В темном блиндаже

В ТЁМНОМ БЛИНДАЖЕ






КУРСКАЯ ДУГА
Я не хожу на утренники в школу,
Чтоб ложу ветеранов «украшать»,
Хоть каждый год весной, для протокола,
Меня не забывают приглашать.

Теряюсь я, когда, при всём народе,
Мне задаёт вопросы пионер —
Об орденах, что заслужил на фронте,
И о моих медалях. Например,

Мне сложно объясниться — как награду
Я получил за Курскую дугу,
Врать не хочу, а горестную правду
Рассказывать детишкам не могу.

Рассказ о Курске — горькая пилюля.
Мне в сорок третьем быть там «повезло»
С шестнадцатого жаркого июля
И по двадцать четвёртое число.

Там, загнанная в гиблые болота,
Удерживая вражеский напор,
Уткнулась мордой матушка-пехота
В брусничный малахитовый ковёр.

Ведь не расскажешь детям, в самом деле,
Как умер Сашка, корчась и хрипя.
Как девять дней мы ничего не ели,
Не спали и ходили под себя.

Как к нам приполз посыльный от комбата,
Приказ о награждении достал,
Привстал, спросил: «Ну как вы тут, ребята?» —
И снайперскую пулю схлопотал.

Как немцы вновь и вновь атаковали
Спокойно, методично, день за днем,
А в паузах в болото трамбовали
Нас миномётным навесным огнём.

Как, ползая вдоль нашей обороны,
Я, сквозь голодный, войлочный туман,
Среди червей выискивал патроны
В карманах неживых однополчан.

Спустя неделю мне уже казалось,
Что пролежу в болоте до седин,
Что никого в России не осталось
И я воюю с немцами один.

В конце, уже без ориентировки,
Стрелял по силуэтам вдалеке.
Остались от меня — прицел винтовки,
Да напряженный палец на курке…

Так я и бился с немцем — по-пластунски.
И мне ужасно стыдно оттого,
Что для победы под Великим Курском
Я, в сущности, не сделал ничего.

Смотрю, как рассуждает о наградах
Какой-нибудь седой, почтенный муж,
Как истреблял он тысячами гадов
Из пулемётов, танков и катюш,

Как гордо, боль и страх превозмогая,
Громил он ненавистного врага.
Наверное, ещё одна, другая,
Была в России Курская дуга.


ВЕНСКИЙ ВОКЗАЛ В СОРОК ПЯТОМ
(поезд из Сан Пёльтена)

Я помню «Западный» вокзал. Так, не вокзал — одно названье.
Сраженья гул ушел на запад и постепенно вовсе смолк.
На рельсах сидя отдыхал прошедший укомплектованье,
А проще — заново рождённый, наш боевой стрелковый полк.

О том, что завтра будет, мы не говорили суеверно.
В дыму и копоти над Веной апрельский вечер догорал,
И очень юный лейтенант, учитель музыки, наверно,
Красиво на аккордеоне нам вальсы Штрауса играл.

И на платформу вполз состав, идущий на восток куда-то,
Шел медленно и осторожно, как бы стараясь не греметь,
В вагонах, в тех, что возят скот, стояли дети в полосатом,
Так ужасающе худые, что жутко было посмотреть.

Состав вздохнул и тихо встал, поскрипывая тормозами.
В другое время я бы думал, что это зрения изъян —
Скелетики в товарняках с пустыми темными глазами.
Одни глаза. Сейчас такими рисуют инопланетян.

Скупой военный разговор на полуслове прерывая,
Мы замолчали. Всех вернее здесь подходило слово «шок».
И наступила тишина на самом деле гробовая…
Я как лунатик сел на рельсы и стал развязывать мешок.

И вся стрелковая братва от онемения очнулась,
Волна шинелей колыхнулась, для наших нет беды чужой,
Солдаты, гравием хрустя, к вагонам шли и вверх тянулись,
Протягивая этим детям всё, что имели за душой.

Тушёнка, сахар, сухари, всё из потаек извлекалось,
Трофейный шоколад, галеты, компот, трофейная халва,
И мужики, в бою — зверьё, всё повидавшие, пытались,
Сквозь неудержанные слёзы, найти поласковей слова.

Сопровождавшие детей медсёстры-девушки примчали,
Они метались вдоль состава, весь полк пытаясь вразумить,
Отталкивая нас назад, они рыдали и кричали —
Солдатики, остановитесь! Нельзя! Нельзя детей кормить!

Пришедшие на тот перрон две местных тётки с узелками
Упали разом на колени там, где стояли, в пыль и грязь,
И, наклонившись до земли, и, заслонив лицо руками,
Раскачиваясь, жутко выли, толи казнясь, толи молясь.

Гнетущий хор людской беды звучал нелепо и нестройно,
Народ не мог остановиться в порыве чувства своего.
И только дети в полутьме стояли тихо и спокойно,
И их глаза на бледных лицах не выражали ничего.

До нас дошло — кормить нельзя! Мы всё сложили аккуратно
На полках первого вагона, где был устроен лазарет.
В последний раз я в те глаза взглянул, и стало мне понятно...
В тот миг отчётливо и ясно я осознал — что бога нет!..

Война не ждёт, мы шли вперёд, наш мир нуждается в защите.
Недалеко в моей колонне шел пожилой седой солдат
И всё шептал: «Простите, деточки… Ох, деточки, простите…»
Как будто он и правда в чём-то был перед ними виноват.


РОКАДА
Рокада, рокада, ремень автомата,
Жара, нескончаемо длятся часы,
Рокада — простой коридор для солдата,
Дорога вдоль прифронтовой полосы.

Рокада, рокада, перебазировка,
Мозги растопились на солнце, как воск,
Меняет позиции вся группировка,
Скрываемая концентрация войск.

Рокада, рокада, колонны на марше,
И все понимают в полуденный зной —
Там, где появился прославленный маршал,
Там будет победа любою ценой.

Рокада, рокада мне душу тревожит,
Известно из опыта из моего —
Прославленный маршал в могилы положит
Пять наших советских на их одного.

Рокада, рокада, журчат перекаты
Красивой реки под названием Прут,
Идут бесконечною лентой солдаты,
Которые знают, что завтра умрут.


ВЫСОТА 208
Нас, пацанов, на фронт попавших в мае,
В голодную военную весну,
Собрали в старом мельничном сарае,
Довольных, что успели на войну.

Нам долго, обстоятельно внушали
То, что победа уж недалеко,
При нашей мощности огня и стали
Мы разгромим их просто и легко.

Потом всю ночь везли по лесостепи,
Стараясь тишину не нарушать,
И приказали растянуться в цепи,
Лежать, молчать, и даже не дышать.

А утром под весенним небосводом
Наш ротный закричал: «Сынки! Вперё-ё-ё-д!»
И мы пошли, пригнувшись, взвод за взводом,
И стали умирать за взводом взвод.

Ещё вчера нам люди без погонов,
Без званий и медалей боевых,
Раздали каждому по пять патронов
И «мосинку» одну на пятерых.

А там шесть пулеметов щерят дула,
А там на каждом метре автомат,
И жутким, леденящим душу гулом
Висел над полем наш предсмертный мат.

Я помню — шел, дрожа, под красным флагом
И что-то там у Господа просил,
И, хоть была команда — только шагом,
Не выдержал, рванул что было сил.

Я мчался с истерической усмешкой,
Ныряя в горы трупов головой.
И вскакивал, и снова перебежкой,
И удивлялся, что ещё живой.

Стелился в поле недобитым волком,
Петлял как заяц на сыром лугу,
И все казалось — бестолку, без толку,
И все казалось — нет, не добегу.

Ну, а когда вдруг удалось ввалиться
В чужой окоп отчаянным броском,
Я первому попавшемуся фрицу
В лицо ударил просто кулаком.

Ударил изо всей мальчишьей силы.
В тот майский день всем так хотелось жить!
Меня как в лихорадке колотило
В попытках «шмайсер» перезарядить.

Я рвал рожок из чрева автомата
И бормотал «твою мать!.. твою мать!..»
И, наконец, нажал на то что надо,
Хоть и успел все ногти поломать.

В тот миг, который вечностью казался,
Направив ствол в испуганный оскал,
Я, прохрипев: «Ну что, урод, дождался?!» —
Нажал гашетку и не отпускал.

Потом никак не мог остановиться —
Всё по окопам как в кошмаре шёл.
И в страхом перекошенные лица
Стрелял, пока не раскалился ствол…

Нам было не до Родины-Отчизны,
Хоть это может даже и грешно,
Там как-то было не до героизма,
Который демонстрируют в кино.

Там убивали, озверев от жути,
Под майским солнцем в ясных небесах,
Друг друга перепуганные люди,
От ужаса седея на глазах.

И, хоть мы с той высотки отступили,
Мне этот бой запомнился навек.
Весь полк наш орденами наградили.
Всех выживших — семнадцать человек.

Я, помня «нашу мощь огня и стали»,
Всё думал: «Как же так! Ну как же так!»
Светло глядел на нас с портрета Сталин
И улыбался ласково. Мудак.


БЛИНДАЖ
Двадцать один ноль пять, довольно темновато.
Что в этом блиндаже? — Сам чёрт не разберёт.
Гранату бы туда. Да кончились гранаты.
И старшина, кивнув, скомандовал: «Вперёд!»

Дышала холодком угрюмая пещера,
И я нырнул в неё, как в омут, с головой.
(Четыре мужика — немецких офицера,
И крохотный пацан — советский рядовой.)

Я замер на момент, пытаясь присмотреться,
Дал очередь на звук и снова кувырком.
Вертелся в темноте среди вопящих немцев
Злым шестнадцатилетним маленьким хорьком.

И в этой пляске смерти, в автоматном гуле,
Я инстинктивно краем слуха отмечал,
Как чмокали во плоть вонзавшиеся пули,
Как, умирая, кто-то «О, майн гот!» кричал.

Всё стихло. Старшина с трофейной зажигалкой
Вошел и огонёк поднял над головой,
Высвечивая окровавленную свалку.
И одного в углу, что был ещё живой,

Зажав дыру в груди, смотрел тоскливым взглядом
И широко открыл в беззвучном крике рот…
Ударил я его по голове прикладом.
За пережитый страх… За батю… За народ…

Потом мне, как-то вдруг, так захотелось к маме,
Что пусть меня простит отечество моё.
Я пил из кружки спирт, стуча о край зубами,
И слышал разговор сквозь полузабытьё:

— Не надо, лейтенант, пусть парень отоспится.
Я сам ему налил, он раньше-то не пил.
Он в блиндаже сейчас… троих матёрых фрицев…
И одного прикладом до смерти забил…

Закончилась война, я, слава богу, выжил.
Нет с западного фронта больше новостей.
Я сам построил дом с резным коньком на крыше.
И посадил свой сад. И вырастил детей.

Я плакал от потерь и праздновал удачи,
Но только до сих пор живёт в моей душе —
В науке убивать поднаторевший мальчик,
Стреляющий на шорох в тёмном блиндаже.