Вы здесь

Тропинки юности

(Главы из книги «Речка-судьба»)

Файл:

Александр ЗАВОЛОКИН

ТРОПИНКИ ЮНОСТИ
(Главы из книги «Речка-судьба»)

Заиграла нам гармошка
(из книги «Речка-судьба»)

Наверное, нет особой нужды подробно говорить об авторе этой публикации. Кому из любителей народной музыки, песни, частушки не известно имя старшего из братьев знаменитого дуэта Заволокиных — постоянного участника популярнейшей телепередачи «Играй, гармонь!», «Заслуженного артиста России»!
Не новичок А. Заволокин и на литературном поприще. В 1988 году он дебютировал в нашем журнале с циклом лирических миниатюр «Нужна земля человеку», а в 1997 году выпустил книгу рассказов «Золотые планки», где заявил о себе как об интересном самобытном прозаике.
В своем новом произведении — автобиографическом повествовании, главы из которого мы сегодня предлагаем читательскому вниманию, — А. Заволокин пишет о годах детства и юности, о первых шагах на тернистом пути профессионального музыканта. О жизни сибирской глубинки первых послевоенных десятилетий, родных привольных местах, дорогих и близких людях, земляках — этой благодатной почве и среде, взрастившей талант братьев Заволокиных, — автор рассказывает с проникновенной любовью и теплотой.

«Журчала весело Сузуночка...»

Веточку сирени к берегу прибило.
Первое свидание — как давно ты было!..
(припевка)

Бежит-течет шептушка-реченька. Уже сколько веков течет, а все никак не вытечет. Вон какие яры-крутояры намыла — здорово поработала! И поселок развела, разрезала на две половиночки. Но это только днем заметно. Поздним вечером Сузунка вновь соединит его, соберет на воде отражения обоих берегов. И задрожат они, обнявшись, заколышутся теплыми огоньками.
А вот и влюбленные. И идут не куда-нибудь, а все к тебе, реченька. Идут, словно к родной, как к заговорщице. Она и заговорит, и тайну влюбленных сохранит, а им самим подарит силу и верность в любви. Так оно всегда было и сколько еще будет!..

Баюкал ветерок березку бережно,
А мы с тобой, вдвоем гуляли бережком.
Алел восток вдали багряной струночкой,
Журчала весело река Сузуночка...

Мы с Люськой Лукашиной идем босиком по самому краешку берега, по чистому мокрому песку. Люська мне нравится. Она легко отталкивается упругими пальцами о песок, оставляя после себя четкие,
красивые следики ног. Я шагаю за ней. У Люськи волнистые, выгоревшие на солнце и отливающие золотинкой русые волосы, заплетенные в две небольшие косички. Она в светлом цветастом платьице с пояском.
— Лоська, ты знаешь, на кого сейчас похожа?
— Нет.
— Ты похожа на благородную белую бабочку. Смотрю на тебя и думаю: вот-вот вспорхнешь и улетишь от меня, — посмеиваюсь я.
Мы идем с Люськой на Волчий омут купаться.
— А ты сможешь Волчий омут под водой переплыть? — спрашивает Люська.
— Запросто! А ты сможешь с глиняной катушки в воду нырнуть?
— Не знаю, не пробовала.
Катушка устраивалась таким образом. Высокий и довольно крутой откос Волчьего омута ребятишки забрасывали глиной или илом, поливали водой и скатывались с него, как зимой с ледяной горки.
На откосе образовывался желоб, из которого ты никуда не выскочишь. А ребятня, изобретательный народ, устраивала катушку в том месте, где откос заканчивался обрывом метра в полтора. И вот катишься с горки, затем летишь в свободном полете, как с трамплина. Тут-то и кувыркайся, и делай «выкрутас» какой хочешь! Большая детворе потеха! Вода в омуте становится черной, покрывается пузырями, словно кипит.
— А почему омут называется Волчьим? — спрашивает меня Люська.
— А потому, что здесь волков много. Вон видишь на той стороне волк ходит.
Люська обмерла.
Действительно, чего-то вынюхивая, роя землю передними лапами, по противоположному берегу бродила, большая серая собака.
— Вообще-то раньше сюда и правда приходили волки. Зимы были лютые, вот они и шли по речке к поселку, чтобы поживиться чем-нибудь. Это отец мне рассказывал.
На крутояре, со всех сторон омута, розовели кусты волчьей ягоды вперемешку с колючим боярышником. На катушке, как угорелые, черные, словно головешки, мелькали мальчишечьи фигурки.
Накупавшись вдоволь, мы с Люськой пошли за ягодами. Неподалеку от Волчьего омута росла ежевика. Широкие, слегка колючие листья и крепкие ее стебли устилали берег. А вот и первые ягодки.
— Ой, прелесть какая! — радовалась Люська, забыв о волках. — Прямо малина, только голубая!
— Мы с отцом за Обь ездили, так там ее... ведрами люди берут!
Под вечер мы с Люськой отправились на рыбалку. Марлевым неводком наловили мальков и устроились на бревнах, которые образовали затор на Сузунке. Вместо удочек у нас в руках были небольшие поводки с крючьями. Я залег на одно бревнышко, Люська на другое. В воде мы видели, как болтаются на крючках наши рыбешки. Мы затаились, наблюдая. Через некоторое время из-под бревна стрелой вылетела щучка и остановилась неподалеку от Люськиной наживки. Постояла немного, осторожно подалась вперед, мгновение — и в зубах у нее Люськина рыбешка.
— Та-щи! — прошептал я.
— Ух, ты! Хорошая! — Люська от удовольствия заприплясывала на бревне.
— У меня однажды заглотила щука малька, а я лежу и гляжу, — стал рассказывать я Люське. — Щука тоже на меня смотрит. Думаю, кто кого переглядит? И — то ли мне показалось, то ли и в самом деле — щука подмигнула мне левым глазом да и выплюнула, малька.
Он вместе с крючком так и вылетел у нее из пасти. А щука махнула мне хвостиком и сказала «приветик».
Мы снова опустили поводки в воду. Лежим, наблюдаем подводную жизнь. Интересно. Воду под бревнами крутит. Она то поднимается вверх, то ее резко уносит в сторону. Вскоре повезло и мне: вытащил крупного окуня.
Был у нас на Сузунке еще один способ рыбалки. Когда-то, при Екатерине Второй, стоял на Сузунке медеплавильный завод и монетный двор. С тех пор на дне речки осталось много шлака. А под ним жили гольяны. Может, эти рыбешки имели и другое название,
но они очень отличались от озерных особей. С гольянами уживались и вьюны: длинные, плоские, как змейки, рыбки. Зайдя в речку, осторожно поднимаешь камень, а под ним гольян стоит, а то и два. Тихонько опускаешь в воду руку с обыкновенной столовой вилкой и, чуть упреждая движение рыбешки, вонзаешь в нее вилку. А уж жареные в масле гольяны — вкуснятина!
На рыбалку я ходил и с Люськой, и с нашими пацанами. Часто бывал со мной на рыбалке и Геннадий.
Ловили мы как-то с ним на удочку чебаков. Сузунка в этом месте мелкая, по колено всего будет — дно просвечивает, но очень быстрая и даже опасная. Мель кончается резким обрывом глубиной метра в три. Можно бегать по воде, не замочив трусов, и нечаянно провалиться в яму. Стайки серебристых чебачков выходили из ямы на быстрину — тут их мы и ловили.
Прошел мелкий теплый дождичек, немного смочил глинистую тропку вдоль речки, и в этот момент Генка снял с крючка очередную рыбешку. Он припустил по тропинке, чтобы бросить добычу в котелок, но поскользнулся и бултыхнулся в речку. И по сей день перед моими глазами картина: стоит мой брат по пояс в воде с широко открытым ртом и вытаращенными глазами; с него стекают ручьи, а он водит по воде руками, словно ищет пойманную рыбу. Да где там!
— Эх, ты, рыбак! — захохотал я. — Хорошо хоть не убился. Ты так и меня контуженым сделаешь, и рыба в речке от смеха заикаться начнет.
Из-за поворота Сузунки показались рыбаки с бреднем. Бредень во всю ширину реки, и тянули они его сверху вниз по течению.
— Пропала рыбалка, сволочи! — заругался я. — Сейчас все взбаламутят!
Двое мужиков шли с палками под берегом, а третий, в шляпе, брел по самой середине речки и приподнимал мотню, чтобы избежать зацепа.
— Сейчас нырнет... — Я уже заранее содрогался от подступающего смеха. — Сейчас, Генок, мы увидим с тобой цирк, бесплатный аттракцион со шляпой. Только ты молчи.
Мы сделали вид, что ничего не знаем про яму. Мужик в шляпе шел посвистывая, размашисто шлепая по воде. Еще шаг, еще и... поплыла по волнам его шляпа.
Смеялись мужики, хохотали мы. Шляпа уплывала вдоль по реке.
Мужик выплыл впереди невода, запутался в нем. Он плевался, чертыхался, не зная, что и делать: то ли на берег выходить, то ли за шляпой плыть...
Вот такая она, наша речка-самотечка Сузунка!
Но это летом. А зимой? Зимой она спрячется в снега. Куда убежит-исчезнет — неизвестно. Не поймешь сразу, где речка была, где берег остался. Заглянешь под куст береговой, а под ним снег чистый-чистый — аж глаза режет, и не помят, не тронут. Неужто погибло всё? — думаешь. — Бедные комары-мошки да ящерки! Только думай — не думай, а что толку: мертво и тихо вокруг от холода.
Лишь ребятишки нарушают эту тишину, правильность и строгость зимнего порядка. Исколесят тебя и утопчут, в лыжных следах-переплетах оставят. Ты и зимой, Сузунка, привлекаешь сказочной своей красотой.

Красное лето — зеленый сенокос

Закжужжи коса,
Как пчелиный рой!
Молоньей, коса,
Засверкай кругом!
Зашуми, трава,
Подкошенная,
Поклонись, цветы,
Головой земле.
(А.В. Кольцов)

Самое длинное свое «ку-ка-ре-ку-у-у!» прокричали петухи в самую короткую июньскую ночь, будто известили округу: «Пришло красное лето, зеленый сенокос!»
Оставь, мужик, на время все свои остальные заботы и займись главным делом: вовремя поставь сено. Забудь про усталость, не ленись. Не упусти момента. Помни мудрость народную: «на острую косу много покосу. Зима спросит, что летом припасено». Смотри, чтобы трава не перестояла, на солнце не запеклась. Не отдай зеленую массу под дождь «сеногной». Используй каждый погожий день, час для заготовки сена.
Застучали молотки и в нашем дворе. Это мы с отцом отлаживаем косы. Я сижу на скамейке, обхватив ногами березовую чурку, на которой устроен металлический отбойник. В левой руке коса. Правой я легкими ударами молотка оттягиваю, отбиваю стальное лезвие.
— Мужицкое дело у тебя в руках, — подбадривает меня отец. — В жизни все пригодится. Смотри только, лезвие тяни осторожно, не допусти «хлопунца».
Так отец называл трещинку, появлявшуюся на лезвии косы от сильного удара молотка. Тогда при косьбе острые стальные уголочки заворачивались и плохо срезали траву.
Мать готовит и собирает нам на покос харч: укладывает в ведро сырые яйца, в банку налила топленого масла (топленым оно не портится в жару), завернула в полотенце несколько буханок хлеба, сало. Ну а поскольку едем мы на несколько дней, зарубила и отварила, кроме того, курицу, насыпала сухарей.
Генка тоже собирается на покос. В руках у него книга Константина Седых «Даурия». С ней он не расстается уже который день. Да и читает ее уже во второй или третий раз.
— Помажь сапоги дегтем, носы побелели, — говорит ему отец.
— Сейчас, пап, намажу. Страничку дочитаю.
Два любимых занятия было у Геннадия в покосной страде: книги и кони. Не интересовали его косы, отбойники и молотки. Как косу на ручку насадить — его не волновало. Но ведь литовкой еще и косить надо. Работа ручная, тяжелая... Куда лучше почитать книгу. Он и прятался за нее. Устроится где-нибудь в холодке, под березкой, не слышно его и не видно. Другой раз и попросил бы его сбегать куда, а он вроде занят — книга в руках. Самому легче сделать, чем его от чтения отрывать.
Утром мать говорит:
— Гена, одевайся, умывайся, садись за стол.
— Счас, мама.
— Сходи в магазин за хлебом.
— Счас, дочитаю...
И так бесконечно: «счас, счас, счас...»
Подчас до ругани доходило. Хотя вроде бы и ругать особо не за что: не шкодит, Генка, не пакостит. Просто уткнется в книгу — и нет его.
Но лошадей Геннадий обожал еще больше. Это была его стихия. При виде коня в ограде мгновенно закрывалась книга, и Геннадий начинал деловито суетиться возле отца: подносил конскую амуницию, расспрашивал про коня, поил его, кормил сухариками. И хотя росточком был мал, умело перебрасывал через спину коня чересседельник, натягивал сбрую и даже пытался затянуть супонь у хомута. Неуклюже подпрыгивая, он упирался в хомут то одной ногой, то другой. Отцу это нравилось.
— Смотри, мать, в нашу породу удался, — радовался он, — все-то ему интересно.
Вот и сейчас Генка, захлопнув книгу, охотно запрягал нашего Тумана — голубовато-мышиного оттенка рысака. Отец работал в Сузунском лестничестве и за ним был закреплен конь. На покос вез нас он. Генка важничал, словно без него мы с отцом не в состоянии были запрячь лошадь и отправиться в путь.
В дороге нас со всех сторон окружают стройные сосны Сузунского бора. Смотреть долго в одну точку, сидя в телеге, невозможно. Сосны расплываются в глазах, превращаются в единый громадный и нескончаемый танец-хоровод. А по земле сплошной зеленой пеленой стелется папоротник. Удобно устроился: его и солнце не «кусает», и внизу влаги предостаточно.
...Покос начинался с устройства шалаша. Выкашивали поляну, забивали на ней колья. На поперечину пирамидкой ставили тонкие жерди и сверху набрасывали скошенную траву. Вниз кидали чащу, привязывали марлевый полог — и домик готов.
Геннадий взял на себя роль кострового. Он натаскал сухих палок, веток и стал разжигать костер. Потом распряг Тумана, и вот они уже вместе принимают дымовую ванну, отпугивающую злющих комаров ,и мошек.
Устроив жилье, мы с отцом шли косить. Сначала, в охотку, работа мне казалась легкой и интересной. Любопытно наблюдать, как среди густой высокой травы появляются первые «кулиги»-прокосы. Я наравне с отцом валил траву и чувствовал превосходство над братом. Геннадия с собой косить не брали, жалели его, да он и на самом деле был еще мал для такой тяжелой работы. А потому опять Генка припадал к книге, зачитываясь любимым романом.
Вечером, когда кипел в котле полевой суп, заваривался душистый смородный чай, Генка рассказывал нам с отцом про молодого казака Романа Улыбина — героя «Даурии», как тот отважно сражался с бандами атамана Семенова.
— Где же наша курица? Вроде бы мать ее сюда положила? — вдруг
спросил отец, копаясь в мешке.
Наконец он нашел сверток, но в нем лежала лишь малая часть курицы.
— Я съел... — плутовато моргая круглыми глазами, признался Генка.
— Ну и жулик же ты! — возмутился я. — Как ты мог? Я сено кошу, а ты в это время курочку ешь!
— Я же вам оставил, — оправдывался Генка.
Кашеварил у костра я. Варил полевой суп. Насыпал в котелок пшенной крупы, нарезал три-четыре картофелины и, пока варилось пшено с картошкой, приступал к главному: в простой консервной банке пережаривал сало с луком. Мягкую металлическую крышку банки я прилаживал к палке. Теперь эту самодельную походную «сковородку» можно было спокойно ставить на горячие угли. Тонкая жесть банки накалялась очень быстро. С треском вытапливалось сало, пережаривался лук. Все это я выливал в котелок. Просто. Сытно. И аппетитно!
После супа и запашистого чая исчезала усталость, приходило
хорошее расположение духа, даже обида из-за бессовестно съеденной Геннадием курицы отступала. И опять мы с отцом слушали рассказы про далекий забайкальский край Даурию...
Через несколько дней трава высыхала. Граблями мы собирали сено в копны. Генка крутился рядом, но работал не очень-то охотно. Делал все как-то сонливо, молча, что-то про себя обдумывал, не вступая в разговоры ни со мной, ни с отцом.
— Садись на коня! — скомандовал отец. — Будешь копны возить.
Глаза у Генки заблестели от радости. В несколько мгновений он оседлал Тумана. Забирался он на него, надо сказать, весьма ловко: подводил коня к высокому пню или к телеге и легко заскакивал на него.
Копны Геннадий свозил старательно. Гордился, что ему довери
ли такую ответственную работу. Теперь уже он с превосходством посматривал на меня, с граблями подбиравшего сено.
Когда сено было свезено, началась метка стога. Генка снова филонил. Не нравилось быть на подхвате. Подавай ему что-нибудь серьезное, значительное.
Отец всегда ставил меня на стог. Вот тут-то и начиналась для меня самая тяжелая, изнурительная работа. Никуда не отойдешь, не скроешься ни на минутку, пока не завершишь стог. Пласты сена летят со всех сторон, и я их должен был принять, правильно располагая на стогу, набивая сеном прежде всего середку стога. С трудом я удерживал граблями пласты, по пояс увязая в стогу. Нещадно палило солнце, рубаха от пота промокла, сено лезло под нее и царапало тело, потом разъедало глаза. Но я терпел. Хотя бы потому, что сейчас снова был мой «верх» над Генкой. Кто бы еще мог так помочь отцу, как не я!
Правда, в какие-то минуты я все равно завидовал Генке и злился на него: курицу-то он почти один съел, да и работать верхом на коне куда легче, чем здесь, на стогу.
Стог между тем заметно вырастал. Я все выше и выше поднимался вместе с ним над землей. Но тут по закону подлости над нами стали сгущаться грозовые тучки. Оставалось еще с копешку уложить сена в стог, как вдруг разом потемнело и вот-вот ударят первые капли дождя.
Генку как подменили. Я не узнавал его. Он метался по полю то с граблями, то с вилами, собирая сено, готовя отцу небольшие кучки-навильники, рубил ветреницы. Осознал, видимо, что из-за нескольких минут — не успей мы завершить стог — может пропасть многодневный труд.
Счастливые, мы возвращались к шалашу — успели все-таки до дождя закончить работу. Теперь никакой ливень не страшен.
Генка вел под уздцы Тумана и посмеивался:
— Как мы этого дождичка сделали! Перепугали втроем... Пусть знает наших!
Сено мы косили в основном у озера Осинино, километрах в пятнадцати от Сузуна. Большое и красивое было озеро. Его впоследствии безжалостно свели мелиораторы: прорыли трактором ров-канаву и спустили воду из озера в Сузунку. После этой операции заросло Осинино такой травой, таким бурьяном, какого, наверное, и ботаника не знает. Смерть пришла сразу всем: травам, птицам, деревьям, рыбам. Змеи и те ушли в другие озера.
Не стало больше озера Осинино. Дорого расплачивается порой матушка-природа за связь с человеком. Не прилетят на озеро по весне, не «заневестятся» гуси-лебеди, не возрадуется, не заволнуется уже сердце человеческое при виде его красоты...
С озером Осинино у меня связано два трагикомичных воспоминания.
Однажды, неожиданно для всех нас, отец купил ружье-двустволку — «Ижевку». «Страшновато стало, — объяснял отец причину покупки, — места глухие, буреломные, лоси встречаются, рысь стала появляться...» Но мы-то понимали батю: ему просто хотелось позабавиться охотой на уток, которых на озере была уйма.
Места вокруг озера и в самом деле дикие, топкие, глина со дна озера выворачивалась белая, как сметана. Но все равно на озеро со всех концов съезжались рыбаки-охотники. А для подхода к воде специально выстраивались из тонких жердей или бревешек мостки.
По озеру же передвигались на плотах. Причем каждый плот обустраивался хозяином так, что получался плавучий островок со скрадком.
Для этого плот с боков огораживался ветками, в которых охотник и прятался. Плавали по озеру, отталкиваясь шестом.
К своим плавучим скрадкам мужики привязывали на бечевки резиновые чучела для приманки уток. А кое-кто даже и домашнюю птицу привозил селезней, в основном. Летит над озером стая уток, видит — одинокий селезень плавает и садится рядом. Тут уж охотник — не оплошай, не промахнись, не сделай осечку!
Чужой пример заразителен, и отец как-то тоже привез на покос селезня. Сделали ему из веток домик, кормили его, поили. Мать пожертвовала нам крупного, холеного селезня. Сизые перышки на нем горели-переливалиоь.
И вот с утра пораньше, пока мы с Генкой спали-досыпали, отец отправился на охоту. Взял с собой и селезня. Умостился на своем плавучем скрадке, привязал к нему за лапку птицу и выгреб на озеро. Утро выдалось туманное. Долго отцу ждать не пришлось. Очень скоро стайка уточек подсела к нашему роскошному селезню. Разволновавшись, отец выбрал в тумане темную точку поближе и покрупнее и нажал на спусковой крючок. «Бах, ба-бах!..» — раздалось два выстрела и... В мгновение утки взмыли вверх, а на озерной глади — стоило отцу чуть приглядеться — остался лежать наш домашний раскрасавец-селезень.
Два дня мы с удовольствием ели наваристый запашистый супец и то весело, то грустно посмеивались над отцом — горе-охотником. Мама дома тоже и смеялась, и горевала одновременно, слушая историю о нелепо погибшей птице.
В летнюю пору озеро Осинино было весьма коварно. В конце июля — в начале августа, как раз в покосную страду, на озере по утрам и вечерам появлялись густые туманы. Из-за них охотники, отойдя от берега на сто-двести метров, начинали блуждать. Уходили порой от своего берега к противоположному, случалось целыми ночами искали причал.
Не избежали такой напасти и мы. Однажды отец с Генкой решили до ужина на вечерней зорьке пострелять уток и на плоту отчалили от берега. Быстро свечерело, стемнело и опустился туман. Время идет, а отца с Генкой нет как нет. Я стал кричать. Никакого отклика. Ждал выстрела — тишина. Полевой суп, который я к приходу охотников сварил на костре, уже остыл. Одному на берегу стало жутко. Больше часа метался я в отчаянии, не зная, что делать.
Кричал, свистел — мертво! И вот наконец послышался желанный плеск воды. Он приближался. Вскоре на мостках я увидел потерянных мною отца с Геннадием. Оказывается, в тумане на воде звуки глохнут и пропадают. Чтобы отыскать свой причал, отцу с братом пришлось идти буквально на ощупь. И невдомек им было, что я из-за их отсутствия перепугался насмерть.
Сенокос — чудесное времечко! Прелесть лета особенно ощущается в эту дивную пору. Нигде так близко и откровенно не соприкасаешься с природой, как на покосе. Запах сена дурманит голову.
чистый прозрачный воздух бодрит и будоражит сердце. А сколько тепла кругом: тепла сена, земли, тепла костра и, наконец, тепла родных и близких тебе людей, с которыми ты все время вместе.
Ночью земля потихоньку остывает. Молодой молочный туманчик ухаживает за ней. Он как добрый садовник укрывает и орошает ее, оставляя на ней еще более сочные и густые зеленые травы.
После одного такого покоса, где мы с Геннадием хорошо поработали, отец купил нам гармонь.
Как сейчас помню: едет отец по улице верхом на коне, а в руках гармонь! Привез! Сам в прошлом гармонист, он, наверное, хотел, чтобы и в наших мальчишеских руках зазвучала музыка...

«3аиграла нам гармошка...»

На вечорку торопился —
Много девушек сидят,
Попросился на колени —
Посадили на ушат
(частушка)

В детстве Геннадия с гармошкой я помню мало. Больше, конечно, — себя, поскольку я уже начинал ходить на вечорки. Но о них несколько позже...
Учил я Генку играть на гармошке. Подкладывал ему под спину подушку, чтобы спина не уставала, и показывал все то, что сам освоил примерно за год с того дня, как появилась в доме гармонь. Но Геннадий особого интереса к гармошке не проявлял, а если и брал в руки, то с таким выражением, словно хотел сказать: «Зачем она мне нужна? Есть один игрок (имелся в виду я), вот и пусть «пиликает», сколько ему надо». Другое дело — книги...
В школе Геннадий учился хорошо. Года четыре был круглым отличником. Каждую четверть награждали его похвальными листами, почетными грамотами. Ольга Ивановна Нефедова, его первая учительница, нарадоваться не могла:
— Примерный мальчик, — говорила она. — В моей учительской практике это редкий случай, чтобы ребенок так серьезно и с любовью относился к каждому предмету. Очень хороший мальчик, очень.
Летом родители часто оставляли Геннадия «домовничать». Когда мы все уезжали куда-нибудь, Генка сидел дома и никуда не уходил со двора. Мать с отцом были спокойны: Гена никому не откроет, никого в дом не пустит, накормит кур, выгонит скотину в четыре часа дня, когда пастух Афоня погонит коров в лес. В общем, «домовой» из Генки получался славный, и это его устраивало, так как никто по пустякам не дергал и ему хватало времени почитать любимые книги.
Однажды в поддень мы вернулись с пашни домой. (Генка как всегда домовничал). Мать стала собирать на стол. Открыла шкаф и полезла в дальний угол. У нее частенько имелось в запасе что-нибудь вкусненькое.
— М-м... А где же конфеты, кто съел? — растерянно спросила мать.
— Сашка! — не раздумывая, выпалил Генка. — Сашка съел, я не брал!
У меня от неожиданности перехватило дух и кругом пошла голова. «Как! Я съел конфеты? Я ведь целый день провел на пашне! Да вообще — я с раннего детства не люблю конфеты. Если бы и любил, то все равно никогда бы не сделал такого! Наглец!..»
Я стоял у двери в кирзачах на босу ногу. Со злостью, прямо с ноги я запустил в Генку сапогом. Стоявший у окна Генка пригнулся тяжелый кирзовый сапог с надсадным звоном высадил стекло и улетел в огород.
Попало мне и за конфеты, и за окно, а больше всего за то, что я замахнулся на брата. У нас в семье не было принято распускать руки, что бы там ни произошло. Отец всегда пытался по-человечески разобраться в случившемся и наказывать не спешил. Собственно, уже сам разбор твоего поведения в кругу семьи, устраиваемый в таких случаях отцом, когда сидишь ты среди своих родных и тебе очень и очень стыдно, был хуже всякого наказания.
Над Сузуном загоралась вечерняя зорька. Ярким пламенем вспыхивали золотые макушки сосен и тут же на глазах гасли, потемнев и онемев до утра, до нового восхода солнца.
С гармошкой и старшим братом Анатолием шел я на вечорку. Накануне к нам заходили ребята с нашей улицы и отпрашивали меня у родителей.
— Дайте нам Сашку, пусть поиграет. Выспится завтра.
— Малой он еще, что ему с вами делать, — возражали отец с матерью.
— Без гармошки скучно, — не сдавались ребята. — Мы так хорошо танцуем под его музыку.
Отпускали меня родители только потому, что со мной был старший брат.
На Анатолия мы с Генкой смотрели, как на большого доброго принца. Во всем старались брать с него пример, слушались его, любили. Я даже специально для него копил деньги. Откладывал пятачки, гривеннички, остававшиеся у меня от покупки хлеба (за ним в магазин обычно ходил я). «Вдруг, — думал, — Толя решит в кино или в клуб на вечер с девушкой пойти, а дома как раз ни рубля не окажется. Вот тут-то мои денежки ему и пригодятся!» Действительно, так не раз и случалось.
Старшим братом я гордился. Как раз вышел на экраны фильм «Весна на Заречной улице». Я ходил его смотреть вместе с Анатолием. Внешне он был очень похож на главного героя этой картины сталевара Сашу Савченко в исполнении Николая Рыбникова. Я и сейчас, когда смотрю «Весну на Заречной улице», словно бы воочию вижу Анатолия, вспоминаю нашу юность, свою родную улицу, слышу красивую задушевную песню, которая так нравилась нам тогда:

Когда весна придет — не знаю,
Пройдут дожди, сойдут снега,
Но ты мне улица родная
И в непогоду дорога...

В 1957 году Анатолия призвали в армию. Мы надолго расстались с ним.
...На вечорку собирались на бревнах у дома Речкиных. Старики Речкины были глухонемые, поэтому ребята и выбрали пятачок под их окнами местом сбора.
Любимым танцем в то время был фокстрот. Я играл под фокстрот популярную песню Бориса Мокроусова «Хороши весной в саду цветочки, еще лучше девушки весной...». Играл также польку, вальс «Дунайские волны», другие танцы.
Ребята залихватски кружили девок. Девчата в светлых цветастых платьях, как бабочки-мотыльки, порхали в вечерней темноте.
Для меня, после покосов, пашни и двора, открывался второй мир,
вторая жизнь, связанная с музыкой, ее действом. Я с гордостью осознавал, что от того, как я сыграю на гармошке, зависело настроение собравшихся на вечорку. Но об этом я мог рассказывать только Генке.
До утра не расходилась молодежь: пели песни, играли в «испорченный телефон», в «булавочку». Ребята «травили» байки, заходились звонким смехом девчушки-хохотушки, заливалась чистым громким голосом моя тульская двухрядка.

Туба-туба, туба-ту!
Балалайка и утюг!
Заиграла нам гармошка -
Ну-ка, братцы, щире круг!..

Тырила, бутырила,
Царапала, рвала.
Самовар поставила —
Воды не налила...

Особое оживление вносили в вечорки Петька Лучшев и Женька Малышев — взрослые уже парни, забияки, острословы и балагуры.
Петька работал в леспромхозе, лес валил. Крупный мужик вымахал. Понял с детства, что с учебой ему не дружить, пошел работать.
Женька — напротив — щупленький смуглый паренек, имел склонность к технике. Поработал какое-то время в центральных ремонтных мастерских рабочим, а потом выучился на шофера, сел за баранку. Оба они дружили с нашим братом Анатолием.
Впрочем, надо сказать, в ту пору на нашей улице все дружили. Никто не обосабливался, не выпячивался. На замки тоже не запирались. Приставил лопату или грабли к двери — ясно, хозяев дома нет. В послевоенные годы условия жизни в селе были у всех примерно одни и те же. Люди знали: если не поработаешь в полную силу в поле, огороде, на покосе, не поможешь друг другу в трудную минуту, — туго придется.
— Ты чо такой? — балагурят Петька с Женькой.
— Я такой, как Ванька за рекой...
— При чем здесь соль, когда нет топора суп сварить...
— Ты, Женя, когда за хитростью только пошел, я уже обратно возвращался.
— Да ты, Петя, дальше нашей сузунской мельницы никуда и не ходил, не ездил. Круглее тыквы ничего не видал.
— Да и на тебе только дым возить, — дерзит Петька.
— Молчи громче — умнее выглядишь, — не сдается Женька.
— Так!
— За пятак!
— За сорок восемь.
— Пополам просим.
— Петя, ты петь любишь?
— Люблю.
— Тогда пей.
— Эх, Женя, на языке ломается — сказать не могу, в деда мать!
Петька с Женькой наконец утихомириваются. Им на смену приходят девчата: сначала «страдания» запоют, потом популярные лирические песни, частушки... Стихнет вечорка, смолкнет улица. Раздвинется темнота, ярче засверкают звезды на небе.

Сирень душистую ломала,
Милый, в садике у вас.
Я ломала и мечтала
Выйти, Толенька, за вас...

Праздниками души и молодости были эти незабываемые наши вечорки. Главное, что не было в них зла и отчужденности. Каждый здесь присутствующий творил и проявлял себя кто в шутке какой или выдумке, кто в танце или частушке.
Не обходилось без шкоды и проделок. Уж чего-чего, а почудить наши ребята были горазды. «Умеючи пошутить — людей повеселить»,
— говорят. Но и эти проделки-шутки были беззлобными, не приносили они никому ни обиды, ни горечи.
Вспоминаю, например, как парни перекатывали бревна от двора к двору. Утром хозяин встанет, а его бревешки лежат у соседа напротив.
К бабке Тюриной — глухой, подслеповатой старушке — парни однажды залезли в пригон и обули корову в старые сапожишки, по сибирски — чирочки. Тюриха подоила коровку и выгнала ее в стадо. Сколько смеху и разговоров было потом, когда корову Тюрихи увидели в сапогах.
Давно ушли в прошлое те деревенские вечорки с их добрым творческим духом. Новые времена — новые песни... Но лучше ли они прежних?..

Мой первый баян

«Учись смолоду — пригодится в старости»
(пословица)

На одной из сузунских вечорок я услышал впервые слово «баян». Мягкое, напевное, оно ласкало слух. Вскоре увидел и сам инструмент. Его приносил на вечорку парень, приехавший в Сузун к кому-то в гости. Играть он толком не умел, больше танцевали под мою гармошку, но куража наделал выше крыши.
Несколько раз я брал баян в руки и сразу же попадал впросак. Была тут другая пальцовка, не подходил ни один гармонный прием. Будто мне переставили руки или подменили пальцы. Но интерес мой к баяну от этого только усилился. Во мне созревало какое-то особое, таинственное и волнующее, чувство к неприступному инструменту.
В начале учебного года я записался в районном доме пионеров в музыкальный кружок. Вел его наш учитель пения Николай Александрович Панафидин. В доме пионеров был один-единственный баян «Симфония» новосибирской музыкальной фабрики, да и тот имел всего две октавы — полубаян. Его еще называли — «две четверти».
По габаритам он был чуть больше гармошки.
С каким удовольствием я играл на нем, выполняя все указания
Николая Александровича. До, ре, ми... первым, третьим, вторым пальчиком я выводил гамму до-мажор. Нотный стан, скрипичный ключ, диезы, бемоли... — целая стихия новых понятий и терминов, град всевозможных условностей, правил обрушился на меня. Скрипичный ключ я рисовал везде: на земле, на снегу, на обложках книг, тетрадей. Я все больше хотел заниматься музыкой. Я козырял своими новыми музыкальными знаниями перед Геннадием и пытался объяснить ему нотную грамоту.
Для того, чтобы почаще брать баян в руки, я ходил еще и в струнный кружок, также руководимый Николаем Александровичем.
Помню один досадный случай, происшедший в струнном кружке. Досталась мне мандолина, у которой плохо прокручивались колки. А у одного и вовсе было сломано ушко. Пальцами не подстроишь. Я пошел в соседнюю комнату, где ребята занимались техническим творчеством, и попросил у руководителя плоскогубцы. Тот взял мою мандолину, повертел в руках, подкрутил плоскогубцами колок, побрякал по струнам, вроде, бы как подстроил, и при всех кружковцах стал насмехаться надо мной:
— Эх, ты, горе-музыкант, бандуру настроить не можешь!..
Крепко обиделся я на него. Долго при встрече не здоровался.
...В нашей семье никогда не покупались вещи с бухты-барахты. Каждая покупка предварительно обсуждалась на семейном совете, в котором обязательно участвовали все члены семьи, и мы не один вечер мозговали — купить вещь или не купить, будь то костюм Анатолию, зимнее пальто отцу, или ботинки Геннадию. В первую очередь учитывалась крайняя необходимость покупки. Средств всегда катастрофически не хватало, поэтому стоило одному купить обновку, как другому приходилось ждать своей очереди по месяцу, два и более.
У отца было заведено правило: куда попало за просто так и копейки не даст, не истратит. Но если отец видел в покупке смысл и необходимость, он ни с чем не считался. Займет, если надо, у соседей денег, но купит нужную вещь.
Так получилось и с баяном.
— Завтра идем к Кирееву смотреть баян, он продает, — заявил однажды отец.
Оказывается, он давно уже присмотрел инструмент у старика Киреева. Когда-то Киреев сам делал тальянки и работал в городской мастерской по ремонту музыкальных инструментов. У него мы и приобрели наш первый драгоценнейший баян.
Как ни странно, в конце 50-х в Сузуне при быткомбинате имелся музыкальный мастер. Сегодня в российской глубинке, за редким, может быть, исключением, вряд ли сыщешь такового.
Баян был стар, как его прежний хозяин — еще довоенный, производства фабрики имени Красной Армии. Громоздкий, с деревянным корпусом, он тем не менее отличался особенной певучестью своих «голосов». Бас, правда, немного хрипел, но был он очень густой и глубокий. Очевидно, стояли в нем цельные латунные планки.
То, что с этих пор началось в нашем доме, объяснить трудно. С утра до вечера звучала музыка. Баян ходил по рукам. Особо усердствовал я. Стал забывать и про школу, и про все домашние дела. Забросил гармошку. Ведь баян, по сравнению с ней, открывал столько новых возможностей!
Я по-прежнему бегал заниматься к Панафидину. Он увидел во мне некоторые способности и от души помогал. Ну а дома я, по возможности, передавал свои знания Геннадию. Генка к баяну привязался и вскоре уже почти не уступал мне.
Через некоторое время мы начали выступать от дома пионеров с концертами в школах. А однажды мы даже дали концерт для рабочих сузунского леспромхоза, где работал отец. Как же он радовался! Не раз потом вспоминал об этом выступлении и все рассказывал о нем матери.
Часто заходили к нам соседи, родственники; и перед уходом гостей, напоследок, отец как бы между прочим, просил нас:
— Вы бы, ребята, сыграли что-нибудь? А ну-ка, Саша, Гена? Возьмите баян!
Отказывать отцу перед гостями было неудобно, поэтому приходилось играть. Мы с Геннадием попеременно демонстрировали свои «достижения» на баяне. Плохо играть — значит, подвести отца. А чтобы играть хорошо, надо больше заниматься. Помогало то, что нас двое. Можно было посоперничать и помочь друг другу, перенять ту или иную мелодию, наигрыш, «выкрутас». Баян у нас часто просто перелетал из рук в руки.
Отец приучил нас играть на людях. Играли мы и на улице, и дома, и он постоянно «устраивал» нам слушателей.
Но «на людях» — не значит где попало и перед кем попало. Не любил отец беспутных гуляк и бестолковых гульбищ. И все время напоминал нам с Геннадием, что «делу — время, а потехе — час», а потому и развлекать народ надо тогда, когда он отдыхает после трудов праведных, или празднует. «В детстве, — вспоминал отец, — я играть на гармони в бане учился. Дед Захар, батя мой, строгий был мужик. Вдруг, говорил, у соседей горе какое, беда, а ты тут средь бела дня музыку «бузуешь»... А еще говорил: примечай будни, а праздники сами придут...»

Школа нашего детства

«Учился читать да писать,
а выучился петь да плясать»
(пословица)

Школа!.. Меня и сегодня, когда прихожу к тебе, охватывает трепетное чувство, и прямо с порога я обнажаю перед тобою голову. Не просто потому, что так предписывают правила поведения, усвоенные мною с первых классов. Гораздо большее и важное движет мной. С благодарностью и признательностью я склоняю голову перед тобой, школа, как перед хлебом насущным, как перед матерью родной.
Школа!.. Твои заполненные звонкоголосым ребячим эхом переменки переносят меня в далекое детство, и я с гордостью вспоминаю свои первые пятерки. Прибегая домой после уроков, я радостно орал: «Мама, по русскому — пять, по чтению — пять, по рисованию — тоже пять!» Но тут же с горечью вспоминаются не выученные уроки, и становится стыдно. Я и сегодня в каждом твоем ученике, школа, вижу себя. Так все знакомо и близко! Вечный я твой ученик и должник, школа!..
Наша сузунская средняя школа № 2, или, как ее тогда называли, «Партизанская» (она находилась на улице Партизанской), стоит и по сей день. Правда, в ней уже давно не учатся, а помещение заняли различные районные организации: «Райгаз», «Райэнерго» и др.
Сама же школа переселилась в современное трехэтажное кирпичное здание.
Но мне по-прежнему дорога та, деревянная, одноэтажная, с навесным козырьком над крылечком. Во времена нашего детства она казалась нам самой большой постройкой в Сузуне. Мы заходили в нее, как в храм — высокий, чистый, светлый храм с широким и длинным коридором, который одновременно служил и актовым залом.
Особенно приятно было зайти в школу зимой, с морозца. От шести ее высоких печей, сложенных в простенках между классами, исходило сухое домашнее тепло; до начала уроков все мы торопились погреть руки и спины, прижав их к печке. Особенно девчонки. Топили печки сухими сосновыми и березовыми дровами, которые в Сузуне были в избытке. Наверное, от них стоял в школе высокий легкий, смолистый воздух. В морозные дни учащиеся сами могли подбросить их в печку. Поэтому в школе было всегда тепло и уютно, мы никогда не мерзли.
За каждым классом был закреплен свой кабинет. На уроки учителя приносили необходимые (каждый по своему предмету) наглядные
пособия, и тогда класс превращался то в кабинет физики, то географии, то математики или биологии. Пособия — будь то какой-то прибор, карта, таблица или схема — обостряли наш интерес к изучаемому предмету. В своем классе-кабинете мы чувствовали себя полными хозяевами и отвечали за его чистоту и порядок.
На переменках мальчишки играли в «зоску» — была в те годы такая распространенная в школах игра. К вырезанному из овчины кружку размером с пятак пришивалась свинцовая лепешечка. Получался этакий летающий волан вроде бадминтонного. Пацаны подбрасывали зоску рукой, а потом боковой внутренней стороной валенка начинали, подпинывать ее, чтобы не упала на пол, и считали очки. Кто дольше продержит «зоску» в воздухе, тот и выигрывал.
Не обходилось и без дурачеств. Ванька Чомов, здоровенный детина в таких же внушительных пимах, однажды бил-пинал «зоску», прыгал-прыгал на одной ноге да и угодил валенком в ведро с водой, оставленном уборщицей. Валенок так и застрял там — не может Ванька его никак вытащить. Ведро гремит, вода плещется. Ванька на одной ноге скачет, ведро на другой болтается. Смеху на всю школу...
Школьный коридор на переменах иногда превращался в танцплощадку. Но сначала делегация учащихся шла к директору школы Ксении Ивановне Лушниковой и просила: «Ксения Ивановна, разрешите нам взять баян. Братья Заволокины поиграют, а мы потанцуем».
Ксения Ивановна — худая, пожилая, строгая на вид женщина, закуривала папиросу, некоторое время молча обдумывала предложение и наконец соглашалась. Она вызывала к себе в кабинет Панафидина, и тот выдавал нам баян на время большой перемены.
Кроме Ксении Ивановны да двух-трех мужчин, никто больше в школе не курил. То ли одинокая жизнь ее (одна, без семьи), то ли военные годы наложили на ней свой отпечаток, но директор наш курила папиросу за папиросой как заправский мужик. Но вот парадокс — может, как раз поэтому редко кто из пацанов осмеливался покурить в школе. Она как бы личным своим отрицательным примером убеждала о вреде курения.
У Ксении Ивановны везде царила дисциплина. Попасть к директору за провинность считалось для ученика последней, высшей мерой наказания. Она и в педагогическом коллективе так поставила себя, что учителя именем директора в воспитательных целях пользовались крайне редко. Но уж если попадал к ней от рук отбившийся ученик, приходилось ему очень плохо. О нем узнавала вся школа. Его склоняли на всех собраниях, педсоветах, знали о нерадивом в РайОНО; даже на уличном комитете его поведение обсуждалось. А уличные комитеты в ту пору в Сузуне имели немалое влияние, действовали хорошо и результативно.
...Как заводные, кружились пары по дощатому гладкому крашеному полу. В ритме вальса повсюду мелькали старенькие подшитые валенки старшеклассников. По углам, чтобы не мешать танцующим, мальчишки и девчонки помладше учились друг у друга танцевальным движениям.
— Правой — раз, два, три... Правой — раз, два, три...
— Ну, чего ты стоишь, как истукан, — дергала за руку шестиклассника Юрку Черепанова Люська Лукашина. - Давай, давай еще разок попробуем. Раз, два, три...
Юрка, как ворон на костылях, неуклюже переставлял ноги.
Я старался играть громко, полным звуком. Нажимал на мех, задерживал левой рукой бас, следил за мелодией, как можно ярче ее выделял. Уроки уличных наших вечорок оказались сейчас как нельзя более кстати.
Мне очень нравилось играть на этих школьных танцах. Большая двадцатиминутная перемена пролетала незаметно. Конечно, я находился в центре внимания, и от моей игры зависело настроение всего зала. Это меня вдохновляло и заставляло серьезнее относиться к музыке.
На меня посматривали девчонки, но чаще всего я ловил на себе лукавый, искрящийся взгляд моей одноклассницы Люськи Лукашиной.
Возле меня крутились в ожидании своей очереди поиграть на баяне мои друзья: Петька Зайшла, Толька Кокарев да и братишка Генка не отставал. Они только-только начали осваивать танцевальные дела и им жуть как хотелось оказаться на моем месте.
А еще мне было приятно играть в актовом зале потому, что на одном из стендов под названием «Лучшие сочинения учащихся» красовались Генкины тетради. Он преуспевал по русскому и литературе и писал сочинения стихами. Геннадий единственный в школе мог так писать. И я гордился им. Даже сесть старался под стенд с его тетрадями, когда садился играть.
Вспоминается еще один эпизод из школьной моей жизни.
На носу Новый год, подготовка к нему в школе идет полным ходом. От каждого класса нужны номера для новогоднего концерта. Посоветовавшись с классным руководителем Юлией Васильевной Борисовой, мы решили подготовить трио баянистов. У Петьки Зайшлы и Толика Кокорева тоже имелись баяны, и мы, загоревшись, с желанием начали заниматься. Вечерами, после уроков, допоздна разрабатывали и подбирали на три баяна «Коробейники», затем соединяли с другой русской народной песней — «Во саду ли, в огороде», и заканчивали номер в быстром темпе песней «Светит месяц». Получались своего рода попурри на темы русских народных песен. Такого трио в школе у нас еще не бывало.
Толик Кокарев психовал, злился:
— Не получится! — кричал он и бросал баян. Затем опять играл, через силу «ковыряя» непослушными пальцами переборы в «Во саду ли, в огороде». Они ему никак не удавались.
— Получится! — хором уговаривали его ребята из класса, да и мы с Петькой подбадривали:
— Не спеши, играй, как тебе удобно. Представь, что ты один на сцене. Не слушай нас, мы под тебя подстроимся.
Юлия Васильевна тоже переживала за нас, успокаивала, как могла:
— За честь класса. Толя, можно и постараться. Вы у меня одни такие в школе.
Елку в школе ставили под самый потолок. Наряжали ее старшеклассники. Игрушек настоящих не было, поэтому ребята делали самодельные фонарики, гирлянды, конфеты-пустышки. Школьные художники рисовали веселые новогодние картинки. Потолок украшали подвесными снежинками, бумажными цветными флажками. Чем больше мы репетировали и волновались, тем быстрее приближалось время нашего выступления.
И вот этот час настал. Школьный новогодний бал засверкал, засиял всеми красками и цветами. Вокруг елки крутилась веселая ряженая детвора. На столике, под елкой, стояла радиола. Мягкий лирический голос с грампластинки напевал: «Вальс, вальс, вальс звучит над Москвою сейчас...»
Я танцевал с Люськой Лукашиной и молча улыбался. Люська что-то говорила мне про свой карнавальный костюм, но я не слышал ее. Все мои мысли были на сцене. Она находилась в конце зала и тоже была в новогоднем убранстве.
Быстро прошло выступление Деда Мороза и Снегурочки, и вот уже Снегурочка объявила о начале концерта. Петька, Толька и я с баянами нетерпеливо топтались за кулисами, ожидая своей очереди. Кокарев по-прежнему нервничал:
— Лучше бы я заболел. Ненавижу баян!..
Петька ко всему происходящему, напротив, относился спокойно, даже с некоторой небрежностью: шумно разговаривал с ребятами, что-то рассказывал и словно забыл про выступление. На лице его читалось: «Что вы ко мне пристали, надо сыграть — сыграю. Чего тут особенного...»
И хотя у меня, в отличие от товарищей, уже имелся кое-какой опыт выступлений на людях, по спине моей тоже пробегал неприятный холодок.
— Выступает трио баянистов шестого класса «Б». Исполняют Саша Заволокин, Петя Зайшла и Толя Кокарев, — объявила Снегурочка.
Меня назвали первым, но вперед на сцену ринулся Толька. За ним — я, за мной потянулся Петька. Ему оставалось пройти до своей табуретки, стоявшей с краю всего ничего.
Мы начали играть. И с первых же тактов «Коробейников» Петька на своем баяне стал издавать непонятные звуки и начал отставать.
Мы с Кокаревым не стушевались, не поддались его сбивчивой игре, держались уверенно, как на репетиции. Лица в зале расплылись. На мгновение мне показалось, что там вообще никого нет, кроме нашего учителя пения. И я словно слышал в себе его строгий голос, спрашивавший меня: «Ну что, друг мой, выучил ты урок, или нет? Давай, играй, покажи, что ты можешь!»
Руки у меня вспотели, пальцы скользили по кнопкам. Петька Зайшла вскоре бросил играть. Он еще посидел немного с нами и убежал со сцены. Мы остались вдвоем. Но вот у Тольки Кокарева пошли переборы в песне «Во саду ли, в огороде». Начал он хорошо, но потом засуетился, его залихорадило, и он сбился. Начинал снова, не получалось. Еще начинал... Я пытался подхватить за ним, поджимал, но безрезультатно. Толька что-то пробормотал себе под нос, махнул рукой и красный от злости тоже вылетел со сцены. Я остался один между двух пустых табуреток. Доиграл «Во саду ли...» и закончил в темпе «Светит месяц».
— Молодец! — кричали ребята, от души радуясь за меня.
И снова увидел я перед собой лицо Николая Александровича Панафидина и услышал в себе его голос — теперь уже довольный:
«Молодец! Выучил урок! Не подвел меня!..»

Вечером мы всем семейством делали пельмени. Я рассказал, как прошла новогодняя елка в школе и о том, как на концерте мне одному пришлось заканчивать наш номер.
— На народе надо больше играть, — сделал вывод отец. — Мало играли ребята. Да и зачем с ряду убегать. Сбился — не тушуйся, подхватывай снова. Люди настойчивость ценят.
В печке потрескивали дрова. Чугунные кружки на плите уже порозовели, накалились от огня. В доме становилось жарко. В большой комнате в дверном проеме было видно нашу елку. Ее привез отец. Он всегда перед Новым годом ездил за сеном и сам лично вырубал в лесу стройную пушистую красавицу.
Стоя за столом, мать скалкой ловко раскатывала сочни. Белые мучнистые лепешечки получаются у нее круглые и ровные. Затем мать потрескавшимися пальцами очень быстро защипывает очередной пельмень. Мы с Генкой смотрим на материнские руки и стараемся слепить такой же по красоте пельмешек.
— Мама, как ты такие красивые пельмени делаешь? Они у тебя, как братишки — до чего же ровные и похожие получаются!
— Ничего особенного. За жизнь всему научишься. Была бы коровка да курочка — испекла бы дурочка, — смеется мать.
Генка сидит и слушает наш разговор; он лепит свой пельмешек-алябушек и вдруг предлагает отцу:
— Давай поиграем с тобой в игру-загадку. Покажем Сашке фокус-мокус под Новый год.
— А я что должен делать? — спрашиваю отца с Генкой.
— Сейчас узнаешь.
Геннадий выходит из-за стола, отворачивается и затыкает уши руками.
— Говори отцу любое слово, только тихо.
Не придавая особого значения их игре-заговору, я шепчу отцу на ухо первое попавшееся слово — «окно».
— Печка? — спрашивает отец Генку.
— Нет, — отвечает тот.
— Ложка?
— Нет, — говорит брат, продолжая стоять, отвернувшись от меня
— Кастрюля?
— Нет.
— Стол?
— Нет.
— Окно?
— Да! — уверенно отгадывает Генка и хохочет.
Я, конечно, удивлен. Пытаюсь разгадать секрет фокуса. Но на все мои предположения отец с матерью качают отрицательно головами: нет, мол, и нет — никакой особой интонации, никаких условных знаков, и не по счету...
— Давайте еще попробуем, — прошу я.
Геннадий на сей раз ушел в другую комнату, прикрыл дверь.
Нас он теперь не видит и не слышит. Я шепчу отцу новое слово — «книга».
— Цветок? — громко кричит отец Геннадию в другую комнату.
— Нет! — так же громко отвечает ему Генка.
— Карандаш?
— Нет.
— Горшок?
— Нет.
— Сумка?
— Нет.
— Часы?..
Отец еще долго называл разные слова из домашнего обихода, пока наконец не произнес:
— Стул?
— Нет.
— Книга?
— Да...
Весь вечер мучился я в догадках. Так и не смог понять, как это они умудрялись делать это.
После ужина родители меня все-таки пожалели и открыли секрет фокуса. Загаданные мною слова «окно» и «книга» отец произносил после названия предмета который имеет четыре ноги, ножки — стол, например, или кровать. Можно называть загаданное слово и после какого-нибудь животного — коровы, скажем, или зайца. Такой был уговор у отца с братом. Отец рассказал, что игра-загадка эта старинная и что они еще в детстве играли в нее.

Уснул я в новогоднюю ночь счастливый. Спокойно и радостно было у меня на душе. Завтра начинались каникулы. Прошедший день и вечер принесли столько интересного, столько улыбок,
восторга!
И мне приснился сон. Будто стою я на берегу Сузунки, а на другом берегу — Люська Лукашина. Берега у Сузунки зеленые, пышные, цветастые, и много-много солнца над ними и речкой. А Люська — как василек в голубеньком платьице — танцует на берегу вальс, и я громко-громко кричу ей:
— Лето?
— Нет!
— Вес-на?
— Нет!
— Новый го-од?
— Да-а! С новым годом тебя!
— С новым годом, Люська! С Новым годом, брат!

Вальс цветов

Ах, ты, речка, речка! Ах, судьба-судьбина!
Ягоды по кручам, омут в глубине...
Мне цветы на счастье с кручи кто-то кинул
И горят ромашки в омуте на дне.
(Ю.Чичёв)

Люська Лукашина страсть как любила цветы. Осенью она чуть ли не каждый день приходила в школу с букетом свежих цветов и ставила их на учительский стол.
— Ой, девочки, посмотрите, какой чудо-георгинчик фиолетовый у нас в садике народился! А вот астрочки махровые, хризантемки... Нет, вы посмотрите, какая прелесть! Выйду утром из дома, а они уже проснулись, умылись, улыбаются мне. Смешно...
Бывало, Люська до начала урока целую лекцию прочтет: расскажет, как поливать, удобрять, как в зиму луковицы-семена сохранить лучше, в какое время посадку проводить.
Цветов возле ее дома росло много. Не один раз любовался я Люськиным палисадником.
Люська и сама походила на цветок. Смуглянка, а глаза голубые и волос вьюном, заплетенным в две косички, похожие на опущенные вниз рожки.
Было что-то песенное, танцевальное и в ее чертах, и в движениях, и во всей ее натуре.
К празднику 8 марта я сочинил и подарил ей вальс, который назвал «Вальс цветов». И не просто сочинил и сыграл на баяне, а каждую часть своего творения отдельно написал на почтовых открытках с изображениями различных цветов. Вальс почему-то имел семь частей. Поэтому потребовалось семь художественных открыток, на которых я очень мелко начертил тушью нотный стан и старательно уместил весь вальс. На все это ремесло у меня ушло много времени. Но что могло сравниться с тем наслаждением, с каким я работал над подарком.
В начале июня мы сдавали экзамены за седьмой класс. На последний Люська принесла букет цветов, похожих на подснежники.
— Это тебе!
— Спасибо! — Я был так смущен, что не знал, что и говорить.
Никто никогда в жизни не дарил мне цветы. — Как они называются?
— Нарциссы.
— Где взяла?
— А то не знаешь — где? — расплылась в своей доброй улыбке
Люська.
— Знаю, Люська, знаю. Ты их сама вырастила. Спасибо!
— Это тебе за вальс.
Был теплый солнечный июньский день. Мы с Люськой долго гуляли по Сузуну. Смотрели и не могли наглядеться на нашу красотулю-шалунишку Сузуночку, переливавшуюся на солнце тысячами звездочек и радуг. А в душе звучал у меня подаренный Люське «Вальс цветов».
Не знаю, «живой» он сейчас этот вальс или нет; у меня он не остался ни в памяти, ни на бумаге. С Люськой же после седьмого класса мы встречались мало. А вскоре она с родителями и вовсе уехала из Сузуна. Насовсем.

* * *

Нас часто спрашивают с Геннадием: как мы начали свой творческий путь, где его истоки, когда написали первую песню и т.д. И, как правило, стесняешься рассказать о первых мальчишеских чувствах, о тех чистых грезах первой детской любви, которые выливаются в непреодолимую жажду самовыражения. Вот и вспоминаешь, отвечая на вопросы «как да когда?», обычно о временах более поздних, фактах более вроде бы существенных, «Написали мы с братом песню для самодеятельного хора; песня понравилась, подошла; исполнение ее хором вдохновило нас, и мы написали еще одну...»
Хотя все-таки истинные истоки творческих побуждений гораздо глубже: начинаются они с любви земной да красоты людской, с речки Сузунки да с Люськи Лукашиной, с ее цветов — с этого вот незримого для других начала всех начал...

Уроки народной песни

«Сказка складом, песня ладом красна»
(пословица)

Мальчишками мы не пропускали в Сузуне ни одного концерта:
как самодеятельности из соседнего района, так и заезжих профессиональных артистов. С огромным вниманием мы слушали игру легендарного сибирского баяниста Ивана Ивановича Маланина. В Сузун за нашу там бытность он приезжал всего один раз, но запомнился на всю жизнь. Очень памятны выступления популярного в то время вокального дуэта в составе Заслуженных артистов РСФСР Юрия Притулы и Ивана Круглова. Два талантливых человека представляли на сцене целый театр — театр-песню!
Стоило нам один лишь раз послушать и увидеть воочию русский народный хор, как наши юные сердца защемило от не испытываемого
до сих пор чувства, порожденного этим живым, чистым, понятным человеческим искусством — искусством народной песни, танца, народной музыки и народного костюма. Словно некое благословенное зерно бросили в отзывчивую, восприимчивую душу; оно лопнуло, проклюнулись из него молодые росточки любви к народному хору, народному искусству, которая с годами стала разрастаться все больше и больше.
Неизгладимое впечатление оставило выступление Сибирского русского народного хора под руководством замечательного композитора Валентина Сергеевича Левашова. Хор выступал в Сузуне на стадионе. Было очень много народа. Мы с Геннадием с трудом пробирались к сцене, чтобы поближе разглядеть и услышать прекрасных артистов: певцов, танцоров. Девушки в длинных расшитых сарафанах, с одинаково убранными на голове косами, и парни в рубахах, подпоясанных малиновыми кушаками, водили прямо-таки сказочные хороводы.

На вечорку, девки-лапушки,
Забежали к нам ребятушки,
Они шибко в дверь стучалися -
Все запоры поломалися.

Принесли они нам прялочку,
Веретенцев крепких парочку.
Эта прялка позолочена,
Завитушками обточена.

Пели они «Рыбку-окунечка», «Качу кольцо»... Но больше всего восхитили нас веселые звонкие припевки:

К нам приехал парень бравый,
Шестимесячно кудрявый.
Кудри развеваются,
За прицеп цепляются.

Елочки, елочки,
Елочки-сосеночки...

Телевизоров тогда еще не существовало, и мы с замиранием сердца следили за каждым движением артистов, а также за игрой шести баянистов, аккомпанирующих хору.
А как нас, помню, потрясла песня «Отец мой был природный пахарь»!

Отец мой был природный пахарь,
А я работал вместе с ним.
Отца убили злые чехи,
А мать живьем в костре сожгли.
Сестру родную в плен забрали,
А я остался сиротой...

Вот это песня! Песня-реквием крестьянской судьбе! Шедевр!
Вот сколько сразу впечатлений было от выступления одного только хора!
А знает ли о хорах что-нибудь современный ребенок? Слышал ли он вообще, что есть, например, хор имени Пятницкого, или Воронежский хор? Уверен, что — нет. За исключением, разве что, детей, чьи родители работают в этих коллективах. Ведь и я до случайного знакомства с Сибирским хором ничего не знал, не ведал о существовании хорового искусства. Слышал, конечно, народные песни. Их пели на улице, в домах по праздникам. Слушал я их и по радио в исполнении Лидии Андреевны Руслановой или того же хора Пятницкого. Слушал, но особого значения не придавал.
Они существовали как бы сами собой. Как папа, мама, солнце и я. Как сама жизнь. Зачем их пели, зачем они звучали по радио, на улице, на гуляниях?.. Никто мне об этом не рассказывал, а дознаться самому было не в силах. А ведь кто-то же эти песни создавал, кто-то потом воспроизводил?
До определенного момента человек не ищет ответы на подобные вопросы, а кое-кто и вообще никогда не задумывается над ними. Поют себе и поют. А что поют — какая разница, лишь бы петь. Вот и получается: одни поют, другие слушают то, что им подсунут. А подсунуть можно не только хорошее, качественное, но и суррогат всякий.
Вспоминаю уроки пения в начальной еще школе. Мы не просто пели классом мы играли песню.

На горе-то калина,
Под горою малина.
Ну что ж, кому дело, калина!
Ну кому какое дело, малина!

Мы притопывали, прихлопывали, «калинушку ломали», «во пучочки вязали» и «на дорожку бросали». Но — опять же — разыгрывая, воображая, мы, к сожалению, классического образца исполнения этой песни не видели и не слышали. Мы просто выполняли задание учителя. И никакой практической связи с подлинно народным исполнительством у нас не было.
Когда мы в школе учились рисовать, на урок нам приносили репродукции с картин: русских художников, и мы видели закономерную связь малого с великим. На уроках русского языка и литературы мы читали, писали, видели напечатанное слово в художественных произведениях. А пение наше зависело только от того, как преподнесет нам его учитель, насколько он сам одарен, как сам сможет спеть, станцевать...
Так вот, именно через русский народный хор, через его стилизованное народное искусство мы с Геннадием вернулись к истокам, изначальным понятиям народной песни, частушки, народного слова. Получилось, что современный народный хор стал для нас в какой-то мере окном в мир прошлого, в песенную культуру наших дедов и прадедов. Сконцентрировав в себе лучшие образцы исполнительского мастерства, вобрав все наиболее ценное, что создано народом в области песенно-танцевального искусства, хор как бы возвращает нынешнему слушателю и зрителю забытую песню, восстанавливает танец, заставляя по-иному осмысливать суть и значимость того или иного «отреставрированного» народного произведения.
Где, например, можем мы услышать истинное звучание песни «Глухой, неведомой тайгою...», или ныне почти позабытой песни-драмы «Шумел камыш», совершенно несправедливо в советское время причисленной к песням «пьяного пошиба», как не на концертах Сибирского государственного русского народного хора.
Кстати, с песней «Шумел камыш» в том же Сибирском хоре произошел забавный случай. Когда Геннадий — а это он обработал ее для хора — пришел в бухгалтерию оформить оплату, бухгалтер ему сказал:
— Надо бы заменить название песни.
— Почему? — удивился Геннадий.
— Оно вызовет у ревизоров недоумение, и деньги могут не пройти по оплате.
Пришлось в бухгалтерских документах менять название песни.
В них она проходила как «Ночка темная».
А совсем недавно я услышал и совсем удивительную историю, связанную с этой песней.
Бабушка приехала в гости к дочке и, чтобы выведать, часто ли выпивает зять, спросила трехгодовалую внучку Оленьку:
— Часто у вас отец «Шумел камыш» поет?
— Что? — не поняла Оленька.
— Я спрашиваю, внученька, часто у вас в доме песню «Шумел камыш» поют.
— Нет, бабушка, у нас никто не знает песню про «мышку-шумелку».
Вот такое представление у современных людей сложилось о прекрасной русской народной песне. А поводом для такого извращенного о ней представления, говорят, послужило то, что в тридцатые да и в пятидесятые годы многие незадачливые режиссеры в своих фильмах вкладывали эту песню в уста подвыпивших персонажей.
Нужен хор сегодня. Очень нужен. Хотя бы для того, чтоб народное искусство, особенно у нас, русских, стояло на первом месте.
Все другие виды и жанры искусства от этого ничуть не пострадают, а, наоборот, выиграют. Еще ярче, глубже и точнее будут восприниматься.
Только необходим хороший хор: думающий, созидающий, отвечающий современным требованиям, с высокой духовно и нравственной культурой хор. А еще — с колоссальной притягательной силой. С «термоядерной» энергией. Хор, на концерты которого невозможно было бы достать билет. Тогда бы не только на сцене, но и по радио его днем и ночью слушали, и по телевидению смотрели...
А с другой стороны — любовь к народной песне воспитывать надо со школы, с детского сада. Добиваться того, чтобы на выступлениях народного хора зрительные залы полны были бы прежде всего детьми. Детям — народную песню! Сызмальства, с пеленок — всюду и ежедневно: в завтрак, обед и на сон грядущий!..

Эх, яблочко!..

«Была бы охота — а впереди еще много работы»
(пословица)

Берега Сузунки травкой шелковой поросли, песком белым у воды посыпаны. Налево — яр-крутояр, направо — яр-ярище. А речка между ними, как слезинка, чистая, светлая катится.
Ласково-умиротворенной смотрится сегодня речка с моста. А было время, когда показывала Сузунка людям свою прыть: размывала берега, смывала огороды и постройки, разрушала дома. Однажды по весне она накопила столько воды и так раздухарилась, что даже мост деревянный сбросила с себя. Чего только не делали, чтобы спасти его: и тракторами берега укрепляли, и мешки с песком в воду бросали, но удержать стихию не могли. Мост, как большой старый пароход, медленно отрывался от земли и сползал с берегов, разворачивался поперек реки. Все это происходило среди бела дня.
Сузун оказался разрезан-разделен пополам. Шум, гам по обе стороны. Мужики ругаются, друг на друга чуть ли не с кулаками набрасывается, доказывая, что именно надо было сделать для упреждения беды. На одном берегу дети кричат, на другом их родители оказались. Людям надо на работу или с работы идти... В общем, много еще разных бед натворила тогда Сузунка!
Все лето жители поселка перебирались через реку по подвесному временному мосту. Машины и другой транспорт ездили в объезд, через ближайший поселок Нечунаевку.
Сейчас берега Сузунки сковали бетоном, и притихла она, стала молчаливой рабыней. Видно, не подняться и не вспениться ей больше никогда. Да и люди поднаторели сегодня, технику мощную приобрели, десятки насосов безжалостно откачивают воду Сузунки, разливая ее по огородам.
О речке Сузунке я мог бы говорить еще и еще. Постоянно живет она в моем воображении, крепко запала в душу. При каждом воспоминании о детстве она явственно встает перед глазами. И зимой, и летом притягивала она нас, ребятишек своей волшебной природной красотой. Дорога, ох, как дорога сердцу эта память!..
На самом высоком берегу Сузунки, в центре поселка, как бы на пуповине его, возвышается двухэтажное деревянное здание сузунского районного дома культуры. Летом 1961 года, после окончания семи классов, я пришел сюда устраиваться на работу. Его директор, Юрий Нифанович Владимиров, тоже еще молодой человек, сидел в кабинете и морщил лоб: ставка баяниста, на которую предполагалось оформить меня, была уже занята.
— Кем же мне тебя зачислить — под приказ лучше подвести? — размышлял директор вслух. — Что ты еще умеешь делать?
— Плясать! — сразу выпалил я.
— О, это пойдет! — обрадовался директор. — Так и запишем:
принять на работу в сузунский ДК в качестве руководителя танцевального кружка.
Так в июне 1961 года в моей трудовой книжке появилась первая запись.
Плясать я действительно плясал. В основном матросский танец «Яблочко», знал несколько колен «русского». По-настоящему же в танцевальном деле не «кумекал».
В школе многие мальчишки, в том числе и я, азартно отдавались «плясовому» занятию. Как зараза, распространялась среди нас матросская пляска. Плясали везде: и в школьных коридорах, и на улице, и даже у классной доски, когда какой-нибудь «танцор», не зная урока, от волнения елозил по полу ногами. Учителя сердились, когда мы, держась за парты, в проходе, между рядами, дружно на «раз» отбивали чечетку. Зато потом, когда лучшие из доморощенных танцоров надевали флотскую форму и плясали на сцене, — учителя радовались и весело обсуждали: «Вася-то Дорофеев, смотри, как вырос, какой красивый стал! Да... Толе Полковникову он вряд ли уступит...»
Нет, что ни говори, а средняя школа №2 всегда отличалась от других в районе лучшими музыкантами и танцорами!
Отец мой, бывало, десятки дворов оббежит в поселке в поисках то бескозырки, то тельняшки для меня.
А зачинателем всего этого «танцевального движения» был все тот же Николай Александрович Панафидин, который, кстати, когда-то проходил срочную службу на Тихоокеанском флоте. Век ему благодарен и за музыку, и за пляску!
Чем только ни приходилось заниматься в мое первое трудовое лето! Вечерами «крутил танцы» на танцплощадке — как-никак, а это дело соответствовало моей штатной должности, играл на баяне, ездил с агитбригадой, плясал и даже иногда подменял контролера на киносеансах. При этом все время волновался, переживал, но старался. И учился. Учился работать. Учился сам, без подсказки, разбираться во всем, с чем сталкивала меня жизнь.
Сейчас наверняка могу сказать одно: ничто не проходит бесследно. Любое дело, каждая трудовая «потиночка» только на пользу, впрок.
Через пятнадцать лет, уже работая на эстраде, я однажды в шутку «сбацал» пару колен «Яблочко», а теперь ни один концерт
не обходится без танцевальных «кренделей».
Нет сегодня в старом ДК репетиций, не играются танцы — помещение отдали под кинотеатр. В Сузуне выстроили новый дом культуры — современный, кирпичный. А мне больше греет душу тот, прежний — с его деревянными стенами, от которых исходили тепло и запахи земли сузунской, ее лесной смолистый дух; и до сих пор слышу я светлые звуки баяна, звонкие голоса сузунских девчат.
А как искусно наш очаг культуры был построен! Мастерски уложены бревна, на втором этаже балкончик с резными балясинами на фронтоне здания. Мимо этого теремка нельзя было пройти равнодушно. В наше время только большие любители — «чудики» — отделывают так свои частные дома и дачи. А жаль. Любой дом культуры или клуб в основе своей должен быть произведением искусства. Должен, но на деле сегодня большинство учреждений культуры напоминают то ли огромные гаражи, то ли ангары с тяжелыми бетонными козырьками-навесами, которые давят, угнетают, рождают тоску и мрачное настроение.

Нелегкие дороги сельских артистов

«Нужный путь Бог правит»
(поговорка)

Хочу еще раз вернуться к истокам своей творческой деятельности, к первым концертным поездкам по Сузунскому району.
С какими волнением, радостью, энтузиазмом мы относились к этим выступлениям! В любое время дня и ночи были готовы идти, ехать в жару, в дождь, по бездорожью ради концертов на селе. И в том не было ничего удивительного. Юность, молодая энергия брали свое. Не обходилось, конечно, без забавных и курьезных случаев: в дороге, на сцене, за кулисами.
Многие, наверное, думают: вот появились братья Заволокины и сразу заиграли, запели; все для них было заранее уготовано, организовано — костюмы, инструменты, теплые автобусы, гостиницы, полные залы доброжелательных зрителей. Ничего подобного! Было, к примеру, и так...
Зима. Дорога в село Шайдурово, что километрах в шестидесяти от райцентра. Грузовой ЗИС-5, стоявший на балансе райотдела культуры. Мы его уважительно называли «Захар». На машине фанерная будка, которую откопали мы из-под снега в ограде дома культуры и установили на кузове грузовика. Нас в эту будку набилось человек пятнадцать. Веселая болтовня, шум, смех, у всех хорошее настроение. Вдруг сильно тряхнуло, подбросило вверх так, что деревянная скамейка, не выдержав, треснула под нами.
«Ха-ха-ха!.. Трах-тарарах!.. Ложись-проходи!.. Ты живой?..
А сам-то как?...»
Руки-ноги у всех вроде целы. Никто не стонет, не плачет.
В будке мрак. Зимой быстро темнеет. И тут раздалось:
— Ребята, баян!
— Что с ним?
— Конец!
В футляре лежал баян с выломанной правой декой и вывернутыми кнопками.
— А где моя труба? — испуганно спрашивает трубач Дима Кудимов.
Инструменты находились все под скамейкой и прилично помялись. И баян, и труба вообще стали непригодны для игры.
С потолка фанерной будки вдруг закапало. Представьте себе: зима, а тебе за воротник бежит вода. Благо, на улице не так морозно. Оказалось, что снег и лед, настывший на фанере с внутренней стороны, когда ребята надышали, начал таять.
У нас оставался еще один баян и гитара. Но главное, впереди ожидала волнующая встреча со зрителями, концерт...
Геннадий, сидя за кулисами, играет на баяне «Яблочко». Я в матросской форме, в бескозырке, пляшу на сцене. Но что это? Музыка неожиданно пропадает, темп замедляется, слышатся «мазаные» аккорды. Гляжу за кулисы. Геннадия окружили девчата, и, показалось мне, он совсем забыл про меня, забавляется.
Я делаю «ковырялочку» и при развороте, чтобы не видели зрители, показываю брату кулак.
— С ума сошел! — почти кричу я со сцены. — Играй!
Наконец, терпение у меня лопается, я убегаю со сцены и, не разобравшись в чем дело, бью Геннадия по плечу.
Но, оказывается, он ни в чем не виноват. Во время игры у него оторвался ремень с левой руки, и он не мог разводить меха. Девчата же просто-напросто пытались ему помочь - сжимали и разжимали баянные меха.
Спали мы прямо в клубе. Кто где. Помню, сплю на скамейке, прижимаясь и чуть живой батарее. Все-таки теплее, чем на полу. Да разве поспишь нормально в артистическом молодежном «балагане». Всю ночь смех, проказы ребят. Утром — хохот до слез. Кое у кого разукрашенные красной гуашью физиономии. Таинственный ночной художник творил свои чудеса.
А бывало и так...
Лето. Ездим по чудесным деревенькам Сузунского района: Мышланка, Ключики, Камешки, Ершово... В Ершово красивый пруд с гладкими увалами, поросшими травкой-муравкой. Березы. Они одиноки. Стоят, разбухшие, у пруда, опустив темно-зеленые пушистые ветки. Здесь для нас, артистов, привал. Возле пруда можно отдохнуть, смыть с себя дорожную пыль. Лето есть лето. Можно обойтись без водопровода и умывальника.
Заходим в ершовский клуб, а в нем сцена прогнила, доски обвалились.
— Мамочка родная! Как же здесь петь и плясать?
— Давайте, мужики, думать будем.
Думали-думали и надумали. Застучали топоры, заширкала пила.
С местным плотником, которого нам подослал управляющий, мы перестлали сцену. Работали до пота. Потом бегали на пруд, купались. Геннадий то командовал, то брал топор и на практике применял отцовскую плотницкую науку.
Вечером, выступая перед ершовцами, мы чувствовали себя вдвойне празднично. Во-первых, на новой сцене, отремонтированной нашими руками, легко пелось и плясалось, во-вторых, мы гордились перед жителями этой деревни, что и мы, артисты, тоже не лыком шиты; можем не только петь и плясать, но и топором махать.
Без такого рода испытаний и ощущений и такой любви к своему делу, людям, не может, я думаю, состояться ни один артист. Нам с Геннадием в этом плане очень повезло.

Гранит музыкальной науки

«Учить — ум точить»
(поговорка)

Заочная учеба в культпросветшколе дала нам многое. И в то же время мы все отчетливее осознавали, что серьезных знаний нам таким образом не получить. Надо поступать в музыкальнее училище. Именно здесь профессионально обучают музыке. Но учиться следует только на дневном отделении.
И вот мы робко переминаемся с ноги на ногу в кабинете начальника областного управления культуры Николая Романовича Чернова — того самого, который будучи у нас в Сузуне рекомендовал отправить нас на учебу в город.
У Николая Романовича мы просим помощи, так как директор культпросветшколы Генрих Израилевич Анцелевич не отдает нам документы для поступления в музучилище.
выслушав нас, Чернов тут же набрал номер телефона Анцелевича:
— Генрих Израилевич, надо ребят отпустить... Я понимаю, понимаю... Нам, конечно, нужны клубные работники, но нам нужны и музыканты.
Выдали нам наши бумаги, и летом 1964 года мы сдавали экзамены в Новосибирское музыкальное училище. Я, правда, к этому времени успел закончить сузунскую вечернюю среднюю школу и получить аттестат зрелости.
Экзамены мы сдали и поступили на первый курс народного отделения. Для нас это была не только радость, но и победа!
Геннадий учился по классу домры, я — балалайки. Но оба не забывали и о баяне, которым занимались самостоятельно.
Где-то в эти годы в Москве вышло методическое пособие для баянистов известного исполнителя Анатолия Полетаева «Пятипальцевая аппликатура на баяне». Геннадий быстро освоил пятипальцевую систему. Стараясь совместить занятия на домре и баяне, он большой палец правой руки подвергает огромной нагрузке, в результате чего «переигрывает» — палец перестает слушаться, медиатр, которым играют на домре, в руке не держится. Беда. Пришлось оставить ему занятия на домре и перейти на балалайку, поскольку при игре на ней правый большой палец задействован значительно меньше.
Впоследствии Геннадий вообще охладел к домре. «Нет такого инструмента в народе и никогда не было. Это чистое изобретение В.В. Андреева, когда он создавал Великорусский оркестр народных инструментов», — утверждал Геннадий.
А надо мной ходила своя беда...
Не сложились отношения с моим педагогом. Занимался со мной студент консерватории — сущий изверг! С первых же часов совместных занятий мы возненавидели друг друга. Я ходил на его уроки, как на каторгу. Он, в свою очередь, не выдерживал и десяти минут занятий со мною, дико орал:
— Бездарь! Играй, бей! Как ты бьешь по струнам? Покажи палец! По мозолям можно определить, занимался ученик, или нет. Сколько дома играл?
— Два часа.
— Я в консерватории учусь, по шесть часов занимаюсь, а ты...
Не мог я ему объяснить, что для меня, первокурсника, навалилось столько предметов, что не продохнуть, и все даются очень трудно, тем более, что нет у меня за плечами музыкальной школы. Что стоит для меня одна только музыкальная литература.
С месяц я вообще не появлялся у него на уроках. Рассказал всю правду заведующему народным отделением Леониду Петровичу Денку.
Замечательный был человек! Обязательный, аккуратнейший, прекрасный педагог и руководитель, требовательный и справедливый! Он выслушал меня очень внимательно, и вскоре я, не веря своим глазам, прочитал на доске объявлений приказ об увольнении моего изверга-педагога. Не один я, конечно, оказался причиной этого. Были у него и другие конфликтные ситуации. Тем не менее мне повезло. Счастливым я оказался.
С новым педагогом, Еветигнеем Алексеевичем Волковым, мы быстро нашли полное взаимопонимание и подружились. Занимался я у него с душой и век буду благодарен этому прекрасному, доброму, отзывчивому человеку и еще замечательному музыканту!
Труднее всего пришлось на первом году обучения. Здание училища на Енисейской улице было деревянное, старое. Оно почти заваливалось. Однажды весной нам вообще запретили находиться в нем. Приехала какая-то комиссия и повыгнала всех на улицу. Мы сессию весеннюю сдавали во дворе.
Жили мы с Геннадием тоже где придется. За один только учебный год сменили шесть квартир. И у старых больных людей жили, и у пьяницы, который с вечера плотно прикрывал печную трубу, а мы ночью ее втихаря открывали, чтобы не угореть. Одно время квартировали у зажиточных хозяев с условием, что, кроме платы за комнату, будем приносить с уличной колонки по двадцать пять ведер воды ежедневно для ванной. Хозяйка нагревала воду кипятильником и купалась. Даже у сапожника жили, который собирал у клиентов авансом плату за ремонт обуви, а потом загуливал, и люди приходили к нам требовать свою обувь. Всякое, в общем, бывало...
Геннадий так и закончил музучилище по специальности «Балалайка». Но по-прежнему много занимался на баяне. И в будущем все эти инструменты — балалайка, домра, баян — ох, как пригодятся ему в жизни. Особенно в инструментовке, которой он блестяще овладел.
После окончания первого курса, осенью 1965 года, меня призвали в армию. Я должен был служить в Новосибирском ансамбле песни и пляски войск МВД. Мне еще раз повезло. Я опять попадал в творческий коллектив.

Песня о родном поселке

«В чистых водах Сузунки звезды плещутся ночью.
Мой рабочий поселок, я люблю тебя-очень...»
(Л. Романовская)

У меня в руках тоненькая, пожелтевшая от времени брошюрка. На обложке вверху рисунок. На нем изображен только что построенный в Сузуне вокзал и выходящий из леса тепловоз. Ниже красными буквами выведено: «Двухсотлетию основания Сузуна посвящается». Еще ниже крупным шрифтом начертано: «Музыка Сузуна». «Сборник песен местных авторов, р.п. Сузун, 1967 г.»
Бережно и с волнением я переворачиваю обложку и читаю: «2 февраля 1964 года исполнилось 200 лет со дня основания нашего райцентра. В честь этого события редакция газеты «Новая жизнь» провела конкурс на лучшую песню о Сузуне. В результате, в районе появились свои мелодии, своя музыка...» Затем идут сведения об авторах. Десять фамилий, и среди них мы с братом.
«Заволокин Александр Дмитриевич в 1961-1964 годах был музыкальным работникам в районном доме культуры... За песню «Сузун, мой поселок родной», посвященную 200-летию Сузуна, А. Заволокину жюри конкурса присудило первую премию с вручением памятного листа. В настоящее время он служит в армии, в ансамбле песни и, пляски. Лауреат Всероссийского смотра художественной самодеятельности, посвященного 50-летию советской власти».
«Заволокин Геннадий Дмитриевич — бывший баянист районного дома культуры. В настоящее время учится в Новосибирском музыкальном училище. Совместно со старшим братом А. Заволокиным создал песню «Только в Сибири такая зима».
Раньше я не придавал какого-либо значения этой книжице, порой даже стеснялся показывать ее друзьям. Как-то примитивно и одновременно вычурно все здесь сделано. Даже само название — «Музыка Сузуна». Какая музыка?! По одной строчке написаны мелодии песен да и то коряво и безграмотно. Но прошло время, и этот «гадкий утенок» стал мне дорог. Как же можно забыть те далекие «берега детства», юности, те минуты радости и счастливого вдохновения, когда писались эти первые в жизни песни!..
В январе 1964 года меня пригласили в редакцию районной газеты «Новая жизнь», и заместитель редактора Виктор Степанович Зотычев сказал: «Вот что, Александр, к нам в редакцию прислал стихи о Сузуне Виктор Кузнецов из села Шарчино. Мы решили попросить тебя написать на них песню» У нас уже есть несколько песен к юбилею Сузуна, но хотели бы задействовать и тебя.
Редакция находилась на правом берегу Сузунки, а мы жили в новом доме — на левом. Чтобы перейти речку (а зимой ходили напрямую по льду) нужно было подняться на один яр-крутояр, затем забраться на другой берег, такой же высокий. И вот бегу я, как сумасшедший, по поселковой улице. Воздух морозный, солнышко на закате, сосновый бор огнем горит, а в душе музыка звучит.
Поднялся я на первый яр, оглянулся — вот она моя родная сторона, родная половиночка моего древнего поселка! Хорошо! Сердце радуется — стучит, стучит... Перебрался я через реку, поднялся я на противоположный крутояр и опьянел. Вот она моя вторая половиночка! Родина!.. Дух захватило. Печечки топятся, дамочки живые над крышами расползаются, переливаются... Не помню, как я добежал до дома, как складывал мелодию. Помню только, что песня у меня созрела еще до того, как я сел за инструмент.

Сосен задумчивых кроны,
Звуки рабочего дня -
Все мне здесь с детства знакомо,
Все здесь волнует меня.

Припев: Вечно стоишь ты зеленый,
В молодость нашу влюбленный,
И летом, и белой зимой.
Нашей мечтой окрыленный
В завтрашний день устремленный —
Сузун, мой поселок родной.

На праздничном юбилейном концерте 2 февраля 1964 года на сцене дома культуры прозвучала песня «Сузун, мой поселок родной».
Пел ее сводный хор в сопровождении оркестра. После окончания концерта вручили мне памятный лист и конвертик. В конвертике был мой первый творческий гонорар — двадцать рублей.

Нелегкая, но прекрасная служба

«Службу служи, а сам не тужи»
(поговорка)

В военном ансамбле песни и пляски я занимался балалайкой страстно, как любит говорить Геннадий, — остервенело! Да и сама атмосфера очень уж подходила для этого. Окружение музыкантов, постоянные концерты способствовали совершенствованию игры на инструменте. Я играл всюду: в коридорах, в Ленинской комнате, летом на улице, в умывальной комнате — везде, где только было можно. Порой обмотаю струны платком, чтобы их не слышно было, и играю прямо в казарме, на кровати, в окружении товарищей «нашлепываю» по ладам. Никому не мешал. Ребята могли в это время читать и писать, а я отрабатывал приемы игры: одинарное, двойное пиццикато, тремоло. А иной раз я пристраивался на лестничной площадке.
Балалаечка — милый инструмент, не какие-нибудь там электрогитара или электроорган. Мягко, нежно поет, душу ласкает. Во всяком случае, начальство, кабинеты которого находилось неподалеку от лестничной площадки, не раздражалось моей игрой. Даже наоборот, эти мои занятия на лестничной площадке помогли мне однажды отпуск домой получить.
Был у нас заместитель командира по политчасти майор Порошин.
Никогда не пробежит мимо меня, чтобы не остановиться.
— А ну давай мою любимую! — скажет.
И я тут же сыграю «кусочек-два» романса «Я встретил вас». Он поблагодарит и побежит дальше.
Бегал-бегал, а я ему все играл да играл... Но однажды вызывают меня к замполиту Порошину. Захожу, докладываю:
— Рядовой Заволокин по вашему приказанию...
— Садись. Расскажи о себе. Кто ты есть по происхождению?
Я рассказал, что я есть крестьянский сын, что в нашей семье четверо детей, что отец — фронтовик, инвалид второй группы, ранение получил в 1942 году на Ленинградском фронте и что в голове у бати по сей день фашистские осколки, а рука перебита...
— В отпуск пойдешь! — сказал майор. — Поможешь отцу сено поставить, дрова заготовить.
Не зная, кого больше мне тогда надо было благодарить: батю, балалайку, или майора? Мне думается, что если бы майор не любил музыку, не тронула бы его сердце балалаечная моя струнка, на которой столько раз я от души выплескивал свои «солдатские серенады», и он бы просто проходил мимо меня, не задерживаясь — у него таких солдат в полку тысячи, да и отпусками обычно занимались нижестоящие командиры.
В отпуск я ехал на перекладных. На электричке до Черепаново, затем, пересев на барнаульскую электричку, добрался до станции Алтайская, а там — через Среднесибирскую до Сузуна — на товарняке. Так уж хотелось побыстрее домой попасть! Ехал на тормозной площадке в конце состава вместе с кондуктором. Была раньше такая должность на железной дороге. Кондуктор в телогрейке, сверху брезентовый плащ с капюшоном, а я в гимнастерочке — холодно, хотя и июль на улице.
И вот иду я по своим любимым, чистым песчаным сузунским улочкам. Сердце щемит. Здесь прошли детство, юность. Вроде не так далеко и надолго уезжал, а — поди ж ты — как сильно домой тянет! В молодости как-то по-особому скучаешь по родным местам, по дому.
На крыльце нашей школы сидит моя мама. Она там в то время сторожем работала. И хотя уже солнце скрылось за крыши домов, она меня еще издали увидела, узнала... Бежит мне навстречу, кричит:
— Саша приехал! Родной!..
Господи, что может быть в жизни лучше, чем встреча с мамой после разлуки!..
В ансамбле я все больше и больше пишу песен. И хотя и робко, но показываю свои сочинение товарищам. Некоторые даже пытаются писать тексты на мою музыку.
Очень существенной поддержкой и в солдатских моих буднях, и в песенных делах были довольно частые встречи с Геннадием. Он приходил ко мне в часть, бывал на городских концертах нашего ансамбля. Это помогало собраться с духом, укрепляло психологически.
В свою очередь, бывая в увольнениях, я заходил к Геннадию на квартиру, которую он снимал на время учебы. Здесь я показывал ему свои новые песни, а он "мозговал", подсказывал, предлагал варианты. И я ему полностью доверялся. Да и как иначе? Кому, как не брату, можно было довериться со всей откровенностью!
Конечно, срочная солдатская служба, даже и «музыкальная», нелегка. Иной раз очень даже тяжело приходилось. Медленно тянулись дни и месяцы. Это еще и с моим характером было связано. Для меня, деревенского парня, чьи детство и юность прошли в тиши, в райских уголках речки Сузунки, сразу окунуться в изматывающую суету долгосрочных поездок с ансамблем по Северу, таежным поселкам, где служили внутренние войска, было нелегким испытанием. И от того, что иной раз приходилось видеть там, в «местах не столь отдаленных», на душе подчас становилось невыносимо тошно.
Вспоминаю из тех поездок несколько эпизодов.
...Тайга вокруг. Едем на концерт. В кабине и кузове под тентом вооруженные автоматами ребята. Балалайки, баяны и... автоматы. Дело в том, что летом в зонах случались побеги. Заключенные бывало уходили в тайгу даже с оружием. На всякий случай нам приходилось вооружаться. Служба во внутренних войсках опасна везде.
Однажды в железнодорожном тупике сгорел над вагон. А с ним — все наши личные вещи, документы и повседневная форма одежды: шинели, гимнастерки... Сгорело все дотла. Вагон был старый, деревянный. За полчаса остались одни колеса. Мы в это время выступали в поселке. Благо еще, что при нас были наши музыкальные инструменты и концертная военная форма. А впереди еще полмесяца гастролей по «Краслагу». Конец августа, холодно. Выручили местные подразделения, обеспечили нас одеждой: бушлатами, шинелями...
В городе Алейске попали мы в переплет. Между воинами-строителями и солдатами внутренних войск произошла драка. Не драка даже — целое побоище! Возникло оно после нашего концерта, когда местная команда, для которой мы пели и плясали, возвращалась к себе в казарму. Около двух десятков человека после этой жуткой драки были госпитализированы. Перепало и нам, хотя мы-то, артисты, были совершенно ни при чем. Слух о драке распространился мгновенно, и скоро в клуб прибежала толпа солдат-«чернопогонников».
Самое интересное, что на следующий день над ансамбль давал концерт для ребят-стройбатовцев. Это был, так сказать, «примиренческий» концерт, который прошел на подъеме, так, будто никакой драки накануне не было и в помине. После концерта обнаружилось, что в этой стройбатовской части много земляков. Начались настоящие братания.
Немало в моей солдатской службе было и других неприятных моментов. Как-то попросил у старшины увольнение.
— Приехал в Новосибирск хор Пятницкого, мне необходимо побывать на концерте. Для меня это очень важно, — объясняю и обещаю: — Месяц потом буду в казарме безвылазно дежурить...
— Не положено! — холодно и жестко отрубил старшина.
Хоть ты волком вой!
Делать нечего: охота пуще неволи — перемахнул я через забор и был таков. Ушел в «самоволку». Зато побывал на концерте. Правда, в концертном зале неприятно под ложечкой посасывало, но я себя успокаивал: «Да хрен с ним! Раз схлопочу — больше из части самовольно ни ногой!»
Но все обошлось. Зато сколько я получил от концерта новых эмоций и впечатлений! Сколько я потом рассказывал ребятам о выступлении прославленного коллектива!
С особым чувством гордости вспоминаю я парады, праздники, фестивали. В пяти парадах Сибирского военного округа, посвященных дню Победы и Октябрьской революции довелось мне участвовать на площади Ленина в Новосибирске. Причем, маршировал я в «коробке» барабанщиков. Эта самая «коробка» задает тон всему параду. Состояла она из шестидесяти человек, и в нее входили многие наши музыканты и танцоры. Никелированные барабаны, черные палочки, белые перчатки, прекрасная парадная форма - все это впечатляло!
Но надо было не просто пройти, печатая шаг, но еще и отбивать на барабанах дробь, поэтому мы днем и ночью репетировали: ходили строем, отрабатывали движения, ритм. Репетиции начинались за месяц до праздников. Главная трудность заключалась в том, чтобы при прохождении по площади не обронить барабанную палочку. Это, ко всему прочему, было еще и опасно, так как упавшая палочка могла угодить под ноги участников парада и тем самым нарушить строй. Утеря палочки грозила десятью сутками ареста.
Незабываемое чувство солидарности, воинского единства, мощи осталось у меня после этих парадов.
В 1967 году наш ансамбль пригласили в Москву на большие празднества, посвященные 50-летию образования советской власти. Тогда я впервые побывал в столице. Ровно месяц провели мы в Москве. Выступали в сводных концертах в Кремлевском Дворце Съездов, принимали участие в открытии декады культуры и искусства России, в правительственном концерте и в заключительном празднике. Это было настоящим счастьем!
А сколько довелось тогда мне увидеть артистов из разных республик! Сколько узнал различных ансамблей, самодеятельных и профессиональных коллективов! Видел Людмилу Георгиевну Зыкину — королеву русских и советских песен.
Ну и еще об одном. Я часто вспоминаю своих друзей, с которыми делил радости и невзгоды нашей солдатской жизни: Виктора Павлюченкова, Володю Гладких, Виктора Провоторова. Мне было легко с ними, как в семейном кругу, как дома. Обнимаю вас, друзья!
Руководил ансамблем замечательный человек и великолепный музыкант, майор Борис Иванович Салмин. Его любили и уважали все мои сослуживцы. Благодаря ему в репертуар ансамбля вошла наша с Геннадием песня «Повстречал солдат девчонку». Слова к ней написал Олег Федоров — артист ансамбля. Исполнил песню нашу хор.
Запевали ее Владимир Пискун и Владимир Романов, ныне Народный артист России.

«Отец» Сузунского народного хора

«Чуден свет — дивны люди. Дивны дела твои, Господи!

В феврале 1967 года в Сузун, на свою родину, вернулась Заслуженная артистка РСФСР Александра Ивановна Попова — солистка Сибирского государственного народного хора, исполнительница знаменитых сибирских частушек «Елочки-сосеночки», которые они с Валентиной Климушиной пропели больше десяти лет и выступали с ними даже на фестивале молодежи и студентов 1956 года в Москве.
Приехала Александра Ивановна вместе с мужем — Павлом Захаровичем Полевахо, который в недавнем прошлом был директором Сибирского хора. Об этом замечательном человеке, истинном знатоке и патриоте старинной и современной народной песни я и хочу немного рассказать. Тем более, что он оказал огромное влияние на нас с Геннадием и наше творчество, много дал нам в жизни.
Полевахо родился в Колпашевском районе Томской области. С 1936 года связан он с культурой. Начинал когда-то работать культоргом-избачом.
По приезде в Сузун Павла Захаровича назначили директором районного дома культуры, а Александру Ивановну — художественным руководителем.
Прежде чем приступить к созданию коллективов художественной самодеятельности, Полевахо взялся за ремонт ДК. И начал с того, что выбросил весь скопившийся за многие годы хлам: старые сломанные кресла, диваны, столы, шкафы. Покрасили фронтон деревянного двухэтажного здания дома культуры, обновили оборудование на сцене, заменили мебель в кабинетах. Затем Павел Захарович взялся за создание хора.
Я вспоминаю первый состав Сузунского народного хора. Были здесь учителя и другие представители сельской интеллигенции; пели в хоре судья, директор маслозавода, райкомовские работники... Солидные люди приходили в хор. Наверное, потому, что видели у его истоков настоящего знатока и патриота народного творчества.
Полевахо (а мы его полушутя называли «ПЗ») подключил к работе в хоре всех преподавателей Сузунской детской музыкальной школы вместе с директором Борисом Николаевичем Назаровым. После окончания музыкального училища стал тесно сотрудничать с хором и мой брат Геннадий. Он руководил оркестром народных инструментов, делал обработки сибирских народных песен» К этому времени у нас о Геннадием были написаны песни «С балалайкой жить милее», «Широки сибирские просторы», «Ты мне нитки не мотай».
Вся эта работа по становлению большого музыкального коллектива не обходилась без поддержки первого секретаря Сузунского райкома партии Василия Алексеевича Кошелева.
Полевахо был человеком мудрым, дальновидным, и дружил с районным начальством. Умел он с ним обращаться. Посадит начальство на концерте в первый ряд, а после подойдет и скажет:
— Вы помните, с чего мы начинали? Вот, а сегодня, как видите, результат налицо.
Начальство довольно, что при его поддержке коллектив растет, а Полевахо через денек-два, глядишь, в райкоме или райисполкоме деньжонок на нужды хора или какую-нибудь поездку коллектива «выбьет».
Не боялся и не стеснялся Павел Захарович, если требовалось, и подсказать-посоветовать высокому начальству. На одном из выступлений хора, например, шепчет он на ухо присутствующему здесь Кошелеву:
— Ты, Василий Алексеевич, после концерта не выходи на сцену, не выступай с общей для всех речью, а зайди лучше за кулисы и поблагодари ребят и девчат лично, от себя. Им приятнее будет.
Василий Алексеевич внимал совету, заходил после концерта за кулисы, пожимал всем руки, благодарил, нахваливал да подзадоривал каждого:
— Спасибо, Люда! Ты здорово сегодня пела! Лучше, чем в прошлый раз, — обращался он к Людмиле Желонкиной. — А ты, Юрий, настоящий артист-профессионал! — говорил он солисту хора Юрию Кабозкину.
Эффект от такого общения был немалый. Еще бы — лично и персонально сам первый человек района благодарит! Кошелев это хорошо понимал.
Полевахо скрупулезно вникал во все вопросы и детали, касавшиеся народного хора. Пошив костюмов и обуви для артистов, приобретение качественных музыкальных инструментов — все это не проходило мимо его внимания. По нескольку раз в месяц ездил он в город для решения этих проблем. Однажды, после посещения ателье в Академгородке, он так спешил на вокзал, на поезд, что по дороге угодил под машину. На улице крутила метель, было темно и вот случилась такая незадача. К счастью, он отделался легким ушибом.
Павел Захарович часто приглашал на наши репетиции известных музыкантов. Были гостями Сузунского народного хора Заслуженный деятель искусств РСФСР, главный дирижер оркестра русских народных инструментов Новосибирского радио и телевидения Иван Матвеевич Гуляев, руководитель Сибирского народного хора, Народный артист РСФСР, композитор Андрей Порфирьевич Новиков; приезжал в Сузун и руководитель Руского народного хора Гостелерадио РСФСР, Народный артист РСФСР Николай Васильевич Кутузов.
С каждым годом Сузунский хор креп, развивался, набирал силу, а с ним росли и обретали практический опыт мы с Геннадием.
Посчастливилось нам работать также с гениальным, на наш взгляд, балетмейстером Борисом Николаевичем Бурмакиным. Он много сделал танцевальных постановок в хоре. Борис Бурмакин обладал удивительной способностью ежеминутно что-то придумывать, изобретать все новые и новые танцевальные движения для той или иной пляски или постановки. Павел Захарович Бурмакина любил, но и «плакал» от него, мучился из-за его необузданного бродяжнического характера и страсти к алкоголю.
Борис Николаевич подарил как-то Геннадию свою фотографию с подписью: «Гена, будь хорошим творческим работником, и народ тебя будет любить». Прозорливым оказалось пожелание!..
Вскоре у нас с Геннадием начались частые поездки в Новосибирск: на областное телевидение, на радио. Появились первые радиозаписи, а за ними — и первая небольшая грампластинка «миньон» Всесоюзной фирмы «Мелодия». На ней были записаны четыре песни А. и Г. Заволокиных и песня Николая Кудрина. Как дорога и желанна была нам эта первая наша в жизни пластинка!..
Но вернемся к Полевахо. Павел Захарович любил поговорить. И говорил он сочно, колоритно. Поднимет правую руку вверх, согнет указательный палец крючком, как бы подчеркивая полноту и важность сказанного. Одно удовольствие было его слушать. Больше всего он любил говорить о своем родном детище — хоре. Полевахо так рассуждал: «Зачем в доме культуры держать много коллективов художественной самодеятельности. За многим погонишься — последнее растеряешь. Иметь надо один, но такой коллектив, чтобы о нем заговорили люди, чтобы благодаря ему Сузун знали бы во всех уголках необъятной России».
Так и получилось. В Сузун стали частенько наведываться журналисты, писатели, «киношники», зарубежные гости. Гостям не только рассказывали об имеющихся производственных и сельскохозяйст»венных успехах, но и с гордостью представляли им интересный творческий коллектив, уже завоевавши к тому времени широкую популярность, — Сузунский народный хор.
В марте 1971 года Сузунский народный хор побывал в столице. Он выступал в домах культуры, на ВДНХ в Колонном зале Дома Союзов, снимался на Центральном телевидении. Состоялась также встреча с коллективом Государственного академического хора русской песни имени Пятницкого. В репетиционном зале, в непринужденной обстановке встретились два родственных коллектива. Пели, плясали друг для друга. Встреча эта стала и настоящим для нас, сузунцев, праздником, и большим уроком народной музыки и песни. Валентин Сергеевич Левашов так отозвался тогда о нашем хоре:
«Прекрасный хор. Поет в истинно сибирской манере, с характерными подголосками, чисто, слаженно. Очень хорошо, что репертуар своеобразный, что поют и под баян, и под оркестр, и без сопровождения. Приятно, что много игровых песен и они мизансценированы».
Когда мы переезжали из Сузуна в Новосибирск на постоянное местожительство, Павел Захарович дал объявление в газету «Советская культура»: «Сузунскому народному хору требуется баянист с профессиональной подготовкой». Такой баянист — будущий преемник Геннадия Заволокина — нашелся. Им стал замечательный музыкант из Уфы Владимир Тимофеев.

Вечорки Геннадия Заволокина

Перелески, зеленя, да пажити,
Соловьи полночные в гаю…
Песни, песни! Только вы расскажете
Про любовь сыновнюю мою.

Я вплету вас в перезвоны зорние
Шелест и посвист косарей…
Где дороги шире и просторнее,
Чем под небом Родины моей?
(Н. Рыленков)

Роскошный берег Сузунки. Вечер. Еще светло. Пахнет травкой полныкой, землей, тянет речной свежестью. Вокруг красотища — дух захватывает! Всего здесь хватает: и яры-крутояры, и небольшой «язычок» соснового бора на прибрежный увал высунулся, и поселок, как на ладони... Родные места!..
В руках у Геннадия баян. Девчата затягивают очередную песню.
Песни такие же разнохарактерные, как сама природа: то возвышенно парят над речными плесами, то блесточками на воде играют-переливаются, то тихо поплывут, сладко тая в вечернем воздухе.
Геннадию мало себя, не мог он играть себе «под нос». По-настоящему музыка под навесом дома не получалась. Его тянуло на простор, песни просились на волю. Потому и шел он сюда, на берег Сузунки, к ребятам и девчатам, чтобы понаслаждаться речным вольным простором, его распахнутостью и жизненной силой.
Играли гармошки и баяны в Сузуне и в других местах, на других улицах. То там мелодия вдруг польется, то тут, глядишь, мужик раздухарился, на крылечке гармозу терзает — вот, мол, я тоже могу, не лыком шит; не хуже других получается!
Но на берег Сузунки с девчатами ходил играть только Геннадий. Девчата и нужны-то были ему как девочки-попевочки: сами чтобы попели да его баян послушали. А уж программу он старался на каждый вечер подобрать новую. Много Геннадий за вечер переиграет, много девчата перепоют. Иногда и свой наигрыш покажет, собственную песню опробует.
— Давайте-ка, девчата, давайте еще разок попробуем. Посмотрите — красотища кругом какая!
Девчонки поют, а Геннадий как бы со стороны свою песню слушает, проверяет, ложатся ли слова на музыку, пришлась ли девчонкам песня по душе, легко ли, доверительно ли поется, запоминается ли. Со стороны, да на фоне такой красоты каждый изъян в песне отчетливо слышится. Не принимает природа фальшивый звук, не ложится на сердце чужая интонация.
Именно таким образом на крутых берегах Сузунки родилась одна из первых лучших песен Геннадия на стихи Николая Рыленкова «Ой, какая за деревней тает в небе синева...». Слушая ее, мгновенно переносишься в те далекие летние вечера, на наши сузунские яры-крутояры, и чувствуешь на сердце согревающее дыхание родной земли.
Позже мы написали с Геннадием цикл песен на стихи того же Н.Рыленкова под названием «Тропинки юности моей», который тоже можно считать результатом наших с Геннадием вечорок. «Тропинки» эти стали нашими тропками в мир музыки, песни, частушки.
Когда земля засыпала и на воде гасли последние закатные огоньки, на высоком берегу Сузунки вспыхивал костер. Умолкала песня и начиналось второе действие наших вечерних посиделок — «балагурство»
Геннадий и тут был неотразим. Какой-то артистический бесенок — весельчак в него вселялся. Геннадий рассказывал смешные истории, на ходу сочинял экспромты, эпиграмки на товарищей. Остроумие и фантазия его были неистовыми. В «балагурстве» этом был он подчас на грани хулиганства. Но никогда не переходил грань, за которой начинались вульгарность и хамство. В его «балагурстве» была своего рода отдушина после большой серьезной работы.
С его помощью Геннадий как бы снимал с себя усталость.
Что и говорить — балагурить Геннадий умел. Он был признанным заводилой наших речных посиделок.
Но иногда он вдруг резко менялся, на время уходил в себя, а потом неожиданно начинал задавать нам какие-то поначалу непонятные вопросы о жизни, о творчестве. Геннадий поднимал с земли первый попавшийся сучок, и, поднося его к губам, как микрофон, подражая берущему интревью журналисту, спрашивал, обращаясь к любому сидящему у костра: «Как ты думаешь, Николай Кудрин так же написал свою «Перепелку»? А смог бы я сейчас в Сибирском хоре работать? А ты бы, Людка, смогла бы стать Зыкиной?..»
Зыкиной не Зыкиной, но Людмила Желонкина (а последний вопрос задавался ей) позже стала одной из лучших артисток Сузунского народного хора.
После этих вопросов наступала тишина. Слышно было лишь потрескивание костра. Наповал срезал Геннадий нас подобными вопросами, после которых начинались раздумья: кто есть кто и что он может в жизни.
— Ты серьезно? — несмело спрашивали мы его.
— А что? Вот пошлю свои песни в Москву, прямо Николаю Кутузову в хор радио. Если по-настоящему учиться, то делать это надо в Москве.
Потом снова звучал баян, снова песни на ночном берегу. Расходясь, каждый уносил в душе радость от общения с музыкой, песней, от встречи с интересным, дерзким по своим устремлениям и веселым пареньком — Геной Заволокиным.
Через полтора десятка лет в фильме Ю. Шиллера «Гармонисты», где он был автором сценария, Геннадий задастся, на первый взгляд простым, но очень важным по существу вопросом, возникшим еще там, у костерка на сузунском бережку: «Кому нужна гармонь, если нет у нее слушателя?» Действительно — кому?!
Но оказалось, что слушатели и почитатели у русской гармони есть и, несмотря на массированный натиск рок-поп-музыки, их достаточно много. Это подтвердила первая же передача ЦТ «Играй, гармонь сибирская» в 1985 году. Появилось и немало исполнителей на этом замечательном инструменте. Заиграла, запела гармошка по всей Россиюшке и даже за ее пределами. Засияли всеми цветами радуги на телеэкране ее меха. Во многих городах, селах прошли фестивали, смотры, праздники «Играй, гармонь!»
Вот такая она, маленькая двухрядочка с двумя ремешками! Сколько она согрела сердец, у скольких ее почитателей разожгла желание спеть, сплясать! Сколько людей объединила, свела, сдружила, гармонь-кудесница!..

Библиотека

За журнальными полями

Из сундука Станислава Савченко

Культпоход от СКаЖи

Литературный архив

Русский месяцеслов Анатолия Байбородина

Документы

Вы здесь

Тропинки юности

Литературный журнал «Сибирские огни» © 2024