Воспитание героя

У Алексея Иванова уже сложилась репутация большого писателя, который не берет какую-то тему просто так, для разнообразия. Всегда есть глобальная цель, многоуровневая мифология с высказыванием в центре, ответом на все вопросы. Обычно назидательность скучна, но благодаря насыщенности деталями, разнообразию персонажей и умелому раскручиванию сюжета Иванову удавалось подавать идеи незаметно и ненавязчиво. Для него была характерна тяга к максимально динамичным эпохам — постпугачевская смута в «Золоте бунта», лихие девяностые в «Ненастье», сумятица петровских реформ в «Тоболе». Дух времени вращал эпизоды, а высказывание задавало структуру.

Но в новом романе Иванова «Пищеблок» история создает не драйв, а застой: на дворе — лето 1980 года, вокруг — типичный советский пионерлагерь. Время стоит на месте, полный штиль. Жизнь изображена как пустое пространство, которое и дети, и воспитатели заполняют бесполезными ритуалами: строевыми песнями, сбором шишек, вымученной самодеятельностью в стиле «нарисуйте плакат на тему ядерной войны». Сплошной товарищеский суд, бессмысленный и беспощадный:

— Лагунов отбивается от коллектива, — наконец сообщила Ирина. — Нигде не может укрепиться. В кружок пения записался — сбежал. В кружок рисования записался — тоже сбежал, да еще и Нине Сергеевне нагрубил. Про нашу футбольную команду я уже молчу. Он туда давным-давно не ходит.

Отряд озадаченно зашумел, не зная, как расценить метания Валерки.

— Что скажешь в свое оправдание, Лагунов?

— Ничего не скажу! — огрызнулся Валерка.

Ему было неприятно, что его поставили перед всеми и развинчивают на детали. Серебристый свет хмурого дня казался хирургическим.

Раз интересной жизни нет, то ее надо выдумать, и все жители лагеря ищут убежище в мифах. Дети травят друг другу байки: про беременность от воды в мужском бассейне, про олимпиаду, на которой все зрители — переодетые военные, про Беглых Зеков, превратившихся в лесных чудовищ, про хитрую «красную пленку» в фотоаппаратах иностранцев (щелкнешь, проявишь, а там — все голые). Вожатые забываются у телевизора, а там — трансляция из сказочного мира:

Хроника Олимпиады закончилась, когда солнце почти скрылось за Жигулевскими горами. С Волги широкой волной плыл багряный свет заката. Расписные теремки пионерлагеря сияли всеми красками, словно обещания сказочных снов. Телезрители расходились взволнованные. Там, в телике, — напор, порыв, сражения Олимпиады, а здесь что? Чай с печеньем, пение комаров, гудок далекого теплохода. Глухая дремота, а не жизнь.

Картонное уныние лагерного быта прописано достоверно — даже слишком. Наблюдать за чередой вымученных событий, диалогами вязнущих в киселе застоя персонажей — все равно что смотреть, как сохнет краска; при этом автор тут же наносит следующий слой. Аннотация обещает нашествие вампиров — и их ждешь как спасителей. Вообще, многие произведения современной русской прозы неплохо оживило бы появление кровожадных существ — пусть хоть кто-то отомстит за потраченное время. Такой ход в духе «Гордости и предубеждения и зомби» Сета Грэма-Смита — только задремал от рафинированных интриг, а тут тебя — цап за палец.

К сожалению, вампиры в «Пищеблоке» появляются нескоро — только к двенадцатой главе — и не торопятся крошить население. По замыслу Иванова, они распространяют вирус нормальности, послушности. Укушенные пионеры и воспитатели становятся нарочито «правильными» и «хорошими», подчиняются духу коллективизма. Словом, теряют то, что автор выдает за основу человеческой личности — способность бунтовать, выделяться из толпы, быть «не такими, как все».

Неудивительно, что роль главных борцов с вампирами Алексей Иванов поручил «отверженным»: вожатому Игорю, который единственный отказывается мучить пионеров в воспитательных целях, и не по годам развитому подростку-изгою Валерке. Каждому из них автор выдал по возлюбленной, которой угрожают всякие напасти, — не могут же его подопечные спасать других из обычного сострадания. А сопереживать в «Пищеблоке», действительно, некому. Сами Игорь и Валерка — такие же картонные, как и прочие обитатели лагеря, хоть и сделаны из более благородных сортов бумаги. Всякий раз, когда персонажи пытаются вести себя как живые люди, появляется закадровый голос и нудно излагает их мотивацию:

— Это второй корпус, тут старшаки живут, — пояснял Сережа Домрачев. — Это Дружняк, Дружинный дом. Там кружки всякие, киношку показывают. Это столовка. Там вон — баня. Это — пятый корпус, где салабоны.

— И так все понятно, че говорить-то! — раздраженно проворчал Гельбич.

Он ревновал, что расспрашивают Сережу, а не его.

<…>

Никто не заставляет это делать — но так принято. «Мы так живем», — сказал себе Игорь с каким-то нелогичным удовлетворением от непонятности общей жизни. Непонятность объединяла, превращала всех вокруг в своих.

Конечно, причина удовлетворения Игоря была не в ритуалах пионерии. Причина была в ночном свидании с Вероникой.

<…>

Вероника уничижительно скривилась.

— Мы все дети. Мы все живем в одном большом пионерлагере по общему расписанию.

Игорь уже понял, что у Вероники основной способ общения — вызов. Не важно, какой и кому.

Вот интересно: поведение обитателей пионерлагеря несвободно и предсказуемо, поскольку они находятся в 1980 году и тут прямо застой-застой или потому что они оказались в романе автора-диктатора? В пользу второго варианта говорит то, какими спрогнозированными выглядят якобы сумасбродные и несистемные поступки. Например, Вероника, в которую влюблен Игорь, надменно купается голышом в реке, не обращая на него внимания, — ведь она такая бунтарка! Но если для развития романтической линии требуется ее покорность — приходит на свидание и робко отвечает поцелуем, когда вожатый буквально приказывает это сделать.

Сам Игорь в зависимости от художественной задачи то избегает конфликтов, то волшебным образом побеждает в них, как, например, в драке против кучи нечеловечески ловких (в любой другой раз) вампиров. Врожденное благородство души не мешает ему манипулировать целой группой персонажей, чтобы в ключевой момент заманить предводителя вампиров — стратилата — в хитроумную ловушку. И они — вопреки прописанным ранее характерам — все как один делают именно то, что он требует.

Автор не стесняется выручать смелых воинов добра самыми разными средствами. Есть, например, персонаж, созданный исключительно для того, чтобы в нужный момент рассказать героям, как взаимодействуют вампиры и откуда взялся стратилат:

— Кто они, эти вампиры? — осторожно спросил Валерка.

— Ну, кто-кто… — помолчав, заговорила баба Нюра. — У-упыри, кто ж ишшо? Кро-овю пияют у деток по но-очам. У ко-ово пияют, тово по-оилкой зовут, ту-ушкой. У кажного из йих цельное ста-адо тушек. О-они понемногу со-осут, штоб тушка не по-омерла. А де-этки-то, по-оилочки ихние, и не ве-эдают, что напоивают этих по-оганцев своею сла-адкою кровию.

Читателю Иванов тоже частенько помогает — ключевые идеи романа (например, превосходство древних мистических знаний над искусственным советским мифом) проговариваются прямым текстом:

— Почему же вчера ты на меня настучала? — мрачно спросил он.

— Ты дурак? — искренне удивилась Анастасийка. — Так положено! Ты что, обиделся? Маленький, что ли? Это же все как бы понарошку! Разные там пионерские собрания, флаги, звездочки, галстуки — они все понарошку!

«Ничего себе «понарошку»!» — чуть не рассердился Валерка.

— А гномики, чертики, «откровенники» — по-настоящему, да?

— Конечно, по-настоящему! — убежденно заявила Анастасийка.

А если вдруг непонятно — всегда можно написать еще раз:

— Песня — это слова, — упрямо сказал Валерка.

— Ты не разбираешься в искусстве! — небрежно ответила Анастасийка. — Слова — всякие глупости.

— Какие глупости? — удивился Валерка.

Анастасийка посмотрела на него как на дурака.

— Так тут в лагере вообще одни глупости. Совсем слепой, что ли? Все эти флаги, линейки, речевки, «свечки» — это же все игрушечное.

А чтобы уж даже совсем недалекому человеку стало ясно, при чем тут кровососы и красное знамя, автор идет в лобовую атаку:

Но дело было не только в вампирах. Сами по себе они мало что значили. Дело было в том, что мир, такой привычный, понятный и родной, оказался ненастоящим. Не пионерлагерь, а пищеблок. Не мораль, а маскировка. Не символы государства, а магические обереги. Не история, а ложь. Настоящим являлось совсем иное!.. Его дружба с Валеркой. Его любовь к Веронике. Детство лагерных оболтусов, которые не знали, для чего они здесь нужны.

В итоге Игорь и Валерка побеждают стратилата благодаря самопожертвованию — при том что весь роман они абсолютно не самостоятельны. Даже способ им подсказала все та же баба Нюра. Насколько ценна жертва, которую принесли, когда не было выбора? С учетом тотального хеппи-энда ее значение стремится к нулю:

Он глубоко вдохнул свежесть волжского простора и подумал, что они с Валеркой справятся. Древнее зло не может одолеть человека, если человек не уступает ему свою волю. Им с Валеркой хватит упрямства и для другой битвы. Они победят. Победят — и проживут огромную и прекрасную жизнь. После восьмидесятого года придет и девяностый, а после девяностого — двухтысячный. Они увидят, как сменятся тысячелетия, и все вокруг станет новым, совершенно новым.

Редкие положительные моменты в романе тоже отдают спекуляцией. Забавные мальчишеские ссоры, грубоватый детский фольклор, узнаваемые мемы пионерлагерей рассчитаны на рефлекс ностальгии — дескать, кто из нас не мазал друзей зубной пастой? Читателя постоянно держат — нет, не за дурака, а за ребенка, которого нужно наставить на путь истинный.

Неслучайно текст начинается со страшилки про статую девочки-пионерки: она оживает по ночам и рыщет в поисках тех, кто кидал камни в статую мальчика. Вожатый рассказывает это пионерам, чтоб не шастали после отбоя и не нарушали режим, на что его коллега отвечает: «Воспитывать страхом непедагогично». Роман «Пищеблок» — та же назидательная страшилка, в которой автор проповедует о лицемерии толпы и благородстве подвига.

Разумеется, каждая личность важна своей уникальностью, а советские ритуалы пытались ее унифицировать. Забавно другое: в обмен на откровение третьей свежести и от персонажей, и от читателя требуется покорно поменять один картонный миф на другой — то есть «Пищеблок» на самом деле воспитывает не героя, а безучастного наблюдателя.