Вы здесь

Уральский Харон

Стихи
Файл: Иконка пакета 06_kuzmina_uh.zip (13.89 КБ)

Музыка

Как давно это было — звучало соломенно, палево,

Тополёво, лилово, орешно — дрожа и звеня —

Деревянная музыка стен, половиц и завалинок

Сторониться железа с рожденья учила меня.

Эх, железо — решетки, замочки да двери с запорами,

Так и было, и будет, хоть минут года и века...

Засыпала под бабкину песню про черного ворона

И под страшную дядькину: Cевер, указ и срока.

Голосила про птиц, что «все выше, и выше, и выше», и

Про смешного жука — встаньте, дети, для Золушки в круг.

Громко ахала Дора-училка: «Фальшивей не слышала!

А ведь все понимает, как надо... Веруша, генуг!»

Начинала сама — на рояле старинном, покоцанном:

«Просто слушай, не пой, не насвистывай... чистый Гаврош!»

Это было — не здесь...

...Я шептала трехлетнему Моцарту,

Что полезем на звонницу — только чуток подрастешь.

Потому что для всех — настоящее, злое и теплое,

Потому что его так легко — железякой в висок...

Савояр и сурок по Назёмке, насупившись, топали,

А Бетховен нахмуривал бровь, как соседский Васек,

Дядька с кухни блажил: «Где чекушка, вы, суки позорные?!» —

А потом запевал, как всегда, про войну и тюрьму.

Граммофоны вьюнков и литавры цветущих подсолнухов

Про судьбу Риголетто не в такт подпевали ему.

Только — все-таки в такт.

Ведь большое не сдержишь запорами,

Перельются поверх Амадей, Риголетто, срока...

Вы сыграйте мне, клезмеры, в память о музыке Дориной,

По-бетховенски — вашу... про горькую смерть ямщика...

 

 

Уральский Харон

Развалюха — дядькин домик на горе. Не Итака — глина, бревнышки, мостки. Дядьки-Колин Цербер лаял во дворе, дожидаяся хозяина с реки.

Вспоминаются копейки на кону: не выигрывала в чику ни шиша, да как дядька за реку возил жену — через Каменку в лесок у Мартюша: «Ты не дергайся, сиди, едрена вошь, зачерпнем, тогда нашлепаесси вброд!»

Ты пошто, Маруся, с пьяницей живешь?

Он ить, Аннушка, базлает, да не бьет.

Ох, базлал же на Маруську! «Дура, цыть», но давал рублевку — грошик попроси... Мне поэтому не страшно полюбить распоследнего из пьяниц на Руси.

Забазлал — я сдуру спряталась в камыш, потеряла сандалет среди корней.

Ты пошто от дядьки бегашь, Верка, слышь? Я убивец, да другие-то грешней. Дали десять — ухайдакал... спьяну бряк... отпустили... через восемь — на печи. Был один там вертухаишко-червяк: застрелил десяток — орден получил. На десятчик — видел, в чику не везет, накупи конфет да больше не играй... Эй, Маруська, натрепалась, дышло в рот? Щас поедем, ты подол-то подбирай.

Я балдела: дал десятчик, повезло. Подследить бы, как заявятся назад... Дядька спугивал некрашеным веслом толстозадых и веснушчатых наяд и тревожил чебачишек, плавунцов, годы, броды, воды, месяцы, века. И оливы были вроде огурцов, вроде Стикса — наша Каменка-река.

А убивец не страшнее палача, а народ накоротке с тюрьмой-сумой... Мне поэтому не страшно по ночам возвращаться переулками домой.

Эх, наколочки да кепочка на лоб, да чекушечку поглаживат рука! А Дедалы не вылазили из роб, а Икары-то лопатили срока. Отсидевший знает: денег не жалей, нынче гладко, а потом пойдет ухаб... И никто не знал про список кораблей, хоть, бывало, воевали из-за баб.

А закат-то был по-гречески пунцов, сыпал красным на проулочки и гать.

У Харона — дядьки-Колино лицо. Мне поэтому не страшно помирать.

 

 

* * *

В прошедшем нет графы «просрочено»,

Навечно — самый мелкий штрих:

Меня тащила бабка в очередь,

Тогда давали «на двоих».

 

Пятнадчик, продавщица Кошкина,

Липучка рыжая для мух.

Сводил с ума — куда картошке-то! —

Колбасный аппетитный дух.

 

Стеной стояли те, кто верили,

Кто пил «за Родину, за Ста...»,

А рядом — те, кто помнил Берию,

Вождям не веря ни черта.

 

Я помню: Губерманы, Дровицын,

Самойленки, Рахимов, Берг...

Ведь память тем длинней становится,

Чем у людей короче век.

 

Стояли крали и уродины,

Старухи, дети, мужики —

И все они любили Родину

Нипочему и вопреки...

 

«Куда без очереди, Панина?

Смотри, зараза, так пихну!»

...Так любят бабы мужа пьяного

И муж — гулящую жену.

 

«Два двадцать, — бабка мрачно буркала, —

По три бы семьдесят... да хрен...»

А колбаса сияла шкурками,

Качаясь в сетке у колен.

 

«Приду, да с дедом по стаканчику,

Не разругаемся, не ной...»

И плыл колбасный дух заманчивый

Над всей Вороньжей и страной.

 

 

* * *

Ускакала сегодня в четыре утра

И ворчу на себя: «Садоводка... рабыня...»

Я из сада тащусь, и пожрать бы пора,

Но невольно любуюсь цветущей рябиной.

Пьяных вроде бы меньше, и небо синей:

В мае, кажется, время взаправдашно лечит...

Выпускные идут по огромной стране:

Вальсы, слезы и розочки, плечи и речи.

Эх, гогочут; какие ж еще пацаны!

Рядом девочки: бантики, школьная форма...

Только б им не сгодиться для новой войны

Да еще — для какой-нибудь новой реформы.

Вон Алена: наколка у самой брови,

Два аборта в шестнадцать и вскрытые вены.

Если дома большой недостаток любви,

То в ближайшем подвале найдется замена.

К ней притиснулся Серый — отнюдь не дурак,

Правда, к слову сказать, и не умница с книгой.

Государство стоит, если есть середняк,

И такой, чтобы слишком мозгами не двигал:

Будет Серому колледж, завод и развод,

Новый брак, двое деток — Маринка и Женя,

Вздохи тещи: «Да ладно, хотя бы не пьет» —

И, конечно же, в Турции отдых тюлений.

Вон Олег: аккуратно подбриты виски,

Из хорошей семьи, не ругается матом.

От его михалковской холеной тоски

Две дороги: в кабак да еще в депутаты.

В стороне — «не такая» до самой кости

Ритка-дурочка: крестик, браслеты, косичка.

Тоже пара дорожек: от мира уйти

Или мир переделать — хотя бы частичку.

Если время лететь — не повесишь на гвоздь:

Стой, куда полетела, такая-сякая...

Май, июнь — это время пустеющих гнезд,

Выпускные... Подросших птенцов выпускают.

Сколько форменных платьев, крутых пиджаков

Будет ночью гулять на угрюмой Исети...

Почему их так жалко — таких дураков,

Всех и каждого — может мне кто-то ответить?

 

 

Тропы

А даль еще светла и голуба, стихи растут, как сказано, из сора,

И нижет старушенция-судьба на нитку жизни встречи-разговоры.

Мне Радомир, обросший и худой, вещал, что христианство — путь в болото,

Что надо жить в согласии с землей, еще дружить с волками для чего-то,

А кто не с нами, тот не просветлен — врачуют Веды и тела, и души,

И голубел вокруг кудрявый лен — он просто цвел и никого не слушал.

А прям назавтра батюшка Андрей, мой старый друг, соборовавший бабку,

Ворчал: «Страшнее алчущих зверей сектанты, протянувшие культяпки

К тому, кто не решил, идти куда...», березы шелестели над погостом,

В окно светила ранняя звезда — не Божья, не сектантская, а просто...

Меня пугал Андрея приговор: «Тогда лишь будет и светло, и чисто,

Когда столкнем в один большой костер сектантов да еще и атеистов».

Я шла домой и вспомнила... Ну да, примерно с год назад была беседа

(Всегда располагают поезда, чтоб взять и душу вывернуть соседу),

Полночи речь толкал Сергей Ильич: «Русь возродится! Спорт, семья и трезвость!

Патриотизм, казачество, кулич! А кто не с нами, тот стоит над бездной».

Шел поезд в гору с грацией червя, Русь за окном пахала и стирала,

Не возрождаясь — попросту живя, поскольку никогда не умирала.

 

Хотели трое повести толпу за истиной, а вовсе не за славой,

И каждый пробивал свою тропу, и каждый был по-своему неправым.

Согласным — да, а несогласным — нет, долой с дороги и под зад коленом...

Любую крайность разгляди на свет — фашистинка проглянет непременно.

Раздумаешься — столько, блин, тоски, а счастье убегает, как борзая...

Жнецы, хирурги, вольные стрелки — как вам бы полечить, не отрезая?

А мне — вплетать в стихи беззлобный мат, и на ходу бурчать под нос тихонько:

«Я буду жить в провинции, где март», и представлять, как выглядят тахорги,

Кормить собак, перебирать крупу, сидеть в саду под яблоней корявой —

Ну, в общем, пробивать свою тропу и в этом быть по-своему неправой...

100-летие «Сибирских огней»