«Там, где раньше были канцтовары…»

* * *

земля безвидна и пуста.

карбункулом в дыре

горит багровая звезда,

как шапка на воре.

на все узлы, во все углы

живцов и мертвецов

глядят чугунные орлы

глазами праотцов.

и смерть красна, и кость бела,

и синий черный люд.

и голубой экран дотла

прожжен враньем малют.

идет на выборы гора,

за нею — магомет.

и я кричу: «ура, ура!» —

и просыпаюсь?

нет.

* * *

— Как ты, поехала? — Бабушка, полетела:

вот «Журавли» с голубой этикеткой, вот…

Слово со словом слепить — половина дела,

хуже — за дело словить кулаком в живот,

мягкий настолько, что даже почти не жалко

горькой настойкой жечь его изнутри.

Бабушка, про меня говорили «жаба!»

— Внученька, жабья шкурка легко горит,

ты — остаешься, маленькая царевна.

— Я остаюсь, но опять остаюсь одна!

Если не жить, то не выживешь — так, наверно,

а поминать — до беспамятства и до дна.

В полупустой постели — ни сна, ни принца,

только колода подкинутых дураков.

Пусть президент запрещает глазам слезиться!

Я не могу! А еще — не писать стихов.

Старый хрусталь по столу твоему катаю,

как в этой рюмке, во мне сердцевины нет.

Я улетаю, бабушка, улетаю

в синюю сказку за журавлями вслед.

* * *

Большой кобылы белая спина,

сутулая парабола сугроба.

Весна еще почти что не видна:

летает снег, подвешенный на стропах.

Покойная чугунная земля,

и в ней вода, как замершее зелье.

Под стенами елового кремля

озимые припрятывают зелень.

Но небеса становятся синей,

надколотые стрелами сосулек.

Берется настом серый след саней,

и белый свет становится сказуем.

День короток, и снег еще не сник,

и неподвижны каменные зерна.

Синица, залетевшая в денник,

звенит весной из горлышка, из горна.

* * *

мимо красной «комбикорма»

мимо серого где тюрьма

под чугунным что над дорогой

небо пахнет как бастурма

поворот мясокомбинат

слева делают ламинат

справа спят и не знают проку

бьется колокол об заклад

бесконечное ми ли ре

троеточие три тире

ни спасения и ни схрона

город выстроенный в каре

по кирпичику на авось

над трубой дымовая гроздь

я снимаюсь с тебя как с кона

проезжаю тебя насквозь

* * *

Телик включаешь — и будто бы не один,

будто бы нужен какой-то живой душе.

В пледе, как в танке, целостен-невредим,

уши подставил сыплющейся лапше.

Словно тебя бомбят, отнимают Крым

и по костям разбирают в «Пусть говорят».

Там, за экраном басково-голубым,

будто живые люди троятся в ряд.

Падаешь в норку дикторова рта.

Смертный, господний — запрятан в тени вещей.

Выключишь телик, страшная пустота —

нет ни тебя, ничего вокруг вообще.

* * *

в чистом поле за рекою

ил черпая в сапоги

ходят наши к пивопою

молодежной музыки

как слепни жужжат гитары

и не ведают они

лучше пластиковой тары

коллективной толкотни

в возлияниях ванильных

где мои семнадцать лет

ни монет ни порнофильмов

ни элизиума нет

торбы с волком груз заплечный

бочки жирные щелчки

бунт недорогой и вечный

диски майки и значки

и ухватистый как пинчер

и ужимистый как мим

константин евгеньич кинчев

бьет из танка по своим

* * *

челюсти в надколотом стакане,

помните московский сервелат,

серый телик, рябенькую пани,

жизнь, стремглав идущую на лад?

там, где раньше были канцтовары,

красное и белое горит

там, где раньше был портрет тамары,

екает все время и болит

черепаший люк под слоем ила,

чем скрежещешь, пьяный ты дурак?

только б это все не уходило

вовсе — ни на пенсию, никак