Воздаяние за грехи

Хотя даже Сергею Гандлевскому с его остроумно-блестящим романом «(НРЗБ)» избежать этой модной ныне сексомании не удалось. Впрочем, потому его роман чуть не стал победителем Букеровской премии, что свел интимные отношения молодого поэта Льва Криворотова с двумя его музами — Ариной Вишневецкой и Аней до минимума. Как у раннего Набокова до-Лолитиного периода. Сравнение с ныне высокочтимым классиком, соединившем в себе литературный блеск серебряного века и русского зарубежья с авангардными поисками западной литературы, неслучайно. Ибо роман о литературе и литераторах, где пушкинское вольномыслие легко переходит в гибельное диссидентство, но, к счастью, не желает покидать рамки литературы навстречу мифотворчеству и утопиям.
Это грустный роман в пушкинско-онегинском его понимании, о том, как любовь встретилась с литературой, чем чреваты такие встречи и какие любовные треугольники из этого воспоследовали. Судьбы участников полуподпольного ЛИТО «Ордынка» (действие происходит в Москве в основном в 70—80-е годы) складываются в зависимости от того, как и в какой степени пожертвовал поэт литературой во имя любви и жизни. Главный герой, упомянутый Лев Криворотов, щедро потратил себя на сорокадвухлетнюю Арину, главным образом, физиологически, но еще больше на юную Аню, личность глубоко иррациональную, требующую каких-то сверхпоэтических усилий для ее разгадки. Между этими полюсами мужского и женского притяжений и отталкиваний (он любит ту, но его любит эта) располагаются средние величины, удачливые в жизни, такие, как друг-враг Никита или дитя «шестидесятничества», кумир двух поколений Виктор Чиграшов. Автору удалось соблюсти все параметры добротности текста, сводимого в роман, чтобы он заслужил успех. Во-первых, это почти хроникальная запись духовного быта и бытия литературных людей эпохи «застоя», которая, кажется, вот-вот перейдет в дневниковый или эпистолярный жанр. Если бы не Набоков, соблазняющий автора на стилистические неожиданности, назовем их «набоковинки», разбросанные тут и там, независимо от смысла и тональности повествования. Во-вторых, это история любви и нелюбви юноши и девушки, мужчины и женщины, за которой любой читатель готов следить до последней страницы, причем чем банальнее, обыденней и реалистичней (без туфты придуманных или навязанных приключений), тем охотней. Ну а в-третьих, нужен просто шарм, обаяние полета пера, складность и ладность словоплетения, свобода порхания от любовных мук героя к описанию подмосковного пейзажа, телефонных трелей или обезьяньей наружности Чиграшова. Соблюдая пропорции, С. Гандлевский получил небольшой изящный роман, угодив Букеровскому жюри и читателю и своим героям, оправдав их в конце концов всех сразу. Ведь даже Криворотов, ставший к пятидесяти годам скромным поэтом, о котором вспоминают только в связи с Чиграшовым, и тот состоялся как человек только потому, что смог побывать в шкуре литературного героя Пушкина и «Пушкинского Дома» (роман А. Битова) и этой литературностью создать прочный тыл своему моральному и материальному существованию. И даже парадоксальный образ Чиграшова, явно смонтированный из биографий И. Бродского, Е. Евтушенко, «лианозовцев» и «смоговцев», симпатичен С. Гандлевскому помесью литературности и житейской неуклюжести — чем парадоксальнее, тем лучше.
Вообще, старый трюк филологически подкованного романиста: роман писателя о писателе через писателя и для писателя — залог почти безошибочного успеха произведения, его солидности и премиальногеничности. Интересен ряд сюжетных ходов автора, когда до безумия рефлектирующего Криворотова вдруг, с изнанки, как негатив, выворачивает тот же Чиграшов, играючи соблазнивший неприступную для Льва Аню, гениально переведя это деяние в сферу литературы. В то же время он искусно сберег Криворотова от нелитературных поступков: самоубийства или диссидентства. Этот прокисший к концу жизни до заурядного счетовода поэт-шестидесятник, ленящийся даже дневник вести, оставил несколько снобистских, но разоблачительных для Льва записей. Тем, что они свидетельствуют о герое только вскользь и косвенно, только усугубляется левино «НРЗБ» — пометка в «рукописи» его жизни, оказавшейся всего лишь неразборчивым черновиком. Из этих тетрадных каракулей, которые повзрослевший Лев исследует с жадностью гробокопателя, он узнает две вещи: Анна была совращена еще в ранней юности маминым ночным гостем и с тех пор на всю жизнь осталась с «червоточиной»; сам Чиграшов — отпетый стилист-сладострастник, блюститель симметрии в стихотворной строке и в хаосе жизни: «Соблюсти, пусть не точную, симметрию частей, но подвижное, живое равновесие, взаимное отражение перегнутой пополам жизни. Сродни четырехстишию АББА (или имени Анна). Таким образом, Лев Криворотов оказался лишь способом вдохнуть в себя жизнь живому классику, а не наоборот. И даже игра в «набоковинки» — это тоже импульс от Чиграшова, заразившего ими и Анну и Льва. На самом деле это старые модернистские уловки — выдать литературу за живую жизнь, смешать их так, чтобы литература, слово, сравнение, фраза — блестели, пахли, цвели лучше подлинной жизни.
Это и восхищает Льва в Анне, литературой пренебрегавшей и делавшей все экспромтом (разгадка ее самой — в динамике, а не «стоп-кадре»). Отсюда и такие небрежные, «мимоходные» образы, как сравнение закипающего кофе с человеком, «силящемся снять свитер через голову» или вылупившихся листьев липы с лягушечьими лапками. Сам автор, скользящий по книге, как чемпион-конькобежец по дорожке, ведущей к призу, льстит себе, то есть своему роману, не менее «человекообразными» сравнениями: «машинописный лист с прививкой ржавой скрепки в левом верхнем углу» или вращение («журчание») телефонного диска «с всхлипом» и межцифровых всхлипов диска со «звуком, встающим на цыпочки». Стихи своего кумира Чиграшова С. Гандлевский и Лев Криворотов оценивают, будто роман пишут: «Автор умудряется сплавить вниз по течению стиха такое количество страсти, что, как правило, в предпоследней строфе образовывались нагромождения, словесные торосы, приводившие к перенапряжению лирического начала, вплоть до головокружения и внезапного облегчения». Или: «Общий тон дюжины стихотворений, задавала гремучая смесь чистоты, трепета, вульгарности, подростковой застенчивости перед наваждением писательства». На последних страницах, когда Лев остается совсем один, не считая собаки Яшки, но и тут его занимает не смысл, а красота помысленного: «Зычно трубят боевые слоны бессмыслицы. Браво, Криворотов, красиво сказано!»
Книга закончена, НРЗБ-чивость жизни, с которой соревнуется литература и которую побеждает разборчивость литературы, доказана. И что же остается, кроме ощущения блеска, вернее отблеска Набокова и серебряного века? Разве что гимн-эпитафия «шестидесятничеству» и его «блудным сыновьям».
Куда важнее и нужнее книги — не волшебные палочки, превращающие жизнь в литературу и физиологию до состояния «НРЗБ», а книги-дубины, способные отрезвить читателя истиной, через болевой шок удара. Такой «дубиной народной войны» против отечественных интервентов, захвативших высшую власть в стране, является роман Алнександра Проханова «Господин Гексоген» — позапрошлогодний номинант «Национального бестселлера». И хотя книга эта имеет конспирологический характер, то есть рассказывает сразу о нескольких заговорах против России, позиция писателя здесь явно патриотическая, народная. Проявляется она у писателя не в призывах к революции или восстанию против коррумпированных правителей, а в одном только образе — герое романа, генерале госбезопасности Белосельцеве. Одном, но каком! Обладая немалым опытом разведчика в горячих точках мира, куда простиралась зона советского влияния, имея авторитет, связи, деньги, он решительно восстает против методов и целей группы сановных заговорщиков. А они циничны и безжалостны по отношению к тем, кто мешает продвижению нужной фигуры во власть.
Так, Прокурора, копающего под Президента, чтобы вместо него сел Мэр, устраняют фабрикацией скандального компромата: «рыцарь закона», «совесть нации» заснят на видео с девицей легкого поведения. Нужно пожертвовать еще одной «шишкой», теперь уже из военного ведомства: чтобы свалить Премьера, нужна локальная кавказская война, и тогда наконец пройдет ставленник заговорщиков — Избранник, и тут у составителей сверхсекретного проекта «Суахили» не возникает никаких сомнений. И во всем этом глубоко законспирированном кровавом деле участвует Белосельцев в качестве того, кому все и во всем доверяют. У честного генерала, обладающего метафорически ярким воображением, у которого острое чувство патриотизма связано с мистическим, почти оккультным ощущением творящегося Зла, шаг за шагом вытесняющим Добро, возникают оправданные сомнения по поводу правоты влиятельных генералов — бывших гэбистов. При этом его чуткая оптика, его духовное зрение, обращенное к первоначалам русской национальной истории, государственности, все чаще фиксирует искажение человеческого облика у недоброжелателей России. Так, генералы-заговорщики Гречишников, Копейко, Буравков — это всего лишь птицы: витютень (дикий голубь), филин, пеликан; в засевших во власти проступает сходство с «большой чернявой белкой» (банкир и телемагнат Зарецкий), с «мятным распаренным корнеплодом» (Премьер-министр), с богомолом (Глава администрации). По мере исполнения их замысла по умерщвлению России и ее народа («Русский народ мертв, он… быстро убывающая сумма особей… Мы вырвали у народа его волю, язык, глаза, отсекли семенники… и теперь это народ-мерин…» — хвастается Зарецкий), в них все больше проступают иные, зловещие черты, и имя им — легион.
Автор все чаще и неизбежнее переводит повествование в апокалиптический план. Особенно любит он массовые сцены, где бесовщина углубляется общностью интересов паразитов-пожирателей России. Так, на приеме у Мэра в честь открытия «Мост-Президента» и чествования телезвезд, собравшихся во имя новой власти, которое олицетворяется новым ТВ, тешит «зарубежный рок-певец, изображавший сатану… Он харкал кровью, швырял в зал липкие внутренности растерзанной жертвы, полосовал себя цепями, вскрывал вены, бился в оргазме…». Таковы и сами собравшиеся. «Ясновидящий взор» Белосельцева видит, что тело награжденного телеаналитика «лишено сосков, пупка, гениталий, волосяного покрова. Это не человек, а электронный механизм фирмы «Филипс», находящийся в контакте с заокеанскими «передающими центами». Другие, обменявшие человеческую душу на блага и выгоды, наполовину рыбы, собаки, ящерицы, находящиеся еще в процессе мутации. Все это скопище нечисти в конце концов восходит к главному образу библейского происхождения — Змею, грызущему яблоко, символ Москвы, о котором бормочет Белосельцеву полупомешанный пророк Николай Николаевич. «Укушенные Змеем, с ядом в мозгах», хотят расчистить ему путь: «Чтобы Змею вокруг Кремля сомкнуться, сто шагов не хватает… Как Ленина уберут, так Змей Кремль обовьет. Хвост с головой свяжет, и конец России».
Так роман А. Проханова приобретает явные черты мифологии с антиутопичной основой. В то же время метафорический стиль, напоминающий расцветку ярких тропических бабочек (Белосельцев их коллекционирует), имеет не менее очевидную газетно-публицистическую основу. Эта «газетность», требующая твердой идеологической позиции и простых решений, вплоть до лозунгов и кличей, придает роману актуальность очередной аналитической статьи, столь любезной солидным газетам. Стремление сочетать ее, «газетность», с «теорией конфликтов» («управляемого хаоса») и заговоров, наделяет роман экзотическим оперением, который свойствен жанру «фэнтэзи» и который может или развлекать или потрясать. В качестве примера, а не сравнения можно вспомнить М. Булгакова («Багровый остров», например, с туземной тематикой) или Ч. Айтматова. От избытка экзотики роман А. Проханова спасает Белосельцев, идущий на Голгофу (привязан к трубе на крыше дома, как Христос к кресту) ради спасения Москвы, увы, тщетного от гексогенных взрывов, пскович и русич по своим корням. А также, как ни странно, Избранник, который, будучи иррациональной величиной, а попросту пустым местом, становится причиной трагедии Белосельцева, который понимает, что погубил Прокурора и других во имя ложной идеи. Как «яблочный пророк» Николай Николаевич, нелепо погибший под стенами Кремля (повторяя подвиг Гастелло, врезается туда в старых «Жигулях»). И вот от укушенной Змеем Москвы Белосельцев то и дело возвращается — физически и духовно — в родной Псков. Именно здесь, на берегу реки Великой, где «озаренная, синеет земля», «ветер летает во ржи» и «кони пасутся на далеком зеленом бугре» и осталась настоящая, а не «целлулоидная» жизнь, Русь, а не «Суахили». И он верил и знал, что «ничто не кончится, что их (с Анной — невестой, а затем женой) жизнь на земле — вечное возрождение…». Стоит лишь увидеть осколок древней вазы или старую могилу молодой княжеской жены, чтобы ощутить эту память, эту мудрость земли, терпеливо ждущей своих блудных, заблудших сыновей.
Вновь, как и в романе С. Гандлевского, возникает эта тема сыновнего греха перед забытой ими, бывшими хлеборобами, воинами, мастерами и удальцами матерью Родиной. Этот новый мотив в современной прозе, отсутствующий в романах городской и забугорной тематики, проваливающихся в секс, как ночной прохожий в люк канализации, начинает звучать там, где писатель ближе к истории своей страны, отраженной в литературе (С. Гандлевский) или даже в металитературе (А. Проханов). Более иных, клюнувших на заманки авантюрно-мифологических и книжных страстей, эту тенденцию выразили В. Дегтев и О. Павлов.
Вячеслав Дегтев — это писатель, который заслужил называться писателем действительно современным, без всяких экивоков или допущений. Главное, что он не боится и не избегает современных тем. Напротив, он только о них и пишет, и не просто пишет, но и живет ими, не стесняясь угловатостей, очевидных сентиментальностей и нечаянных стилизаций. Зная, что, говоря о Чечне, будет в очередной раз шевелить болезненную рану себе и читателю, или задевая еще более давнюю и глубокую, деревенско-крестьянскую, он будет вновь и вновь возвращаться к ним в коротких, как автоматные очереди, рассказах. Собранные в одну книгу, под несуетным и набатным названием «Крест» (М., 2003), эти рассказы говорят о постсоветской России только правду. Потому, наверное, и пишет В. Дегтев именно рассказы: горькая, с солоноватым привкусом пота, слез и крови правда — не тот материал, на котором можно развести пожиже да пофасонистее. Не признает перо писателя и его герой иллюзий, особенно если из этого делать профессию или строить на них свое благополучие.
Вот и герой рассказа «Четыре жизни» Роман, студент художественной академии, тоже писал в юности «мистические картины», полные «эстетических химер» и монстров. Но не купившись на похвалы столичных профессоров, вовремя покаялся в «мерзости», сжег свои «дьявольские картинки», уехал на Валаам, а оттуда на фронт, в Сербию, защищать Россию. Так сама жизнь, заставляя быстро мужающего юношу освободиться от химер сознания и духа, дарит будущему герою четыре жизни, четыре имени: кроме своего, друга Веньки, монашеское имя (при постриге) Борис и святого Антипа Валаамского, частицу мощей которого он носил с собой в ладанке на шее и которую после его смерти нашли враги.
Да, ныне русский человек вынужден быстро мужать, взрослеть и окормляться святым духом православия, чтобы не впасть в уныние и ничтожество, чтобы не предать и не потерять страну. Собственно, этот единый сюжет: преодоление вражды иноверцев — быстрое обретение духовного стержня — преображение, подвиг, победа над собой и над врагами, так или иначе воплощается в самых разных рассказах В. Дегтева. Этот сверхсюжет и делает собрание избранных рассказов писателя книгой, а его рассказы — не просто репортажами с чеченской войны или очерками невеселой жизни простых россиян, а животрепещущим реализмом, где в один голос говорят факты жизни и аргументы души. Может быть, поэтому появляется ощущение, что из какой бы среды ни брал автор своих персонажей, все они говорят голосом автора, только что вернувшегося с кавказского фронта, зная, что в миру его встретят еще большие беды и обиды. Это одноголосие сообщает рассказам В. Дегтева особую стать, выделку, манеру, делает любой сюжет «дегтевским».
Вот бывший литинститутовец, попав уже в «демократические» времена в «альма матер», сталкивается с оголтелой русофобией своих однокурсников с Кавказа и из Прибалтики. Но как только они наперебой начинают чернить Россию: «У вас больше нет народа — население», «Нет государства — рублевая зона», «У вас нет правительства — банда проходимцев», «У вас нет ни культуры, ни литературы», «Вас больше нет и не будет!», герой совершает подвиг самостояния. С криком «Мы есть!» он разбивает табуретку на голове одного из них. И тогда вновь в литинститутскую комнату вернулся на время СССР: кавказец «сделался прежним ласково-угодливым Шамильком», Витольд «долго охал и чесал затылок», а говорили они теперь только о литературе. «Все чего-нибудь стоит, возникает в этом мире исключительно через борьбу. И на каждый вызов есть свой ответ!» — восклицает автор в конце рассказа.
В другом рассказе «7, 62» тот же «Советский Союз» — Россия, Кавказ, Прибалтика — встретились уже на поле боя, но так же нечаянно. В снайпере, убившем абхазца на границе с враждебной Грузией, герой узнает рижанку Ингу — их общую подругу по команде по биатлону. Здесь автор говорит уже не открытым, публицистическим, текстом, а символическим: ему возвращают то, что он подарил Инге — гребень из кости мамонта, но уже пробитый его пулей. Вырезанные на нем мастером «бегущие олени и между ними — рваная дыра». Диаметр боевого оружия — 7, 62, разрушивший искусство, жизнь, любовь, дружбу и братство народов СССР, — вот наглядная символика В. Дегтева, простая, как правда.
Отмечая в общем нехитрые художественные приемы писателя, надо в то же время подчеркнуть их ненарочитость, открытость и распахнутость любому восприятию и толкованию, в том числе и негативному. Можно упрекнуть В. Дегтева в мелодраматичности, аллегоризме на грани сказки для детей, православоцентризме, воинственном русофильстве. Действительно, в рассказе «Выбор» суровый воин Роман делает предложение хлеборезчице Оксане, с которой был знаком на уровне «Спасибо» — «Пожалуйста», после того, как у ней оторвало взрывом ноги. В большом рассказе «Гладиатор» из античных времен славянский пленный Сармат побеждает двух братьев римлян, так же по-русски, как природный российский волк заставляет струсить двух натасканных питбулей на собачьих боях в современной России. А рассказ «Карамболь» весь построен на силе русского характера и духа, мстящего хищно-жестоким кавказцам за то, что они унизили сильных (посадили на кол друзей героя рассказа), презрели добрых и честных, но обманутых. Бывший летчик Конищев, в короткий срок став бильярдистом высшего класса, побеждает заезжего кавказца, привычно чувствующего себя в русском городе хозяином. Но стоит окунуться в атмосферу этих простых с виду рассказов: лаконизм «Выбора», полный ненависти и любви, щедрость на исторический и «собачий» колорит «Гладиатора», полный гордости за «своих», психологизм «Карамболя», дающий анатомию героя, почти романтического по концентрации духа, как простота оборачивается обязательным условием цельности и глубины содержания.
Другим предстает В. Дегтев в «деревенских» рассказах. Здесь энергичная, «мстящая» краткость уступает место ничем не сдерживаемому лиризму. Так, юный Колюшок из рассказа «Тепло давних лет» настолько окрылен и вдохновлен русской природой, что вот-вот оторвется от земли и полетит в «белесое пространство» небосвода. Ибо мир для него — единый оркестр, играющий вечную музыку добра, счастья, гармонии. Вместо непримиримости и жестокости противостояния «цивилизации и природы», гордости (нац. чванства) и великодушия, нерусских и русских, В. Дегтев здесь проявляет мягкость и снисходительность к слабостям и недостаткам своих героев. Это и Митрофан «фультикультяпистый», герой одноименного рассказа, удачливый чудак, которому во всем везет (дружба с уголовниками, успехи в общественной работе и с женщинами и даже в живописи), но на самом деле «хочется заорать, зарычать… и кинуть огромный булыжник в болото нашей добропорядочности…». Это и галерея самородных мастеров-умельцев: гитарных дел мастер из рассказа «Русская душа» с девизом «Пусть богатства нет, зато душа поет», знаток и любитель соловьиного пения из рассказа «харизма», доказавший «новому русскому», что не перевелись еще на Руси соловьи, способные спеть «полную классическую песню», и люди харизмы, то есть «предназначения, призвания, миссии». Есть еще у В. Дегтева классный ас-летчик, пусть еще начинающий («Взлет-посадка»), милиционер-уникум, мастер по добыванию признательных показаний без рукоприкладства («Черный пиар»), художник из народа, самородок, по призванию и «деревенский дурачок» по факту. Это поистине купринское разнообразие русских типов в рассказах В. Дегтева, оставляет, впрочем, максимгорьковские веру, надежду и оптимизм на выживаемость и России и литературы в России.