Народные мемуары
Файл: Иконка пакета 09_glembozkaia_s.zip (44.63 КБ)

Формально короткие тексты Яны Глембоцкой укладываются в жанр мемуаров, но на самом деле эти концентрированные портреты-биографии не сильно отличаются от ее рассказов, в которых персонажами являются приятели и знакомые автора. Разница только в том, что тут Глембоцкая не прячет подлинных имен, герои даны в максимально возможной полноте жизни и судьбы. Максимально возможной — для автора, с ограниченным горизонтом своего видения и памяти, по определению субъективной и избирательной.

Лаконичность, отсутствие какого-либо украшательства, трезвость и порой безжалостность авторского взгляда позволяют и нам увидеть въяве и этих женщин и мужчин, и фон, громко говоря, эпоху — а это большая часть исторического существования советской власти.

Яна Глембоцкая в каждом небольшом тексте умудряется совместить и биографии своих героев, и их лирические портреты, и исторический очерк, и свои детские воспоминания. Множественность оптик и точек зрения позволяет автору сжать потенциально безразмерное повествование до кристального состояния синопсиса, заключающего в себе самое главное, и при желании эти тексты можно развернуть если не в эпос, то в семейную сагу.

Наконец, эти тексты еще и автобиографичны, они много, впрямую или по касательной, говорят о самом авторе — ровно так же трезво и не слишком сентиментально, соединяя в двойной оптике пристрастный, невооруженный взгляд ребенка и подростка на жизнь с сегодняшним зрением, сквозь линзы возраста и опыта.

Сергей Самойленко

* * *

Дарья Прохоровна Парфенова, моя прабабушка, была удивительной, и удивительно, что у меня вообще была прабабушка — не всем так повезло. Моя была маленькой, сухонькой улыбчивой старушкой в белом платке, в темном переднике, в темном шерстяном платье. А как пела! Но разве песню расскажешь?

Дарья Прохоровна воспитала девятерых детей — пять девочек и четверых мальчиков — всех очень любила, и внуков любила, и правнуков.

Детей раскидало по всему Советскому Союзу, и прабабушка путешествовала от Казахстана до Украины, помогая своим дочкам и снохам нянчить малышей. Обязательно рождался какой-нибудь малыш, и баба Даша, как ее все называли, ехала тихой скоростью на поезде, чтобы снова быть нянькой. Нянькой она становилась не только для младенца, но и для его замученных родителей — кормила, убирала, стирала, крахмалила белье, гладила, дружила со всей округой, кормила пирогами всех соседских детей. Пироги она пекла тазами, тесто ставила в эмалированных ведрах.

Жила Дарья Прохоровна с мужем в Тисульском районе на юге Кузбасса, но мой прадед, Сергей Парфенов, скончался 15 апреля 1961 года — по семейному преданию, он уже не вставал несколько дней, умирал от рака легких и очень мучился. Когда Гагарин полетел в космос, деду решили сообщить об этом — уж не знаю, из каких соображений, чтобы порадовался, наверное. Говорят, по щеке его скатилась слеза и он сказал: «От чорт проклятай!» Это были последние слова.

Дед Сергей всю жизнь искал и находил золотые жилы, то есть в буквальном смысле — открывал золотоносные шахты и одну даже назвал «Комсомольская» в честь своих детей-комсомольцев, ушедших на фронт. Дарья Прохоровна была малограмотной женщиной, но очень культурной, с хорошей образной речью и большим чувством собственного достоинства. Говорят, за ней приударял барин один, да она ему отказала, уж больно Сережу своего любила. Но любимый тост ее до самой смерти был почему-то «За тайнаю любовь!» (это уже когда за столом оставались одни женщины).

Когда в 1948 году родился мой отец, баба Даша поехала на поезде, чтобы помочь своей дочке Лизе с малышом. Фамилию зятя она забыла, но знала, что он инженер и работает на железной дороге, начальником путей, как она поняла. Села баба Даша в поезд со своими пирогами в тазу, перевязанном чистой марлей, и стала выспрашивать у проводницы, не знают ли они такого Ивана, начальника путей, а то ее дочь за него замуж вышла и вот теперь сыночка родила, надо помочь. Ивана никто не знал. Баба Даша описала его: высокий, темноволосый, стройный, на Колчака похож (Колчака бабушка на открытках видела и в газетах). Весь поезд обошли, никто такого Ивана не знает.

Вот, вспомнила! — говорит баба Даша. — Он недавно ружжо купил!

Ружье? Охотничье?

Ну да! Он и охотник, и рыбарь, и шишкарил, и петли на зайцев ставил, и сети вяжет. Таежный мужик, основательный, живишник!

Ну, допустим, ружье у нас тут один купил. Оно столько денег стоит — полгода, считай, работать надо... Ян Александрович его зовут, Глембоцкий. Большой начальник! Еще до войны в Томске институт инженерный окончил, и на фронт не забрали, в тылу был нужен, сами знаете, эвакуация, мобилизация…

Вот! Он и есть, Иван Александрович.

Так что ж ты, бабушка, сказала, что он Иван, если он Ян?

Дочка его Иваном зовет, так роднее. А Яном называет в строгости, когда он выпьет лишнего или еще как провинится. Но так-то он муж примерный, жалеет ее. Прижимистый и жадноватый, правда, упрямый еще — что есть, то есть. Но на то он и поляк... На Колчака похож больно, даже страшно!

Одним словом, нашла моя прабабушка Дарья мою бабушку, свою дочь, и сына ее, моего отца, Олега Ивановича Глембоцкого, на станции Дария Казахской ССР. У отца в паспорте место рождения так и записано было — станция Дария.

* * *

Моя любовь к бабушке Лизе — Елизавете Сергеевне Глембоцкой (Парфеновой) — делится на два отрезка: до смерти ее сына, моего отца, и после — до ухода из жизни самой бабушки Лизы. Первый был безмятежно счастливым, второй тоже счастливым, но горестно-печальным, так бывает.

Когда мой папа внезапно умер от обширного инсульта в возрасте пятидесяти четырех лет, мы похоронили его в мерзлую землю и приехали в столовую «Кузбассэнерго» на поминки. Нас с бабушкой посадили рядом, а один стул стоял на углу, и она сказала, что не сядет на угол, ей еще замуж выходить. Это была шутка, она шутила, она была внутренне спокойна, я не понимала, как такое возможно. Я пила тогда успокоительное, спасибо первой жене Игоря Мизгирева, Лене Скочиловой. Собственно, Лене я и позвонила, когда из больницы сообщили, что мой отец умер в реанимации. Мы с матерью были не способны принимать решения, организовывать похороны, Лена нас спасла. Но рассказать я хочу не об этом, а о своей бабушке Елизавете Сергеевне — с того дня, как отца не стало, она смотрела на меня с каким-то новым вниманием, она видела во мне его, ведь мы похожи.

Лиза Парфенова появилась на свет в 1926 году в один день с английской королевой Елизаветой II. Моего отца она родила в Казахстане в возрасте двадцати двух лет, во втором браке с Яном Александровичем Глембоцким, который обратил внимание на Лизу еще в Новосибирске, куда ее мобилизовали вместе со стариком-отцом, Сергеем Парфеновым, на военный завод.

Во время работы на том заводе однажды у них украли продовольственные карточки и Лиза продала свой платок, чтобы купить хлеба. Хлеб оказался внутри заплесневевшим, но его прокипятили и все равно съели. Было ясно, что смерть от голода совсем рядом, поэтому Парфеновы дезертировали домой, в Тисуль, где была картошка, кедровый орех, вяленая рыба, заготовленная с зимы, капуста с клюквой.

Прадеду моему Сергею уже было далеко за сорок, последние две дочки родились у них с прабабушкой Дарьей уже на пятом десятке, а всего детей родили одиннадцать человек, но двое близнецов умерли от какой-то детской инфекции.

Дед Сергей, как все его звали уже давно, с рождения первых внуков, был человек уважаемый, его не стали трогать, документы как-то «потеряли». А вот Елизавета в свои восемнадцать лет отправилась бы в лагерь за дезертирство. Но ее спас родной брат Николай, работавший в районе особистом, — приехал и привез ей лично им выписанную повестку на фронт, чтобы уже рано утром, не дожидаясь ареста, Лиза уехала в Поволжье в школу военных шоферов.

Бабушка научилась водить полуторку, оказалась способным механиком, ее оставили в школе как преподавателя для новобранцев, девочек-водителей. Но тут выяснилось, что Лизавета беременна, и ее вернули домой.

Беременность Лиза привезла из Тисуля, где в перерыве между голодом Новосибирска и срочной мобилизацией она успела полюбить немецкого парня по фамилии Раубе, военного разведчика, потерявшего ногу на фронте. Сыграли свадьбу, Лиза переехала в дом к свекрови, родила дочку, назвала Людмилой, потому что очень любила Пушкина, читала «Руслана и Людмилу» потом и мне маленькой.

Свекровь не простила Лизавете, что та зачала маленькую Людочку до свадьбы, во грехе, значит. А может, просто слишком веселая была невестка, да и не немка, а из чалдонов. Лиза долго терпеть не стала, поскольку выросла в любящей, счастливой семье, — убежала к родителям. Спросила: примете ли, тятя, с дочкой? Дед Сергей был счастлив. О чем разговор? Девять детей выросли в этом доме, неужели внучка помешает?

Зажили дружно, с песнями, пирогами, рукоделием, большим хозяйством. Малышка стала быстро прибавлять в весе, Лизавета с мужем развелась, тем более он пить стал страшно...

И тут появился Ян Глембоцкий — в форме военного железнодорожника, красивый, часы дорогие, самогон на кедровых орешках привез, меду, сушеной клюквы! Высватал Лизавету у отца-матери, хотя был он старше невесты на десять лет, с прежней женой развелся, был у него сын в первом браке — все рассказал честно. Ехать, говорит, я должен в Казахстан, нельзя мне ехать без жены, люблю вашу дочь еще с Новосибирска, отдайте за меня!

Лиза ни в какую! Не пойду за него! Он старый, да и не люб он мне! Тут старшая сестра Анна свернула жгутом вафельное полотенце и давай ее стегать:

Быстро собралась и поехала! Ты что, не понимаешь, что всех ваших женихов поубивало? Вон составы с фронта возвращаются, там мужики за сорок, за пятьдесят, покалеченные. Молодежь вся в землю полегла еще в первый год войны! Не пойдет она! Я тебе сейчас не пойду! Инженер, образованный, обходительный, любит тебя, иди собирайся. Потом спасибо скажешь!

И поехала Лиза с маленькой дочкой — где поездом, где на санях. Пеленки на себе сушила, молоко в груди было, довезли девочку здоровой, обосновались в доме при железнодорожной станции. Все как в Тисуле: печка, двор, хозяйство. Баня только плохая была, дымила. Ян нанял кого-то, баню подправили, избу побелили, печь переложили. Продукты дед принимал с составов, проходивших мимо тихой скоростью, — так получал довольствие по накладным: станция была слишком маленькая, чтобы на ней поезда останавливать. Мука, сахар, крупы, консервы... За мясом к казахам ездил, потом ружье купил, охотиться стал, на птицу в основном. Страшно тосковал по тайге, где вырос.

Лиза была очень терпелива и очень любила своих детей. Была у Яна и Лизы еще одна дочка, Танечка, она умерла маленькой от коклюша и пневмонии, которые случились одновременно. Но потом родили Тонечку, назвали в честь бабушки по отцу, Антонины Францевны. Почему-то Тоню в детстве все дразнили Антоном Пафнутьичем, но она не обижалась.

Потом Лизу и всех детей перевезли в Кемерово, старшая сестра Татьяна Сергеевна все организовала. Детям учиться надо, а какая там, на глухой станции в Казахстане, школа? Отец всю жизнь помнил, как прекрасна степь, когда зацветают тюльпаны. И небо над степью помнил.

В Кемерове бабушка Лиза немного работала в школе учителем домоводства. Она все умела — шить, готовить, штопать, вести дом. Девочки ее любили. Наверное, она учила еще доброте и терпению.

Когда я приезжала к бабушке, она меня кормила, потом полагалось «полежать». Это у них еще с тисульских времен было заведено, что все девочки с мамой уходили полежать в спальне на заправленных кроватях. Поговорить, посмеяться, поделиться секретами. Это была, конечно, настоящая психотерапия. Такого чувства безмятежного покоя, защищенности, любви я больше не припомню. Полежать и поболтать с бабушкой и ее сестрами да еще попеть за столом на три голоса — вот вам рецепт душевного здоровья на все времена. Бабушкины сестры — отдельная новелла, даже начинать не буду. Потом расскажу.

Когда я была маленькая, мы очень часто ездили к бабушке Лизе в гости. Она была еще очень молода. Я родилась, ей было сорок три года! У нее даже был «поклонник», как его деликатно называли сестры, это был предмет шуток, впрочем, безобидных.

Собирались, веселились, танцевали, пели, гуляли всей компанией по Кировскому району, на набережную ходили, в Березовую рощу. Я всегда рассматривала домики из окна трамвая, другой мир среди города, как его тогда называли — «частный сектор». Домики были уютные, с дымом из труб, с деревянными воротами, с собаками. Мне казалось, что жить в таком домике — это счастье. Но у бабушки тоже было счастье — блины, пироги, оладьи, хворост, пельмени всей семьей лепили. Бабушка научила меня шить. Она научила меня жить и всегда стараться быть счастливой.

Вот, например, картина маслом: после рыбалки приходит мой дед Ян, в полушубке, в собачьей шапке, в унтах, на которых по ведру снега, проходит прямо в комнату, начинает рассказывать, как он продавал улов, и кого встретил, и о чем говорили, и кто передает ей привет. Дед слегка выпил, настроение отличное, снег тихонько тает на ковер.

Бабушка тихо:

Ваня, сойди с ковра!

Дед делает шаг назад и продолжает свою нескончаемую речь плюс немного политинформации. Под ним лужа, но уже не на ковре, а на деревянном крашеном полу. Бабушка идет за тряпкой и ведром. Ни скандала, ни жалоб. Только тихие слова: «Ваня, сойди с ковра!»

После смерти моего отца бабушка сильно сдала. Она не подавала виду, как ей тяжело. Один раз только сказала мне, как ее обидели, показывая наверх, в какую-то высокую небесную инстанцию. Отняли сына — лучшее, что у нее было.

Потом бабушку Лизу сбил мальчик на велосипеде, она лежала с переломом шейки бедра, потом научилась ходить с ходунками. На мальчика того зла не держала, он же ребенок. Ее младшая дочь Тоня (тот самый «Антон Пафнутьич») преданно ухаживала за нашей бабушкой и подарила ей еще несколько лет жизни. Но потом бабушка решительно мне сказал, что ей все надоело, она хочет умереть. Заболела раком ее внучка, моя двоюродная сестра. Бабушка сказала: я не могу смотреть, как умирают мои дети и внуки, мне пора собираться:

Танечку и Олега я похоронила, дальше давайте вы уж без меня...

У нее был микроинсульт, короткий период деменции, потом она умерла. Даже в деменции она не была страшной. Она то собиралась встать ночью и поставить хлеб в печь, чтобы к утру испекся, — видимо, вспоминая жизнь в Казахстане, то просила дать ей валенки, потому что Ваня ее ждет и они пойдут в клуб на танцы.

В этом состоянии она видела давно умерших родных и могла говорить с ними, передавала им от нас какие-то вопросы и даже получала ответы вполне практического характера.

На поминальный стол готовила я. Борщ получился невероятно вкусный, и котлеты по бабушкиному рецепту удались, и малиновый кисель из замороженной ягоды все хвалили. Я осталась жить в бабушкиной квартире до поминок девятого дня, в Новосибирск уезжать не стала. Кто-то спросил, не боюсь ли я ночевать в квартире, где только что умер человек, — вдруг покойница будет приходить? Я не боялась, это же моя бабушка. И она не приходила.

Она мне снится иногда, и я всегда счастлива ее видеть. Мы разговариваем, она улыбается. Наверное, она там общается со своими детьми, внучкой и сестрами. Сидят за накрытым столом, чай пьют, разговаривают, любуются друг на друга, нас ждут.

* * *

Полина Ивановна Вяткина, моя бабушка с материнской стороны, по паспорту была Евпраксией, то есть Прасковьей. Но после 1917 года ее имя вышло из моды, она стала Полиной, то есть просто Пашей. Уже на пенсии она пыталась вернуться к официальному имени и в одном из санаториев сказала, что ее надо называть Евой. Пожила под именем Евы двадцать четыре дня лечения и вернулась к привычному ей — Полина Ивановна.

Отношения с этой бабушкой были сложными с самого детства — она была в душе большой актрисой, я же, видимо, в свои пять лет уже была начинающим театральным критиком, а ее сцены и монологи не убеждали. Мое самое раннее воспоминание — как бабушка моет меня в ванне и говорит таким липким, сахарным голосом:

Вот, Яночка, ты вырастешь, я стану старенькой, ты меня тоже будешь купать в ванной.

Мой детский ум вскипел от возмущения: бабушка и так казалось мне старой, а мыть еще более старую старушку мне совсем не хотелось и делалось страшно от этой мысли. Главной темой для моноспектаклей Полины Ивановны был, конечно, мой дед Павел Тимофеевич Чубасов, который нашел себе «молодую» и ушел от бабушки, как только младшей дочери, моей маме, исполнилось восемнадцать. Ждал он этого момента, чтобы его бывшая жена не написала в партком донос. Она, правда, все равно его написала, но дети уже совершеннолетние, взять с «беглеца и предателя» нечего. Так думал партком.

Моя же бабушка подала в суд иск на алименты — к тому времени она уже вышла на пенсию (у нее был какой-то космический стаж работы учителем), пенсия была хорошая, но маленькая. Денег на санаторий точно не хватало, так что бабушка попросила бывшего мужа доплачивать ей рублей пятнадцать, кажется, к назначенным ей тридцати семи рублям пенсии. Она доказала, что подорвала свое здоровье, ухаживая за мужем и его детьми, так что он ей должен помогать, пока смерть не разлучит их. Дед был человеком благородным, деньги он аккуратно отправлял телеграфом, лишь бы его «бывшая» была довольна.

На самом деле, если бы не этот развод, я не знаю, чем бы жила моя бабушка. Ее артистическая натура требовала драмы, и эта драма теперь была с ней навсегда: она Чубасова ждала с фронта и из лагеря после плена, она отказалась от молодого мужа, за которого вышла, потому что получила похоронку на Павлика, она заставила его учиться, и только благодаря ей Чубасов выучился на инженера, она писала Ворошилову, когда они жили в полуземлянке на месте будущего Горсада, и им дали двухкомнатную квартиру в Кировском районе. И это все она! Она не умела готовить, но когда ей было? Вечерняя школа, сотни тетрадей каждую неделю (русский и литература), а еще надо ходить к врачам, чтобы не пропустить что-нибудь, что может перейти в запущенную форму.

Кроме мужа-предателя, бабушка была помешана на здоровье, и если бы не ее паранойя, то она не протянула бы так долго. Когда бабушка приходила в поликлинику, то все врачи разбегались и прятались по кабинетам, а у кого была возможность — запирались на ключ и сидели тихо. Тем не менее Полина Ивановна Вяткина, держа наперевес свою пухлую медицинскую карту со множеством вклеенных анализов и заключений, врывалась в нужный ей кабинет без очереди. Очередь могла попытаться «выступить», и тут все зависело от того, видела ли бабушка среди ожидающих подходящего слушателя. Если да, то она садилась рядом и начинала рассказывать ему (ей) всю свою жизнь до того момента, как жизненный путь привел ее к дверям этого кабинета. Бабушка поочередно лечила то печень, то почки, то сердце, то желудок. Мне она рассказывала, что у нее было три инфаркта, о чем в карточке были сделаны соответствующие записи. Как выяснилось позже, инфарктов не было, но по настоянию пациентки записи о них все-таки внесли.

Два раза в год бабушка устраивала себе курорт на дому, для чего специально поменяла свою двухкомнатную квартиру на Пролетарской на первом этаже на однокомнатную, но с балконом. Она выбирала такой балкон, чтобы на нем солнце было строго до полудня. На балконе бабушка загорала, потом принимала ванну с морской солью и пила минеральную воду, которую я таскала на себе из аптеки начиная с десятилетнего возраста. Вода была в стеклянных бутылках — «Ессентуки № 4» и еще какие-то «Ессентуки», она их чередовала.

В комплекс оздоровительных процедур входили также воздушные ванны, так что бабушка ходила по квартире в одних трусах, без лифчика. Картина была не очень приглядная, но бабушке было наплевать, стесняться собственной внучки она не собиралась.

Бабушка показывала мне альбомы с картинами на библейские сюжеты, заставила выучить две молитвы и в девятнадцать лет повезла меня в Киев, мать городов русских, чтобы покрестить. Я никак не могла понять, почему Киев — мать, если он мужского рода. Владимирский собор меня потряс, и я согласилась на крещение, священник был молодой и веселый, это было видно даже во время службы. Если бы не бабушка, я бы осталась некрещеной, за это ей спасибо. С тех пор у меня начались какие-то серьезные отношения с православием, я полюбила нашу веру, хотя так и не стала верующей, так бывает.

Но продолжу о бабушке. Сколько себя помню, отец мой с тещей общаться отказывался. Это случилось после того, как бабушка была поймана за руку: она выведывала у меня, пятилетней, пьет ли мама, курит ли, и как часто. Отец после этого выгнал бабушку из нашего дома и запретил там появляться — это удивительный факт, потому что отец мой был человеком интеллигентным, можно сказать, тихим и почти застенчивым. Как ему удавалось при поразительной мужской красоте и обаянии сохранить такую скромную манеру держаться и искреннее желание оставаться в тени, понять трудно. И это, ясное дело, только усиливало его притягательность, причем не только для женщин.

Но вернемся к бабушке Полине — она дожила почти до девяноста лет и пережила своего зятя. Каких-то эмоций по поводу смерти моего отца она вообще не испытала. Кажется, она уже была в том возрасте и на той стадии деменции, когда смерть любого человека вызывает облегчение: слава богу, пока еще не я.

Я пишу все это, и выходит, что от бабушки я не видела ничего хорошего, но это неправда. Попробую восстановить справедливость.

Бабушка очень хотела, чтобы я училась музыке, и в совсем раннем возрасте она водила меня в музыкальную школу. Когда я бросила учиться в одиннадцать лет, она настояла на моем возвращении к занятиям в музыкальной школе и платила шестнадцать рублей ежемесячно за это удовольствие. С ее маленькой пенсией — большие деньги, которые она могла не платить за мои уроки фортепьяно, а ездить каждый год в санаторий вместо «курорта на дому». Бабушка рассказывала мне много о «становлении советской власти» в Сибири, о ликвидации безграмотности, она сама была учительницей с двенадцати лет. От плохого питания она выглядела в то время совсем ребенком, но занималась со взрослыми и старыми людьми, учила их читать.

Бабушка хранила в своем альбоме групповые фотографии учительских коллективов 1930-х годов, где некоторые лица были залиты черной тушью, — она объяснила мне, что люди фотографировались, а к моменту получения фотографий они уже были арестованы, отправлены в лагерь или расстреляны. Фотографии можно было получить, только если замазать лица репрессированных.

Бабушка с одиннадцати лет жила в детской деревенской коммуне, где дети сами должны были себя кормить: вырастить урожай, потом собрать его, сохранить, готовить себе самостоятельно и учиться. Родителей не было почти ни у кого, а у нее были родители, но мать была сумасшедшая немая, отец болел туберкулезом, так что ее тоже никто не навещал. Детство бабушки прошло фактически в детской тюрьме, она видела только тяжелую работу, постоянный холод, голод, вшей и полную неясность будущего. Ее спасали только книги.

Отец бабушки, Иван Вяткин, был человеком неграмотным, но книги любил благоговейно. Он был плотником, зарабатывал порой неплохие деньги и тогда привозил ей с ярмарки из районного центра книги, которые покупал без разбора. В шесть лет бабушка прочитала Людвига Фейербаха и спросила отца, что такое «рациональное зерно» — отец ей ответил, что не знает такого зерна, но вот она вырастет, выучится, будет знать обо всем и тогда ему расскажет, что за зерно такое и где оно растет.

В сущности, у бабушки была героическая жизнь. Она любила своего Павлика, прожила с ним всю жизнь, считала его своим мужем до конца. Когда он умер, она выбежала в подъезд и стала кричать сквозь рыдания:

Прощай, Павлик, прощай, моя любовь!

Она не дала ему стать алкоголиком после войны, она заставила его учиться и помогала, чем могла: пока он был студентом, работала на полторы ставки и падала от усталости. Ее любили ученики, я знаю это по их письмам и открыткам, которые она получала к празднику Победы. Праздник Победы был главным праздником, важнее Пасхи. Он и был Пасхой, победой жизни над смертью, весны над зимой, надежды над отчаянием. Последняя моя встреча с бабушкой была в больнице, куда я ее отвезла, потому что ее сын, мой дядя, захотел поехать в санаторий, а ухаживать за бабушкой было некому, я уже жила в Новосибирске. Мне казалось, что она уже ничего не соображает и не реагирует на окружающий мир. Я раздела ее, положила на узкую кровать. Спросила, не надо ли еще чего. Она вдруг попросила меня сказать что-нибудь по-английски. Я растерялась, как это всегда со мной бывает в подобных случаях. Потом я сказала:

What would you like me to say? I really cannot think of anything.

Она ответила:

Хорошо, иди.

Больше мы не виделись. Что это было? Она хотела убедиться, что я тот человек, которому надо завещать квартиру? Что я достойна ее помощи? Может быть. Через месяц примерно она заболела пневмонией, уже дома, и умерла за две недели. Я не могла приехать на похороны, хоронила ее моя мама, потому что ее брат все это время пил «с горя».

Бабушка научила меня общаться со стариками не из вежливости, а проявлять к ним подлинный интерес. Она научила меня, что никто не является воплощением зла, надо только присмотреться к человеку. И еще я поняла, что не каждой женщине нужна семья и дети. Ее отец, Иван Вяткин, был против ее замужества и против того, чтобы у нее были дети. Он говорил:

Панна, зачем тебе это? Бабы детей нарожают, а ты их учи!

Выходит, он был прав, счастья дети моей бабушке не принесли, она не хотела с ними общаться, как и они с ней. Правда, без детей не было бы и внучки, то есть меня. А меня она любила искренне, несмотря на плохой театр, который передо мной разыгрывала.

Когда отец в четвертом классе сообщил мне, что теперь я должна быть по четвергам у бабушки, я была поражена. Никто к ней не ходит, а я должна? Почему? Мой мудрый отец ответил:

Считай, что это тимуровская работа. Ты же любишь книгу про Тимура и его команду? Вот и воплощай свою пионерскую мечту в жизнь.

Бабушка научила меня многим вещам, которые мне больше не пригодятся: затыкать щели в деревянном полу мастикой, затыкать окно ватой и оклеивать тонкими полосками белой простыни, намазанными хозяйственным мылом, мыть полы «остирками» (водой, оставшейся после стирки), чтобы клопов не было, варить клейстер для обоев, перелицовывать одежду, штопать носки на лампочке, поднимать петли на чулках, экономить на всем, красить пол в кухне частями, сдвигая мебель, а потом возвращая ее на покрашенный пятачок, подшивать воротничок на школьную форму и белые тряпочки (ластовицы) под мышки, чтобы не портить дорогую шерстяную ткань солью.

Спасибо бабушке Полине за все — за то, что с ней было так трудно, и за то, что было часто скучно и мучительно. Но я ни разу с ней не поссорилась за всю жизнь. Потому что тимуровцы не сдаются.

* * *

Татьяна Сергеевна Парфенова — тетя Таня, старшая сестра моей бабушки Елизаветы. Ее все звали «тетя Танечка» — сначала многочисленные племянники, потом дети племянников, потом их внуки. Жених тети Тани, красивый грузин с аристократической фамилией — все говорили, что князь, — ушел на фронт и погиб в самом начале войны, она ушла добровольцем в 1942-м, после его гибели, и до конца оставалась на фронте в звании рядового. После возвращения она вышла замуж за дядю Гришу Алексеева, он был веселый человек, инженер и намного старше ее.

После демобилизации тетя Таня пошла работать на военный завод шифровальщицей — передавала и принимала шифровки, лично относила их директору завода, присутствовала на всех совещаниях, и какое-то время ее даже провожали до дома часовые с винтовками, но потом времена смягчились.

Тетя Таня была самой красивой из сестер, у нее был низкий голос — из тех, что завораживают и придают женщине шарм, несравнимый с внешней красотой. Когда сестры пели, тетя Таня всегда вела второй голос, «вторила», как говорили в семье. В ней жила загадка: с одной стороны, тетя Таня была доброй, открытой, гостеприимной до невероятности, с другой — никогда не сплетничала, ничего не рассказывала о себе, о своих годах на фронте, о личной жизни.

Если бы не гостеприимство и доброта тети Тани, то семья моей бабушки, ее младшей сестры Лизы, так и осталась бы в Казахстане, на станции Дария, — но тетя Таня вывезла всех, поселила в своей квартире в Кировском, правда довольно большой, кормила, учила, развлекала. Квартиру, конечно, дали дяде Грише как большому начальнику — это были трехкомнатные хоромы с маленькой комнаткой для прислуги, большим коридором, огромной кухней, высокими потолками. Мой отец, тогда еще маленький мальчик, запомнил, как весело жилось у Алексеевых, где можно было бегать по квартире, забираться на антресоли и в шифоньер, когда играли в прятки, пропадать во дворе, ходить по соседним дворам, кататься на трамвае — в Казахстане трамваев они с сестрами не видели. На трамвае им разрешали кататься даже бесплатно: они садились у дома Алексеевых, ехали до конечной остановки у завода, где трамвай некоторое время стоял, кондуктор отмечалась у диспетчера, а дети тихо сидели по своим местам и затем ехали обратным ходом до дома. Папа вспоминал, что это было волнующее приключение. Долгое время он мечтал поехать на трамвае на другой берег, до Городского сада — там были качели, карусели, духовой оркестр и холодный квас стаканами продавали.

Дома у тети Тани и дяди Гриши Алексеевых постоянно пахло блинами и пирогами, блины заводили в огромной кастрюле, тесто на пироги поднималось в тазу, четверо взрослых, пятеро детей и гости, бесконечные гости!

Дядя Гриша был остроумным и веселым, всегда улыбался и обожал свою жену, тетю Таню, это было ясно. Он очень много курил и умер от рака легких еще не старым человеком.

Тетя Таня продолжала работать на заводе, потом вышла на пенсию, огромную «генеральскую» квартиру в Кировском районе обменяли на маленькую хрущевку в центре. Тогда это был равноценный обмен — Кировский был районом с плохой экологией, оттуда все стремились убежать, особенно после крушения цистерны с хлором и чрезвычайной ситуации с разливом хлора. Анилинокрасочный завод и производство пороха давали, конечно, вредные выбросы, но еще больше отравленного воздуха приносило со стороны химического комбината, где круглосуточно шло обогащение угля и сжигался попутно вырабатываемый газ. «Лисий хвост» — огромный оранжевый факел десятилетиями горел над левым берегом.

Из фронтовых рассказов тети Тани я запомнила только, что на Новый год елку украшали пустыми пузырьками от лекарств, что бинты стирали и сушили, что во время критических дней на передовой девушки использовали мох, потому что перевязочного материала не хватало, что юбки носили только как парадную форму, а бойцов с поля вытаскивали совсем в другом виде — в мужских штанах, под которые зимой надевали кальсоны, кому повезло их достать, или теплые чулки. Все, конечно, знают, что первая помощь раненым — остановить кровь, зафиксировать переломы и как можно быстрее тащить к хирургам. Но с раненым бойцом еще надо было все время разговаривать, называть «миленьким» и по имени, успокаивать, держать в сознании, «не отпускать». У тети Тани была медаль «За отвагу».

Когда тетя Таня была уже совсем старенькой, ей было уже далеко за восемьдесят, ее привезли на завод, где она работала всю жизнь и где при ней сменилось несколько директоров. Всех своих начальников тетя Таня любила, помнила по имени и отчеству, знала их жен и детей — теперь она шла по галерее с портретами директоров предприятия, останавливалась у каждого портрета, и казалось, что она хочет каждый из них погладить. Она плакала, называла каждого, здоровалась, вспоминала о привычках, словечках, шутках.

Затем ее угостили чаем в кабинете директора, вручили подарок ко Дню Победы: тушенку, сгущенку, водку, галеты, горький шоколад — все, что так ценилось на фронте.

А вот скажите, Татьяна Сергеевна, как были зашифрованы цеха в ваше время? Я знаю, что какие-то были позывные вместо номеров, всякие зайцы, белки, медведи, лоси, лисы и бобры... Вспомните сейчас, что как называлось?

Нет, что вы, все забыла, уж память не та…

Потом ее повезли домой на директорской большой черной машине, и тетя Таня, когда выбралась с заднего сиденья перед своим подъездом, сказала:

А я ведь помню все эти названия, как назывались цеха. Но я подписку давала о неразглашении, и ее никто не отменял.

Заместитель директора, сопровождавший тетю Таню, засмеялся:

Вот и правильно! Я вам по секрету скажу, что цеха так же и называются в служебной переписке, кто бы их переименовывал-то…

* * *

Мой дед, Чубасов Павел Тимофеевич, родился в 1917 году в деревне Верхотомке, недалеко от Кемерова, в бедной крестьянской семье, а в начале 1920-х годов был усыновлен кулаком Криворотовым, не имевшим родных детей, по семейному преданию — «продан за пуд муки». После раскулачивания приемных родителей вернул себе фамилию Чубасов, скрывал факт усыновления Криворотовым, потому что мечтал стать летчиком — сына кулака в авиаклуб не приняли бы ни при каких условиях.

В авиаклуб дед поступил, до этого получив также профессию химика-технолога, а в 1940 году был призван в Красную армию — его полк стоял на Дальнем Востоке до 1943 года. Был награжден за службу орденом Красной Звезды, но во время одного боевого вылета попал в плен, где оставался до конца войны, при этом гражданскую профессию от немцев скрывал, чтобы не работать на них.

Дед рассказывал, что его подкармливали французы и американцы, тайком давая ему шоколад, который получали в посылках. Эта помощь, в основном от летчиков, помогла деду не умереть от голода, хотя позже в ГУЛАГ он попал с диагнозом дистрофия и таким же вернулся домой в 1947 году — проверки подтвердили, что сотрудничества с немцами не было и что в плен дед попал в тяжелой боевой обстановке, трусом и предателем не был.

После возвращения домой в Кемерово он обнаружил, что его жена вышла замуж повторно, так как ей пришла похоронка на мужа еще в 1943 году — дед выпрыгивал из горящего самолета, и его не видели живым после падения Ил-4.

Моя бабушка Полина Ивановна Вяткина расторгла брак со своим новым мужем Сергеем (фамилию его не знаю) и снова стала женой Павла Чубасова, а Сергей уехал в Москву.

В 1948 году родилась моя мама, Нина Чубасова, семья была выселена из комнаты в коммуналке и купила полуземлянку в Щетинкином логу, который располагался между Городским садом (сейчас это «Парк чудес») и Третьей городской больницей. Теперь этот лог засыпан, а в то время район назывался Нахаловкой, в нем жила беднота, нищие и неграмотные люди, в основном беженцы из голодавших деревень.

Семья Чубасовых считалась богатой, потому что у них был дом и небольшой огород, оба родителя работали — бабушка была учительницей русского языка и литературы, дед трудился на химическом комбинате и учился заочно в политехническом институте на инженера. У моей мамы даже была няня, потому что из деревни тогда массово бежали из-за голода и высокого налога на личное хозяйство, который крестьяне платили за каждое плодовое дерево и каждую голову скота. В результате происходил массовый забой скотины, спиливали яблони, вишни, даже калину и черемуху, если те были «в ограде». Налог отменили только после смерти Сталина, при Маленкове, народ тут же сочинил присказку: «Объявился Маленков — поедим теперь блинков». И еще помню со слов деда:

 

Берия, Берия

Вышел из доверия,

А товарищ Маленков

Надавал ему пинков!

 

Самое вкусное, что мама помнит из детства, — картошка, которую няня жарила без масла прямо на плите. Потом, с началом дружбы с Китаем, появились и яблоки. Их хранили в нижнем ящике комода, яблоки были пересыпаны красивой мягкой стружкой, вероятно, тоже фруктовых деревьев. Мама говорит, что пахло это все вместе просто божественно.

Мама каталась на коньках в Горсаду, полюбила музыку — да так, что ей купили пианино. Пианино стоило очень дорого, на его покупку ушли все деньги от продажи полуземлянки — это уже было после смерти Сталина.

Дело было так: моя неугомонная бабушка, Полина Ивановна Вяткина, написала маршалу Ворошилову, и ее письмо, видимо, прочли где надо. Она писала, что вот, мол, она учительница, с двенадцати лет занималась ликвидацией безграмотности, муж — герой, получил орден Красной Звезды, несправедливо был репрессирован… И что вы думаете? Деду и бабушке дали квартиру в Кировском районе, двухкомнатную, в «сталинке», с балконом. А полуземлянку дед с бабушкой продали…

Не знаю, что писала бабушка в письме к Ворошилову, но теперь на сайте «Подвиг народа» можно прочесть выписку из представления к награде моего деда — документ напечатан на пишущей машинке, бумага пожелтела, но все четко:

 

Показал мужество и отвагу в борьбе с врагом нашей Родины. ЧУБАСОВ выполняет боевые задания днем и ночью в сложных метеорологических условиях. С начала боевых действий произвел 2 боевых вылета с успешным выполнением заданий командования, проявив при этом образцы отваги и мужества.

12.07.43 г. своим экипажем на самолете ИЛ-4 в составе девятки участвовал в бомбардировочном налете по скоплению войск и артиллерии противника в районе пункта Ивань. Благодаря умелому маневру от ЗА (заградительная артиллерия. — Ред.) и полному использованию огня своего корабля, все атаки истребителей отбил и обеспечил прицельное бомбометание по арт. батареям противника. Уничтожено одно орудие и миномет с прислугой, а также много солдат. Успешное действие экипажа подтверждено командованием 15 ВА и лично маршалом авиации тов. НОВИКОВЫМ.

13.07.43 г. с экипажем на самолете ИЛ-4 участвовал в бомбардировочном ударе по скоплению войск и техники противника в районе пункта Калгановка. Условия полета были сильно усложнены плохими метеоусловиями и сильным противодействием ЗА противника крупного и мелкого калибра до 10 батарей и 16 истребителей МЕ-109. Трудные условия молодого летчика не смутили, он твердо держал свое место в строю до тех пор, пока бомбы его самолета не поразили заданную цель — попали по позиции арт. батарей. Многократные атаки двух МЕ-109 отбили летчика от строя. Один против двух истребителей экипаж активно отбивался. Второй атакой была подожжена правая плоскость самолета. Пламя обхватывало почти весь самолет, второй атакой МЕ-109 был убит насмерть радист и повредил хвостовое оперение. ЧУБАСОВ все тянул ближе к своей территории и на высоте 400—500 м подал команду экипажу покинуть самолет. Сам покинул самолет последним, три человека спаслись на парашютах, самолет сгорел.

ЧУБАСОВ проявил исключительное мужество и отвагу в спасении своего экипажа и твердость воли к выполнению задания командования.

 

Дед про войну не рассказывал. Иногда только с моим отцом что-то они обсуждали над картой с карандашами в руках.

Когда умер Сталин, моей маме был пять лет. Она прибежала домой вся в слезах, потому что рыдали все от мала до велика. Бабушка в этот момент белила поток и стены в полуземлянке — здесь все быстро покрывалось копотью. Бабушка в сердцах махнула на маму кистью с известкой и сказала:

Нашла о ком плакать! О нас поплачь…

Больше мама ничего про тот день не помнит.

* * *

Мой дед по отцу, Ян Александрович Глембоцкий, воспитывался отчимом, поляком. Родной же отец деда служил у Колчака и бежал на Украину после поражения белых, чтобы не подвергать семью опасности репрессий.

К советской власти, кстати, дед претензий не имел — он сумел поступить в железнодорожный институт в Томске и стал инженером. Правда, о своей работе никогда не говорил — возможно, из-за того, что давал подписку о неразглашении, а может, просто не считал интересной работу инженера. Он не был мобилизован во время Великой Отечественной войны, и мой отец всю жизнь этого слегка стеснялся: у многих отцы были фронтовиками, а его родитель остался в тылу — строил важную железную дорогу в Северном Казахстане, потом обслуживал путевой участок и уехал из Казахстана уже в начале 1950-х годов.

При всей скрытности в делах, связанных со службой (дед был военный железнодорожник, офицер), о тайге, реке, рыбалке и охоте он мог говорить без умолку, и до самой его смерти в кладовке их с бабушкой квартиры стояли широкие короткие лыжи, подбитые оленьим мехом. В бабушкиной квартире было много белых заячьих хвостов, рога лося — и сушеная рыба в окне на лесках между рамами.

Выживать в тайге деда научил его отчим, и дед пытался передать эти знания своему сыну, но мой отец не полюбил тайгу, остался речным человеком — у него был небольшой катер, и все детство я провела на Томи. Мы уезжали на неделю или две, ставили лагерь, купались, ловили пескарей, жарили их на костре в сухарях, но потом советский уклад рухнул, бензин подорожал, лодочная станция пришла в запустение, и Томь я видела только с берега, а не с островов, как раньше.

Дед мечтал, чтобы я танцевала вальс и говорила по-французски, эти офицерские замашки в нем появились, конечно, в годы учения в институте. С годами он становился все проще, некоторые его словечки меня забавляли. Например, к внукам он обращался: «Ах ты, бродяга!» — особенно к малышам. «Бродяга» было ласковым прозвищем почему-то…

Кино по телевизору дед называл уважительно: «картина» — сокращение от «кинокартина», все друзья у него были — «товарищи», и это слово потом перешло к его сыну, моему отцу. Вальс отец мой танцевал очень хорошо и меня научил, а вот беглый французский у меня до сих пор еще в планах.

Дед мне казался всегда очень старым, хотя в год моего рождения ему исполнился всего-навсего пятьдесят один год — по нынешним временам совсем молодость. Выйдя на пенсию, он устроился в ВОХР (военизированную охрану) железнодорожного моста в Кировском районе. Зона вокруг моста была обнесена колючей проволокой, ее охраняли часовые и сторожевые собаки, однако нас с бабушкой, с тетями, дядьями и кузенами пропускали вместе с дедом, потому что под мостом стояли все три наши моторки — дедова «Казанка», наш «Прогресс» и катер моего дяди Валерия Ивановича, женатого на старшей сестре моего отца. Это было, мягко говоря, против правил, но как-то все улаживалось.

В основном выезды «на острова» предполагали пикник и потешную рыбалку для забавы детей, но случались и серьезные приключения. Однажды мы попали в настоящую бурю на реке, и тогда-то я и узнала, что мелкий водоем может оказаться страшнее моря при штормовом ветре. Шторм начался внезапно, и выбора у взрослых не было: на острове нет никакого укрытия, а они вывезли целую компанию маленьких детей — меня, моего двоюродного брата и еще каких-то малышей, уже не помню. Пришлось идти к берегу, преодолевая огромные волны, навстречу ветру с дождем и градом. Было очень страшно, но, когда мы пристали наконец под мостом и нас на руках перенесли с лодок на галечный пляж, это было счастье. Папа улыбался, от него пахло костром, и он в тот момент точно был лучше всех людей на земле.

...Когда мой отец женился на моей маме, дочери фронтовика-летчика, побывавшего в немецком плену и участвовавшего в сражении под Прохоровкой, то начались какие-то тайные разговоры о войне, которые от детей скрывали. Отец и его тесть, мой дед, сидели над картами, рисовали маршруты: я так понимаю, дед рассказывал отцу о местах дислокации части, показывал, где его сбили в первый и во второй раз. Помню, дед вспоминал, как его экипаж выбрасывался из подбитого самолета и он ждал, когда прыгнут все, потому что командир покидает самолет последним. И вот его прижало воздушным потоком с такой силой, что он с трудом смог выбраться из люка. Прыгнул на нейтральную полосу, добрался до своих, повезло, а во второй раз — не повезло, попал в плен легко раненным, но без сознания. Все это отец мой слушал с жадным вниманием — в тот период он отдалился от своего родного отца, стеснялся отцовской «брони». В конце жизни, уже после смерти любимого тестя, мой отец, как блудный сын, вернется к отцу, их отношения станут снова теплыми, доверительными. Тем более что они были очень похожи, и с годами все сильнее: принципиальность, сдержанность, любовь к музыке, верность женам и нежная любовь к дочерям.

Дед умирал от печеночной недостаточности, сказывались годы постоянного пьянства — никогда не пил запоями, но в последние годы его рацион состоял в основном из водки и белого хлеба, редко бабушка могла уговорить его поесть хотя бы супа. Помню, она позвонила моему отцу и сказала, что дед умирает, надо приехать проститься. Отец поехал в Кировский район на автобусе, с дедом они крепко выпили, так что папа вернулся домой изрядно навеселе, а дед не умер ни завтра, ни через неделю. Прошло еще два или три месяца, пока настал его черед, а потом бабушка попросила похоронить ее рядом, несмотря на сложные отношения в старости: «А то от людей неудобно...»

Теперь я смотрю на фотографии и вижу — правда, похож на Колчака, просто поразительное сходство. И военная выправка, которая, как известно, сохраняется до глубокой старости.

Спасибо, дорогой дед Ян, за фамилию, которую никто не может написать правильно с первого раза, и за то, что меня назвали в честь тебя. Никогда не забуду, как ты бросал меня под потолок в большой прихожей трехкомнатной квартиры в доме № 20, что рядом с ДК Кировского района, — было весело и страшно, бабушка стояла рядом и умоляла:

Ян, отпусти ее! Ты же выпил! Уронишь!

Не уронил ни разу.

100-летие «Сибирских огней»