— Но ведь я еще могу исправить, — непослушными губами выговорила Вероника. — Никогда не поздно учиться!

Жанна смотрела соболезнующе.

— Видимо, Святослав Владимирович тогда обнадежил вас… Он вообще очень добрый человек, романтик.

На столе у редакторши запиликал сотовый. Она развела руками и еще раз, напоследок, виновато улыбнулась.

Возможно, среди палачей тоже встречаются милые, приятные люди.

Недостающие детали

За какой-нибудь час ледниковый период сменился глобальным потеплением. Веронике было нечем дышать. Ладони вспотели. Блузка на спине взмокла.

А может, она просто со всех ног летела по улице — прочь, прочь от этого ледяного дворца? И отлетела, похоже, уже на приличное расстояние. Справа и слева тянулись незнакомые дома. На рекламном щите значилось красным по белому: «Наши цены приятно порадуют вас!» Дальше встретилась парикмахерская под названием «Клюква» — не хватало только «развесистой» впереди!

Надо было узнать, где здесь ходит трамвай или хотя бы маршрутка. Но подходящих прохожих не попадалось. Прошествовал величественный старик с палкой — из тех, к которым не подступишься: подбородок кверху, губы брезгливо поджаты. Так и видится изможденное лицо жены, выглаживающей через мокрую марлю эти стрелки на брюках, и как она тайком жалуется дочке: опять, мол, с соседом сверху поругался, что дети кричат и бегают туда-сюда. Да еще и матом покрыл! А сейчас люди всякие, нарвется — могут и двинуть… А много ли ему надо?

Процокала каблучками девица в щедром декольте. Гигантские приклеенные ресницы, губы и ногти полыхают адским пламенем, на ходу бросает в сотовый, как плюется: «Да! Нет! Нет, я сказала! Вот и пусть лежит! Не твое дело! А потому что!» Это, надо думать, подружке, выпрашивающей куртку со стразами или леопардовые лосины.

А вот ребенок лет десяти гладит рыжего кота. Этого можно бы спросить, но жаль отвлекать: так трепетно движется рука мальчика, так сладостно щурит глаза кот! Они еще едины в том счастливом мире, где ничто не делится на черное и белое, нужное и ненужное. И возможно, у мальчика есть бабушка-пенсионерка и он делится с ней секретами и замыслами, а она рассказывает разные случаи из жизни. И слова ее не кажутся ему ни банальными, ни допотопными.

Зазвонил сотовый. Муж.

— Ну как встреча? Что редакторша Жанна?

Он не забыл!

— Да так… нормально.

— А голос чего дрожит?

— Потом… потом все детали.

— Ну ладно. Давай, до вечера!

Все как всегда и нет причин киснуть — вот что он хочет сказать. Все будет нормально! И конечно, он прав.

А что редакторша Жанна?..

Так вы видите меня насквозь, Жанна? Вы все обо мне знаете?

Ошибаетесь. Ошибаетесь! Это я вижу вас насквозь!

Я слышу, как временами учащается ваша речь, вижу, как блестят глаза и улыбка непрошено является на лице. Я чувствую вашу усталость, когда вечером, покинув свое ледяное царство, вы входите в подъезд, все еще бодрым, упругим шагом, и только в старом дребезжащем лифте позволяете себе прислониться плечом к стенке и чуть расслабить колени. И я знаю, что за дверью, отколов звезду и собрав волосы в пучок, вы становитесь самой собой — усталой, средних лет женщиной, которая может, конечно, снова превратиться в королеву, но для этого нужен особенный звонок от особенного человека… Чаще же вы проводите вечера за столом, заваленным книгами и рукописями, с бутербродом и чашкой зеленого чая, потому что неохота готовить для себя. И вы были бы рады, если бы я позвонила.

Но я не позвоню. Лучше я напишу о вас — стильной, талантливой, с неудержимой улыбкой и внезапными, никому не видимыми слезами. Ведь давным-давно, когда мы были едины со всем миром, мы сидели у пионерского костра и пели одни и те же любимые песни. И когда я принесу вам свою книгу, Жанна, мы хоть ненадолго вернемся в мир детства. И может быть, нам удастся придумать что-нибудь такое, что ни жар, ни холод, никакие эсхатологические настроения этот мир не одолеют!

Во всяком случае, почему не попробовать?

100-летие «Сибирских огней»