Вы здесь

В военной шинели альманаха

О литературных сборниках военных лет «Огневые дни»
Файл: Иконка пакета 12_yarantsev_vvsha.zip (25.41 КБ)
Владимир ЯРАНЦЕВ
Владимир ЯРАНЦЕВ


В ВОЕННОЙ ШИНЕЛИ АЛЬМАНАХА
О литературных сборниках военных лет «Огневые дни»

Шесть небольших и нетолстых, книжного формата номера «Сибирских огней» с 1942 по 1945 годы — такова литературная летопись войны глазами сибирских писателей в эти «огневые» годы и дни. Именно так — «Огневые дни» — по-летописному ёмко и эмоционально были названы первые два номера журнала, а точнее, «книги» «литературных сборников», вышедшие в 1942 году в Новосибирске. По-военному кратки и точны, «по-писательски» художественны и по-человечески живы и небесстрастны произведения, составляющие их. Все они тут, если можно так выразиться, «быстрых» (недлинных) литературных жанров — рассказы и очерки, стихи и статьи. Тех жанров, что отвечают суровому военному времени: как боевые снаряды, бьющие без промаха и без пощады, призваны они выходить из-под пера писателя и так же быстро воздействовать на читателя. Так создавалась та удивительная подлинность «военной» литературы, которую можно назвать сплавом огнедышащей современности, самой горячей, только что с фронта, и полноты чувств писателя-летописца, без которой немыслима литература как таковая. Как это ни покажется парадоксальным, но сама «горячесть», свежепахнущая войной, словно сообщает этим произведениям больше «литературности». Той, что идет не от праздного ума или вымысла, а от нацеленности на мгновенное восприятие и мгновенный отклик. Они, эти рассказы, стихи, статьи диалогичны по самой своей сути.


1. «За торжество жизни…»
(
проза)

Действительно, произведения, написанные в годы Великой Отечественной войны, отличаются простотой и ясностью. Она происходит от насыщенности как событиями, так и чувствами. «Режиссером» и главным «героем» этой священной простоты является война, которая, как справедливый судия на высшем Суде, расставляет доброе и злое, чистых и нечистых («наших» и «ненаших») по разные стороны баррикад. В этом делении на исходные для истории человечества понятия, содержится тот схематизм, который не упрощает, а обогащает произведения драматической первоосновой, придает им сценически-кинематографическое начало. Вплоть до прямого воплощения в соответствующих жанрах. Так, в первом же «военном» номере журнала-альманаха напечатано, пожалуй, самое яркое его произведение — «Камень в лицо», «киносценарий» Александры Бруштейн. В нем автор обращается к событиям в Чехословакии 1938 года, которая «благодаря» предательству правительства молниеносно оказалась под властью немецких оккупантов. Степень возмущения, овладевшего чехами, выражает аполитичный до того времени диктор радио пожилой Гердличка, становящийся главным героем произведения. Он, например, «слышит», как герой чешского сопротивления XV века Ян Гус «говорит со своего памятника» на кладбище: «…Меня сожгли на костре, но каждая пылинка моего пепла кричит вам: «Не впускайте немцев в нашу страну! Гоните их прочь!» Патриотические настроения в обществе подогревает известное (и вовремя напомненное престарелым историком) чехам предание о «портняжке», который берет на себя вину того, кто бросил камень в лицо немецкому наместнику. Этот поступок, хоть и не буквально, повторяет сам Гердличка. Не в силах выдержать ложь передаваемого им же под дулом автомата фашиста-охранника сообщения («противник», то есть русские в конце 1941 года, «сломлен, отброшен в Азию и будет просить мира»), он кричит на всю Прагу: «Неправда, ложь! Не верьте, чехи!» Умирая от выстрела охранника, он говорит: «Я бросил камень в лицо врага». Уже в прямом смысле бросает в гитлеровского наместника камень, спрятанный в букет, девочка Либуша. Спасаясь от погони, она оказывается на поезде с немецкой военной техникой, который взрывает «портняжка», словно переселившийся из средневековья в современность. Символично, что его «старый, изношенный черный плащ», похожий на шинель, переходит в конце сценария к юному Тонде, брату Либуши. Закономерен потому оптимистичный конец произведения: «И встающее солнце благославляет его кудрявую голову».
Во второй книге 1942 года публикуются сразу две пьесы. Наиболее интересна из них первая, написанная А. Успенским, под названием «Испытание чувств» и рассказывает об «обыкновенных людях» (подзаголовок пьесы) обыкновенной советской России, в чей мирный быт неожиданно вторгается война. Характерно, что события пьесы разворачиваются в лесу, где находится домик лесничего и ученого-лесоведа Алексея Гурова и где собрались его жена, трое детей, молодой помощник-ученый Геннадий Леушев и его мать. Невольно возникающие ассоциации с русскими сказками и сказочными темными силами, которым противоборствуют отважные, простого происхождения люди-герои, подкрепляются в самом начале пьесы. Няня Павловна рассказывает сказку о «проклятом Змее Горыныче», который всегда злится при виде тех, кто «счастливо живет». И когда налетел на них этот Змей и «полыхнул из ноздрей пламенем смертельным», то «вышел на площадь Ваня-пастушок», собирая «молодцов-храбрецов» для битвы с чудищем. Спустя небольшое время и обитателям домика тоже придется сразиться со «Змеем» в образе высадившихся в лес немецких десантников. Готовность этих «обычных людей» к неравному бою (в доме есть лишь несколько ружей и небольшой запас патронов) можно определить заранее по их человеческим и профессиональным качествам. Так, Елена, старшая дочь Гурова, артистка, добивается выезда на фронт, Толя, малолетний сын лесника, уже решает бежать на фронт, предупредив младшую дочь Женю. Даже Геннадий, который не годен для фронта из-за слабого здоровья, и тот, хоть и опосредованно, наделен качествами бойца: он находит микроба, вызывающего эпидемическое заболевание у елового короеда, с помощью которого можно очистить лес от вредителя. Но подлинным центром обороны становится сам немолодой Гуров. Он, подобно командиру и политруку, сплачивает своих родственников и друзей в боеспособный отряд, то и дело напоминая им правила жизни и борьбы в военное время: «каждый дом должен быть крепостью», «победит, у кого крепче нервы», «война выставляет напоказ все лучшее и худшее в людях» и т.д. Кульминацией боя с врагом, так и не показавшем своего «змеиного» лица, становится намерение взорвать дом вместе с собой и немцами, в момент, когда у них не останется боеприпасов. Но тут-то и наступает освобождение в образе «красноармейца» из отряда, уничтожившего десантников. Символична его фраза: «Товарищ командир, тут обнаружены люди…» Драматургу действительно удалось изобразить «людей», которые в трудных условиях оказались героями. По крайней мере, должны были ими оказаться, так как агитационный, призывающий на борьбу характер пьесы очевиден. Ибо, например, слишком легко и решительно Геннадий убивает опытного врага, а его манерная мама находит вкус в умении заряжать ружья («надо бы еще патронов», — говорит вошедшая в азарт пожилая женщина).
Но если оборона стариков, детей и больных в почти сказочном лесу может показаться наполовину сказкой, то борьба людей, столкнувшихся с врагом непосредственно, заставляет поверить в то, что выглядит невероятным. Так, в рассказе Д. Поляновского («Огневые дни», кн. 2) «Три дня» группа советских бойцов попадает в плен, к возможности которого их готовили заранее не только командиры, но сама война. «Три недели суровой борьбы и высшего нервного напряжения приучили нас к мысли о смерти, сделали равнодушными к ней», — говорит герой-рассказчик. Бойцы при этом готовы «забыть все, даже собственное имя». Ибо они знают, что попали в плен не к людям, а к «зверям в человеческом образе». Эта тема фашизма как явления, которое еще предстоит осознать, подобрать для него какие-то новые слова (словами обычными описать всю «низость и мерзость фашистского существа» невозможно), является одной из главных в произведениях военного времени. Раскрывая эту тему, автор подчеркивает, в первую очередь, героизм советских солдат, часто превышающий их человеческие возможности: чем невероятнее зверства врага, тем больше русские поднимаются «до размеров героев сказки», при всем жестоком и жестком реализме произведения. В этом рассказе почти всем бойцам группы удается бежать благодаря самоуверенности немцев, полагавшим, что избитым ими до полусмерти солдатам это не по силам. Но герой «Трех дней» ползет до спасительного огорода вопреки «обычной» логике, «стараясь не замечать связывающую тело боль, подтягивая вслед за руками тело».
Эта тема духа, преодолевающего телесную немощь, исследуется авторами сборника не только на фронтовом материале. В рассказе Н. Емельяновой «Право на труд» («Огневые дни», кн. 2) в центре повествования воин, получивший зимой 1941 года под Москвой тяжелые ранения в плечо и ногу с повреждением нерва, но не смирившийся с участью «списанного» в тыл инвалида. Тимофей Назарыч, как зовут героя, тоже кипит ненавистью к фашистам, которых называет «бандитами» и сравнивает с «ордами из Азии». Это и побуждает его поскорее перебороть «временный», как ему кажется, недуг возвращением работоспособности, «права на труд». Доказывает это он, столяр по специальности, тем, что «приладил у верстака скамейку высокую» и «учится левой рукой строгать». «Учится» он и ждать ответ на свой запрос — ехать в освобожденный район в Орловской области на любую работу, чтобы быть ближе к фронту и своей части. Дождавшись письма, Тимофей Назарыч чувствует поддержку своих фронтовых соратников: «Писали, что теперь, видя закопченные печи и обуглившиеся избы, говорят: «Ну, это нашего Тимофея фронт. Приедет — построит новые». И, кажется, сама весенняя природа приветствует решение героя: «Все шумело, звенело, оживало».
Телесное, побеждаемое духовным и подкрепляемое праведной ненавистью к врагу — главная тема произведений этих первых, опаленных войной «огневых» литературных сборников. Если Тимофей Назарыч уже совершил свой военный подвиг, то Василию Демину из рассказа А. Коптелова «Пулеметчики» («Огневые дни», кн. 1) еще предстоит это сделать. Силы для подвига герой рассказа, командир пулеметной группы, идущей в тыл врага для внезапного удара, черпает в осознании величия, прежде всего духовного, страны, на которую покусился враг. «Мы идем в бой за землю русскую, за родной наш язык, за Пушкина, за Маяковского, за Толстого и Горького, за Суворова и Кутузова…Мы не умеем стоять на коленях. Мы рождены, чтобы твердо — во весь рост — шагать по земле, отдыхать под ярким солнцем, ласкать жен, растить детей, не знающих ни страха, ни уныния», — пишет он в письме жене накануне рейда. О самом подвиге рассказывается другим стилем — документально, вплоть до натурализма, что вызывает впечатление подлинности происходящего. Этот очерковый стиль разнообразят лишь «съедобные» метафоры автора-рассказчика, выдающих его негородское происхождение: штык, согласно ему, идет в живот врага, «как нож в пустую тыкву»; он «опрокинул его (немца), как тяжелый ржаной сноп»; «руки его (убитого фашиста) затрепескались, как хвост рыбы, выброшенной на берег»; «хрястнула кость, как переспевший арбуз… немец повалился на бок, словно куль мякины». И уже потом, в госпитале, после того как раненый, оставшийся один на один с отрядом врага Демин, стрелявший в него со словами мести: «Вот вам за осквернение русской земли!.. Вот за спаленные села и города! Вот за обесчещенных девушек!», он видит у своей постели «смуглолицую девушку с волнистыми волосами цвета спелой гречихи».
Та же «продовольственная» тема, своеобразно подчеркивающая героизм советских людей, одевших военные шинели, звучит и в рассказе Арт Ершова «Мой друг» («Огневые дни», кн. 1). За месяцы почти беспрерывных боев «начпрод» части Петр Евдокимович Ключевской научился так хорошо ориентироваться в обстановке, что его «кухни появлялись… как раз в том месте, где… в них была настоящая потребность». В серьезный момент угрозы немецкого окружения он берет команду над своими «войсками», в которых состояли «пекаря, ездовые, повара, конюхи, штабные писаря». Он «определяет пулеметные точки, делит бойцов на две группы, дает направление». И в решающий миг бросает их в рукопашную под лозунгом «За родину! За Сталина!». И главное, что он почувствовал, что бойцы преодолевают страх смерти, «потому что бьются они за торжество жизни». И даже настигающая Ключевского героическая смерть не мешает ему еще какое-то время возглавлять атаку с высоко поднятой, как знамя, рукой. Ибо «он живет сейчас потому, что нельзя умирать, пока не сломлена вражеская сила».
Еще более впечатляющую картину массового советского героизма дает С. Кожевников в статье «Сибиряки на фронте» («Огневые дни», кн. 1). В главке «Слава нашим землякам» автор старается хотя бы кратко перечислить наиболее отличившихся, о ком говорят не только однополчане. Полковник Некрасов, подполковник Батраков, сибирский Гастелло Иван Черных, майор Войцеховский, неуловимый разведчик Сухоплюев упоминаются С. Кожевниковым на первых страницах статьи. Подтверждая заслуженную всероссийскую славу земляков, он приводит слова известного писателя П. Павленко: «Напорист и азартен в бою сибиряк, нет злее, упорнее и веселее его. Любит взять он то, что не дается сразу, хорош на тяжелое дело». Приводит он и другую «цитату» — слова, которые кричат в ужасе бегущие с поля боя фашисты, столкнувшиеся с сибиряками: «Сабырак, сабырак! — и скорее мордой в снег». Но особенно рад С. Кожевников рассказать о подвигах наших земляков, отличавшихся не только удалью, немереной силой, но и смекалкой. Так, автор пишет, что «сибиряки прекрасно владеют штыком». Да так, что даже поначалу «тихий, скромный парень» Гавриил Владюк в минуту опасности закалывает один за другим пять «фрицев», хотя все вокруг кричат ему: «Стреляй, стреляй!» Русской, сибирской военной смекалке посвящается целая большая главка под названием «Умение воевать». Примеров и тут много. Так, например, подразделение старшего лейтенанта Собашникова взяло в плен сторожевой отряд немецкого аэродрома и, не раскрывая себя, они «захватили в плен три звена бомбардировщиков», спокойно, не ведая опасности, приземлявшихся прямо под конвой советских бойцов. Похожие подвиги совершили и еще несколько отрядов и отдельных солдат. Так, красноармеец Сидоренко «сняв» немецкого регулировщика, переоделся в его форму, чтобы направлять части крупного вражеского подразделения в тыл, а не на фронт, чем своевременно помог «нашим». Эта глава, да и большая часть всей статьи, не только «информировала» о подвигах сибиряков, но и служила настоящим пособием, инструкцией, «наукой побеждать» для нашей действующей армии в решающем 1942-м.
Но немалое место в журнале занимали и другие темы, образы, истории. Одной из таких явилась «дети на войне». Еще в сценарии А. Бруштейн и пьесе А. Успенского мы видели юных героев — Либушу и Толю, настолько смелых, что они не боятся рисковать своей жизнью ради общей победы над врагом. Особенно много таких произведений в книге второй «Огневых дней». В рассказах Фед. Олесова, А. Бруштейн, Мих. Бубеннова ребенок предстает и беззащитной жертвой страшной войны, и той живой совестью, самым чувствительным человеческим существом, глазами которого можно наиболее ярко показать всю противоестественность творимого фашистами. В главе из романа Фед. Олесова «Большой фронт» под названием «Однажды летом» Васю, мальчика «лет трех-четырех», только что пережившего смерть своей «баушки» (расстреляна фашистским самолетом), хладнокровно убивают «сердобольные» немцы. Один из них, который дал сироте «вкусный и такой удивительно свежий хлеб», через минуту стреляет ему в голову. Ему, недочеловеку в толстых очках мнимого интеллигента, не понравилось громкое чавканье мальчика, брезгливо названное им «дас руссише швайн». Но для партизан, хоронящих внука и его бабушку в одной могиле, он становится символом борьбы против врага: на похоронах звучит их решительная клятва «биться до последней колхозной жилы».
А. Бруштейн в своем рассказе «Страна детства» дает контрастную картину жизни детей до войны, играющих в «ледовое побоище» — «псов-рыцарей» и Александра Невского, и во время нее, где мама Сони Жуковой и ее доктор Тальников повешены немцами на глазах ребенка. Самое страшное, что Соня, найденная «через столько-то дней» в развалинах дома, словно застыла на той точке гибели ее «страны детства», когда весь свет заслонила та жуткая фашистская виселица. И в ответ на настойчивое желание старого фельдшера Ивана Афиногеновича разговорить одичавшую, онемевшую от горя девочку, она рисует не букву «П», как ему кажется, а все ту же виселицу. Обуреваемый ненавистью к фашистам и горячей любовью к Соне, он забирает ее с собой в Москву. Автор, считая это естественным для каждого советского человека поступком, восклицает: «Родина моя любимая! Воистину ты страна Детства! Ты страна, где детство священно, где ни один ребенок не останется сиротой! Ты — светлая страна, где ни одна слеза не остается отмщенной…».
Рассказ Мих. Бубеннова «В метель» на ту же тему «светлой страны», где ребенок, мать, воин составляют единое целое в «священной войне». Солдат с забавным именем «Евтихий», страдающий от того, что «ни одного тезки нет» у него («один вот и живешь на свете»), спасает из обстрела женщину с новорожденным ребенком. Спасенная мать с радостью называет младенца именем спасителя. Теперь воодушевленному солдату легче будет жить и воевать: «Нас теперь вдвое на свете».
Противоположная «детской», но и во многом близкая ей в «Огневых днях» является тема «стариков», всеми силами старающихся помочь фронту. Часто действие в них происходит в деревне, где старики не отсиживаются в избах, а соревнуются друг с другом, кто больше даст колхозу, и, в конечном счете — фронту. В рассказе М. Кубышкина «В Степановке» старик Дорофей требует еще четыре подводы, чтобы быстрее вывезти оставшееся сено. Он же показывает приехавшему на побывку односельчанину построенный «свинарник из сплетенных кустов, обмазанных глиной». Герой рассказа Кондр. Урманова «Семья» старик Шумейко «сам пошел бы… рядом с сынами биться за правое дело, да разве пустят его, старика?» Вспоминается в связи с этим пожилой диктор Гердличка из киносценария, который, хоть и не на фронте, делает то, о чем мечтает герой рассказа К. Урманова — «бьется» и гибнет «за правое дело».


2. «И сквозь простреленное
небо блеснет густая
синева…» (
поэзия)

Но основное воплощение «огневая» патриотическая тематика в «сибогневских» альманахах военной поры получает, конечно, в поэзии. И. Мухачев, Н. Титов, Л. Черноморцев, А. Арго славят героев-сибиряков, их доблесть и отвагу. Кем бы они ни были по своей военной специальности — снайперами, летчиками, простыми солдатами, их героизм оправдан уже тем, что они русские, то есть защищают свою родину и что они причастны славе предыдущих поколений защитников России. Так, И. Мухачев пишет:
На штыках у нас солнце искрится
Мы идем за Россию сразиться…
Нам шагать от Двины до Берлина».
                           (ст. «Сибирская»).
В другом стихотворении «Снайпер» поэт утверждает:
Ведь я не только снайпер, нет,
Я — сын великого народа,
Валить врага судила мне
Сама российская природа.
Таким же «сыном великого народа» является и летчик из одноименного стихотворения поэта:
Орудия чужие
Палят, а он летит…
Он знает — вся Россия
Вослед ему глядит.
Но героем может стать и простой рабочий, машинист, как в стихотворении А. Арго:
Под знакомый стук колес веселых
Он (машинист Слободенюк)
                  покатил и поутру привел их
В распоряженье энского полка…
Мне на него недавно указали:
Лицо в рябинках, с темными глазами,
Совсем простое. И одна рука.
О торжестве русского штыка пишет
Н.
Титов:
Вспять убегают вшивые бандиты,
Им путь указывает русский штык,
Который никогда в бою открытом
Ни гнуться, ни ломаться не привык.
О «светлом дне освобожденья», мечтает Л. Черноморцев:
Там в светлый день освобожденья
Войдем, как солнце входит в сад…
Запахнет в избах теплым хлебом,
Росой умоется трава…
И сквозь простреленное небо
Блеснет густая синева.
Другим мотивом поэзии военных лет является призыв уничтожать врага, гнать его с родной земли, пока он еще не оправился от поражения под Москвой. Певец Лукоморья Л. Мартынов, вспоминая эпоху Лжедмитрия, делает рефреном своего стихотворения 1942 года народное выражение «загнать за Можай»:
Нашествие вражье. Врага отражай!
Руби! Не впервой загонять за Можай…
Москве угрожаешь? А ну, подъезжай!
Узнаешь, что значит «загнать
                                    за Можай»!
Рефреном другого стихотворения поэта становится грозное «мы придем»:
Наглый зверь! Близок час —
Не уйдешь ты от нас. Мы придем.
Такие известные сибирские поэты, как И. Мухачев и Е. Стюарт становятся постоянными авторами «Огневых дней». Прием повтора-рефрена, девиза, лозунга, как в песне, они делают основным в эти первые года войны. «Все для победы — Выстрел зверобоя, Широкий невод рыбака!» — пишет И. Мухачев. Этот знаменитый лозунг вмещает в себя, согласно поэту, все, что может дать фронту Сибирь: «думы скотовода, заботы, зоркость чабана», «леса, рога марала, золотоносные ключи», «пламень рудоплава, забойщика упорный труд» и наконец:
Все для победы — Воля человека,
Движенье мысли, жизнь сама.
Темой стихотворения Е. Стюарт «Суд» становится его заглавие. «Если не был средь нас бойцом», то все на свете тогда отвернутся от тебя — и житель блокадного Ленинграда, и деревья сада в знойный полдень. И «герои былых сражений». Тогда «черная совесть» будет «душу твою точить», пока не «накинешь петлю на шею И свершишь вековечный суд!» То есть умрешь смертью самого «черного» предателя на свете — Иуды.
Тема мести звучит и в стихах Д. Лившица «Украина, Украина!» о матери, взявшей «пистоли», чтобы отомстить за сына «немцу-супостату». И. Рождественский призывает к ответу тех же «дикарей» в фашистской форме, глумившихся над девочкой:
Чтоб не погибла дочь твоя родная,
Не знай пощады в яростной борьбе,
Иди вперед, фашистов истребляя.
Иной тональности и настроения стихи будущего знаменитого поэта-фронтовика Бориса Богаткова, который в стихах 1942 года еще только готовится к подвигу:
Новый чемодан длиной в полметра,
Кружка, ложка, ножик, котелок…
Я заранее припас все это,
Чтоб явиться по повестке в срок…
И спешу я присоединиться
К возмужавшим сверстникам моим!
Но еще больше волнуют и обжигают стихи тех, кто находился тогда непосредственно на фронте. Под заголовком «Фронтовые стихи» сборник помещает стихи «бойцов, которые никогда раньше не помышляли о литературном труде», — говорится в предисловии от редакции. И «в коротких перерывах между боями» они пишут, чтобы «при их (стихов. — В. Я.) помощи говорить со страной». «Ценность этих стихов, — читаем далее в редакционном вступлении, — исключительно велика. Это замечательные документы Великой Отечественной войны, ярко говорящие о чувствах и мыслях, о героических устремлениях и делах советских людей, отстаивающих свободу своей родины». Среди «большого количества произведений фронтовиков» здесь напечатаны «лучшие из полученных».
Открывает подборку Н. Торопцев со стихотворением «Осколком мины…» о бесстрашном снайпере, которого ранение (осколок мины, «подбивший ногу») только вдохновило на сражение:
— Чем более железа в человеке,
Тем он сильнее, Говорят врачи,—
отвечает герой своим однополчанам. Говорят за себя и названия стихов М. Длуговского: «Памяти комиссара» («ты смело вел нас в жаркий бой, в атаку звал твой гнев кипучий»), А. Федорова «Партизан» («Гнев отмщенья сердце гложет, Белый свет не мил»), А. Ванштока «Тебе, Москва!» («Столицу отстоим, свободы достоянье, Все в жертву отдадим тебе, Москва!»), его же «Танкистам» («Поднят флаг у башни», «Дай, водитель, полный!» Выстроились такнки стройною колонной»). Подлинным человеческим документом звучит стихотворение «Товарищ», подписанное одной лишь, без инициалов фамилией: Ельков. Автор просит своего «друга-товарища» написать родным, если он «падет в бою»:
Напиши, что я любил,
Жить и жизнь творить,
Потому и гадов бил,
Что хотелось жить.

3. «Писать пламенем
ненависти…»
(переводы, критика, публицистика)

Дополняют «огневую» тематику литературных сборников, иной раз с несколько неожиданной стороны, публикации немецкого писателя-антифашиста В. Бределя, литературного критика Б. Дайреджиева и ленинградца-блокадника В. Беляева. В рассказе В. Бределя «Его последнее письмо» (перевод с немецкого Ф. Злочевского, «Огневые дни», кн. 2) мы узнаем о некоем унтер-офицере Гансе Эрдлере от него же самого, точнее из его письма. Тем ценнее его свидетельства о том, что, где бы он со своими подельниками ни был в России — в городе, деревне, лесу — встречают его отнюдь не гостеприимно. Но самодовольно-туповатый «Гансик» считает войну только средством для пополнения своего бюргерско-обывательского состояния, проще говоря, для мародерства. Пишет он жене и о своих мечтах, которые не идут дальше желания поселиться в собственном домике, на оккупированной территории, конечно, и стать «уважаемыми людьми, которых побаиваются и которые могут сказать свое веское слово». Приближают, как ему кажется, эту мечту хранимые в ранце награбленные драгоценности: «тщательно упакованные шесть золотых колец, два кольца с брильянтами, три пары карманных часов и золотой сердцеобразный медальон». Все это было найдено у Ганса после его смерти, и потому это наивно-варварское письмо фашистского «дикаря» оказалось для него последним: вместо домика «в красивых местах» он нашел упокоение «на изрытом гранатами поле», ставшее ему могилой.
Литературный критик Б. Дайреджиев в статье «Сибирская литература на службе обороне родины» рассматривает произведения предвоенных номеров «Сибирских огней» «в соответствии с задачами, которые выдвигались потребностями усиления военной мощи» страны. Автор сосредотачивает основное внимание на «крупной» прозе — повестях и романах Г. Кунгурова, И. Шухова, К. Седых, А. Коптелова. Главная особенность рассматриваемых произведений — во всех них автор статьи находит настоящих русских героев, независимо от эпохи, в которую они живут. Так, в повести Г. Кунгурова «Путешествие в Китай» об основании русскими казаками крепости Албазин на Дальнем Востоке критик выделяет образ Ярофея Сабурова, «атамана ватаги», в котором явно проявляются «много знакомых черт чапыгинского Разина». Но, подчеркивает Б. Дайреджиев, «он добытчик, а не мститель». Как видим, атмосфера эпохи, проникнутой ненавистью к оккупантам и влиявшая на литературу военных лет, не могла не сказаться и на этом мнении критика. В романе И. Шухова «Действующая армия» — «самом значительном произведении сибирской литературы года» (1941-го) — уже другое время и герой другой. Это вольное сибирское казачество начала ХХ века, с другим, чем у М. Шолохова «колоритом». Заключается этот колорит в «весело-озороватом, поэтически-восторженном и немного ироническом взгляде на жизнь», — определяет критик. Правда, среди казачества явно выделяется Агей Бушуев, напомнивший автору Григория Мелехова. В романе К. Седых «Даурия» Б. Дайреджиев замечает, что «казаки-коммунисты и казаки-белогвардейцы выглядят суше, нежели люди менее отстоявшиеся», и потому Никита Клыков, например, «запоминается меньше, чем Тимофей Косых», главный герой романа. Воплощением уже «социалистических черт характера русского человека» является, по мнению автора статьи, герой романа А. Коптелова «На-гора» Роман Домнов. Он наследует, как пишет критик, «предприимчивость, непокорность, строптивость, отвагу, цельность характера Ярофея Сабурова, Агея Бушуева, Романа Улыбина, отчасти Тимофея Косых», обретая, таким образом, «ясность социалистической цели». И все-таки критик не удовлетворен тем, что «новые люди — созидатели, творцы социалистической перестройки жизни страны» изображены с «тусклым натуралистическо-бытовым колоритом». «Унылый бытовизм», заключает разбор романа А. Коптелова Б. Дайреджиев, даже в соединении с «авантюрно-уголовной» сюжетной линией (разоблачение шпионов-вредителей) не делает его интересным, увлекательным. Столь же беспристрастно разбираются в статье произведения С. Ломакина, В. Уткова, В. Заводчикова, А. Смердова, посвященные как войне, так и «теме боевой готовности народа». В завершение, подводя итоги своего исследования, автор справедливо пишет: «Война с немецкими фашистами на застала сибирскую литературу врасплох. Подавляющее большинство писателей в той или иной степени своим творчеством способствовало внутренней мобилизации народа, готовности его к смертельной схватке с врагом за жизнь и достоинство своей советской страны». Эти слова, почти буквально, можно отнести и к произведениям, напечатанным в самих «Огневых днях». При этом критик, невольно проникаясь духом «священной войны», заканчивает статью по-боевому, «фронтовыми» наказами писателям: «В этот грозный час каждый писатель должен проникнуться духом величайшей ответственности за каждую минуту своей творческой жизни. Работать быстро и споро. Писать пламенем ненависти, говорить языком высоких идей и широких обобщений».
Столь же «пламенно», но и лирично пишет В. Беляев в замечательном, подлинно поэтически написанном очерке-письме «Далекому другу», которое хочется больше цитировать, чем анализировать. Вначале автор говорит о стойкости жителей Ленинграда, который ни за что не сломить: «…Никто не дрожит, никто не пугается, каждый относится к свисту пролетающего где-то вверху тяжелого, несущего смерть снаряда, как к обычному свисту неуютного ветра. Не испугать. Не покорить. Не заставить просить пощады. Не таковы ленинградцы — это вам не Париж и не Роттердам, на площади которых вы легко и спокойно, среди бела дня, сбросили своих парашютистов». Подобно Павке Корчагину Н. Островского, автору «мучительно больно… в тревожные ночи воздушных бомбардировок слышать, как тупые и трусливые варвары с огромной высоты швыряют на город бомбы, разрушают то, что создавалось веками. И в эти минуты в сердце каждого ленинградца рождалась такая жажда мести, такая ненависть к врагу, что страшнее ее не знал никогда мир».
Настоящим событием стала для осажденных ленинградцев речь И. Сталина по радио к празднику 7 ноября: «…Слова Сталина о мести фашизму, об истребительной войне, которую получит отныне Гитлер, так отвечали нашим собственным чувствам ненависти к фашизму, что для каждого из нас совершенно не имело значения то, что в это же время где-то высоко под луной, а быть может, над нашим домом кружился отбившийся от своей, рассеянной советскими «ястребками», фашистской банды, воздушный разбойник». Не могут не тронуть сердца читателей строки о повседневной жизни блокадного города: «Во время одной из затяжных многочасовых тревог мне довелось наблюдать, как рабочие одного из заводов Выборгской стороны шли пешком под бомбежкой мимо темных остановившихся трамваев — кто на Петроградскую сторону, кто на Васильевский остров, а кто и на далекую Невскую заставу повидать часок-другой семью, погладить сорванца-сына, выслушать его рассказ о новой потушенной зажигательной бомбе, а затем, выпив наспех стакан горячего чая, снова возвращаться на завод». И уж совсем невозможно пересказать — лучше еще раз процитировать эти взволнованные живые строки, которые обращены к нам, кто не должен ничего забыть:
«Мой далекий, неизвестный друг! Поверь мне, что многое, кажущееся сейчас тяжелым и трудным — темнота на улицах, ночные бомбардировки, возможная смерть от глупого, случайного снаряда, недоедание — все это забудется в первый же весенний день мира, когда настанет час расплаты, так страстно ожидаемый всеми угнетенными фашизмом народами. Но мы всегда будем помнить отважных наших товарищей, защитивших в эти суровые дни нашу свободу, погибших за нас и за себя, за то, чтобы ты, РУССКИЙ человек, мог спокойно, ни перед кем не сгибая спину, ходить по набережным Невы, гордиться своей родиной, ее языком, культурой, национальной честью. Мы не забудем никогда людей, которые сумели в годины тяжелых испытаний отстоять родной город и не дать ни на мгновение опоганить его фашистскому сапогу.
Мы запомним, как в осенний день 1941 года восемьсот моряков-балтийцев сошли с кораблей на пустынный, покрытый валунами берег Финского залива, как сбросили они бушлаты и, оставшись в одних только тельняшках, взяв по четыре гранаты и заложив два пальца в рот, с громким свистом пошли на фашистов.
Мы веками будем склонять головы перед памятью смельчаков, погибших в этой лихой, дерзкой атаке, которая уничтожила самые отборные батальоны фашистских мерзавцев. Мы представим себе этот осенний сумеречный день, берег залива, грохот рвущихся гранат, цепи стройных моряков, идущих во весь рост навстречу врагу защищать родной Ленинград, и огромная гордость за время, в которое мы жили, за партию, воспитавшую таких людей, будет лучшей наградой за все наши лишения, которые довелось нам перенести в часы защиты своего родного города».

На такой высокой и пронзительной ноте заканчивается 1942 год, запечатленный в двух книгах «литературных сборников» «Огневые дни», выпущенных редакцией «Сибирские огни», в которую входили И. Гольдберг (отв. редактор), Б. Емельянов, С. Кожевников, А. Коптелов, И. Мухачев, Г. Фролова. Следующие номера журнала выйдут уже под своим основным названием — «Сибирские огни», но вплоть до шестого номера оставят в подзаголовке слово «альманах». В журнал придут новые талантливые авторы, которые прославят потом сибирскую литературу: Н. Мейсак и А. Смердов, В. Федоров и К. Лисовский, С. Сартаков и С. Залыгин. Выступят с новыми произведениями «старые» авторы: Н. Кудрявцев и Г. Пушкарев, А. Мисюрев и П. Кучияк. Напишут новые крупные произведения А. Коптелов (роман «Когда ковалась победа») и Л. Мартынов (главы из повести «Полунощное Лукоморье»). Порадуют новыми стихами И. Мухачев и Е. Стюарт, И. Рождественский и В. Гринбаум, Л. Кондырев и В. Вихлянцев. Выступят талантливыми очеркистами и авторами фронтовых записок С. Кожевников и И. Титков, вновь появятся, как и в мирное время, отделы «Критика и библиография» (А. Смердов, Е. Стюарт, А. Герман, А. Коптелов, Ю. Смородин и др.), «Дела и люди» (С. Кожевников, М. Никитин и др.), «Юмор» (Ефим Обской, Ник. Мейсак) и «Хроника».
Характерно, что вновь, как и в революционные и первые послереволюционные годы, то есть время зарождения «Сибирских огней», писатели словно сомкнули свои ряды, выступив единой группой единомышленников, близких друг другу творчески, литературно, лично. По отношению к «Сибирским огням» начало 40-х годов действительно очень напоминает начало 20-х. То есть то время, когда практически все жанры испытали большое воздействие поэзии, лирики и готовы были ради большей силы художественного воздействия и гражданственного заряда поступиться рамками сугубо жанровых канонов. Много позже, в 80-е годы, литературоведы, авторы академических «Очерков русской литературы Сибири» и главы «Литературный процесс в годы Великой Отечественной войны» (Ю. Мостков, Э. Шик) определили это явление как «смешение жанров, сплав художественной прозы и публицистики, лиризм». В подтверждение этого авторы книги нашли весьма точную и уместную цитату — слова Н. Тихонова о К. Симонове: «К. Симонов пишет очерки, похожие на рассказы, и рассказы, похожие на очерки. Его не интересует точность жанра. Его интересует борьба, жизнь и победа. Он разговаривает со временем его голосом».
Этот голос, который появился у писателей-сибиряков в «Огневые дни» — как эпохе, так и журнале — еще мощнее зазвучал к концу войны, к 1945 году. Тогда, когда «лучшие произведения писателей сибиряков обогатили советскую литературу этого периода спецификой жизненного материала, разработкой «сибирского варианта» русского характера воина и труженика» («Очерки русской литературы Сибири»). Но драматургия, проза, поэзия, очерк и публицистика первого и самого тяжелого военного года для страны, сибирской литературы и «Сибирских огней», словно надевших в 1942 году «шинель» литературных сборников, «Огневые дни» останутся единственными и неповторимыми. Они останутся «огневой» летописью, важным и интересным литературным документом той героической эпохи.
100-летие «Сибирских огней»