Транспортный коробок, сказочный кузовок

Мария Маркова живет в Вологде, учится на филологическом факультете Вологодского государственного педагогического университета. Член Союза российских писателей. Публиковалась в журналах «Дети Ра», «Дружба народов», «Новый Берег», «Сибирские огни», альманахе «Илья», «Литературной газете». Финалист «Илья-премии» (2005), поэтического конкурса «Заблудившийся трамвай» имени Н.С. Гумилева (2010), дважды дипломант Международного литературного Волошинского конкурса (2008, 2010). Лауреат международной литературной премии «Серебряный стрелец — 2009». Участница Х Форума молодых писателей России, по итогам которого представлена к Государственной стипендии Министерства культуры РФ.

Еще бы вышло что-нибудь из жизни, —
так говорилось в детстве, во дворе,
соседом сверху, дядей Гришей, или
не во дворе, на кухне. Положив
сухие руки на клеенку, Гриша
за стопочкой о чем-то говорит,
а рядом едет на хромой собаке
Чуковского его миндальный сын,
такой невинный, что не оторваться —
и женщины целуют, и мужчины
то волосы приводят в беспорядок
на безмятежной детской голове,
то называют по-мужски приятно,
протягивая: «Будешь с нами, брат?..»

О, этот возраст! Ты еще дошкольник,
тебя подводят к самой кромке леса,
потом толкают и бегут назад,
и ты стоишь без словаря лесного
и называешь заново траву,
кузнечика, невидимую птицу,
чудовище за спутанной листвой,
вздыхающее так, что все трясется
внутри, легко трясется, невесомо,
потом сильней, все больше нарастая,
и вот уже грохочущее сердце
толкается, и ты бежишь назад…

Вот так и жизнь — подходишь к самой кромке,
и начинает все в тебе дрожать
от страха или, может, от восторга,
а сделал шаг, и светлая морока,
весь этот шум, мельканье, трескотня
и тишина внезапные, и птицы —
куда-то разлетаются, и нет их
как не было, и жизнь — обыкновенна,
и ничего не вышло из нее.

Закрой глаза, полоска света, чтобы
не видно было леса за тобой,
и дивный гомон принимался нами
за разговоры ангелов в луче,
и колыханье листьев оставалось
неприкасаемой огромной книгой,
а кто услышал, кто ее услышал,
тот — изменился, стал неуязвим.

С высоты — и с такой, что не страшно —
полуобморок, рокот в крови —
над рассеянным светом вчерашним
долго пели мои соловьи.
Долго пели кузнечики. Долго
выжималась из слова вода,
и осталась сухая иголка,
дар сосновый. Уже никогда
не ходить без следа от укола.
Все любили — теперь отдаю:
поцелуй на скамейке у школы
и проточную память мою.

Эта память не плачет, не просит,
только узкую ленточку вьет,
только белые платьица носит,
только детские песни поет.

Кировский мост проедем
в транспортном коробке.
Катют колесы. Плачут соседи —
шарики бильбоке.
Вон из конторы служка —
стрелки на брюках — клерк.
Рядом сидит старушка,
кашляет — кха, кхек.
Крутится под ногами
черная псина. Вслух —
разное с матюгами,
и над губою — пух.
Розовоухий мальчик,
долгоязыкий пес —
едут в троллейбусе
и на вокзальчик,
чтобы совсем унес
поезд, небесный поезд,
сказочный кузовок,
за часовой пояс,
сквозь лебеду и смог.
Что там у них случилось,
что там у них стряслось?
Время переменилось?
Мертвое не срослось?
Словно приходит что-то,
не объявив войны.
Левой шагай, пехота,
песни твои длинны.
Мыла твоя Маруся
в Содеме, в скверне вод
белую шею, бусы,
там полоскала рот,
белые ноги мыла,
белые руки, ой,
мальчика не взлюбила
с русою головой.

Уши его горели,
щеки его цвели,
и поезда летели
над синевой земли.

Воды на полстакана.
На четверть жизни нет.
Без всякого обмана
пишу тебе в ответ.

Да, было дело, было.
Из сада Гесперид
сияло и манило,
но больше не горит.

По рукоять бессмертье
входило под ребро.
До сердца миллиметра
не доставало, но —

стучало, билось просто,
и вот теперь — молчок.
Горячий, белый воздух
берется за смычок.

Но музыка — удушье,
один сплошной обман —
и дудочка пастушья,
и скрипка, и орган.

Пели ангелы, птицы взлетали,
как большие цветы, надо мной.
Остальное — всего лишь детали,
дым и пепел, трубите отбой.

Остальное — из прозы, из жизни,
из того, что не стоит яйца —
от любви к истощенной отчизне
до ушедшего в детстве отца.

Да, не стоит, и кто кого выест!
Здравствуй, родина, и не серчай.
Твои сосны сияют на вырост,
нам на вырост, на вынос, на рай.

Твое сладкое нежное мясо —
дым и пепел — прыжок затяжной.
Оставайся, терпи, не теряйся,
возвращайся с дарами за мной.

Приноси свою мертвую воду,
черный воздух — дыхание суть —
и свободу, конечно, свободу
среди прочих даров не забудь.

Стоит вода. Опаздывает август.
Орфей терзает музыку и авлос.
Прощай, прощай, — ему я говорю
и в окна одиночества смотрю.
Не надо мертвых певчих мне, не надо
дыхания цветного и распада.
Одна лишь стрелка огненной травы,
а остальное все — от головы,
и ничего — от сердца.
Как писала,
как нараспев читала день пустой,
пока бессмертный сад себе искала
по яблоку с печатью золотой.
Все исчезает, так или иначе.
Шагнула в воду — расступилась мгла.
Нашла сухую рощу сна и плача.
Не то искала и не то нашла.
Свела два мира, четверть века съела,
спустилась в ад, травою поросла,
сказала вслух о смерти, онемела
и яблоко другому отдала.