«Тлеющий свет плацкарта…»

* * *

Вагон качается, хмельной,

и свет мигает,

и черный дым летит за мной —

не догоняет,

не проводник заварит чай,

а сам апостол,

разговоримся невзначай —

легко и просто,

промчится жизнь, как товарняк,

за ней — другая,

и вот — разбуженный сквозняк

в купе гуляет,

со мною — всё, что я не смог, —

мои осколки,

и вера в лучшее, и Бог

на верхней полке.

* * *

Посмотришь из окна —

почувствуешь родство

с домами, фонарем,

москитной пыльной сеткой,

и, обретая на

минуту естество,

останетесь вдвоем

с пустой тетрадью в клетку.

Машина входит в грязь,

как будто ищет брод,

и город, свет гася,

на память дарит слово.

Презреньем дождь обдаст,

и ветер оттолкнет,

и только ночь тебя

обнимет как родного.

* * *

Бог зажжет оглушительный свет,

лампой выхватит самую суть:

ничего там особого нет,

лишь житейская серая муть.

Он вздохнет и отложит ланцет,

ручкой впишет в простую тетрадь:

«Лишь один за две тысячи лет.

И, похоже, бессмысленно ждать».

* * *

Шепот и перестуки,

белый песок, руда,

жизни моей разлуки —

разные города.

Тлеющий свет плацкарта,

гул самолетных дюз,

не отмечай на карте —

я туда не вернусь.

«Граждане пассажиры» —

фраза на вкус горька,

горечь взлетит над миром

облаком, а пока

через иллюминатор,

через оконный лед

смотрит в меня утрата,

так же, как я в нее.

* * *

И ходит по следам точь-в-точь,

уже не мать, давно не дочь —

таблетки горькой оболочка,

больничный серый порошок,

яичной скорлупы снежок,

крупы разваренной комочки.

Домашки шаркнут в тишине,

а циферблату сноса нет,

и стрелки крутятся обратно —

в страну, где вечно мать жива,

где брезжит свет едва-едва

и шепчут главные слова

во тьме роддомовской палаты.