Вы здесь

Воспоминания

Когда отец вышел на пенсию, он сказочно разбогател. Нашёл дело по душе: при отделе рабочего снабжения ему дали мастерскую со станками там одних токарных три станка, а ещё фрезерный, точильный, сверлильный!.. ОРС — это все магазины в городе и посёлках. В этих магазинах постоянно что-то случалось то замок сломается, то отопление прохудится, то резак для мяса затупится. И директора магазинов шли на поклон к отцу: выручайте, Дмитрий Алексеевич!

Отец чинил замки, придумывал новые резаки и прессы, конструировал системы отопления. А в благодарность получал мёд и масло, сыр и яйца, рыбу и мясо… Так что пришлось ему даже завести второй холодильник в одном уже всё не помещалось. И так продолжалось… Не год и не два, а двадцать с лишним лет! Уже когда отцу было за восемьдесят, кончилась эта лафа но не потому, что он не мог или не хотел работать позвали его переехать в Херсон, поближе к родне.

Там начался у него новый виток жизни: отец стал записывать свои воспоминания о службе в авиаполку на Дальнем Востоке, о работе на заводе, о Великой Отечественной войне, их я и предлагаю вашему вниманию.

Юрий Нечипоренко

 

 

Лётная школа

В 1935 году мне исполнилось 22 года, и по повестке я явился в херсонский военкомат. Там собралось много призывников, и после переклички всех строем отправили на вокзал. Но меня не вызывали, моего дела не нашли и дали повторную повестку. По дороге домой вспомнил слова моих недоброжелателей: «Его в армию не возьмут — он внук самого богатого кулака на селе». Вдруг за время отсрочки, что они дали, в военкомате узнают о моём происхождении, и тогда — прощай служба в армии [1].

Но всё обошлось, через три дня военком заявил:

Документы нашлись! Я вас порадую — со всей области мы отобрали только троих призывников, в том числе и вас, в особую Краснознаменную Дальневосточную Красную Армию. Ею командует маршал Советского Союза Блюхер. А сейчас, — добавил он, — я отвезу вас на вокзал к поезду.

Примерно через час мы — трое избранных — уже сидели в плацкартном вагоне. Военком провожал нас как своих детей — даже о постели позаботился.

В Харькове нас встретили военные и повели к длинному составу. В каждом вагоне размещалось по 32 человека.

Примерно через 20 суток мы прибыли на место службы: станцию Куйбышево-Восточная в ДВК (Дальневосточном крае), это 60 км от Благовещенска. Я ехал рядом с Василием Кручковским и рассказал ему за это время чуть ли не всю свою жизнь. Прибыли ночью — и нас строем повели в баню. Из бани вышли уже в новом обмундировании. Потом — казарма и койка с чистой постелью. Утром — подъем и зарядка.

Через неделю старшина лётной школы Ветренко предупредил курсантов, что на утренней поверке будет начальник школы майор Маслов.

Начальник рассказал, что школа будет готовить нас по специальности «стрелок-радист», объяснил, что это такое. Потом ответил на вопросы курсантов — и обратился к нам:

Мне нужен человек, как говорят, мастер на все руки. Если есть такой, прошу сделать один шаг вперед.

В строю воцарилась тишина. В шеренге за моей спиной стоял Кручковский. Он так толкнул меня в спину, что я вылетел вперёд и чуть было не распластался на плацу.

Я быстро выровнялся и принял стойку смирно. Курсанты засмеялись, улыбнулся и начальник школы.

Вот и хорошо, — сказал он, — после окончания утренней поверки явитесь ко мне.

 

Жить я стал теперь не в казарме — в отдельной комнате, вместе с бухгалтером школы (он тоже был отобран из курсантов).

В школе я много чего делал. К примеру, в новом здании не было дверных ручек, и достать их было негде. Вместо них к дверям были прибиты ремешки. Я сделал ручки из медных труб, выглядели они добротно, с благородным красным отблеском. Приходилось мне писать лозунги и рисовать углём на полотне портреты больших военных чинов. Мог и фотографировать, если надо было.

Почти сразу же обратил я внимание на доску с номерками для курсантов: номерки были изготовлены из простой жести, имели неприглядный вид. За неделю мне удалось изготовить стальной штамп с названием школы, и после двух ударов тяжелого молотка из листового алюминия получались аккуратные номерки.

Первый отштампованный номерок я показал начальнику штаба Филимонову. Он заинтересовался, как я это делаю. Затем повёл меня к начальнику школы:

Вы знаете, что у нас в школе скоро начнут штамповать деньги? — И показал ему мой номерок. [2]

Пришлось мне продемонстрировать и начальнику школы, как штампуются эти номерки. Он распорядился выдать мне денежное вознаграждение.

Меня начали уважать, кое-кто из начальников стал приглашать домой. Частенько заходил я к майору Филимонову. У него была милая жена и сын-подросток: майор всегда советовал ему приходить ко мне в школу и смотреть, как и что я делаю.

Приглашал меня к себе и начальник строевой службы школы капитан Новиков. Интересовался, откуда я родом и где учился мастерству. А когда узнал, что я не хожу на утреннюю зарядку — возмутился и потребовал, чтобы я ежедневно являлся к нему в 6 часов утра — чтобы вместе бегать по 3-4 км. Потом холодный душ и — «по домам», как он выразился. Меня это не очень-то прельщало, но приказ есть приказ. Капитан мне понравился: он оказался интересным и много знающим человеком. Наверно, и я ему понравился.

Однажды он показал мне дорогую ему книгу — альбом с репродукциями. Интересно, что раньше при моём появлении он этот альбом прятал под подушку. Там были собраны шедевры мирового искусства, были и изображения обнажённых молодых женщин. Я попросил разрешения перерисовать несколько картин, но он не согласился. И попросил меня об этой книге никому не рассказывать.

 

На следующее утро меня разбудил старшина школы Ветренко. Ночью арестовали всё начальство школы и большую часть преподавателей. Курсанты были отправлены на занятия по стрельбе. Когда мы были на полигоне, то увидели бегущего военного. Это был преподаватель военного дела Немцов, и бежал он к приближающемуся грузовому поезду.

Мы помчались вслед за ним, но опоздали; опоздал и Немцов: он не успел броситься под поезд — его только сильно ударило буфером в правое плечо, отбросило от железнодорожного полотна. Когда мы подбежали к нему, он ещё раз попытался броситься под колёса. Через рубашку сочилась кровь. Он тихо, с трудом вымолвил:

Ребята, зачем вы мне помешали, мне всё равно уже не жить.

Подъехала легковая машина, двое военных посадили в неё Немцова и увезли.

На следующий день ко мне пришла жена Филимонова. В школе её хорошо знали, она руководила кружком самодеятельности.

Вы же были частым гостем у нас, разве мой муж хоть раз что говорил против Советской власти? Какой же он враг народа? — плакала она.

Я старался убедить её, что произошла какая-то ошибка и что её мужа скоро освободят (его правда освободили через два месяца).

О Немцове же пошли слухи, будто в его сейфе хранились секретные чертежи нового пулемета «Шкас». И каким-то образом фотографии этих чертежей оказались у японцев.

Вокруг японского шпионажа на Дальнем Востоке было много шума. Почти ежедневно в краевых газетах жирным шрифтом публиковались фамилии людей, замешанных в шпионаже. Рассказывали, что в это дело впутывали детей. Например, в авиагородке Белоногово возле столовой начал появляться мальчик 6-7 лет. При проверке обнаружили в его карманах спички без коробок. Оказалось, что при входе посетителей в столовую мальчик перекладывал спички из одного кармана в другой. Так вёлся подсчет военных в лётном городке.

 

В лётной школе у меня был друг, Михаил Болгарин — мы были еще до призыва хорошо знакомы: он был моим земляком, из соседней деревни, что через речку Ингулец. Раз Болгарин пришёл как в воду опущенный, очень переживал: в Особом отделе ему предложили сотрудничать, но он не хотел, чтобы его называли стукачом — и отказался. Тогда его спросили: «Вы что, против Советской власти?» Он был за Советскую власть — но кто же ему поверит...

Вскоре он пропал. Перестал бывать у меня. Я сам пришёл к нему в казарму и обнаружил пустую койку. Соседи сказали, что Болгарина куда-то забрали со всеми вещами. Больше о нём я ничего не узнал...

Вскоре и мне предложили «сотрудничать». Я понял, что отказываться, как Болгарин, нельзя — исход будет плохим. Мне поручили принимать доклады и передавать то, что заслуживает внимания, в Особый отдел. Докладывать должны были Нечитайло и Дибров. За всё время учёбы в школе мы вместе не разоблачили, конечно же, ни одного врага народа.

 

Репрессии в армии продолжались не один год. В 1937-ом я стал свидетелем арестов уже не в школе, а в военной части. В это время я служил стрелком-радистом в 22 авиаполку на ДВК. Командовал полком подполковник Громов, которого все уважали. Однажды ночью его арестовали, а тогда судили так: «Арестовали — значит, враг народа». Через три месяца Громова, однако, освободили. Объявили приказ всему лётному составу полка собраться в армейском клубе. Перед нами появился Громов. Выглядел он не лучшим образом: заметно постарел, на лице появились морщины. Со всеми поздоровался, ему радостно и дружно ответили. Громов начал говорить по-военному — кратко и ясно:

Мне очень жаль, но я приехал попрощаться с вами. Поблагодарить вас за то доброе отношение, которое вы проявляли ко мне. Мне предложили вернуться в полк, но я отказался — и только потому, что в вашу среду — добрых и порядочных людей — вписался один стукач, из-за которого не только я, но и вся моя семья пережила трагедию. Разоблачить мне его не удалось, но я знаю, что он находится среди вас, поэтому решил — в полк больше не возвращаться.

Потом он пожелал всем успехов и удач и, козырнув, покинул зал. Было видно, что ему было тяжело уходить из полка, которым он так дорожил. Больше я о Громове ничего не слышал.

 

Война с Японией

После того случая с Громовым я служил в армии ещё почти четыре года. Полк наш стоял в авиагородке Белоногово. Помню, как я волновался, когда меня направили из школы в полк. Как-то меня встретят, кто у меня будет командиром?

Старший лейтенант Логинов отнёсся ко мне доброжелательно. Добрым и порядочным человеком оказался и штурман самолёта Довгуша. Вскоре командир уже беседовал со мной по душам. Я узнал, что рос он без отца и матери, был воспитанником ленинградского детдома. Он мне признался:

Знаешь, Димка, сердце у меня барахлит. Только так странно: как пойду на медкомиссию — работает как часы. А в полёте иногда прихватывает. Только ты никому не говори, куда я пойду — я же лётчик, ничего больше не умею.

Эскадрилья, в которой я служил, облётывала новые машины и перегоняла их из Иркутска в Хабаровск. Однажды, на полпути, я получил закодированную радиограмму, адресованную командиру эскадрильи майору Калинушкину. В ней говорилось: «Немедленная посадка аэродром Уккурей». Я сразу же доложил об этом командиру. Оказалось, что аэродром как раз под нами — и командир, не теряя времени, вышел перед эскадрильей. Условным взмахом крыльев приказал следовать за ним. Все самолеты приземлились благополучно.

Комендант аэродрома сообщил, что два часа назад с этого аэродрома полк истребителей по тревоге вылетел в Монголию — началась война с Японией. Мы ждали, что и нас туда пошлют, но этого не случилось.

Этот полёт запомнился мне больше всех. Помню, как переживал, когда командир повёл эскадрилью на посадку: «А вдруг я в радиограмме в чём-то ошибся... Что будет тогда?» Эту радиограмму обязаны были принять все радисты, тем более — радист командира эскадрильи. Но почему принял её один я? Моё беспокойство заметил командир:

Старшина, не волнуйся, ты всё сделал правильно, из Хабаровска уже пришло подтверждение этой радиограммы.

Потом выяснилось, что радиограмму принимали и другие радисты, но их командиры не осмелились повести эскадрилью.

На этом аэродроме нас продержали в полной боевой готовности целую неделю; затем отправили по прежнему маршруту в Хабаровск, а из Хабаровска поездом отправили на место базирования, в Белоногово. Обстановка была напряженной. Шла подготовка к широкомасштабной войне с Японией. Весь лётный состав эскадрильи был обязан знать назубок расположение аэродромов и стратегических пунктов противника. Мне на всю жизнь запомнились такие города, как Хайлар, Харбин, Цинцинар, Фашань и другие.

...Вблизи нашей границы начали появляться японские истребители. Это обеспокоило командование. Надо было узнать, где же находится их аэродром. И тут помог случай. В одну из ночей на берегу Амура со стороны противника раздался шквальный пулеметный огонь. Вскоре он затих. Наши пограничники увидели плывущего к нашему берегу человека. Его проводили в штаб пограничной службы. Там выяснилось, что этот беженец — участник строительства нового подземного аэродрома Тудаудзянь. Из троих сбежавших смертников только ему одному удалось остаться в живых. Так на нашей лётной карте появился ещё один японский подземный аэродром.

 

Во время войны японцы выпускали в радиоэфир передачи на русском языке, где рассказывалось о репрессиях и ужасах коллективизации. В полёте командир как-то раз говорит:

Давай, Димка, послушаем японцев.

Настроил я радиостанцию на их волну, послушали-послушали, потом командир выругался:

Хватит, ити их мать!

В Особом отделе в полку у меня допытывались:

Японцев слушаете?

Нет, что вы...

КАТАСТРОФЫ И ЧИНЫ

В эскадрилье у нас произошёл редкостный случай, который мог привести к человеческим жертвам. Было это так. Летчик Абрамов испытывал в воздухе двухмоторный самолет Р-6. Пять-шесть человек на земле (в том числе и я) следили за полётом. Наш аэродром был рядом, и было хорошо видно, как Абрамов после окончания испытания пошёл на посадку, но посадка почему-то не получилась — а он, не меняя ни курса, ни высоты, шел прямо на авиагородок. Сначала самолет задел колёсами конёк крыши двухэтажного дома. Дальше на его пути оказались бельё, развешанное на проволоке во дворе, и дощатый туалет общего пользования.

Бельё с проволокой он утащил за собой, а туалет снёс крылом, да так удачно, что сидевшая в нем женщина в оторопи какое-то время оставалась сидеть на виду у всех, а когда опомнилась, кулаком начала грозить улетевшему лётчику за то, что он уволок её бельё. Делала она это стоя — и даже подол забыла опустить. Эту женщину мы все хорошо знали, она была женой командира эскадрильи Николая Тихонова. Понятно, что всё то, что я описываю, происходило очень быстро.

Нужно было как можно скорее узнать, что же случилось с самолётом и с лётчиком. Мы прибежали к месту посадки как раз вовремя. Абрамов стоял на крыле с папиросой во рту и собирался зажечь спичку... Криками мы помешали ему это сделать — и как после выяснилось — правильно поступили. В системе подачи горючего была обнаружена течь, и его парами был заполнен весь самолёт, так что зажжённая спичка могла привести к взрыву.

 

В это время, о котором я пишу, в Советском Союзе, особенно в авиации, происходило много событий. Понятно, что о том, что прославляло родину, много говорилось: по радио, в печати. А про неудачи молчали — всё держалось в строгом секрете. Это случилось и с прославленным женским экипажем самолета «Родина» — Осипенко, Гризодубовой и Расковой.

Нужно было показать всему миру, что в Советском Союзе героями могут быть не только мужчины, но и женщины. Экипаж совершал беспосадочный перелет на Дальний Восток. Но самолёт, пролетев две трети пути, потерял связь с землёй. Подвела и погода: пропала видимость. Горючее должно было уже закончиться, все переживали — а за этим полётом следил сам Сталин.

На поиски пропавшего экипажа была брошена военная авиация, но безуспешно. Дня через два-три самолет нашёлся. Его случайно заметил в тайге пилот гражданской авиации Сахаров, летевший с почтой из Комсомольска в Хабаровск. На это место на военно-транспортном самолёте был срочно послан парашютный десант. Вслед за ним на самолете «Дуглас» полетел штурман Бряндинский. Но самолёты столкнулись в воздухе над местом вынужденной посадки «Родины». Пятнадцать человек погибло, четверым десантникам удалось спастись. Если об Осипенко, Гризодубовой и Расковой много шумели в печати и по радио — как о героинях, то об этой катастрофе все молчали.

Лётному составу прочитали секретный приказ, в котором говорилось, что Бряндинский проявил самоволие, что он хотел примазаться к чужой славе.

Был приказ и по случаю гибели Чкалова. Он тоже обвинялся в самовольстве и невнимательном отношении к советам обслуживающего персонала. Более длинным по содержанию был приказ по случаю гибели Осипенко и комкора Серова. Они оба погибли из-за нарушения основных правил лётной службы.

 

За время службы в армии я встречался с тремя военачальниками: маршалом Блюхером, начальником политуправления Красной Армии Гамарником и командующим Дальневосточной Красной Армией Коневым. Блюхера я видел, когда он посещал нашу лётную школу. Маршал потребовал, чтобы все курсанты в казарме подошли к нему как можно ближе. Мне удалось его хорошо рассмотреть. Коренастый, среднего роста, в полотняном костюме с большими маршальскими звездами на петлицах... Его сопровождал какой-то чин, записывал в блокнот все вопросы, которые задавали курсанты. Блюхер подробно расспрашивал курсантов, чем они довольны, а чем недовольны на службе. Он понравился всем курсантам.

Нашу школу посещал и Гамарник. Бросались в глаза его большая чёрная борода и длинная шинель (как у Дзержинского). Глаза его показались мне строгими и злыми. Рядом с ним тоже шёл военный чин с двумя ромбами на петлицах. Я плёлся в хвосте процессии со связкой ключей от классов. В мою обязанность входило открывать ту дверь, на которую укажет пальцем Гамарник. За время хождения по коридорам школы он задал начальнику школы один-единственный вопрос: «А голанки (камины. — Д. Н.) проверяли?» Гамарник посетил и Красный уголок — и чем-то остался недоволен. После выяснилось, чем. Среди портретов военачальников Красной Армии его портрета не было. На второй день после ухода Гамарника меня вызвал к себе в кабинет Маслов и признался:

Нехорошо получилось, что в Красном уголке не оказалось портрета Гамарника. Этот наш пробел необходимо ликвидировать.

Вручил мне фотографию Гамарника и потребовал срисовать с неё портрет.

Вскоре портрет был готов — и одобрен начальством. В тот момент, когда я собрался нести его в Красный уголок, в мастерскую ворвался курсант, по национальности мордвин, с топором в руках. Взглянув в его разъяренные глаза, я не на шутку испугался и подумал, что он сошёл с ума. Не обращая на меня внимания, он подбежал к портрету Гамарника и со всего размаха разрубил раму. Когда он уже полностью разделался с портретом, то повернулся ко мне и заявил: «Ты нарисовал врага народа!» Я ему не поверил — и побежал к майору Филимонову. Тот подтвердил, что действительно только что передали по радио, что Гамарник — враг народа — и что он застрелился.

Трагично сложилась и судьба маршала Советского Союза Блюхера. В это время шла война с японцами на Хасане. Руководил боями сам Блюхер. Пошли слухи, что Сталин был недоволен ходом войны и по телефону очень ругал Блюхера. Маршал не сдержался и бросил трубку: отказался выслушивать Сталина. После чего был срочно вызван в Москву. Его портреты были отовсюду сняты. Вскоре он вернулся, и его портреты были повешены на прежние места, но ненадолго. Блюхера опять вызвали в Москву, объявили врагом народа и расстреляли.

Вместо Блюхера командующим Дальневосточной Красной Армией был назначен Конев. Мне пришлось встретиться с ним весной 1939 года. В то время нашей эскадрилье было дано задание перегонять собранные самолеты «СБ» из Спасска на аэродром Хабаровска. Все самолеты взлетели благополучно, только в нашем один мотор забарахлил: из выхлопных труб повалил густой дым, что-то загрохотало. Это заметил комендант аэродрома — и пустил впереди самолета красную ракету, запрещающую полёт. Мой командир был вынужден вернуться на аэродром, но ненадолго. Он снова пошёл на взлет — оба двигателя заработали нормально. Самолёт взял курс на Хабаровск с опозданием на 10 минут — и мы полетели по упрощённому маршруту — по «компасу Кагановича». Так тогда назывался маршрут над железнодорожным полотном — в честь министра ж/д транспорта. Помню, что в этом полёте я неосторожно развернул свою карту из планшета, и её вырвало из рук потоком воздуха. В довершение всех бед, подлетев к аэродрому Хабаровска, мы не увидели самолётов нашей эскадрильи.

На аэродроме возле посадочной полосы стояла легковая машина, а рядом — три человека, в том числе и командующий армией Конев. Они ожидали эскадрилью. Как только наш самолет приземлился, кто-то из них махнул рукой, дал знак подойти к ним. Командир, прижав планшет рукой к боку, побежал к командующему; ему навстречу вышел сам Конев. Доклад был короткий, и командир побежал обратно. Мы со штурманом двинулись ему навстречу.

Старшина, — крикнул мне командир, — командующий вызывает тебя, беги, только не волнуйся, — крикнул он мне вслед.

Мой доклад командующий прервал вопросом:

Вы радист?

Так точно.

Тогда скажите, куда улетели самолеты?

Не знаю.

Доложите своему командиру, что вы плохой радист.

Как раз в это время с восточной стороны донёсся гул, а потом появились и самолеты.

Всё же я доложил своему командиру, что я «плохой радист». Он улыбнулся и ответил: «А при чём тут ты?» В общем, всё обошлось благополучно. И через два дня весь личный состав нашей эскадрильи вернулся на место дислокации в Белоногово.

Отпуск с пистолетом

По ходатайству командира мне предоставили отпуск с поездкой домой, на родину. Меня это очень обрадовало — дома я не был около трёх лет. Понятно, что домой хотелось уехать с пистолетом, но при оформлении отпуска личное оружие необходимо было сдать на склад, иначе отпуск не оформят. Ведал этим хозяйством старший техник Кругов:

Что, старшина, пришёл пистолет сдавать?

Да.

А хочется домой поехать с пистолетом?

Конечно, — засмеялся я.

Где будешь проводить отпуск — в деревне или в городе?

В деревне.

Ладно, езжай с пистолетом, только не подводи меня.

Он дал еще 10 патронов в запас: «Где-нибудь постреляешь».

 

На следующий день я уже ехал в купе с лётчиком Николаем Корецким. Он увидел у меня пистолет и удивился: «Старшина, как тебе удалось уехать в отпуск с пистолетом? Я обращался к командиру полка, ничего не вышло, не разрешают, и всё!»

В то время Дальневосточная армия была в большом почёте, и вагон с военными встречали с цветами, в гостиницах принимали вне всякой очереди. В Москве мы с лётчиком решили посетить Мавзолей Ленина. Я волновался — как же быть с пистолетом? В гостинице оставлять нельзя, но и в Мавзолее могут быть большие неприятности. Всё же рискнул пойти в Мавзолей с пистолетом. Хорошо его замотал в большой носовой платок и спрятал в карман.

Все обошлось благополучно, хотя я очень волновался, особенно когда при входе увидел табличку с надписью «Вход с оружием запрещается».

 

Через три дня я уже был дома. Конечно, больше всех приезду обрадовалась мать. За время моего отсутствия в семье произошли немалые перемены. Сестра Вера вышла замуж. У неё подрастал малыш Вася. Он начинал ходить, смотрел на меня — и улыбался. Он мне понравился; как понравился и его отец — Николай Гончаров. Мы с ним подружились. Как-то нам с ним захотелось пострелять из пистолета. Пошли на речку Ингулец, но там, кроме лягушек, больше ничего не оказалось. Ну что ж: лягушки так лягушки!

На следующий день мы с Николаем пошли в соседнее село Давидов Брод. Там я учился в школе, там жили мои друзья и знакомые. Возле центрального магазина нас окружили люди. Я отвечал на вопросы, когда к нам подошёл какой-то седой человек. Он злобно посмотрел на меня — и куда-то исчез. Мне показалось, что я его где-то видел. Потом вспомнил его фамилию: Мороз. Я учился в одном классе с его дочерью, и он приходил на родительские собрания. Тогда о нём ходили плохие слухи, якобы он принимал самое активное участие в раскулачивании крестьян — и жестоко с ними обращался. Мороз добивался, чтобы меня исключили из школы как внука кулака.

Когда мы с Николаем уже уходили домой, нас догнал мой одноклассник Геннадий Дармосюк и сообщил, что он был в поссовете, и туда пришёл Мороз. Тот высказывал свое возмущение председателю, мол, как это так: внук кулака пробрался аж в летчики, ходит здесь, да ещё и с оружием. Председатель ответил ему: «Товарищ Мороз! И когда вы уже утихомиритесь, кулаков у нас уже давно нет, их всех выслали».

Отпуск закончился — и спустя две недели я уже был на месте службы.

На заводе

Незадолго до окончания срока службы меня вызвали к командиру полка полковнику Кравченко.

Вот я в кабинете полковника. На его груди поблескивает звёздочка Героя Советского Союза. Он получил её за участие в боях в Испании. Полковник вежливо пригласил меня сесть.

Товарищ старшина, — начал он, — срок вашей службы в армии уже истёк. Мы предлагаем вам остаться в нашем полку. Вам будет присвоено звание младшего лейтенанта с назначением на должность начальника связи полка.

Конечно, предложение было заманчивым, но желание уволиться из армии было сильнее. Я поблагодарил полковника за такое доверие и признался ему:

Моё призвание — работать на заводе.

Не имею права задерживать вас в армии. Желаю вам успехов!

Он протянул мне руку.

 

В Николаеве меня приняли токарем на судостроительный завод. Завод предоставил и жильё. До призыва в армию я уже имел пятилетний стаж работы на разных токарных станках. Поэтому вскоре я начал выполнять и перевыполнять план. Примерно через месяц ко мне подошёл мастер Степан Иванович Дьяченко и похвалил. Сказал, что переводит меня в отдел по изготовлению червячных валов. Это была очень ответственная работа: такие валы вращали башни военных судов.

Там работал Коровин, который через неделю уходил, — он оказался специалистом высокого класса, рационализатором: имел на счету несколько внедренных рацпредложений. Отнёсся он ко мне доброжелательно; сам он работал на трёх станках. Один из них оказался довольно сложным.

Примерно через неделю я уже мог работать самостоятельно. Мы с Коровиным распили по сто грамм — и расстались приятелями.

Я оказался на Доске почета, вскоре мне присвоили звание стахановца. А тогда был такой порядок — если ты стахановец, то должен делиться опытом с теми, кто менее успешно работает. Как-то подошёл ко мне мастер и сообщил, что завтра до начала рабочего дня он соберёт всех рабочих токарного цеха, и я должен буду выступить перед ними. Я стал было возражать, но он пояснил мне, что это распоряжение начальника цеха — и что он сам будет присутствовать на собрании. Делать было нечего — пришлось согласиться.

Помню, я спал плохо, все думал — что я им скажу? Я знал, что на этом собрании будут рабочие со стажем более десятка лет, а я-то работаю всего лишь полгода! Что поделаешь — я набросал конспект своего выступления — и вызубрил его.

На завод явился пораньше. Рабочие тоже уже начали собираться и усаживаться на длинные дощатые лавки. Мастер заметил, что я волнуюсь, и шёпотом успокаивал меня: «Не волнуйся: как выступишь — так и будет, надо же тебе не только хорошо работать, но и говорить».

Собрание началось. Радостных лиц я не увидел, некоторые показались мне безразличными. Не помню, сколько прошло времени, 15 или 20 минут, когда я закончил рассказывать о своём опыте. Мне даже поаплодировали. И кто же? — мастер, начальник цеха и ещё три человека. Остальные разошлись — и даже не посмотрели в мою сторону.

Я пошёл к станку и уже начал надевать спецовку, когда заметил, что ко мне направился рабочий-строгальщик средних лет. Он присутствовал на собрании — и я начал догадываться, что разговор будет неприятный. Было мне тогда 27 лет, а выглядел я ещё моложе.

Сынок, — обратился он ко мне, — ты заметил, что аплодировали тебе только начальники и нормировщики? Они так и рыщут, как бы нам увеличить норму выработки — и тем самым уменьшить зарплату, а у меня трое детей.

Я прервал его речь и заявил, что хорошо всё понял, пообещал ему, что на эту тему я больше не буду выступать. На этом мы с ним разошлись.

Этот день оставил в душе неприятные воспоминания. Зато второй день, а это было воскресенье, обрадовал приездом самого дорогого гостя — матери.

 

Утром встречал, а вечером уже провожал. Поезд уже отошёл и набирал скорость, а я продолжал бежать за ним, чтобы как можно дольше видеть в окне вагона милое и доброе лицо матери. Не обошлось и без слез...

Вернулся к вокзалу, чтобы купить папирос, — и здесь меня окликнули. Голос показался знакомым. Я оглянулся: передо мной стояла Галина. От неожиданности я растерялся и выпалил:

Это ты?

Я…

Она показала левую руку. Немного выше ладони был виден шрам, он был оставлен пулей. Для того чтобы рассказать, с кем я встретился, необходимо вернуться в 1935 год.

Выстрел

Тогда я работал токарем в райцентре Березнеговатое. Свободное время проводил в парке, в клубе и на танцплощадках. В один из вечеров ко мне подошел приятель — Ваня Ковалёв и признался, что девушка, с которой он встречается, хочет со мной познакомиться. Я согласился. Она вела себя довольно расковано: попросила разрешения примерить мою фуражку. А когда примерила, в ней домой и ушла вместе с Ваней. Правда, он успел мне шепнуть: «Я фуражку завтра принесу». Я понял, что новая знакомая пыталась намекнуть мне кое о чем.

Вечером через день-другой я встретил Галину с подругой. Подруга под каким-то предлогом ушла, и мы с Галиной остались вдвоём. Она сообщила, что Ванька (так она его назвала) уехал в командировку на две недели, и что якобы он не возражает, если я буду провожать её домой. Так получилось, что с этого вечера мы с Галиной стали встречаться.

Время мы с ней проводили славно. Разговоров о её бывшем ухажёре не было. Но однажды она сказала: «Ванька вернулся из командировки, и с ним состоялся неприятный разговор». О чём именно, она не пожелала мне сообщить, да я и сам мог догадаться. Мне было неудобно перед приятелем после всего, что случилось. Знал, что теперь мне от него добра не ждать…

Когда мне исполнилось 16 лет, мать подарила мне маленький шестизарядный пистолет. Он ей достался от белогвардейцев. В Гражданскую войну они занимали нашу хату и при отступлении оставили множество оружия: пистолеты, патроны, гранату. Мать всё это собрала в ведро и закопала в землю. А вручила она мне этот подарок по-своему — оригинально.

Как-то вечером она предупредила, чтобы я никуда не уходил. А когда стемнело, велела взять лопату и идти за ней. На вопрос — куда идти и зачем лопата — ответила: «Будем откапывать тебе подарок». В конце нашей усадьбы росла роскошная верба. Мать подошла к ней, отмерила два шага в сторону дома и показала, где я должен начать копать. Можете представить себе, с какой энергией я начал рыть эту землю! Вначале показался уже прогнивший толь, а потом и крышка эмалированного ведра. А когда я снял крышку, то увидел пистолет и всё прочее… Хотя в нашей семье не принято было целовать кому-либо руки, но я матери от радости поцеловал их несколько раз [3].

И вот, с этим пистолетом (вдруг возникнет необходимость самообороны) я и пошел на очередное свидание с Галиной. Не помню, как получилось, что она его обнаружила и начала просить дать ей «поклацать». Сначала я не соглашался, но она настаивала на своём, и я, вынув патроны, дал ей пистолет. Но по халатности я не все патроны вынул — один остался. Когда она дурачилась, раздался выстрел, — мы испугались и решили как можно скорее бежать. Но куда? «К моей сестре», — предложила Галина и пояснила, что сестра живёт неподалёку.

В доме сестры светились окна. Услышав стук, она открыла дверь. И тут, при свете, я увидел, что у Галины насквозь прострелена левая рука, и что из неё обильно течет кровь. У сестры после того, что она увидела, стало плохо с сердцем, и всё же она смогла сказать, где находятся йод, бинт и вата. Мы с Галиной вместе занялись её рукой, залили йодом, наложили вату и замотали бинтом. Галина потеряла много крови и поэтому выглядела бледной. А когда её сестре полегчало, мы вместе начали думать, что же делать дальше. Обращаться к врачам было нежелательно. О таких ранениях они обязаны сообщать в милицию. Вдруг Галина заявила: «Нужно ехать в Николаев, там наша родственница работает медсестрой». Так и решили.

На следующий день мы с Галиной на машине отправились к поезду на Николаев. По пути договорились, что если с рукой будет всё в порядке, она на имя сестры пришлёт телеграмму. Через трое суток такая телеграмма пришла.

 

А расстались мы с Галиной потому, что Ванька Ковалёв подговорил дружков — и они мне написали письмо в армию, что она якобы задружилась с морячками. Я тогда перестал ей писать. А когда после армии приехал домой, выяснилось, что всё это клевета, Галина меня очень ждала.

 

И вот теперь, спустя пять лет, мы вновь встретились. Мы присели на лавочку и долго-долго разговаривали — у нас было что рассказать друг другу.

Галина попросила меня проводить её домой. От трамвая мы отказались — и пошли пешком. Ходу было примерно полчаса. Она рассказала, что замуж вышла неудачно, что муж начал «заглядывать в бутылку» и что за это его могут уволить из армии. Показала мне и дом, в котором жила. А когда я уже собрался уходить, то почувствовал, что Галина чего-то испугалась.

За нами следом муж идёт! — шепнула она.

Я как можно быстрее постарался затеряться в толпе людей — и вскоре уже был дома. «Видел ли он меня?» Если видел, то Галине будет нелегко оправдаться перед ним. Он знал про меня, знал, что я служил в авиации, а провожал я Галину в лётной форме: выходной одежды у меня тогда ещё не было [4].

Земляк

Я любил свою работу на заводе — и шел на неё, как на праздник. В свободное время готовился к поступлению в вуз. Рисовал маслом картины. Учился по самоучителям играть на гитаре и баяне, читал (помню, как на войну в 1941 году ушел с книгой Герцена «Былое и думы»).

В общем, дела шли хорошо. Только вот за полгода жизни в Николаеве не встретил ни одного земляка. Но вот однажды в гости приехала мать и передала маленькую бумажечку. На ней было написано: «Гаркуша Григорий работает сталеваром в г. Николаеве». Этого было достаточно, чтобы его разыскать.

Через три дня у меня уже был его адрес. Мы раньше жили по соседству в селе Новогригоровка Березнеговатского района. В то время как раз началось раскулачивание крестьян. Григорий уже знал, что это коснётся и его отца, и заранее ушёл из дома. Куда именно, властям выяснить не удалось. И вот сегодня, в субботний день я встречусь с ним!

 

Ходу до его дома, где он жил, примерно 10 минут, за это время чего я только не передумал. Григорий старше меня на три года, — женат он или холост? Если женат, то какая у него семья? Как он меня встретит?

Нажал кнопку звонка.

Кто там? — услышал я женский голос.

Григорий Семёнович здесь живет?

Да, — ответил тот же голос.

Дверь открылась — и белокурая стройная женщина пригласила меня войти. Услышав разговор в прихожей, к нам вышел и сам Григорий. Он встал передо мной — и от неожиданности растерялся. Я смотрю на него, а он на меня, а потом, как по команде, мы бросились друг к другу в объятия. На нас с интересом смотрели его жена и две дочери.

Григорий обратился к жене:

Ира! Накрывай стол, к нам пришел очень дорогой гость — бывший мой сосед из Новогригорьевки. Я тебе о нем рассказывал.

Григорий познакомил меня со всей своей семьей — женой Ирой, старшей дочкой Аней. Младшая дочь, Жанна, ещё малышка, сама представилась.

Первый тост Григорий поднял за меня, он говорил, что очень и очень рад моему приходу. Рассказывал своим, как я, ещё будучи подростком, ходил к его отцу учиться кузнечному делу, хвалил меня за мастерство…

Когда выпили по второй, мы с Григорием начали вспоминать о нашем селе. Оба знали, что оно ещё молодое — плод столыпинской реформы. Его основали крестьяне, собравшиеся со всей Херсонской губернии. Там, где они жили раньше, им недоставало пахотной земли. А здесь всё было: и целинные земельные угодья, и прекрасная река Ингулец. Здесь же был строительный материал — камень, песок и глина. Лес помогало доставать государство. Вскоре новый посёлок уже мог похвастаться усадьбами с фруктовыми и декоративными деревьями, виноградом и, конечно же, кустами роз и сирени.

Время уже было позднее, мне пора было собираться домой, но я ничего не узнал о жене Григория — кто она и как они поженились? Я начал было об этом разговор, но Григорий дёрнул меня за штанину. Я замолчал. Григорий настоял на том, чтобы проводить меня. «Хочу посмотреть, где ты живёшь», — сказал он. Шли мы не спеша. Григорий рассказывал мне о своей жене, — они жили вместе уже пять лет. До этого у неё был муж Павел Сильверберг. Он работал ведущим инженером на судостроительном заводе, пользовался большим авторитетом. Жили в добротной квартире с маленькой дочерью Аней.

Когда начались репрессии, в 1936 году, её муж не вернулся домой. Ирина Васильевна обращалась к близким, друзьям и знакомым (а их было немало), но узнать о муже ничего не смогла. Даже те, которых она считала преданными друзьями, старались избегать встречи с ней.

Григорий замолчал и предложил сесть на лавочку возле какого-то двора. Мы с ним оба закурили. Григорий продолжил свой нелёгкий рассказ. Пояснил мне, почему он так подробно знает о трагедии этой семьи:

«Вначале я познакомился на рыбалке с мужем Ирины Васильевны. Потом он пригласил меня домой. Я подружился с этой семьей — и относился к ним с большим уважением. Особенно тогда, когда у них случилось горе. Я готов был оказать им любую помощь. Ирина Васильевна об этом знала и поэтому однажды сказала мне:

Пока я не увижу могилу мужа, не буду верить в то, что его нет в живых. Прошу тебя, Григорий Семёнович, найди его могилу и покажи мне.

Я растерялся и даже не знал, что ей на это ответить. Потом сказал, что это не только трудно, но и опасно.

Знаю, — ответила она, — а ты попробуй, предложи деньги.

Я не мог отказать убитой горем женщине.

На следующий день, а это было воскресенье, я пошёл на кладбище — и направился в ту сторону, где были видны свежие могилы. Немного в стороне я заметил несколько могил без крестов и надписей. Я был уверен, что это и есть те могилы, которые искал. Что делать дальше? Охранники кладбища должны знать, кто похоронен в этих могилах.

Я спросил охранника о безымянных могилах. Сначала он насторожился: зачем, дескать, мне это нужно. Вместо ответа я потихоньку шепнул ему на ухо: “Я вам хорошо заплачу”. Тогда он спросил, как фамилия человека, могилу которого я ищу. Я назвал, он посмотрел в блокнот — и согласился. Сделка состоялась и, наверно, она у него была не первая.

Я сразу зашёл к Ирине Васильевне. Узнав о моей удаче, она твердо решила в эту же ночь идти на кладбище. В это время у неё гостил брат Сергей, он согласился идти с нами.

Прихватив с собой две лопаты и фонарь, в 11 часов ночи мы уже были у могилы. Земля была мягкая: два-три месяца назад образовалась здесь эта могила. Ирина Васильевна стояла рядом, с траурным шарфиком на голове. Я старался не смотреть на неё. Можно было представить её состояние в это время.

Мы с Сергеем трудились без отдыха. Глубина ямы была уже достаточна, чтобы лопатой достать крышку гроба, но крышки не оказалось. Показалась мешковина. Мы начали разгребать землю руками. Ирина Васильевна, не отрывая глаз, смотрела, что и как мы делаем. А когда увидела, что мы начали работать руками, тихим и неузнаваемым голосом промолвила: “Я хочу сама посмотреть в его лицо”.

Могилу мы вскрывали со спусками вниз, и с нашей помощью она сошла к покойному, посмотрела в лицо и твердо заявила: “Это не он”. Потом обратилась к Сергею с просьбой — посмотреть у него золотую коронку на переднем зубе. Он посмотрел, но там, где она должна была быть, не оказалось ни коронки, ни зуба».

После этих слов Григорий как будто онемел, потом достал папиросу — и опять закурил. Какое-то время мы оба молчали. Первым заговорил Григорий. Он признался, что ему очень тяжело рассказывать о том, что происходило с Ириной Васильевной, когда она все-таки убедилась, что это был действительно её муж Павлик, так она его называла. Домой они с Сергеем вели её под руки.

 

После рассказа Григория я стал задумываться о репрессиях. Мне пришлось быть свидетелем того, как они проходили в армии, но то же самое творилось и на гражданке. Мой дядя Иван — младший брат матери — был крестьянином, имел образование три класса. Во время Октябрьской революции воевал на стороне советской власти. Когда началась коллективизация, он отказался вступать в колхоз, и его за это раскулачили, имущество конфисковали. Так же, как и Григорий, он сбежал в Николаев. Устроился на работу, но его нашли. Судили и отправили в лагерь строгого режима без права переписки.

Интересоваться судьбами осужденных было опасно и даже рискованно, особенно их родственникам. Но младшая сестра дяди Ивана — тётя Анна — решила хоть что-то узнать о своём брате. Она была членом колхоза, жила бедно и как-то сказала: «Мне терять нечего». Куда она только ни обращалась — никакого ответа не получила. Только спустя двадцать лет пришел ответ. Оказалось, что уже 15 лет как Ивана не было в живых. Сообщалось, что брат тети Анюты, Иван Аксентьевич Шевченко, реабилитирован посмертно. Вот такая трагическая история моего дяди Ивана. А сколько было таких историй — миллион или больше, сейчас, наверно, уже никто не скажет.

 

 

(Окончание следует.)

 

 

 

Примечания

 

1. Отец родился в деревне Новогригорьевка Березнеговатского района Херсонской области в 1913 году. Детство его пришлось на гражданскую войну, юность — на коллективизацию. Дед отца — Трофим Елизарович Нечипоренко имел лучший дом на селе, дружил с местным помещиком Балашем, держал лошадей на выезде, мог служить за попа в церкви. Он был раскулачен, но скрылся от властей — и в конце жизни заведовал складом на руднике под Кривым Рогом. Мать отца — Домна Авксентьевна Шевченко развелась со своим мужем после рождения четвертого ребенка, возможно, по этой причине их семья не была раскулачена.

2. Заметим, что начальник школы был недалек от истины: денег отец не штамповал, но ему пришлось вырезать печати сельсовета — для справок, в которых нуждались раскулаченные родственники: надо было спасать людей… Дело это было рискованное, никому он в том не признавался, но пару справок «для своих» сделал.

3. Этот экстравагантный по нынешним меркам поступок матери моего отца (дело было в 1929 году) свидетельствует о большом доверии, которое царило в семье. Она вообще пользовалась большим уважением на селе; так, в голодные годы, когда не хватало зерна, именно ей доверяли печь хлеб на все село.

4. Отец поддерживал переписку с Галиной до последних дней ее жизни.

 

100-летие «Сибирских огней»