Вы здесь

В ожидании лучших дней

Рассказы
Файл: Иконка пакета 04_grants_vold.zip (28.58 КБ)

Моль

Сорок. Неделю назад ему исполнилось сорок.

На Славика из зеркала смотрела какая-то набальзамированная мумия с жирным отблеском кожи, хотя «мумия» и «жирный», казалось бы, несовместимые характеристики для одного и того же лица. Ему исполнилось сорок, но так выглядят в пятьдесят: красные молнии на мутных белках, лишайники, наросты и пятна по щекам и скулам, три рытвины, переехавшие лоб параллельно небу и земле. Впрочем, так выглядят и в тридцать: никаких стрел, окруживших углы глаз, никаких подбородков, нависающих грозовыми тучами над ключицами, белокаменные зубы за сомкнутыми губами. Славик стоял перед зеркалом со спутанными, как волосы утопленника, мыслями. Что же до волос самого Славика, то их не было. Конечно, кое-какие волосы на нем росли, но он несколько лет назад купил машинку и сбривал их каждый третий день.

У Славика ничего не болело, он обладал отменным аппетитом, мог пробежать полумарафон и не стеснялся своего тела, когда случался пляжный сезон. С другой стороны, какая-то безоглядная сила и в руках, и в голове к сорока годам покинула его, будто кто-то невидимый прибил его крылья прямо к вате облаков и он летел с ними заодно, а не сам по себе.

Да, Славик был деятелен, но неподвижен, изрядно работал извилинами, но все его откровения оказывались давно заасфальтированными дорогами, он мечтал о себе и других, но мечты в сорок лет не имеют смысла, если ты не собираешься взяться за их воплощение. А Славик — не собирался. Зато уже месяц (или более того) он собирался бороться с молью.

Времени у него был целый вагон, ведь он не маялся в офисе с девяти до шести, а состоял на бирже труда. Дни биржи таяли, скоро Славику перестанут оплачивать его безделье и отправят на переподготовку. Он зачем-то придумал, что ему предложат выучиться на охотника в ближайшем лесничестве, однако представлял не осинник, перемешанный с елью и березой, а неизмеримое плоскогорье Латинской Америки. Непременными атрибутами этой иллюзии были: шкура пумы, распяленная меж четырьмя сторонами света, чужестранный олень, сотканный из легкого тумана, и так, по мелочам — ружье, костер, ковбойские штаны с кожаными вставками понятно где.

Славик не хотел работать. Не только в охотхозяйстве (откуда он это взял?), но и вообще. А что предпринять, не знал. Иногда ему казалось, что он пахнет зверем, иногда — что невообразимыми кактусами плоскогорья, а иногда... Впрочем, самое время переходить к моли.

На безжизненной, как Луна, поверхности квартиры матери (разве что сама мать была исключением из этой безжизненности) завелась крылатая тварь. Мать заметила ее, когда завтракала, и сразу сфокусировала все свои линзы на не очень-то изящном и мелодичном полете маленькой бабочки. Матери было семьдесят. Она носила две седые косы, напоминавшие змей, завернутых в клубок на затылке. А в профиль выглядела как индеец-старейшина из племени навахо, потому что в центре картины помещался нос с завидным горбом посередине, окруженный пепельными бороздами морщин, словно по овалу ее лица прошли землепашцы.

Она любила Славика прежде всего за то, что он не реализовал ни одной из материнских надежд. (Да, да, пусть говорят, что мать любит сына по крови своей, но ведь им на двоих исполнилось уже больше ста лет, и можно раскрасить бесцветное чувство всеохватной любви несколькими незатейливыми штрихами.) Он не стал тем, кем был рожден — человеком с высшими возможностями, выразителем чаяний и мыслей страны окаменелого плача. Словом, Славик получился заурядным. Нет, он не нес в жизнь матери ненастья и горести, но и не опалял ее дни жарким ветром сражений со вселенской несправедливостью. Мать любила сына за упущенные возможности. (Он, конечно, не нуждался в этой жалости.) Она, на самом деле, радовалась, что все так и случилось. (Он, конечно, думал, что главное в его жизни еще впереди; впрочем, он не думал об этом вовсе.)

Мать заметила моль, когда завтракала. Она пришла в движение (мать, а не моль — эта и так порхала), однако за время отодвигания кружки с чаем, подъема со стула и прибытия к месту, где только что засветилась цель, бабочка успела испариться. Мать передвигалась легко, но это была легкость семидесятилетнего человека, несравнимая с крыльями мотылька.

Славик ежедневно приходил к ней и всегда подтверждал желание вступить в бой с врагом на равных, тем не менее дело откладывалось. Мать самостоятельно перебрала содержимое шкафов и кладовки и не нашла гнездо насекомого. Славик знал, что зрение матери приблизительное, что в поисках и ловле надо участвовать самому, но тянул. Это выходило совсем не специально, а по обстоятельствам. Один раз он так объелся материнского борща, что мог лишь лежать на диване и зычно рыгать. Другой раз он ненароком включил телевизор да так и остался перед экраном до конца волейбольного матча. На третий раз у матери сидела соседка — не станешь же выворачивать наизнанку свою жизнь перед чужим человеком? В четвертый раз выяснилось, что надо купить таблетки от моли (или это порошок — Славик не знал). Был и пятый раз, и шестой, и последующие.

Когда он пришел к матери с пластинами в кармане (товар нашелся в первом же хозяйственном магазине), полный решимости покончить с проблемой раз и навсегда, то в квартире погас свет. Славик выглянул на улицу и обнаружил, что света нет и в окрестных домах, будто кто-то спугнул его, как стаю птиц. Зато без электрического брюзжания вечернее небо казалось прочным, словно бутылочное стекло, и синим, как лоб парализованного в реанимации.

Вчера Славик, едва раздевшись, приступил к работе. Он распахнул дверь кладовки да так и замер: навстречу ему ринулась целая эскадрилья мотыльков — рыжая, точно почва аргентинского плоскогорья, слепящая, будто приливающая к зрачкам кровь, несметная и беспощадная. Славик зажмурил глаза и захлопнул дверь кладовки. Его охватила ненависть к обособленности собственной жизни, к матери, моли, Аргентине, к синему парализованному небу, ко всему живому, органическому и вечному.

Он сказал, что придет завтра, поскольку возникли обстоятельства. Мать, привыкшая к переменам настроения у сына, ничего лишнего не спрашивала. Они сели пить чай, молча выпили его, и Славик ушел.

Сегодня он стоял перед зеркалом и рассматривал свое сорокалетнее лицо. Он собирался идти к матери, чтобы покончить с расплодившейся молью, и одновременно знал, что никуда ни за что не пойдет.

 

 

Сын

У Славика был маленький сын. Жаль, что только в единственном числе. Эх, верни сейчас молодость, Славик бы плодился и плодился на славу. Но ведь ничто не мешает заняться этим и сейчас или, скажем, завтра. Однако сорокалетний Славик считал, что думать о детях в его возрасте преступно. Почему — он не знал. Вообще-то знал, да его объяснения были бы путаными, туманными и заняли бы много места. Если уж начистоту, то ему и одного сына хватало с лихвой. Он был даже не воскресным папой, а случайным. Несмотря на море разливанное свободного времени, Славик редко вспоминал о своем отцовском предназначении. Он кружил около телефона, то порываясь набрать жену, то откладывая звонок, но после долгих нерешительных часов все же связывался с ней и назначал встречу с сыном.

Артему было пять лет. Он ходил в садик, учил стишки, хотел быть уборщиком в зоопарке и выбирал (пока еще не мог остановиться на чем-то одном) между вариантами, предложенными мамой. Эти варианты были: карате, футбол, народные танцы. С вариантов и начался сегодняшний разговор отца и Тёмы, когда за ними только-только захлопнулась дверь квартиры и они оказались на свободе.

Снег почти совсем сошел, лишь в каких-то тенистых местах лежали грязно-белые панцири льда. Птицы пили небо из бензиновых луж. Улыбалось солнце. На душе у Славика было необычайно свежо и рассветно, а у Артема... У детей такого возраста, кажется, и вовсе не бывает гнетущего состояния, если, конечно, их жизнь не омрачают взрослые.

Волосы Тёмы пружинили, и отцу нравилось держать ладонь на его голове. Славик не помнил, были его собственные волосы жесткими или нет, даже сам цвет их представлялся ему расплывчато — каким-то бурым, что ли. А вот у сына волосы росли медные с черно-бордовым отливом. Этот цвет — разновидность рыжего. И такая особенность сына очень нравилась отцу.

Он выяснил, что Тёма не собирается ни в одну из предложенных секций, у него свой реестр. Слово «реестр» сын не говорил, оно пришло в голову Славику. Итак, Тёма намеревался податься в шахматисты, хотел сесть за руль карта или поехать на роликовых коньках. Слово «карт» сын произнес с западающим звуком «р» и даже изобразил как умел рев этой смешной машины.

Отец и сын сходили в челябинский зоопарк. К разочарованию Тёмы, слонов и жирафов туда так и не подвезли, и он сказал что-то типа «я готов расплакаться» (с западающим «р»), хоть и пребывал в прекрасном расположении духа. Фразу про готовность к плачу он, вероятно, услышал в какой-то из материнских проповедей. Славик предложил в другой раз изменить маршрут. Есть же аквапарк, кино на большом экране, цирк, есть батут и всякие разные канаты и джунгли на специальных площадках. Но Тёма был настроен исключительно на зоопарк, поскольку поджидал прибытия слонов и жирафов как раз к следующей встрече с папой.

Они сели в маршрутку и поехали обратно, предвкушая кекс, который к их возвращению обещала испечь мама (одному) и бывшая жена (другому). Город растягивался без конца, как родословная на пергаменте. А еще Славику придумалось, что дороги — это татуировки Челябинска, набитые на его пересохшей коже, хотя стоял второй месяц весны и земля захлебывалась водой.

Славик заметил, что плечо Тёмы замарано побелкой или мелом — прислонился где-то. Отец стал отчищать пятно, выговаривая негромко, незло и, конечно, без воспитательной интонации. Выходило что-то вроде: надо быть аккуратней, мама устает, она работает, готовит, стирает, моет, что ж ты так, надо быть аккуратней, мама устает... Получалась почти песня на неизведанный мотивчик. Побелка исчезла с плеча, но за секунду до последнего движения отцовской руки Тёма четко и в полный голос произнес: «А ты ее бьешь!»

Еще улыбаясь, Славик спросил: «Кого?» — «Маму!» — ответил сын. «Какую маму?» — догадавшись, все же спросил Славик. Маршрутка онемела. Тишина повисла, как грозовое облако, и ее можно было черпать ложками. Водитель прекратил свою иностранную речь по телефону, бросил дорогу и уставился в зеркало заднего вида. Женщина, сидящая напротив, прожгла Славика то ли взглядом, то ли напалмом. А потом все пришло в суетливое движение: люди вокруг куда-то засобирались, напяливая на лица шаманские маски и спецназовские прорези для глаз. Маршрутка вскарабкалась на острый хребет и, набирая первую космическую скорость, рванула в низовья города, где отца и сына ждал свежий кекс.

«Зачем он так?» — пожаловался Славик. «От полноты жизни», — ответила бывшая жена. «Не верю», — сказал Славик. «Все дети врут. Всегда и без какой бы то ни было надобности», — бесцветно ответила бывшая жена, будто на кону не стояла ничем не запятнанная совесть Славика. Он ждал сочувствия, опровержения, сопереживания, чего угодно, только не рассудочности. Жена же говорила о том, что вранье — это особый период в жизни ребенка. Есть еще несуществующие друзья. Тёма, например, общается с обгоревшим оловянным солдатиком, которого просто нет среди его игрушек. И эта фаза, уж несомненно, будет посложнее вранья. Ах да, еще же воровство! До этого пока не дошло, но дети могут утащить что-то запредельно ценное просто так. Ага, еще симуляция. Тёма вполне может произносить «р», однако ждет более выгодного случая.

Она говорила и говорила, но Славик больше не слушал ее. Он поднялся, зашел в комнату к сыну. Глядя на спящего малыша, он вдруг пожалел, что когда-то вообще стал отцом. Потом прогнал эту мысль, и ее место тут же заняла другая: будь у Тёмы брат или сестра, он бы ни за что не стал так подло лгать. Но и эта мысль испарилась, вытесненная другой: чушь, все это чушь, ребенок, действительно, врет от полноты жизни. Это нисколько не успокаивало.

Славик приехал домой. Он шел от остановки на ватных ногах, не обходя лужи и не обращая внимания на грязь. Хотя быть совсем уж безучастным к окружающему городу не получалось. Славик понял: что-то не так во дворе. Старый дом, который стоял напротив его окон, был мертв. В этом доме, вросшем в землю, сутулом, довоенном, еще неделю назад жили люди. Они десятилетиями писали петиции, устраивали пикеты, объявляли голодовки. Казалось, их беды никогда не закончатся: жильцов ни за что не отпустит ни протекающая крыша, ни проваливающиеся полы, ни трухлявые трубы. Но это случилось.

И вот дом смотрел на Славика глинобитными, что ли, стенами (если стены умеют смотреть), за которыми колыхалось море, черное от бури бессонницы. Люди ушли, распахнув окна, забрав с собой телевизоры и холодильники. Осталось — море. Никакого моря внутри, конечно, не было, и все же Славик решил проверить наверняка. Он включил фонарик смартфона и зашел в подъезд. Мягкий свет выхватил обломки, обрывки, цитаты из чужих жизней — существующих и потухших. Абсолютной тишины не было. Откуда-то доносилось вялое и редкое чмоканье, словно кто-то касался губами печальных воспоминаний. Но, возможно, это был шепот, а не чмоканье. Именно так, подумалось Славику, мертвые стараются утешить живых.

В углу одной из комнат лежала шапка, которая, стоило задержаться на ней лучу, подняла голову и оказалась рыжим, как яростное пламя, щенком неведомого происхождения. Он не вилял хвостом и не тявкал на незнакомца, а дрожал, будто дождь пробрал его до костей и погасил его голос. Славик подозвал щенка, присел на корточки и, обычно брезгливый, почесал его за ухом. Потом втянул воздух из ладони, но она пахла не псиной, а лимоном — или так пахла сама прохлада большого вечернего города.

Он встал, вышел из сутулого довоенного дома, обогнул мусорные контейнеры и уже возле подъезда оглянулся. Старый дом исчез, точно был всего лишь тенью, которая до сумерек цеплялась за ветви окрестных тополей, а ближе к ночи слилась с темнокорой гладью неба. Зато щенок следовал за Славиком, по-прежнему молчал и не вилял хвостом. Славик поднял его с земли, поцеловал в нос и выпустил из рук только в комнате. Он включил свет, наблюдая, как животное принюхивается к новым обстоятельствам жизни. Славика накрыла какая-то маслянистая волна нежности и признательности этому зверю. Человек, такой маленький и родной, обескровил сегодня Славика: сын показал, как жалок и бесполезен может быть мужчина, проживший на свете целых сорок лет. А щенок вернул доверие этого сорокалетнего мужчины к существованию. Пусть не полностью, но все же...

Славик, кажется, задремал. Проснувшись, он пошел на кухню включить чайник. Там, прямо под столом, дрых щенок, который, вероятно, видел сладкие сны, потому что даже не открыл глаз. Славик посмотрел на часы (он дремал-то всего минут сорок), восстановил в памяти события дня и вечера. Едва воспоминания допетляли до маршрутки с сыновним враньем, как из живота вверх опять поползла маслянистая волна, на этот раз волна усталости и первых импульсов гнева.

Он вышел из дома со щенком на руках и опустил его на землю у мусорных контейнеров. Постоял не больше минуты и, не оборачиваясь, поспешил обратно. Щенок брел за Славиком до подъезда, но дальше входной двери его не пустили.

 

 

Табак

Когда Славик думал о раннем детстве, то печаль, как горькая трава, прорастала где-то внутри. Он горевал, хоть почти ничего не помнил о той поре, будто прожитое время было свалено в глубокий сон, и спящий скреб землю, раскапывал что-то в полуобморочном состоянии. Зачем? Славик не знал.

В нем задержались только две повторяющиеся картинки: тыквенный сок и черепаха. В детском саду на полдник никто не хотел пить тыквенный сок. Славик же обожал. А вот черепаху он запомнил мертвой. Она была пугливой и всегда прятала голову в панцирь. Смотреть, как животное неуклюже поедает капусту, приходилось с расстояния вытянутой руки. Сцену черепашьего обеда Славик, скорее всего, домысливал, а вот смерть — запечатлел. Ее шея оказалась неестественно длинной и морщинистой. Голова лежала на полу и не шевелилась, а над ней переливался какой-то фосфорический нимб. Славик не помнил, плакал ли он, хоронили ли черепаху или просто бросили в мусорное ведро, даже имя ее улетучилось в неизвестном направлении. А мать — помнит? Помнит она, как звали черепаху? А про его любовь к тыквенному соку помнит?

Да, раннее детство приходило к Славику чаще, чем следовало. В этих волнах прошлого не было никакой угрозы, просто человек не хотел их. По утрам простыня под ним сбивалась, подушка лежала на животе, одеяло пряталось в ногах. Вероятно, мужчина спал тревожно, сражаясь с несуществующими злыми духами.

Сегодня его разбудил звонок. Он потянулся к телефону, но тут же сообразил: звонят в дверь. Славик накинул халат и открыл. Старшая по подъезду начала что-то объяснять хозяину квартиры, уставившись в пол. «Где расписаться?» — прервал ее Славик.

Потом позвонили в домофон (разносчица квитанций), потом — на мобильный (новые услуги от кабельного телевидения), потом — в дверь (никого не было: вероятно, развлекались соседские мальчишки). Не прошло и часа после пробуждения, а Славик уже устал. Он выглянул во двор. Дорога и детская площадка уже высохли. Стоял апрель с устойчивым плюсом на термометре. Светило пронзительное солнце, однако людей нигде не было, будто ранние лучи сожгли их, а ветер разнес прах по дальним углам. Впрочем, и ветра-то почти не было. «Обглоданный ветер», — почему-то вслух сказал Славик, и в это время позвонили опять.

На пороге стояла бывшая жена. «Могла бы и предупредить», — сказал он. «Я и предупредила. Вчера», — ответила она. Славик не помнил. Бывшую жену звали Викой. Она опять перекрасилась — на сей раз в безупречный пепельный цвет, вырядилась в бордовую кожанку-косуху и короткие сиреневые брюки. Сияла, как манекен в витрине «Гуччи». И благоухала.

«Я жду ребенка», — заявила Вика и попросила чашку чаю. «В этот раз у тебя получилось не затягивать на долгие времена», — ответил Славик. Он еще не переварил сообщение, но, кажется, грядущее событие мало его касалось. А первой беременности, действительно, пришлось ждать целых три года. Что-то в организме не срабатывало, и Вика проходила долгое и болезненное лечение. Артем был настолько желанным, что Славик иногда боялся задушить младенца в своей любви.

«Послушай, я выхожу замуж. Тёмочке придется непросто. И Андрею. И мне. И тебе. Всем. Я бы хотела...» Вика остановилась, подбирая нужные слова. Славик знал, что дела у бывшей и ее возлюбленного шли к свадьбе, что для этого Вике и сыну придется переехать в Екатеринбург. «Я не возражаю, если вы поселитесь в другом городе», — наугад сказал Славик. «Нет», — выдохнула Вика. Она крутила чашку то по часовой стрелке, то против. «Оставь бедную кружку в покое», — не выдержал Славик. «Мы уезжаем в Канаду. Андрею предложили место в головном офисе», — сказала Вика. «И что?» — не удивился Славик. Он смутно догадывался, что расстается с сыном на долгие месяцы, а то и годы, но никакой боли (или что накрывает человека от жуткой новости?) не ощутил. «Это — все?» — спросила Вика. В ее голосе угадывалось и железо, и растерянность. «Не знаю», — ответил он. Ему хотелось курить.

Бывшая жена давно ушла. Бывший муж не отрываясь смотрел на телефон. Он знал, что должен позвонить ей и поделиться своими сомнениями и переживаниями по поводу Канады. Однако их не было. Ни сомнений, ни переживаний. Славик представлял, что в следующий раз увидит Артема через десять лет — чужого, почти взрослого, плохо говорящего по-русски, — и не испытывал ничего, кроме желания сделать несколько затяжек. Он ведь любил сына? Любил. Должно же что-то подкатывать к горлу, бить по сердцу, сталкиваться в голове, когда узнаёшь о вечном расставании с любимым человеком? Конечно. Непременно. Но...

Стоял поздний вечер. Славик все же не выдержал и, как беглый преступник, подобрался к табачному киоску. Словно боялся, что его кто-то опознает. Он десять лет курил легкий «Винстон» (и уже шесть лет не курил вообще) и сейчас попросил ту же марку. Оказалось, что табачная промышленность во время относительно здорового образа жизни Славика тоже не дремала: изменился дизайн пачки. Это ладно. Но! Чуть ли не на всю длину коробочки красовалась теперь угрожающая надпись и гнусная картинка.

«Эмфизема», — прочитал Славик, едва отойдя, и сразу вернулся к ларьку. «Я передумал курить “Винстон”. Вот это — что это? “Ява”? Дайте ее», — сказал он в окошко. Девушка не смутилась (вокруг полно чудаков) и протянула пачку. «Онкозаболевание», — прочитал Славик, не отходя от прилавка, и вернул товар. (Ему показалось, что в это самое время сама смерть вышла патрулировать улицы города и сейчас обламывает ветки тополей и гасит электричество в домах.) «А, вот оно что», — сказала продавщица с улыбкой. Она, вероятно, угадала типаж покупателя: перед ней стоял мнительный человек, способный поверить даже в надпись на пачке. Ну, она сталкивалась и не с таким. «Вот. Еще вот. И это». Девушка разложила перед Славиком весь репертуар заболеваний и картинок.

«Импотенция». (Почему-то стало нечем дышать, будто голова Славика была обмотана скотчем, и требовался кинжал, чтобы вспороть пленку и добыть воздух.) «Пародонтоз». (Что это такое, черт возьми?) «Преждевременное старение». (Славик жил в бесплодном, мертвом, лунном мире.) «Ампутация». (Зачем же так?) «Ладно, если вы не собираетесь в отцы, то самыми лучшими вариантами будут эти», — сказала находчивая продавщица, придвинув мужчине пачки с надписями: «Недоношенность» и «Мертворождение». «В какие еще отцы?» — не понял Славик. «В любящие, конечно! И в счастливые!» Девушка за прилавком упивалась привалившим развлечением: не всякий день нарвешься на такого паникера. Мужчина взял «недоношенность» и сбежал.

Закурил. С непривычки голова пошла кругом. Сделав несколько затяжек, он обратил внимание: кольца замерли на месте, у самого рта. Казалось, что ветер остановился, задохнувшись дымом от сигареты. А еще в воздухе висели испарения от городских огней и где-то поблизости гремел поезд, хотя никакой железнодорожной ветки в этом районе никогда не было.

 

 

Ахилл

Имя у нее было вполне себе. Нормальное, одним словом. Ее звали Ниной. А вот фамилия... Впрочем, она носила типичную грузинскую фамилию. Типичную в том смысле, что произнести ее без многодневных репетиций не получалось: какое-то нагромождение звуков «р», «ц», «д», «з», наползающих один на другой, путающихся, исчезающих без предупреждения.

Когда она вставала, одетая лишь в прозрачное утро, Славик думал: «Зачем?» Он не любил Нину, не собирался делить с ней оставшееся время жизни, не очень-то вникал в ее дела. Она предлагала съехаться, обвенчаться, кого-нибудь родить, пока не поздно, но эти предложения проговаривались вскользь, редко, с иронией в голосе, улыбкой на лице, поэтому Славик не беспокоился.

Нина была моложе своего мужчины на несколько лет, выше его и необъятней. Славику по жизни нравились женщины-подростки — худые до выпирающей ключицы, с маленькой грудью, этакие пацанки в рваных джинсах, кедах и с короткой стрижкой. Вышло же ровно наоборот. Славик ни за что не выбрал бы Нину. Он бы вообще никого не выбирал и ходил бы себе бобылем на мамины борщи и сыновних жирафов. То есть Славик не искал никаких отношений, не имел никаких фантазий, не ждал никаких подарков от судьбы, выраженных словами «они были счастливы и умерли в один день». Все его постельные опыты можно было перечислить по пальцам одной руки. Такая скудная картотека смущала Славика, но — хвала Деве Марии Гваделупской (почему это ей?) — возраст, когда надо было подыгрывать оголтелым бабникам в их бесконечном вранье о сомнительных победах и рассказывать о собственных подвигах, остался давно позади. Славик мало где бывал, мало с кем разговаривал и не хотел ничего менять.

Они познакомились два месяца назад на бирже труда. На самом деле это заведение называется как-то иначе, только кто ж запомнит шесть (или около того) казенных слов, выведенных на латунной табличке? Так вот, на бирже труда человека гоняют из кабинета в кабинет, везде надо выжидать своей очереди и двое безработных вполне могут оказаться рядом в общем коридоре и разговориться от безысходности и скуки.

Славик, конечно, тогда еще не знал ни ее имени, ни того, что она наполовину грузинка. Он бы скорее подумал, что перед ним кочевница из амазонских лесов: мясистый, картофельный (а вовсе не строгий кавказский) нос, забранные резинкой длинные смоляные волосы. А вот карие глаза и распухшие губы не несли никаких национальных признаков и ничем особенным не выделялись.

Оказалось, Нина была внебрачной дочерью Муслима Магомаева. Ну да, разлетающиеся в разные стороны ноздри и лоб, заканчивающийся где-то на середине черепа, — что-то такое магомаевское читалось в ее внешности. Она ждала вызова в Москву, чтобы поучаствовать в шоу «Первого канала», сдать тест (или их несколько?) и вообще осмотреться в столице. От таких перспектив у Славика кружилась голова, пусть напрямую его это, кажется, и не касалось. Уж он-то не мог представить себя героем не то что телевизионной передачи, но и чьей-то жизни (хотя второе, возможно, важнее).

Через неделю после знакомства они обменялись ключами, однако съезжаться не стали, а гостили друг у друга попеременно и то не каждый день. Нина не говорила ничего лишнего. В то же время и ничего существенного о ней Славик не знал. Какие тайны хранит ее прошлое? Есть ли у нее дети? Настоящая ли она дочь великого певца? Ответов на эти и другие вопросы не существовало: как-то не подворачивался соответствующий случай.

Однажды Нину окликнули на улице Златой. «Ошиблись», — сказала она потом, но он заметил, что женщины узнали друг друга. В другой раз Нина весь день не отвечала на звонки, а когда все же нашлась, то без малейшего смущения заявила: «Я уезжала в Еманжелинск. У меня могут быть свои дела?» Еще она никогда не говорила при Славике по телефону. «Мне некогда. Я потом тебя наберу», — всегда отвечала она кому-то третьему, если Славик был рядом. Что ж, тайны так тайны. В конце концов, он тоже умолчал, что переболел свинкой чуть ли не в тридцать лет, и что один раз чуть не переспал с мужчиной, и что как-то... Да, у Славика тоже было полно скелетов в шкафу.

В день отъезда Нины на шоу Славик шел за бананами под бескаркасным куполом неба — невидимым, но прочным, сталкиваясь с которым солнечные лучи разбивались на осколки, отлетали в разные стороны и выстраивали какую-то праздничную геометрию света. Асфальт уже избавился от наледи и грязи. Река текла еле-еле, будто пыталась что-то вспомнить.

«Вернется из Москвы — предложу ей жить вместе. Вдруг получится?» — с каким-то предвкушением лучших дней подумал Славик. «Все налаживается», — добавилось к предыдущей мысли.

Нина уехала. Он дождался отправления и даже вяло помахал поезду вслед. Состав пропал из виду, а людей на перроне все не убывало. Они торчали повсюду, как цветы в тундре, которые повылезали на свет все вместе, ловя короткое северное лето. Лавируя между группами и одиночками, Славик вдруг подумал, что больше никогда не увидит Нину. Значит, так тому и быть. Хотя с чего он это взял? Глупости. Тем не менее отмахнуться от этой простой мысли не получалось — в голову лезли нестыковки, отговорки, противоречия, которые проявлялись в словах и поступках Нины.

Когда мысленная очередь дошла до денег, спрятанных в комоде, то Славик сменил ленивый ход на бег. Он бежал, пока не выдохся (а перрон все не заканчивался), пока сердце не стало выскакивать из куртки, пока в правом боку не закрутились в жгут внутренности сорокалетнего тела. Деньги на дне ящика комода, под майками и трусами, — это что-то из прошлого века, но Славик то и дело откладывал перевод наличных купюр в безналичные.

Он продал машину, потому что не мог с ней справиться: она оказалась капризной и затратной. Для кого-то четыреста тысяч — пустяк. Для кого-то — состояние. Для Славика сейчас они были не пустяком или состоянием, а смыслом всей жизни. Нет, он не мог так обмануться! Нет, он не мог пустить в свою жизнь самую примитивную воровку! Он все бежал и бежал, что-то внушал себе, над чем-то колдовал, однако это уже ничего не меняло, ведь он — догадался. И эта догадка раздавила его.

Деньги лежали на месте. Славик пересчитал их. Положил обратно под трусы и майки. Достал. Беспорядочно рассовал по карманам джинсов и куртки. Кажется, его мутило. Он проклинал себя за подозрительность, радовался находке, почему-то винил Нину в несостоявшейся краже. Руки дрожали. Ладони потели. Он поехал к матери. Ему везде мерещились розовые пятитысячные бумажки. Оказалось, он заснул, но ничего из карманов не исчезло: Славику везло. Или просто мир был не настолько жесток и мстителен, как он себе представлял.

Мать горевала по случаю маленького открытия: волосы на макушке у нее стремительно редели. Славик давно заметил это, только молчал: какая-то нежная, младенческая кожа под негустой сединой раздражала его. В другой бы день мать поспорила с ним и отправила сдавать наличность в банк, да печаль не давала ей сегодня возможности ругаться. Она убрала деньги в шкаф.

Славик оставил себе пятерку, чтобы расслабиться этим вечером. Он позвонил Кунице — чуть ли не единственному человеку, с которым мог выпить и хоть о чем-то поговорить. Куница сидел в баре «Питер», тянул пиво, ждал кого-то (Славик не понял кого). «Приезжай, конечно. Покажу тебя людям. Пусть умоются», — сказал Куница. Славик засобирался, но на шнуровке второй кроссовки остановился. Что значит «пусть умоются»? Что значит «покажу людям»? Да ничего! А если значит — то что? Опять кошки заскребли на сердце Славика. Он все же вышел из квартиры матери, однако не знал теперь, ехать ему в «Питер» или возвращаться домой.

Бантик на кроссовке он так и не завязал, наступил на шнурок тут же, на лестничной площадке, упал, но почти ничего не почувствовал. Вызвал лифт и, как только загорелась красная кнопка, стал получать сигнал бедствия от пострадавшей ноги. Мать вызвала скорую, а рентген в больнице высветил разрыв ахиллова сухожилия.

На следующий вечер медсестра передала Славику увесистый пакет с бананами, другими фруктами, соком и двумя книгами. Это были рассказы Варлама Шаламова и сборник «Поэзия Латинской Америки». Странно, уж стихов-то Славик со школы не читал. «У нас карантин. Самая последняя волна гриппа. Поэтому посетителей к больным не пускают. А все ваши внизу выстроились», — сказала медсестра.

Славик допрыгал на одной ноге до окна. Оно было заблокировано еще с зимы. (Или здесь круглый год так?) Четвертый этаж не Эверест, поэтому все лица и жесты были видны. Мама утирала слезу и улыбалась. Вика отчаянно махала руками, будто стояла на необитаемом острове и вдруг увидела парусник. Артем сидел на плечах Андрея. «Папа, я тебе слона нарисовал!» — выкрикнул он. Куница дымил в стороне и озирался. Даже его где-то нашли. Славик испытал короткий миг счастья, подумал о каждом из пришедших что-то свое и непременно доброе.

В небе расползся рыхлый след от самолета. На внешний подоконник уселись три голубя и заворковали. Через форточку в палату залетел сонный шмель.

Поздним вечером Славик наугад открыл книгу со стихами и прочитал первое попавшееся:

 

Предчувствуя конец, простились горизонты

Со стаями птиц перелетных,

И лепестки цветов, похожие на клавиши, опали...

 

«Вот ведь. Что-то такое будет», — подумал Славик и выключил свет. Ему снилась ядерная осень, напророченная поэтом. Хотя не исключено, что стихотворение было совсем о другом.

100-летие «Сибирских огней»