Время летать

Жители панельного дома на окраине рабочего поселка уже неделю обсуждали неслыханные события: летает над крышами ангел с белыми волосами.

Старухи крестились: одни говорили — не к добру, а другие радовались, что Боженька не забыл о них и послал ангела. Мужики соображали, как поставить решетки на чердачные окна или смастерить ловушку для летуна. Мальчишки обещали сбить его и тренировались в меткости на голубях прошлогодней картошкой и камнями. Активистки женского клуба «Очарование» с возмущением пресекали это варварство и мечтали зазвать ангела на чаепитие.

Соседи приглашали Марину обсудить новые подробности, но она всегда отказывалась и торопилась домой. Одни обвиняли ее в гордости, глядя в спину, другие заступались: мол, кому-то ангел в небе, а кому-то «утка» под кроватью. И шелестел шепоток, как листья на ветру:

— Давно сдала бы в дом престарелых...

— Ага! Такую пенсию государству отдавать!

— Так мучиться? Да никаких денег не надо!

— Хоть на работе отдыхает.

— Хорошенький отдых — из вагонов почту разгружать!

— Да ладно вам! Святой крест — за матерью ухаживать. Только не каждый выдюжит.

— У моей мамы поговорка была: «Самое тяжелое — добеливать за печкой и докармливать старого».

— Я и говорю, молодец девка! И Генка помогает...

— Да Генка ждет не дождется, когда все это кончится. Мне Петька говорил...

— Да знаем мы твоего Петьку...

Марина развешивала на балконе простыни, поглядывала на размытую весенними дождями синь неба, провожала взглядом шумных стрижей и думала, что насчет ангела — это пустые разговоры. Белье на ветру развевалось, вот и приняли за крылья небесного посланника. А ей даже подумать некогда о Боге с этими ежедневными заботами. Не до чудес, хоть бы радости чуть-чуть, тогда можно и вздохнуть облегченно: «Слава тебе господи!»

Последние два года, с тех пор как устроилась в сортировочный центр, Марина мечтала просто выспаться.

Рабочие сутки сегодня выдались тяжелые. Опять сломалась лента транспортера и все посылки и бандероли пришлось таскать в руках.

Утром после смены нудно моросил дождь. Погода под стать настроению. Марина раскрыла старенький зонт, он трепыхнулся от ветра и наполовину провис. Туфли, успевшие было высохнуть на батарее в бытовке, тут же снова промокли, и она брела по лужам, не разбирая дороги.
Дождевые струйки с зонта стекали на шею и плечи. Марина вздыхала и изо всех сил старалась не расплакаться.

Наконец подъехал автобус. Она зашла в салон последней, и ей даже удалось сесть. У окна пригрелась и задремала. На остановках ветер собачонкой залетал по ступенькам с пассажирами и холодил прилипшие к ногам брюки.

Так не хотелось открывать глаза! Полусонная, Марина вышла на конечной остановке. Боясь поскользнуться, тихонько ступала по раскисшей земле, усыпанной лепестками черемухи.

На пустыре ветер расшалился — то вырывал зонт из рук, то выворачивал наизнанку. Провисшие клинья шумно хлопали над головой, будто крылья большой птицы.

Какая удача, что непогода разогнала праздных болтунов у подъезда! Не было сил и желания разговаривать...

 

Анна Ивановна проснулась от негромкого шума на кухне и аромата жареной картошки. Зять Гена готовил ее исключительно — резал крупными брусками, потом вываливал на полотенце. В это время сало с мясной прослойкой выгибалось на сковороде, плевалось жиром, покрываясь в томлении хрустящей позолотой. И лука — сколько же он режет лука, с ума сойти — две головки!

Старушке захотелось встать, прямо со сковородки подцепить вилкой румяный ломтик сала и, обжигаясь, пожевать. А потом хлебной горбушечкой выловить обжаренный лук, припудренный молотым черным перцем...

Будто ливень зашумел — это Генка картошку помешивает.

Она проглотила вязкую слюну, живот заурчал, требуя завтрака.

«Уж до чего зять бестолковый и некультурный, а готовит вкусно! Лучше, чем я, что там говорить. Только картошки этой я не увижу — доча с работы придет голодная. А мне снова овсянка...» — Анна Ивановна отвернулась к стене и укрылась одеялом с головой.

Марина открыла дверь своим ключом, плюхнулась на банкетку, сняла туфли и мокрые носки с озябших ног.

— Пришла уже? — выглянул в коридор ее муж, со смаком облизывая ложку. — Вся вымокла! Опять зонт сломался?

— Да, — кивнула устало. — Ген, уже на первом этаже твоей картошкой пахнет.

— Ну дак!

— А что, пельменей не осталось?

— Не осталось, — буркнул Гена, вернувшись в кухню и подбирая пальцами ломти картошки на плите. — Мамочке спасибо скажи.

— Что такое? — вяло поинтересовалась Марина.

— Опять холодильник выключила.

— Что значит «опять»?

— То и значит. Говорил тебе, что она ходит. И шкодит к тому же! Ты ж не веришь.

— Ладно тебе. Покорми меня. Устала, как не знаю кто... Руки помою.

Только прошла не в ванную, а в мамину комнату.

Анна Ивановна закрыла глаза и затаила дыхание.

Марина постояла у порога, заметила тарелку с подсохшими пельменями. Закрыла дверь и на кухне попрекнула мужа:

— Ты ей слипшиеся пельмени сварил?

— А что? — Гена невозмутимо заваривал чай. — Сама разморозила. Пусть ест, что дают.

— Ну ты совсем! Она не могла.

— Так давай камеру поставим! — вспылил муж, покрываясь красными пятнами.

Его рука дрогнула, и горячие ломти жареной картошки скатились с тарелки на скатерть и чуть не угодили Марине на колени.

— А я при чем? — вскочила она. — Швыряешь, как собаке!

— Да я нечаянно! — вслед обиженной жене выкрикнул Гена.

Коротко ругнулся, сел за стол, ожесточенно тыкая вилкой в картошку. Не доел, бросил вилку и пробурчал:

— Так, приплыли! Утро добрым не бывает.

Анна Ивановна дотянулась до стакана с водой на тумбочке, отпила чуть-чуть, и голодная боль в желудке немного утихла.

«Теперь и каши не дождешься», — подумала она, потирая больное колено.

Гена толкнул дверь в спальню и извинился:

— Говорю, нечаянно. Иди поешь.

Марина, втирая крем, массировала кисти рук.

— Не хочу. — И отвернулась.

— Ну чего ты начинаешь?

— Я начинаю? Я вообще молчу.

— Ох, характер мамочкин!.. Я в гараж.

И Гена ушел, хлопнув дверью.

Марина встала и прошла в комнату к маме. Тихонько села в ногах ее постели.

— Мам, знаю, что не спишь. Не накрывайся с головой, душно. Значит, тебе уже лучше?

Анна Ивановна открыла глаза, убрала со лба седую прядку.

— Мам, зачем ты холодильник отключила?

— Да я... Да он... тарахтит и бьется об стенку, будто стучит кто.

— И чайник сожгла. Ты чаю хотела?

— Да. Горяченького... Проснулась и так озябла!

— А воду-то почему не выключила?

— А она бежит и бежит, холодная и холодная...

— Мама, прошу тебя, не ходи, когда ты одна. Меня дождись.

Анна Ивановна попрекнула:

— Когда надо, тебя нет. Когда к Толе поедем?

— Мне до отпуска осталось три недели, и сразу поедем.

— Не могу ждать, — судорожно всхлипнула старушка и провела скомканным платком по щеке, будто смахнула слезу.

— Что поделаешь, надо. И нога как раз заживет. — Марина приобняла мать, но та отмахнулась:

— Третий год обещаешь.

Марина ссутулилась, вытянула ноги:

— И все же не ходи... Босиком не ходи. Хоть бы носочки надевала.

— Давят.

— Кто давит? — не поняла Марина.

— Носки давят. Резинки тугие.

Марина вздохнула:

— Другие дам. Тебе картошечки принести?

— Генка твой жарил? Не хочу. Ты пожарь.

— Мам, ну что ты? Поешь. А я посплю. Потом вареников налеплю. С чем хочешь — с творогом или картошкой?

— С вишней.

— Нету. Надо в магазин идти.

Анна Ивановна дернула одеяло из-под Марины, сгоняя ее с постели, накрылась с головой и отвернулась к стене.

— Ну мам!

— Иди спи, — хрипло буркнула старушка и, услышав всхлипы в спальне, подумала: «А чего плакать? Сразу сказала — намаешься с этим лоботрясом. Так нет — любовь, любовь! Ох, доча...»

С новой силой заурчало в желудке, она покосилась на пельмени и вздохнула. В голове зашумело, ноги снова свело судорогой, как в недавнем сне, и вспотели ладони.

«К чему сон, когда летаешь? Это молодым снится — еще растут, а мне к земле уже расти положено».

На обед Анна Ивановна за обе щеки уплетала вареники с вишней. Внук Ванюшка сидел рядом за журнальным столиком и старательно облизывал тарелку.

— Ванюш, тебе еще? Возьми-ка у меня.

— Не, бабуль, я объелся.

— И я тоже. Говорят же, глаза не сыты.

— Это как, ба?

— Вроде наелся, а глазки смотрят — еще бы поели. А знаешь, что в варениках самое вкусное? — прищурилась Анна Ивановна.

— Вишня?

— Сметанка с соком и сахарком! — И по примеру внука тоже облизала тарелку.

Они засмеялись, Ванюшка подошел и полотенцем вытер пятна сока на рукаве ее сорочки.

— Ой! Рот дырявый! Мамка-то твоя заругает! — притворно заохала бабушка.

— Не заругает, — уверил Ванюша.

Понес тарелки на кухню и сказал маме:

— Смотри, даже мыть не надо. А баба смешная — варениками измазалась.

 

Марина зашла в комнату, увидела, как мама затирает пятно, и улыбнулась: а на щеке-то не заметила!

— Давай переоденемся.

— Доча, а я вспомнила!

— Что вспомнила?

— Как вкусно облизывать тарелку.

— Да ты ж моя... Стой-ка, не ту руку. Тихонько, тесемку-то не развязали.

Помогая маме одеться, заметила, что в волосах у той вата запуталась. Нет, не вата...

— Ты чего там нашла?

— Мама, это черемуха. Ванюшка принес?

— Не помню.

В ванной Марина замочила в тазу сорочку. Подозвала сына:

— Ванюшка, иди сюда! Ты черемуху домой не носи, а то у бабушки голова разболится.

— А я и не носил!

— А откуда тогда она взялась?

Сын пожал плечами:

— Не знаю.

«Неужели мама сама сорвала?» — изумилась она.

Потом открыла окно в маминой комнате и попыталась дотянуться до веток дерева.

«Вполне могла! Ванюшка бы не догадался. А если бы не удержалась? Вот отчаянная!» — вздохнула Марина, потуже задвинула шпингалет и, не дожидаясь мужа, вбила гвоздь в подоконник.

 

Анна Ивановна не любила выходные. Зять вставал рано, включал радио на кухне и телевизор в спальне. И ведь при нем не встанешь, не сделаешь потише. Вот и сейчас — и радио, и телевизор. И сам расселся в прихожей на шаткой скамеечке, очки напялил. Ей из комнаты все видно. Чинит зонт Маринкин. Лучше бы новый купил! Чуть склонится — скамейка под ним стонет. И песню-то все одну под нос бубнит: «Любо, братцы, любо...» Прикрутит гаечку: «Любо, братцы, жить...» Плоскогубцами сдавит: «С нашим атаманом...»

Ванюшка присел рядом на корточки и заглядывает. Интересно ему.

Вот Генка закрыл зонт. Открыл. Вроде держится. «Не приходится тужить...»

— Пап, ангел — перелетная птица или зимующая?

— Чего?

Скамейка под отцом удивленно скрипнула.

— Улетает в жаркие страны или остается зимовать?

— Ты где про такую птицу слышал?

Ванюшка смотрел, как отец убирает плоскогубцы в чехол. Смутился:

— Все говорят. Что прилетел и где-то на чердаке прячется...

— «Говорят», — передразнил Гена. — А ты слушай больше! Ангел — это не птица.

— А кто?

— Это... Повесь-ка мамин зонт. Это... ну, дух такой.

— Дух?

— Ну как тебе сказать... — Отец отверткой почесал затылок. — Посланник. Он у Бога вроде слуги. Отправит его Бог — он и летит по поручению... Но это все сказки.

— А Бог — кто?

— Ты давай-ка не забивай ерундой голову! Собирайся в гараж. Поможешь.

— Пап, а Сашка просил мяч подкачать!

— Вот и пойдем. И мяч подкачаем.

Когда за ними захлопнулась входная дверь, Анна Ивановна задумалась, как бы понятно рассказать внуку про Бога и ангелов. И улыбнулась, вспомнив его вопрос: «Ангел какая птица — перелетная или зимующая?»

 

Днем Марина задремала и проснулась оттого, что Гена на кухне отчитывал Ванюшку. Вроде негромко, но она отчетливо слышала каждое слово.

— Я не брехло, — говорил сын.

— Но ты мог убрать за собой?

— Я не видел.

— Как ты не видел, если рассыпал?! Еще раз спрашиваю — ты рассыпал?

— Я.

— Почему не убрал?

— Забыл.

Гена вздохнул:

— Марш за веником и совком.

И, наблюдая за сыном, спросил:

— Во что играл-то?

— В бомбежку, — буркнул Ванюшка.

— А на улице можно играть в бомбежку?

— Можно, — хмуро ответил сын.

— Так зачем цветок потрошить?

Ванюшка молчал и никак не мог замести землю на совок пушистым веником.

— Так, чтоб ни одной соринки не пропустил! Увижу — пол помоешь. Ясно?

— Ясно.

Резко зазвонил Маринин телефон, оставленный в прихожей. Гена взял его с тумбочки и поспешил на кухню.

— Слушаю... Спит. Что хотела?.. Нормально. Ближе к делу... Лучше не бывает! Тоже спит. Всё?

— Гена! — позвала из спальни Марина. — Кто это?

— На. — Он принес и протянул ей телефон. — Сестрица твоя.

— Танюш, привет... Да, только встала. А ты чего не спишь? У вас же ночь.

— Не могу уснуть, — пожаловалась двоюродная сестра.

— С дядей Толей что-то? Заболел?

— Да нет, с папой все нормально... Тут чё было! — затараторила Таня. — Генке не стала рассказывать — подумает, что мне с похмелья показалось. А мне не показалось!

— Да говори уже.

— Сплю. Слышу, у папы голоса, смех. Захожу — и чуть глаз не выпал! Тетя Аня сидит на стульчике и с папой мило беседует!

— Какая тетя Аня? Малькова?

— Да мама твоя! Встает такая, целует папку — мол, вот и свиделись, братишка. Я свет включила — а ее и нет... Ну, думаю, умерла, наверное. Проститься приходила.

— Что за мысли — умерла! Я бы тебе сразу позвонила.

— А что еще я могла подумать? Она ж в белой ночнушке, как призрак. Папка довольный, говорит, сто лет не виделись. Оба ведь неходячие. Я спрашиваю: «Куда тетя Аня-то делась?» Он на окно показывает, а там шторка колышется. Вот и думай, что мы с ним враз рехнулись! Звоню тебе — Генка говорит, все нормально, спит мама... Сходи-ка проверь — может, вечным сном?

— Тьфу ты, Танька!

— Иди и посмотри! Скажешь мне. Жду.

Марина закатила глаза и вздохнула, но встала и пошла к маме.

По ногам потянуло сквозняком. «Так рама же заколочена!» Марина отдернула шторку — из приоткрытой форточки веяло утренней свежестью: дождем и цветущей черемухой.

Анна Ивановна зашевелилась, кутаясь в одеяло:

— Как же холодно!

Марина закрыла форточку и облегченно выдохнула. Что-то кому-то покажется — всех взбаламутят.

— Доча, укрой меня! Озябла, согреться не могу.

Марина достала плед и укрыла маму.

— Знобит? Неужто заболела?

— Просто замерзла.

Марина подоткнула простыню под матрац и снова заметила лепестки черемухи в маминых волосах. Лепестки были свежими, не вялыми.

«Опять вставала! Зачем? Ведь не душно. Но как через форточку дотянулась до дерева? Это ж какую обезьянью ловкость надо иметь, прости господи!»

Старушкины ступни были как ледышки, и на них налипли белые лепестки. Марина натянула маме теплые носки с растянутой резинкой — если это и сон, то очень реалистичный! — и спросила:

— Мам, расскажи, как у брата погостила.

— Хорошо погостила, — зевая, пробормотала Анна Ивановна, — устала только. Две тыщи верст! Без остановок. Ни согреться, ни чаю горячего...

Марина послушала и решила, что мама бредит.

Сестра изнемогала от нетерпения:

— Ну что, Марин? Чего так долго?

— Знобит ее. Надо температуру померить. Приснилось тебе. Или показалось.

— Никто не верит! Что вы дуру из меня делаете? — рассердилась Таня и отключилась.

Гена увлеченно копался в ящике для инструментов. Спросил:

— Чего Танька звонила?

— Спрашивала, как мама.

— С чего это вдруг?

— Да ей приснилось, будто мама у них гостила.

Гена с досадой бросил болтик и сказал:

— Матери не обещай, что к ним повезешь. Я тебе помогать не буду — таскать ее в инвалидном кресле по поездам.

— Да она уже не просится.

— Раздумала или забыла?

Марина в ответ только пожала плечами.

 

Ванюшка еще со вчерашнего дня знал, кто на самом деле этот ангел, но поделиться секретом не мог ни с кем, даже с родителями.

Они опять ругались на кухне. Мама убирала посуду со стола, а папа швырял в деревянный ящик инструменты. Он с такой силой затягивал кран, что сорвал резьбу, и вода хлестала во все стороны. Теперь приходилось чинить.

— Ее давно пора в дурку сдать! — кричал отец.

— Свою и сдай! А мою не трожь! — огрызалась мама.

— Вот и смотри тогда за ней!

— Может, мне уволиться?

— Ага, щас! Набрала кредитов — и уволиться!

— Не тебе ли на двигатель половина ушла?

— Не твоей ли мамочке на операцию? Давай, вали с больной головы на здоровую!

— Сам больной!

Ванюшка подошел к бабушке, обнял и тихо спросил:

— Ба, а что такое дурка?

— Больница, там лечат.

— Тебя сдадут, а ты прилети! Я окошко открою.

— Ладно.

Сквозняк раздувал шторку, и кружевные тени в свете уличного фонаря трепыхались на полу сонными рыбками.

Анна Ивановна спохватилась и спросила:

— С чего ты взял, что я летаю?

— Я понес тебе пирог, а ты залетаешь. Я стул к окну подвинул. Забыла?

— А... ну да.

— Ты только говори, когда полетишь! Я плитку выключу и кран закрою. Папа опять кричал, что ты чайник сожгла и соседей затопила.

— Ванюш... А я ведь и не знаю когда.

— Папа догадается — капец будет.

— Капец?

— Он про тебя в гараже дяде Пете и дяде Васе рассказывал. Матерился.

Бабушка вздохнула.

— Ба, ты тихонько летай, чтоб никто не видел. Тебя словить хотят.

— Ванька! — Отец заглянул в комнату тещи. — Ты чего здесь? Марш в кровать!

Анна Ивановна опять вздохнула, закрыла глаза. Веки ее дрожали.

Показалось, только заснула, как внук разбудил:

— Ба! Я дома!

Увидев его в школьной форме, удивилась:

— Отучился?

— Да. Ты сегодня летала?

— Не знаю. Иди поцелую, — потянулась к нему.

Поцеловала макушку, лоб и шею возле уха.

— Щекотно! Ба, ну расскажи мне!.. А почему ты в сорочке летаешь? Ты ангел?

Бабушка улыбнулась.

— А я вырасту — буду летать?

— Не знаю.

— Ну вот! — обиделся мальчик. — Я от самой школы бежал, чтоб ты рассказала, а ты не знаешь!

— Ванюш, вернись! — позвала бабушка. — Сядь... Поближе. Не сердись. Устала я лежать и болеть. И так захотелось мне с братом повидаться, взяла бы и полетела! А потом... голова так сильно закружилась — и уже лечу! Даже не помню, как окно открывала.

— Да? — округлил глаза внук. — А ты крыльями машешь или руками?

— Не помню, — замялась Анна Ивановна. — Как-то я решила стрижей обогнать. Ох, как вспомню, сердце аж выскакивает!

— Страшно?

— Да! Теперь я только вверх смотрю. А один раз, — хохотнула она, села в кровати и обняла колени, — прямо в облако врезалась.

— Вот это да! — восхищенно прошептал Ванюшка. — И как?

— Ну... будто вата. Походила — мягонькое, ноги так и проваливаются. Прохладное, я озябла даже... Завтра домой слетаю.

— Куда домой? Тут же дом, — удивился мальчик.

— В деревню, где родилась. На вишне посижу.

— А не заругают?

— Кто? Хозяева? Не знаю. Заругают — улечу. Я теперь куда хочешь могу.

— Ба! Возьми меня с собой!

— Давай! Только надо не смотреть вниз и крепко-крепко держаться друг за друга.

— Буду держаться! А когда? Сегодня?

— Кто ж знает? Расписания-то нет. Как придет время, так и полетим... Иди покушай, — вспомнила Анна Ивановна, — и тетрадки неси, уроки поучим.

— Я быстро!

Наскоро пообедав, Ванюша разложил учебники на журнальном столике и все поглядывал на бабушку: мол, ну что — скоро, нет?

Вечером с работы пришел Гена. Почесывая живот, заглянул в холодильник, потом открыл морозилку. А там — весна, капель! Котлеты раскисли, и пельмени слиплись в один ком. Он коротко ругнулся и пошел к теще. Видит — она с внуком над книжкой склонилась.

— Нехило устроилась, смотрю! От тебя убытки на каждом шагу, еще и слова не скажи — заступаются... Все окна нараспашку! Кто открывал?! А цветок Маринкин кто раздербанил? Клад искала? Внук на себя вину берет. Думаешь, я не замечаю ничего?

— Папа! — строго сказал Ванюшка, сдвинув белесые бровки. — Не кричи на бабушку!

— А то чё?

— Улетим и не вернемся!

— Давай-давай! На чем это, интересно?

Теща отвернулась и вздохнула.

— Ты иди уроки делай!

— Сделал уже, — насупился сын.

— Марш в комнату!

— Ну пап...

— Иди, сказал! Нечего тут... дышать. Мяч во дворе попинай! «Улетим»... — хмыкнул Гена.

Вернулся на кухню, пожарил два яйца, разрезал огурец вдоль. Только хотел опрокинуть стопочку, раздался плач сына:

— Папа, папа! Она улетела!

— Чего? — рванул в комнату тещи.

Ванюшка стоял на стуле у окна и размазывал слезы по щекам. Старухи в комнате не было.

— Ох ты ж!

Гена дернул на себя раму раз, другой... Гвоздь, вбитый Мариной, не выдержал.

Гена перегнулся через подоконник, но тела в длинной белой сорочке на земле не увидел.

— Чё ты гонишь?! Где бабка?

— У-улетела, — хныкал мальчик, — без меня... Все из-за тебя!

Он дернул плечом, сбрасывая руку отца, побежал в детскую и упал на кровать, всхлипывая.

— Дурдом!

Гена выскочил во двор, переполошив соседей.

Над ним посмеивались: мол, прокараулил тещеньку. Не про нее ли слух идет? Не она ли полетывает втихушку?

— Ага, — отозвался Гена нервным смешком. — Если моя теща ангел, то я папа римский!

 

А когда вернулся, она сидела на смятой постели и расчесывала влажные волосы.

— Ты где была?

Анна Ивановна молча наматывала на палец волосы с расчески.

— Да я... наручниками тебя пристегну, чтоб не шастала! Чего лыбишься, не веришь? Ну ты достала!

Гена в прихожей долго не мог обуться. Бурчал, мол, сколько можно терпеть эти выходки. Вышел из квартиры, звякнув ключами от гаража.

Подошел Ванюшка, прислонился к косяку и обиженно произнес:

— А чего ты меня не взяла? Обещала...

— Не успела! Все так быстро произошло.

— Я с тобой не играю.

— Ванюш!

Долго бабушка звала внука, а он стоял у окна, заткнув пальцами уши, и смотрел на серые облака с розовым отсветом заходящего солнца.

А утром... утром было воскресенье. Пришла со смены мама, зашла к бабушке поздороваться — и заголосила. Ванюшка и отец бросились к ней.

Бабушка улыбалась во сне. Отчего же мама кричит?

Отец облегченно выдохнул, а Ванюшка сказал:

— Мам, не плачь! Она проснется и домой полетит.

Мама вздрогнула:

— Куда?

— Домой. В деревню, где родилась. И меня с собой возьмет. Мы на вишне посидим.

Мама глухо зарыдала, прижав к лицу бабушкино полотенце.

— Дурдом, — буркнул отец и вышел из комнаты.

 

Прошло пять дней. Марина проснулась среди ночи от невнятного бормотания. Встала, прошла в детскую.

Вспотевший Ванюшка барахтался в одеяле, еще немного — и слетит с кровати.

— Сыночек, что такое? Тихо-тихо, засыпай...

— Чего это он? — замаячил у дверей заспанный Гена.

— Приснилось что-то.

— Говорил, не надо брать на похороны.

Марина не ответила, прилегла рядом с сыном, обняла его.

Утром после завтрака Ванюшка не захотел идти с отцом в гараж и до обеда рисовал в постели.

— Сыночка, сходи погуляй, — попросила Марина, надевая на него чистую рубашку.

— Нет, устал.

— От чего? Спать устал? — улыбнулась Марина.

— Летать.

— Расскажи мне сон.

— Я взаправду летал, с бабой.

— Это трудно — летать?

— Конечно! Но я сильный. Ни разу бабу не отпустил. Если не смотреть вниз, то и не страшно. Только холодно.

— А что бабушка во сне говорила?

— Да не во сне, мама! Ничего не говорила. Смеялась, когда я весь в облаке извалялся.

— Извалялся?

— Да. Мы разогнались — и прямо в облако как врезались!

— Наверное, оно очень мягкое, — мечтательно произнесла Марина.

— Я возьму тебя с собой. Потом. Когда хорошо научусь.

Марина посмотрела на сына и отчего-то поверила, что и мама летала, и внука научила, и оказывается, это так обыкновенно — летать.

Из гаража пришел Гена и удивился:

— А чего это вы в постелях днем? Ванька, вставай! Дядя Петя велик отдал. Починишь — твой будет.

— А если летать на велике? — задумался Ванюшка.

— Не надо летать, катайся и соблюдай правила движения.

Ванюшка, будто не слыша, засмеялся:

— Не, я пока боюсь. А, придумал! Ногами педалить буду, а руками за вас держаться!

— Не понял, ты кататься разучился?

— Да нет, папа! Когда летаешь, надо крепко держаться за руки.

— Это ты чё придумал — с парашютом на велике прыгнуть?

— И так можно! — согласился Ванюшка.

— Ну ты молодец, парень! Смелый!

— Вместе здоровско! Я тебя тоже возьму. Баба увидит — обрадуется.

— Чего? Где увидит? Что?

— На небе. Что мы тоже умеем.

— Тоже?

— Я с бабой один раз всего летал. Невысоко, не бойся.

— Ну и куда же?

— В деревню, где ее дом. Мы сидели на дереве и ели вишни. На нас собака лаяла, а мы косточками в нее пулялись.

— Смешной сон... — пробормотал отец.

— Ага! — оживился Ванюшка. — Собака одну косточку проглотила, чихнула и убежала.

— А потом?

— Потом баба меня проводила домой.

— Так, приплыли. Марин! Выйдем!

Марина прошла в спальню, включила утюг. Гена, закрыв дверь, подошел к жене вплотную и упер кулаки в мятые рубашки на гладильной доске:

— Ты мне объясни, что за дичь он несет! Что за небесные встречи? Твоя мать и после смерти внуку голову забивает? Чертовщина какая-то...

— Гена, как ты можешь!

— Говорил тебе! Сдали бы в дурку — и ничего этого не было бы.

— Она не сумасшедшая.

— Конечно! А когда она тебя, любимую дочь, из дома с ребенком выгоняла, это нормально? В ночь!

— Я сама была виновата.

— В чем? Молчишь? Догадываюсь. Она со своим мужиком всю жизнь цапалась и тебя против меня настраивала.

— Гена!

— Что, скажешь, не повернутая? И артистка к тому же! Забыла, как она через неделю нашла нас и в ногах валялась: «Простите»! Скажешь, не понимала, что Ванька грудной и ты могла молоко потерять?

— Гена!

— Что «Гена»?

— Прекрати, это моя мать.

— Да по ней дурка плакала, вот она и боялась одна остаться. И ребенку вечно пустыми фантазиями голову забивала.

— Гена!

— «Гена, Гена», заладила. Пора прекращать этот матриархат. Я из него мужика сделаю!

После ужина Марина в ванной разбирала белье перед стиркой. Гена за кухонным столом, щурясь от дымка паяльника, подпевал радио и не сразу понял, что показывает ему жена:

— Что это?

— Косточка. Вишневая.

— И что?

— Свежая. Ты не понимаешь?

— Нет.

— Ванюшка и вправду летал с бабушкой.

— Бред! — отмахнулся он.

— А как это объяснить?

— Ты вареники с вишней готовила? Готовила. Вот косточка и упала в карман.

— Но он ел не в пижаме! И я покупала вишню без косточек!

— Да ладно! Попалась одна.

— Я проверяла, не было косточек.

Гена встал, налил воды в стакан. Зычно глотнул и, вытирая подбородок, подытожил:

— Любите вы, бабы, мистику разводить. Надо реально на вещи смотреть.

Марина поджала губы и ушла стирать. Потом долго на кухне читала книгу.

Поздно вечером она тихо легла рядом с мужем.

«Обиделась, — решил Гена. — Отдельно укрылась. Глупышка». Придвинулся ближе и обнял жену. «Худышечка моя...»

Вспомнил, как таксовал аккурат перед тещиной смертью, в четыре утра поджидал московский поезд. На первом пути стоял почтово-багажный. И в одной бабе, которая еле передвигалась, загружая почту из вагона в тележку, — еще подумал, пьяная, что ли, — вдруг узнал Марину. Она подозвала начальника смены, сообщила, что не хватает посылки... Тут с пешеходного моста повалил народ, и Гену подрядили: мол, до КСК сколько просишь?

Гена ехал по сонному городу и сквозь зубы матерился.

— Это вы нам? — возмущенно спросила пассажирка.

— Нет, что вы! — извинился Гена.

Всю дорогу туда и обратно, домой, он клял себя. Если бы увидел раньше, то не позволил бы жене там работать.

— Марин... Слышь? Не сердись. Завтра отвезу тебя на работу, заявление напишешь на увольнение.

— Да, конечно, — пробормотала она. — Кредит сам себя заплатит.

— Повернись-ка... Чё как неродная? Летом с Ванькой дома посидишь, а там посмотрим.

— Ты что, серьезно? — Марина повернулась и села в постели.

— Еще подработку найду — кредит потянем. Дарю тебе отпуск.

— Гляди, какие мы щедрые.

— Да перестань! Думал, обрадуешься...

— Догадываюсь, — усмехнулась Марина. — Мама твоя опять отказалась Ванюшку на каникулы забрать?

Гена вздохнул:

— Сами справимся.

— Как всегда.

Он психанул:

— Завтра не уволишься, как я сказал, — горбаться дальше на своей почте! — и отвернулся.

Сердце стучало. Могла бы и спасибо сказать. Еще и матерью попрекнула.

«Хотя — все так. Теща хоть и чудила, но с Ванькой душа в душу, а мать... Всю жизнь кукушкой прожила. За десять лет не захотеть родного внука увидеть! Не понимаю...»

Обида на мать опять разлилась в груди, даже дышать стало тяжело.

Гена рывком встал, босыми ногами прошлепал на кухню. Не включая света, открыл балконную дверь и, переступив через порожек на смятый коврик, закурил. Внизу под кустами орали коты. Соседи слева поздно ужинали: гремели тарелки, шумел на плите чайник. Справа — в темноте смотрели юмористическую передачу.

Гена слушал и усмехался. В доме напротив бледными квадратами сушилось белье, сонно качаясь от ветра. И вспомнилась ему катавасия с ангелом.

«Ой, бред! Теща-ангел! Мэри Поппинс, блин! Ведьма старая... Раздраконила нас — и чё, раскаялась, что ли? Неужели и моя маманька не одумается? А ведь случись чё — не брошу... Так, приплыли. Только с Маринкой из-за нее собачиться не будем!»

Прикрыл дверь, расправил штору. Попил воды из-под крана. В свете фонаря за окном попытался прочитать название книги, оставленной Мариной на столе.

«Наверняка какая-то заумная. Спрошу завтра».

Тихонько лег на кровать, и старые пружины предательски скрипнули.

Марина со спины обняла его и шепнула:

— Повернись ко мне! Чё как неродной?..

Давно уже примирение супругов не было таким сладким.

...Гене снилось, будто он накинул простыню на плечи и летал до балкона напротив и обратно. Утром он беззлобно чертыхнулся, вспомнив тещу и то, как от страха высоты у него дрожали колени.