Вы здесь

В ожидании тепла

Рассказы
Файл: Иконка пакета 02_miasnikov_vot.zip (41.87 КБ)

Какое дело Моцарту до Кольки?

Вместо предисловия

 

Подборку рассказов Николая Мясникова, которые вы сейчас прочитаете, мы назвали «В ожидании тепла». Потому как поняли: Коля, казалось бы холодный, жесткий, беспощадный, жил именно этим, на первый взгляд почти банальным и даже сентиментальным словосочетанием. И знал: тепла не будет. Но если распрощаться с ожиданием тепла, то сразу же наступит расчеловечивание. А может быть, уже наступило.

Нет, ну правда, невозможно писать предисловие к смерти и послесловие к любви. Приходится что-то вроде как бы вместо. Николаша, Николай Фёдорович — Найкл, как фамильярно я его называл, умер. В это невозможно поверить. Никогда больше Коля не придет в четыре утра в мою абрашинскую избушку и не будет дожидаться, пока не проснусь, не будет извиняться за то, что он давеча на меня ругался, когда я за ним гонялся с топором. На самом деле все понятно — все в рассказах, картинах, разговорах. Или в блаженном распивании чистейшего самогона из кристально чистых граненых стаканов, что трезвому, точнее трезвомыслящему, человеку нипочем не понять.

Художнику не нужен разбиратель, поэту ни к чему судебный пристав в обличье умничающего филолога, мятущейся, вечно живой и ранимой душе непотребен дурак патологоанатом. Поэзия и музыка без оглядки на «человейник» живут в математически совершенном мире собственного одиночества, живут в ожидании тепла.

Коле было присуще редкостное чувство меры, вкуса, такта, пропорций. Любым его движением повелевал слух. Абсолютный. Какое дело Моцарту до Коли? Но если бы случайно Николаша столкнулся вдруг с Амадеем, они нашли бы, о чем поговорить.

Зависть — самый страшный из всех смертных грехов, ибо из него произрастают все остальные: жадность, трусость, предательство и уныние. Все завистливые люди унылы бесконечно. Николаша заменил само понятие зависти на иное, высокое — восхищенье. В самом деле, быть надо полным идиотом, чтобы завидовать Пикассо. Или желать построить пирамиду выше Хеопсовой. Или перешагать-перелетать Шагала. Или девушку в церковном хоре забыть и жить в свином корыте.

Коля — гений. Как Сальери. Как Руссо. Моцарт нас прельщает некой невыносимой легкостью бытия. Гайдн попивает себе токайское и снисходительно поглядывает, как жена крутит папильотки из нотной бумаги, на которой, так, между прочим, соната мужнина.

Все можно. Единственное, чего нельзя позволить, так это чтобы дураки и недоумки изъясняли свои невнятные намеренья и пошлые влечения стихами, обмакивали кисточку в рыбью кровь и живописали пустоту.

После смерти Николаши в груди образовалась дыра. Холодно. И вот теперь Коля с этих страниц дарит нам тепло и оставляет нас в ожидании тепла.

Слава Михайлов

 

Вот так…

Человек родился в мир, подрос чуть-чуть, и его выпустили гулять. Вышел он на крыльцо и увидел: большие дома, деревья большие, люди кругом, собаки бегают.

На газоне трава растет.

Так много всего, и все хочется потрогать, разглядеть поближе.

Человек закричал от восторга и побежал.

И упал с крыльца.

И набил себе шишку.

Как его звали, не знаю.

Может быть, Иванов, может, Петров, а может — Сидоров.

Или просто — Герка.

А возможно, это была девочка. И тогда ее звали Люська.

 

Человек посмотрел вверх и увидел небо.

Человек посмотрел вниз и увидел лужу. В луже тоже было небо.

Человек подошел и топнул по луже ногой.

И небо раскололось.

 

Человек поймал кузнечика, разглядел его и подергал за ногу.

Нога отломилась.

Человек подергал за другую ногу. Она тоже отломилась.

И человек отпустил кузнечика.

Но кузнечик не стал убегать. Наверное, он уже привык к человеку.

А человек увидел птичку и сразу забыл о кузнечике.

 

Иванова отдали в школу.

Петрова отвели в ГПТУ.

Сидорова — в университет.

А Люську отвели в детский сад.

В детском саду Люське понравилось. Дети плакали, а Люська смеялась. Других тошнило от каши, а Люська просила добавки.

Потом дети подросли и их отправили в школу.

А Люську оставили в садике.

Потом Люська подросла и ее назначили воспитательницей, она уже больше не смеется. У нее теперь много забот.

Дети плохо воспитаны. Плохо стоят в строю. Плохо маршируют. Неправильно рисуют танк. Не знают советского гимна.

И отказываются есть кашу.

Когда наступает тихий час, дети засыпают. А Люська уходит на кухню, садится возле котла и доедает кашу.

 

Сидоров в детстве с крыльца падал и разбил нос.

Петров падал в яму, а Люська падала с лестницы, когда у бабушки была. Иванов никуда не падал.

А потом их приняли в пионеры.

 

Живот говорит заднице:

Смотри, какую я котлету достал!

Подумаешь, — говорит задница, — вот штанишки на мне, это да!

 

Иванов подрос немного и в школьном туалете голую бабу нарисовал. Петров в подъезде плохое слово нацарапал. А Сидоров это слово зачеркнул и написал рядом: «Петров — дурак».

Шла девочка мимо гаража. Вынула из кармашка кусочек мела и написала старательно: «Я мимо проходила».

Из гаража пьяный мужик вышел. Посмотрел на девочку и сказал:

Вот красотка-то растет! Беда мужикам будет. Вырастешь за генерала замуж выйдешь. Как звать-то тебя?

И Люська застеснялась.

Ну, не бойся, — сказал мужик. — Генерал хороший. С усами.

 

Была раньше сказка такая.

Идет солдат через тайгу. С войны возвращается. Год идет — лесу конца и края не видно. Второй год идет — ни одного человека не встретил. Кругом тайга да горы стоят.

Заблудился, однако, — говорит солдат.

На третий год вдалеке дымок увидел. Ближе подошел, видит, избушка стоит, дым из трубы идет. На завалинке Букарка сидит.

Здравствуй, Букарка, — говорит солдат.

Здравствуй, солдат, — говорит Букарка.

Как с жизнью справляешься? — спрашивает солдат.

Да вот, сижу, — отвечает Букарка. — А ты, служивый, куда путь держишь?

Да так, иду, — говорит солдат. — Ну, будь здоров, Букарка.

Ну и тебе счастливо, солдат.

 

Петров спал и видел сон, будто спит он не один, а с Люськой.
И будто им нисколько не стыдно, а даже весело. И даже очень приятно им было так спать.

А потом он проснулся и увидел, что спал один.

И почему-то вдруг стало стыдно.

 

Сидоров шел и думал:

Какие все люди разные. Иванов любит котлеты. Петров любит сладкое. А Люська не любит Анжелку. А я?

И сам себе ответил:

Мне вообще все люди нравятся.

Тут он с размаху налетел на Герку.

Вот они, денежки, — подумал Герка. И выбил Сидорову зуб и вывернул у него карманы.

 

Люська! — закричал Петров. — Я же тебя видел сегодня!

Когда? — удивилась Люська.

Ты мне во сне приснилась.

Дурак! — сказала Люська и покраснела.

«Как она догадалась?» — удивился Петров.

И тоже покраснел.

 

Сидела на улице старушка с весами. Всех желающих за пять копеек взвешивала.

Шла пышная тетка в пальто, хозяйственными сумками увешанная. Увидела старушку и говорит:

Как хорошо, что вы здесь. Наконец-то взвешаюсь.

И вместе с сумками, в пальто, в сапогах на весы встала.

Да вы сумки-то поставьте на скамеечку, — сказала старушка.

Господи! — отвечает тетка. — Разве они мне прибавят!

 

Сидоров увидел, что в соседней квартире дверь открыта, постучал — соседей нет. Ограбили квартиру, решил.

По пути в университет зашел участковому сообщить.

В участке тоже — дверь открыта, а никого нет.

Решил посидеть подождать. Участковый только через час появился.

Посмотрел мимо Сидорова. В окно выглянул. По комнате прошелся, фуражку на сейф бросил. Расческу достал, причесался.

Ногу поднял, подошву ботинка разглядел. Ремень поправил.

Потом за стол уселся, на Сидорова уставился.

Ну, — говорит, — рассказывай. Что натворил?

Я? — удивился Сидоров.

А кто же? — удивился участковый. — Ты ж здесь сидишь.

Так и вы сидите, — возразил Сидоров.

Ишь ты, — сказал участковый. — Бойкий какой. Я на работе сижу, а ты в милиции. Понял?

«Черт меня дернул сюда идти», — подумал Сидоров.

 

«Подражать глупцу нельзя ни в коем случае.

Если, уподобляясь помешанному, человек побежит по дороге, — это помешанный.

Если, уподобляясь злодею, он убивает другого человека, — это злодей.

Подражающий скакуну сродни скакуну.

Подражающий Шуню — последователь Шуня.

И тот, кто, пусть даже обманом, стремится быть похожим на мудреца, должен называться мудрецом».

 

Иванову родители дубленку купили.

Петров с первой зарплаты магнитофон купил. А Сидоров альбом Ван Гога купил.

Люська купила себе трусы.

Дешевле, чем дубленка, но гораздо дороже, чем Ван Гог.

Иванов гордо ходит в дубленке. Петров музыку слушает.

Сидоров альбом на видное место поставил.

А Люська трусики примерила, покружилась перед зеркалом и вдруг расстроилась. Такая красота, а ведь никому не покажешь.

 

Шел пьяный Петров с завода.

Сверху на него грустно Господь взирал, ангелы смотрели.

Господь взял камешек и кинул в Петрова. Или промахнулся, или вовсе попасть не хотел.

Метеорит Петрову под ноги упал.

Петров поднял голову, огляделся — никого вокруг нет.

И громко сказал:

А вот догнать бы тебя да ноги повыдергать. Чтобы знал, как камни швырять!

 

Ты у Люськи бываешь? — спросил Сидоров.

Захожу иногда, — сказал Иванов.

Ну и как она? — спросил Сидоров.

Да никак, — ответил Иванов. — Приходит с работы и сидит одна.

Зачем тебе это, не пойму, — сказал Сидоров. — У тебя и так баб — пяти мужикам не справиться. А ты еще и Люську… Мучаешь…

Ну зачем так, — задумчиво сказал Иванов. — Надо же и ей… размяться иногда.

Размяться, — проворчал Сидоров. — Если бы не ты, может быть, она уже замуж вышла бы.

Или совсем бы засохла, — ответил Иванов.

 

Люська бежала зарплату тратить.

Иванов бежал интервью брать.

Петров на почту шел, посылку получать.

Сидоров на свидание шел, аспирантку консультировать.

Шел Мясников по улице, глядел на них и думал: «Один я никуда не иду».

* * *

Когда-то было Слово.

И было оно у Бога.

Потом появились люди. Разменяли его на мелочь и поделили на всех.

А Люське досталась сдача.

 

Потом был капитализм.

Иванов играл в карты и был в больших долгах.

Петров жил в фабричном поселке и имел бутылку по праздникам.

Сидоров служил в департаменте и имел репутацию.

Люська в домработницах ходила.

Герка тогда сутенером был. И однажды забит был до смерти.

 

Потом наступил социализм.

Люська на постаменте стояла. В чугунном платье и с отбойным молотком в руках. Иногда весло держала, иногда — большой циркуль из гипса.

Иванов и Сидоров в почетном карауле стояли, в белых рубашках и красных галстуках. Салют прохожим отдавали. По вечерам в кино ходили. В фильмах Люську красиво показывали.

Петров к постаменту венки возлагал.

Все о Северном полюсе мечтали.

Герка на Беломорканале в большом почете ходил.

Но однажды ночью забит был до смерти.

 

А потом все устали.

Сидели ночами на кухне, трепались ни о чем. Водку пили. За Люськой лениво ухаживали.

Днем по знакомым бегали. Дубленки добывали. Телевизор цветной. Трусы кружевные для Люськи.

Книжки добывали. Читали иногда.

 

А потом и это кончилось.

Сидоров электрическими проводами торговал, Петров железные гаражи варил. Иванов в какую-то фирму директором пристроился. И фирма прогорела.

Люська на базаре тряпьем торговала. Мерзла зимой, летом потела. Вместо трусов подгузники носила.

А потом в запой ушла.

* * *

Был белый-белый снег.

Потом появилась проталинка, оттаял пучок волос, потом оттаяла голова.

Пришла собака и погрызла голову сбоку. Потом оттаяло тело, и его погрызли мыши. Потом появился запах. И зажужжали мухи.

И все заросло травой.

 

Кто это был? Петров? Иванов? Сидоров? Люська?

Не знаю. Теперь уже не различить.

Потом наступила осень.

Подул северный ветер, разорвал серые облака и загрохотал небесными воротами, ведущими в Великую Пустоту.

И снова на землю лег снег.

01.2010

 

В ожидании тепла

Уже скоро наступит тепло, и тогда мы сбегаем в лес, и тогда напилим дрова.

Мы посадим морковь и петрушку, подсолнухи и кабачки, баклажаны — для украшения и, может быть, даже — цветы.

Мы поставим новый забор, и сарай, и новые окна, а потом настроим станок, закрепим в нем фрезы и сверла, чтоб создать наконец табуретки.

Ведь на этом нельзя же сидеть…

Табуретки, три штуки, одну для меня и две — для гостей, и скамеечку для курения.

Но пока к нам тепло не пришло, мы тихонько сидим и пьем водку….

Сначала — чтобы согреться.

Потом — чтоб поправить здоровье.

А потом пришел наш сосед, и он тоже хотел быть причастен.

А потом нам звонили друзья, и мы пили за тех, кто нас помнит. И за всех хороших людей.

А назавтра случилась Пасха, и ее нам нельзя пропустить.

И три дня мы ее отмечали…

Тут и куриц погрызла собака, и сосед был ужасно расстроен.

А потом уж другой наш сосед ни с того ни с сего полюбил продавщицу, а она его матом ругала.

Он и сам ее всяко назвал, но при этом был очень обижен… Нам пришлось и его утешать.

А потом соседка-старушка принесла нам ящик рассады, чтоб пореже ее рассадить.

И тогда нам пришлось отхлебнуть, потому что эти росточки так хрупки, что нельзя прикоснуться к ним дрожащей рукою поэта…

13.04.2007

Шепот

 

Над тобою — бархатное небо.

И тысячи лун на нем.

И звезды — как крупный орех…

Для тебя — лимонные облака на закате — легкие, как перо попугая, и прозрачные, словно лунный свет.

И сладко цветут деревья, и сквозь этот сладкий запах тихо дышит теплое море.

Для тебя — шорох платья, и блеск камней, и музыка, и фонтаны шампанского. Звон бокалов и звук поцелуя.

И юноши, срывающие цветы, чтобы надкусить стебелек…

И хочется плакать и плавать, веселиться и танцевать…

Я лежу на краю Земли. Врастаю ребрами в почву.

И по ребрам колотит сердце…

Вслушиваюсь в эту бездонную тяжесть в тайной надежде услышать тихий ответный стук.

Земля…

26.09.2005

 

 

Белая скука

Зимой в нашей деревне делать абсолютно нечего. А уж к концу зимы так устанешь, так устанешь…

Просто сил никаких нет.

И ведь все от безделья.

Встанешь утром, выйдешь на крыльцо, посмотришь по сторонам — снег. Баня вот напротив стоит. Огород за баней. Всё. Все события. Больше ничего нет.

Никаких новостей.

За забором крышу соседскую видно. Дым из трубы идет. Живой, значит, сосед. Если бы умер, так не топил бы.

И снова — всё. Больше смотреть некуда.

Опять в дом возвращаешься.

Чаю попьешь и ложишься. Лежишь и весну ждешь.

Вот хорошо, у кого корова есть.

Вышел, на снег посмотрел, на трубу посмотрел — дым идет ли? Идет. Подумал. Корове сена охапку отнес. Еще о делах подумал. Хозяйство. Не просто так. Тоже соображать маленько надо.

Ведро воды корове поставил.

Заодно дров охапку в избу занес.

Хоть на полчаса, а все день короче стал.

Все-таки поменьше у телевизора сидеть.

Все меньше мучиться.

Но, с другой стороны, тем, у кого корова есть, им тоже не сахар.

Ты вышел, посмотрел, лег себе и лежишь.

А у них — прямо беда! — им мясо доедать надо.

Осенью это мясо не продашь, покупать некому. За зиму это мясо не съешь. Много его на двоих-то. А весной его хранить негде.

Вот он зайдет со двора, охапку дров возле печки кинет, только сядет возле телевизора посидеть, как баба — бац! — и тарелку с мясом ему в руки сунет. Сидит он, телевизор смотрит и мясом давится.

А что делать? Не ругаться же с ней каждый день.

Ему бы картошечки жареной.

Салатик какой-нибудь…

Селедочки.

Хлеба черного с солью…

Нет, мясо доедать надо. Картошку потом.

Вот мясо кончится, тогда картошку дряблую все лето доедать будем. Да и капуста к тому времени перекиснет. Тоже доедать надо будет. Не корове же ее скармливать.

Бывает, за зиму от этого мяса так брюхо разбарабанит, что весной человек в свой «жигуль» попасть не может. Руль в брюхо упирается, не пускает.

Впору переднее сиденье снимать и на заднем ездить.

А с заднего до руля не достанешь. Тут только одно: или руки удлинять, или руль переделывать.

Вот бабам — хорошо.

Утром встала, мужа облаяла, чай заварила.

Телевизор посмотрела.

В магазин пошла. Там с бабами часа три простояла, обсудила всё, все новости вызнала.

Свои рассказала, что за ночь придумала.

Заодно пряников к чаю себе купила, чипсов, чтобы сериалы смотреть. Леденцов на палочках.

Присыпку купила, сладкую — для торта. Пусть все думают, что она каждый день себе торт стряпает. А она ее так, ложкой съест.

Домой придет, мяса сварит большую кастрюлю. Надо же мужика кормить. Пусть жрет, сволочь.

А тут уже снова сериалы надо смотреть, чтобы завтра в магазине дурой не выглядеть. А то бабы начнут обсуждать, а она не в курсе.

Ляжет потом в постель, в потолок смотрит и думает. Мысли в голову разные так и лезут, так и лезут.

Как кошки на забор.

Главных мыслей у наших баб обычно три. Редко больше бывает.

Первая про деньги.

Вторая про обиды.

А уж третья про то, что помирать скоро. Это из-за того, что зима. Просто настроение такое. Погода.

Ну и пожалеть ей себя, конечно, охота.

Вот лежит и думает. Лежит и думает…

Про деньги думает, про мужа.

Вот, дескать, мясо не продал, а как бутылку с мужиками выпить, так это пожалуйста. Сволочь. Был бы мужик как мужик, давно уже с деньгами были бы. И мясо продать можно, и картошку. Нет, зачем ему? Он лучше его сам съест. Вон Васильевы. В город съездили и продали.

Машину, правда, совсем разбили. Так у нас все мужики такие. Никто по городу ездить не умеет.

Он когда на права-то сдавал?

В том году, однако, сорок лет будет. Или это Фирсов был? Черт его знает…

А этот, чучело, возле телевизора сиднем сидит. Жрет свое мясо и глаза пялит.

Был бы как Васильев, может, какой-нибудь прок из него и вышел бы.

Тот небось не сидит вот так-то. Всю зиму машину ремонтирует. К лету-то надо сделать. Как летом без машины?

Только и видишь его — в город, из города, в город, из города. Все за запчастями ездит. И все пешком!

И все на себе!

Совсем исхудал мужик. Так дальше пойдет и смотреть не на что будет.

А этот, рохля такой…

Вот так она про свои обиды и думает.

Мол, картошки в этом году наросло, а продать некому.

Вот если бы продать, так за триста ведер это же сколько бы денег было? Другой мужик посуетился бы, поискал. А этот…

Люське два ведра бесплатно отдала. Да хоть бы по двадцать пять рублей — уже полтинник. Так нет, бедной прикинулась.

Так Люська она всегда такая была.

В девках еще ведь ни одного мужика не пропускала.

Всех перебрала. Даже с татарином была, а там на что смотреть-то? И стыда ни в одном глазу.

Уж я с директором-то…

Так он мужчина солидный… Щепетильный…

Два раза на «вы» меня называл.

А Люська-то… Это уж когда она замуж вышла, так тогда уж недотрогу стала из себя изображать. До этого-то все трогали. Клеймо негде поставить.

Все мужика своего по рукам била. Не трогай! Не прикасайся! Не для тебя цвету!

До того достукалась, что дите из детдома брать пришлось. А врет, что свой. Откуда он свой-то? Детдомовский.

В город уехала чуть не на год и вид сделала, что рожать ездила. Мужик ее тут один с хозяйством пластался.

А ей что?

Да ей не картошки, ей веником бы по морде! Козе драной…

Вот так и думает себе. Мучается. Сердце рвет.

Так иногда расстроится, так ей себя жалко станет, что, бывает, вскочит ночью с кровати и давай мясо есть.

Чтобы мужику меньше досталось.

А потом леденец пососет, ляжет, снова задумается.

Жизнь-то на что ушла? Что я в жизни видела?

И тут вдруг вспомнит, что помирать скоро. И так ей страшно станет, что вытянется вся в струночку, притихнет…

Да так и уснет.

Вот и я говорю — зима.

Такая бывает скука, даже и думать-то не о чем.

И ведь так до весны.

А там уж приедет кто-нибудь. Привезет что-нибудь этакое… необычное. Селедочку. Или сардельку.

Сыру кусочек…

Расскажет что-нибудь интересное. От кого жена ушла или кто машину разбил. Помер, может, кто.

Потом хоть будет о чем подумать.

Повспоминать…

Так это когда еще будет…

Ночь

Я вышел на ночное крыльцо и остановился в дверях, чтобы закурить сигарету.

Огонек вспыхнул, и в то же мгновенье в лицо дунул легкий ветерок, привлеченный неожиданной вспышкой света, — и тут же улетел, осторожно поглаживая по пути молодые листья яблонь.

Перелетел через забор — туда, где на соседской сливе уже начали распускаться бутоны, шевельнул сухие стебли бурьяна и затерялся среди голых стволов ближних сосен.

Луна запоздала, только редкие звезды мерцали в темноте.

Сигарета догорела до фильтра, огонек упал на пол.

Было видно, как он тянется вниз, к доске, как он покрылся прозрачным ореолом, заиграл мягкими искрами, пытаясь ее согреть, воспламенить, а потом медленно, постепенно потускнел.

И погас…

Какое-то тонкое облачко отделилось от того места, где он только что мерцал, поднялось вверх и растаяло.

Я сидел на корточках, прислонясь к косяку двери, смотрел в темноту и слушал осторожные ночные звуки — какую-то иную жизнь, в которую человек никогда не будет допущен.

А потом ночь мне шепнула:

Спи…

09.05.2007

Внезапные деньги

Тебе, Михайлов, тебе это все посвящается.

Мной. Мля.

 

Господи! Да что же это творится…

Боже мой! Откуда же это, откуда? И сразу столько!

Нет, это дело надо скрыть! Главное, никому не проболтаться.

Никому. Скрыть, скрыть, скрыть. Главное — скрыть!

Пять тысяч! Пять тысяч!!!

Кто же их мог раскидать в моей бане? Кто? Кто?

Михайлов…

М-м-михайлов.

М-м-ми-хай-лофф. Поэт…

Точно — поэт.

Он же в прошлые выходные в мою баню ходил.

Да вот и штаны его лежат. Правда его штаны. Его.

Да как же он без штанов в город уехал? Ведь зима же?

Зима! Мороз.

Вот что значит — поэтическое мышление.

Все! Быстро бросаем пить.

Вместе бросаем. Пить теперь будем только по отдельности.

Ну, Михайлов, не жди. Не жди, не верну.

Ни-за-что-не-вер-ну. Не-дож-дешь-ся.

Мое. Будем считать — возмещение нанесенного ущерба.

Так. Что?

Надо заплатить за свет — рублей пятьсот. Или больше?

Шестьсот…

Банку майонезу. Майонезу хочу. Салатик какой-нибудь сделать. Приелось все… Все приелось.

Сигареты с фильтром. А то от «Примы» уже бронхи болят.

Зубную пасту, мыло, перец. Туалетную бумагу.

Стиральный порошок не будем. Весной будем стирать.

Для бензопилы литров десять бензину. Это кубометров десять — пятнадцать.

Нам с соседом до весны хватит. Если не увлекаться альтруизмом.

На альтруизм — еще десять.

Бросить пятьсот на мобильник.

Олифу. Весной надо будет сразу олифить.

Все!

Куплю жратвы, сяду и буду писать.

Мяса килограммов пять. Три… Два.

Майонез — еще раз.

Сыру кусочек… Маленький.

Кофе, кофе, кофе, кофе…

Чай, чай, пусть немного, но чай.

Стержень для авторучки — один.

Стельки в зимние сапоги.

Боты «прощай, молодость».

Флакон витаминов.

Две бутылки водки.

Еще одну — на утро. Пиво…

Или джин-тоник?

Джин-тоник — дрянь.

Джин-тоник…

Рыбные консервы.

Тушенки какой-нибудь на черный день.

Грудинку.

Нет. Денег не хватит. Беда…

Слава! Слава! Ты меня слышишь? Замолчи и слушай.

У меня нет денег на телефоне. Замолчи!!! Замолчи, я тебе сказал! Я ведь нашел твои деньги.

Нашел, да. Не отдам!

И не надейся!

Слава, ты в своем уме?

Что за глупости ты говоришь?

Как ты это себе представляешь?

Вот сейчас встану на лыжи, побегу в город и вручу тебе их лично в руки. Без расписки.

Твои, Слава, твои. Никто не спорит. Да. Это твои деньги, и никто на них не покушается.

Слава, ты меня знаешь.

Нет, не много.

Майонез, табак, соль, спички. Телефон.

Мясо предлагали. Немного.

За свет, Слава, за свет. За свет надо обязательно.

Это кончится тем, что отключат электричество, а меня самого отсюда выселят. Да. Да, говорю! Выселят на хрен!

Вот тогда я приду к тебе жить.

Нет, не надейся.

Тогда я буду приходить ежедневно. К обеду приду, а после завтрака уйду.

Слава, послушай! Ты забыл у меня брюки, очки и чью-то чужую телогрейку.

Нет, все в полной сохранности. А в чем ты уехал?

Нет, если ты считаешь, что это камера хранения, то я буду высчитывать у тебя пятьдесят рублей в сутки. Умножь на шесть месяцев и добавь пеню.

Все, Слава, все!

Все, я тебе сказал!

Не надо, Слава, не надо!

Слава, не усугубляй эту глупость!

Да, деньги твои. Да. Да. Но с чего ты решил, что там было пять тысяч?

А с чего ты решил, что они были вообще? Ты узнал об этом от нетрезвого человека. Абсолютно нетрезвого.

Нет, нет, я шучу.

Отдам, конечно, отдам. Кроме шуток, отдам.

Слава, все! У меня отключат телефон, и я не смогу вызвать «скорую помощь».

Ты приедешь летом на дачу, а тут лежит обгрызенный мышами труп и на его бледных ребрах — изъеденные мышами бумажки… Купюры. Или банкноты?

Слава, посмотри по Интернету, как правильно?

Купюры или банкноты?

Посмотри обязательно и перезвони.

Все, Слава, все!

Брось мне завтра пару сотен на телефон.

Я буду держать тебя в курсе.

Подожди! Ольгу видел?

И как она? Опять?

Ну, все, все! Все, я сказал!

Что за глупость, прости меня, Господи…

11.01.2008

С утра в магазин

Конечно, если смотреть телевизор, то мыслей становится больше.

Допустим, кто-нибудь в фильме скажет: «Не грузись!»

И ты сразу думаешь: в самом деле, чего это я?

Да послать их всех подальше, и живи спокойно!

Всех, всех! К чертовой матери!

Всё!

Или один герой говорит другому: «Давай-ка лучше выпьем!»

И вот эта мысль самая лучшая. Так глубоко западет в душу, что ходишь и думаешь до утра: «А давай-ка лучше выпьем!»

Как хорошо сказано! Как хорошо!..

А уж утром бежишь в магазин, еще до открытия, пока бабы за хлебом не пришли, ведь потом они такой театр устроят, до обеда в очереди простоишь.

Одной мармелад несвежий, другой чипсы надо обязательно с крабами, третья леденцы сосать не может, если они на палочку не надеты. А уж если все леденцы на палочках, то тогда подавай ей именно зелененькие.

Вот тут и выяснится, что как раз зелененьких-то и нет. А из остальных она выбрать никак не может.

То за одни ухватится, то на другие поменяет, а уж те на шоколадку заменит.

И когда уже посчитают ей все и сдачу сдадут, тут ей новая блажь придет — шоколадку на маргарин поменять.

И тогда уж снова все пересчитывать приходится. Снова все из сумки достают и заново считают.

Со сдачей запутаются…

Продавщица новая, к счетам еще не привыкла, а на бумажке считать стесняется.

А эта дура, что всю очередь держит, смотрит поверх голов. Мол, я такая! Я достойна самова лутчего!

И мужики все на нее с испугом смотрят: а вдруг она сейчас маргарин вернет, из-за того что он на палочку не надетый?

Тогда точно до обеда все без водки останутся.

А ведь не каждый такое воздержание может выдержать.

И когда вытерпишь все это безобразие, схватишь свою бутылку, забыв о сдаче, прибежишь домой — вконец измученный, усталый, с головной болью, с ломотой в спине и коленях от этого бессмысленного стояния, хватишь два стакана подряд — второпях, не чувствуя вкуса, — вот тогда только и вспомнишь о том, какая хорошая мысль погнала тебя прямо с утра в магазин.

Вздохнешь, улыбнешься, скажешь себе радостно:

А давай-ка выпьем!

Схватишься за бутылку — а она уже пустая…

И надо снова идти в этот проклятый магазин…

И такая обида поднимается в душе…

Да и деньги… Где их возьмешь?

01.2010

Письмо из деревни

Михайлов...

Слава? Михайлов? Вот!

Это тебе письмо пришло. От меня.

Да ты переверни его. Переверни...

Переверни, говорю! Еще раз...

Вот, теперь читай. По порядку. Сверху вниз.

Я тебе что хочу сказать: удивительная вещь — наша человеческая память.

То, что надо забыть, обязательно вертится в голове. А то, что надо непременно вспомнить, исчезает куда-то навсегда и бесследно.

Вот с утра я сегодня вспоминал, какое-то дело у меня было намечено... Что-то срочное. Такое, что и отложить нельзя... И ведь так и не вспомнил!

А тебя опять вспомнил. Да и вчера вспоминал...

Уж не случилось ли что? Не случилось?

Ну и правильно. Это хорошо.

А у нас здесь зима. Снег кругом, снег, снег, снег. Снег.

И еще здесь метели. Метели, метели, метели... Ничего больше нет. Ничего...

Снег у нас не такой, как в городе. Белый-белый. Как простыня до первой стирки.

Леонид вырвал все зубы. Совсем без зубов остался.

А Василий два раза на рыбалку ходил. Совсем ничего не поймал...

Больше и событий никаких не было. Совсем никаких.

На седьмое ноября курево в магазин не завезли.

Так мы всей деревней целую неделю табак резали и курили. Резали и курили, резали и курили, резали и курили.

Резали и курили...

Удивительное свойство у нашего табака: пока на одну самокрутку нарежешь, уже горит все внутри, как курить охота. Свернешь себе быстро самокрутку, покуришь маленько — опять табаку не осталось.

Снова его крошить надо.

Так до вечера и сидишь не разгибаясь.

А утром — опять...

Такая вот неделя нам выпала.

Сидим мы, табак режем, а сами боимся.

Девятого числа река встала. Паром восьмого последний раз ходил. Так вот, сидим мы, режем табак, а сами думаем: успели эти, райповские, наши сигареты сюда, на наш берег, переправить? Хоть немного?

Или все сигареты на том берегу остались?

Если успели, так почему они их в наш магазин не завезли?

А не успели, так, значит, им и завозить нечего. Потому и не завезли.

Вот ведь беда...

Это если они сигареты на том берегу забыли, то нам ведь теперь до самого нового года табак резать придется. Уж покуда зимник по льду не проложат.

Там-то уж вспомнят. По зимнику завезут...

А если опять в этом году лед слабый будет?

Тогда ведь и зимник никто прокладывать не станет. А это, считай, мы до конца мая без курева сидеть будем. Покуда снова паром не пойдет...

А пойдет он или не пойдет, этого никто не знает.

Пойдет, наверное, если с него опять всю медь не отвинтят. А вот поотвинчивают, так и не знаешь уже, чего дальше ждать.

И что же ее не отвинтить, если этот паром всю зиму без присмотра стоит? Еще и алюминиевые провода пооборвать можно. Зимой-то мужикам все равно делать нечего. Только что табак резать...

Так этого табаку никак нам до лета не хватит.

Никто же его не садил специально. Собрали что само взошло...

Такие вот мысли в голову приходили. Тяжелые.

Сидишь, табак режешь, а сам боишься, что теперь всегда так будет.

Но ничего. Обошлось все-таки.

Через неделю «Приму» в магазин завезли. А когда мы на «Приму» все деньги истратили, тогда уже и хороших сигарет привезли. С фильтром.

А так... Скучно здесь. Скучно. Совсем скучно...

Даже собаки скучают.

Сидят, каждая у своих ворот, и зевают.

Соревнуются, у кого пасть шире открывается. А потом какая-нибудь встанет, обойдет вокруг себя, хвост свой понюхает, сядет опять и снова зевает.

И другие, глядя на нее, тоже встанут, обойдут вокруг себя, хвост понюхают...

А потом сидят и зевают.

Прямо танец какой-то...

Звезды по ночам разглядывают!

Или залезет на стожок и лает, лает на лес. А потом слушает, как эхо отлаивается. И тогда уже начинает на эхо лаять.

А что им еще делать? Дачники разъехались, ни облаять, ни укусить некого. Никого нет в деревне. Никого.

До того собачки дошли, что со скуки мышей ловят. Поймает, хвост ей лапой прижмет и разглядывает ее часа три. Пока не стемнеет. А потом уже на звезды смотрит.

А едят они их или просто это тренировка у них такая — не знаю, не пойму.

Иная собака прохожего увидит и улыбается ему. Снег хвостом подметает, глазки сразу веселые у нее. Приятно ей живого человека встретить.

А сама в лицо ему заглядывает: уж не поэт ли идет? Уж не Михайлов ли?

Другие даже к магазину ходят, чтобы на людей посмотреть. Целый день сидят и смотрят: кто пришел? что купил?

Обсуждают между собой...

И бабы рядом стоят. Тоже обсуждают.

Собачью науку перенять хотят. Учатся...

Да и я, знаешь, до того здесь дошел...

Бывает, гляну вокруг — пустыня...

Весь берег в снегу, сугробы кругом, сугробы, одни сугробы, только крапива на твоем огороде из снега торчит. И ветер по этим сугробам метет, снег заметает.

И вдруг почудится как-то, что идешь ты по берегу — в рваных шортах, с большой сумкой пива, и издалека еще мне рукой машешь...

А потом встану на крыльце, стою, смотрю, как вьюга лес заметает, метет и метет, и конца этому нет, — и вижу вдруг, как ты из леса выходишь. Майка какая-то желтая на тебе...

И снег в волосах, как белый веночек...

И сумка с пивом через плечо висит.

Бог ты мой, думаю. Да где ж он пива-то в лесу набрал?

Да что ж он в майке-то в такую погоду ходит?

А ты тут враз и исчезнешь...

Хожу потом целый день из угла в угол. Расстраиваюсь...

Что же, думаю, это за выверт такой, чтобы зимой холодное пиво пить? Что это за глупость такая?

Тут и без всякого пива мерзнешь!

Выйдешь со скуки снег от крыльца отгрести, так лопата в один момент к пальцам примерзает! И не отодрать! Только с перчатками вместе.

Уж для нашей-то зимы совсем другие напитки есть!

И ведь не мальчик уже! Надо к жизни серьезнее относиться!

Такие вот у меня мысли бывают...

Нет, соскучился я. Совсем соскучился...

А однажды было так сильно я по тебе заскучал, что даже оделся и пошел к тебе в дом. Пойду, думаю, посижу. Вспомню, как мы тут летом со Славкой жили…

Часы твои со стены снял и у себя повесил. Пусть, думаю, про Михайлова мне напоминают.

Печенье у тебя забрал, чтобы мыши не сгрызли. Тут по холоду очень на сладкое тянет. Хотел и сахар у тебя забрать, да все никак сахарницу ухватить не мог.

Руки часами заняты, печеньем. Еще что-то там у тебя нашел. Уже и не вспомню что...

А потом-то до меня дошло, что ты в этой сахарнице всегда соль держишь! Потому-то она всегда у тебя полная. Заглянул я в банку для соли — мать честная! — а там сахару две ложки всего.

Не стал его брать.

Ладно, думаю, обойдусь как-нибудь. Дотяну до весны...

Деньги-то я все на «Приму» истратил.

А мышь дохлую я из твоего кофейника выкинул.

Думал, думал, да так и не понял, ты ли ее туда посадил? Или она сама в кофейник залезла? Тут ведь зимой даже спросить некого — пьют мыши кофе или нет?

Если пьют, могла она и сама залезть...

Или ты ее туда посадил? Согреть хотел? От осенней стужи спасал?

Не знаю... Выкинул ее на всякий случай.

Уж если она тебе будет нужна, мы тебе летом другую поймаем. Или хоть у собак отберем.

Эх, Слава...

Зимой тут совсем лень одолевает.

Совсем…

Утром проснешься, печку затопишь, ляжешь на кровать и ленишься.

А еще бывает, что разлепишь утром глаза, лежишь себе под двумя одеялами и думаешь: сейчас встану, печку затоплю, чайку попью и все дела разом переделаю. Подумаешь так хорошо да и снова заснешь.

И снится тебе, будто ты уже дров натаскал, хлам всякий, что зря под ногами болтается, в сарай унес, воды накачал, все тряпки перетряхнул, пол вымыл, полотенце выстирал. Носок заштопал...

Ну, думаешь, вот это я дал! Вот это я молодец!

Да от удивления тут же и проснешься.

А здесь уже и дом остыл, и чайник пустой стоит, и какие-то вещи ненужные с осени под ногами валяются...

Приходится все заново делать, по второму разу. Но уже второпях, в сокращенном виде. А потом уже снова ложишься и тогда уже ленишься.

Изредка только приподнимешься, два слова запишешь да и снова ляжешь. Я уже и стол к кровати придвинул, чтобы сильно далеко не ходить.

И знаешь, что я сейчас пишу? Ни за что не догадаешься.

Письмо!

Письмо я тебе решил написать! Вот это самое, которое ты в руках держишь. Удивить тебя хотел. Обрадовать.

Да и хватит, наверное. Много уже написал... И писать-то больше нечего. Ничего ведь не происходит.

И устал я, отдохнуть надо.

Может быть, потом еще напишу что-нибудь. Если что-то произойдет. Кошка какая-нибудь котят принесет. Или рыбнадзор утонет. Все ведь может быть. Нельзя же совсем без происшествий жить.

Даже непонятно — почему у нас ничего не происходит?

Ну и ладно. Встретишь кого, так от меня привет передавай. Только тем, кто меня знает, тем не передавай. А другим передавай сколько хочешь.

Про меня если кто будет спрашивать, так ты им говори: пропал Мясников, совсем пропал... Ночью мыши насмерть загрызли. Голые кости в кровати лежат. Да и то не все удалось найти...

Надоели мне люди. Ох, надоели...

Который год от них отдыхаю, а все еще толком не отдохнул...

Ну и все. Прощай. Дай тебе Бог...

А я спать буду. Спать, спать, спать, спать...

 

100-летие «Сибирских огней»