Вы здесь

Яблочко

Антиутопия
Файл: Иконка пакета 02_skidan_ya.zip (83.34 КБ)
Василий СКИДАН
Василий СКИДАН




ЯБЛОЧКО
Антиутопия


«Отойдем да поглядим, хорошо ли мы сидим».
К Человечеству.

«Временно с нами могла бы справиться всемирная коалиция гоев; но с этой стороны мы обеспечены теми глобальными корнями разлада между ними, которых уже вырвать нельзя».
Приписывается Ашеру Гинцбергу.


Май. Нейтральная страна
Выключи радио, — попросила Мария. — Целый час об одном. Надоело. Вот будешь там, тогда и послушаю. Выключи.
— Ну, подожди. Сейчас будет про мост. Это очень важно.
— Не хочу про мост. Чтоб ему сгореть.
Мария сама потянулась к приемнику, но Артур сгреб ее, навалился и начал целовать…
— Ты все врешь, — сказала она потом. — Ты уже там. Ты не вернешься. Не езди, а?
— Рад бы, да нельзя, — Артур вздохнул, но без сожаления. — Неудобно: сын такого папы… Что подумает человечество?..
— Твое человечество — это я. Выключи радио. Цел же твой мост.
— Чтоб ему сгореть? — Артур засмеялся и выключил приемник.

Май. Пригород нейтральной столицы
Макс водил машину сам. Механик только подавал ее к воротам. Именно к воротам, а не к ступеням крыльца. Как механик у истребителя, Георгий всегда ждал Макса у водительской дверцы. Перед отъездом они вместе осматривали аппарат: пинали колеса, заглядывали под капот и в багажник, качали рулевое и проверяли бортовые огни. Оба говорили на смеси авиаторской и шоферской терминологии — Георгий был у Макса механиком, хорошо летал на его спортивной «Сессне» и обслуживал катер на озере. Так повелось еще с детства, когда они вдвоем на этих аллеях и дорожках осваивали велосипед, потом мотоцикл, запускали воздушного змея «монаха», потом модели планеров…
В конце аллеи у ворот Макс увидел свой заметный — для дорожной безопасности — густо-оранжевый «линкольн», но Георгий не стоял, как обычно, у левой дверцы, а помогал садовнику Гарри обрезать кусты туи. Вместе с ними орудовала ножницами и дочь Георгия, очень кстати.
Все трое не прерывали работу, пока Макс не приблизился вплотную.
— Привет, ребята, — сказал он. — Здравствуй, деточка. Ты что это не в университете?
— Да есть еще время, — ответил за дочь Георгий.
— А вы меня подбросьте, сколько будет по пути, — Мария улыбнулась и взяла из-под куста свою студенческую сумку.
— Недолет в один квартал устроит? — Макс тоже улыбнулся. Так они говорили всегда.
Пока они с Георгием отдавались процедуре «предполетного» осмотра, Мария их сфотографировала.
— Тратишь пленку на стариков, — проворчал отец.
— Для мировой истории, папа! — засмеялась Мария, садясь на переднее сиденье.
«Знала б ты, как это близко к истине», — подумал Макс, садясь за руль. Гарри тем временем махнул охраннику, тот кивнул из будки и сдвинул ворота.
Машина помчалась в город.
— Вам, правда, университет по пути? — спросила Мария. — А то могу и на автобусе.
— Мне хочется тебя подвезти, — признался Макс. — Мы ведь теперь с тобой — брошенные оба.
— Да уж… — Мария будто бы и согласилась, но упрек в ее голосе Максу послышался.
Она, конечно, знала все. Хоть и обещал Артур, что ничего ей не расскажет, не поверил тогда ему отец. И мать не поверила. Мария была для Артура не просто возлюбленной. Она была другом детства, точно так же, как ее отец для Макса. Но Максу с Георгием, при всей их дружбе, удалось сохранить некую родовую дистанцию, некую субординацию, а эти вот — влюбились.
Жена тогда сказала Максу: «Неизвестно, что получилось бы, если бы вместо Георгия рядом с тобой росла какая-нибудь Георгина. Они красивые». «Но ты ведь — с твоей родовой — тоже не пошла бы за красивого Георгия», — возразил Макс. «Может, и пошла бы, да не пустили». «Потому что разум на месте, — сказал Макс. — А разум торжествовать обязан. Торжество разума есть торжество Божье». «Когда торжество, а когда и торжество», — она переставила ударение в слове и ушла, с явным усилием не хлопнув дверью.
Разум восторжествовал. Артуру оставалось только нежно обозначить Марии отведенное ей место и начать всерьез подыскивать партию из своих. Однако мальчишка не устоял перед чувствами и позавчера умчался на войну, никого не предупредив, кроме своей Марии. Если бы хоть вчера да если бы знать — сидел бы он сейчас в безопасной кутузке, а к моменту освобождения и война бы уж кончилась. Да какая там война, нынче войн уже не бывает. Так, миротворческая операция, точечные удары с воздуха, потом — «голубые каски», смена режима, освобождение очередного народа… Ну, ладно эта Мария. Пролетарское происхождение, безбожница, наполовину славянка. Она и сама бы туда помчалась, под бомбы, но их комитет находит, что война горячая — дело мужское, а вот война холодная — демонстрации, листовки, «дикая» пресса — это женское. Это по-ихнему — расшатывание изнутри. Максимализм, неизбежная глупость молодости. Одна славянская литературная героиня тоже пыталась остановить локомотив. И что кому доказала? Что можно доказать локомотиву истории?
«Все идет к единому управлению планетой, — думал Макс, краем глаза наблюдая за Марией. — Без этого человечество разграбит и сожжет собственное жилище. Но как доказать вот таким оголтельцам, что их так называемое благородство — обыкновенная незрелость?»
— Скажи мне, малыш, — из-за большой скорости он поглядел на Марию только вскользь, — может ли разум ради собственного торжества пойти на торжество?
— Это вы о чем, дядя Макс? О любви?
Она уже давненько с ним немногословна. Сейчас могла бы и договорить, но скрыла второй вопрос: о своем любимом глобализме. Вернее — о ненавистном. Придумали же словечко. Будто сами не увлекались фантастикой, где на всех планетах — единое управление.
— В широком смысле, — уточнил Макс. — В самом широком.
— А в самом широком ничего нет, — был ответ. — Все существует только в узком. И любовь. И сословная принадлежность. И национальные интересы. А в широком смысле — одна демагогия.
Сейчас ей самая пора сказать: «Остановите, я приехала. Вон мой автобус». Но не сказала. Думает о несостоявшемся свекре: «С паршивой овцы — хоть шерсти клок». Подвезем, конечно. И высадим за квартал до университета. И вызволим из полиции после очередного уличного побоища. И отца с работы не выгоним. Все будет — дружески. Ибо все люди — братья. Не родные, так двоюродные. Надо лишь не забывать об этой маленькой разнице.
Макс готов был в эту минуту честно признаться, что жаль терять Марию, красивую девчушку: и умненькая, и воспитанная, и с образованием в правильных отношениях. Но кровь уже сейчас дает себя знать. Что последует с годами? Увы, увы, разум просто вынужден торжествовать. Иначе восторжествуют его противники. Вот такие, как Мария — умные, образованные, но ослепленные эмоциями.
Что сказать ей сейчас? Ведь за этим и посадил в машину. Да и она ведь напросилась не просто так. Перед самой высадкой, уже с открытой дверью, каждый скажет свое.
Только, похоже, девочка не расположена к философии. Без рассуждений врежет в нужное место, где больнее. А больнее сейчас там, где пусто, где был Артур, где и без нее сейчас кровит душа. Артуром попрекать легче всего. И «какой ты отец», и «какой ты друг», и даже вообще — «какой ты человек». Но в том-то, деточка, и дело, что «отец» и «друг» — это одно, а «человек» — куда с добром — очень даже другое. Для Макса быть человеком — это настолько другое, что лишь несколько жителей въезжаемого мегаполиса могут себе представить… Кстати, надо у спецов в конторе проверить: «въезжаемый мегаполис» — это грамматически приемлемое сочетание слов? Если в принципе да, то пусть введут в обиход: язык жив, пока развивается.
Въезжаемый город уже обступил машину, но она не замедлила хода. Постовые на островках безопасности дружески козыряли королю прессы, который сам водит свою телегу. Кстати, называть автомобиль телегой — это ввел в городе Макс. Ему была необходима слава языкотворца, и он ее поддерживал, благо в его положении это нетрудно.
Девять минут по скоростному акведуку, съезд в университетский городок, швартовка за автобусной остановкой в квартале от нужного Марии учебного корпуса — Макс не раз ее здесь высаживал.
Она открыла дверь, оглянулась на Макса:
— Спасибо, что подвезли.
Он почувствовал, что это все, и удивленно спросил:
— Это все?
Она кивнула и молча ушла.
Так прощаются с врагами. Зачем же напросилась в машину? И это фото на память… Нет, для истории!.. Объявила войну? Бедная девочка…
Макс позволил себе думать об этом до самой конторы. Это было необходимо, иначе чувства могли помешать делу. Он автоматически вел машину и не думал как-то предметно об Артуре и Марии, а просто предавался своему горю, без всяких мыслей. Что предметное можно придумать и вообще — просто думать, потеряв сразу двух любимых людей? Он любил Марию почти так же, как Артура. Он любил ее, как родную дочь. А они предали его, потому что вмешался в их личные отношения. Никогда не вмешивался. А вот стали они недопустимыми, и он — не допустил. Не мог допустить — и не допустил. Будучи в здравом уме и твердой памяти. И с совершенно ясным представлением о том, что было, что есть и что будет. Вот именно так: не «может быть», а «будет». Знать, что будет — это его основное занятие. Не как короля прессы, не как отца и друга, а как Человека. Вот именно так — Человека с большой буквы. Должность, а не титул. Обязанность, а не привилегия. Единичная в этом сверхгороде, редчайшая в этой небольшой нейтральной стране, неуловимо редкая на всей планетке. Думать об этом нельзя и нечего. Этим можно и необходимо только жить. Не принадлежа себе и чувствуя себя неизмеримо беднее даже вон того бродяги, что спит под мостом на газете. Хоть и выпущена эта газета, судя по размерам, наверняка концерном Макса Фришмана.
Уже на подъезде к стометровой башне своей конторы Макс обнаружил вдруг, что все-таки одна предметная мысль в его мозг прорвалась. Предметом неожиданно оказался Адам, старший брат Марии, старший друг Артура. Дети дружили втроем и радовали всех родителей. Здоровые умные дети, здоровые, нормальные отношения, правильные жизненные цели. Но три года назад Адама пришлось вычеркнуть. Парень явно перещеголял обоих отцов в юношеской экстравагантности. Георгий с Максом носили когда-то длинные волосы и босяцкую одежку, бродили по Европе, слегка не ладили с полицией — в общем, выпускали пар, как многие. Этот же до семнадцати лет образцово читал историю и фантастику, потом алчно учился в университете, а вот четыре года назад все это бросил и заявил Артуру, что есть время разбрасывать камни, есть время собирать камни, но есть еще время строить из камней. Он заявил, что человечество, в массе своей, как раз этим всю свою историю и пытается заниматься, но постоянно рождаются уроды, которым кажется, что должно быть четвертое время — рушить построенное. Для чего они рушат — это каждый раз объясняется по-новому. Нет ничего проще, чем найти объяснение чему угодно, даже несколько. А он, Адам, видит задачу своей жизни в том, чтобы защитить построенное. И кто не с ним, тот враг человечества. Артур и Мария немедленно к нему присоединились. Правда, к чести своей, учебу не бросили. Но помогали экстремисту так энергично, что пришлось принять некоторые меры, в результате чего Адам стал «гражданином мира», то есть, бродягой— Сопротивленцем, вроде Бен Ладена, Хаттаба и прочих оголтелых, не способных толком объяснить, за что они борются, но твердо знающих, против кого и против чего. Макс не был уверен, участвует ли Адам в акциях террора, но подрывные статьи, написанные знакомым стилем, Служба Слежения обнаруживала во многих периодических изданиях, неподконтрольных Совету. Вышла и книга, подписанная псевдонимом, но с названием, определенно указывающим на истинного автора — «Время защищать воздвигнутое». Макс прочел ее за вечер. Это было посильнее всех бомб, которыми обвязывают себя террористы. Мальчик писал, что мировым культурам угрожает мясорубка, в которую их уже заталкивает некое «всемирное правительство», а на выходе получается несъедобный фарш, которым все отравятся. Максу запомнилась циничная фраза: «А жрать это варево человечеству придется, потому что больше жрать ему будет нечего — все меню в одной посуде». Адам собрал в книжонке и засилье штампованной кинопродукции, и торговлю оружием наперегонки, и зомбирующую рекламу, и валютные авантюры, и стандартизацию всего в мире — от резьбы на гайках до вкусов на отдых и на женский бюст. Много чего разнородного собрал, но выстроил так ловко, что и в самом деле высунулись из его конструкции уши этого мифического «всемирного правительства»… На очередном заседании Совета было решено вычеркнуть автора вредной книги, а рисковое издательство — проглотить. Второе произошло очень скоро и легко, а вот найти и по-настоящему вычеркнуть Адама не удается до сих пор.
Макс понял, почему мысль об Адаме прорвалась в его мозг. Парень, конечно же, напрямую связан с Артуром и Марией! Ведь нет ничего надежнее, чем дружба с детства…
Первое, что сделал Макс, войдя в свой кабинет, это звонок в Службу Слежения.
— Моего Артура не упустили? — спросил Макс.
— Ведем, — был ответ.
— По-моему, он направляется к Адаму, — сказал Макс.
— Понято, — был ответ. И сразу вопрос: — Обоих?
Ох, это их привычное деловое хладнокровие!
— По обстановке, — Макс отключил связь и позволил себе горько вздохнуть.
А теперь, до обеда, поработать здесь, с народом. Обозначить присутствие при управлении концерном, который легко сможет хоть полвека обходиться без Макса, потому что заряжен концепциями до конца света. Вот пусть и занимаются предотвращением конца света. А Макс поработает «для истории», как выразилась сегодня эта маленькая экстремистка. Он проведет небольшое совещание по текущему положению дел и обронит это словечко, что пришло в машине. Он скажет: «На въездах в город поставить бы такие щиты, чтоб картинка с карапузом и текст: «Въезжаемый город обожает детей и чистоту».
Главное — в обед. Это будет на свежем воздухе, у маленького костерка, на огороженном и хорошо охраняемом берегу озера. Все члены Совета съедутся без шоферов. Любое подслушивание исключается.

Конец мая. Нефтяная провинция
— Плотно они тебя пасли, — сказал Адам, поднимаясь.
— Не понимаю, — Артур остался на корточках перед убитым, — зачем я им? Этого я не знал.
— Он тебя тоже не знал. Пойдем, — Адам сунул в сумку чужой пистолет. — По дороге обсудим. А если бы знал, думаешь, рассказал бы что-нибудь?
— И еще одного не понимаю, — Артур встал. — Если бог всесилен, зачем было ему проклинать все человечество? Сам же создал, сам бы исправил…
— Это ты о генетике? — Адам увлек его за собой, прибавляя шаг. — Так не по адресу интересуешься. Это не к богу, это ко мне. Я все тебе растолкую. С тобой вообще легко — у тебя всего два вопроса.
— Итак, вопрос первый, — поторопил Артур.
— И это тоже не к твоему папе, — сообщил Адам. — Это тоже ко мне. Если бы ты был так ему нужен, тебя взяли бы в аэропорту или на пароходе, ты бы тут даже на берег не сошел. Забрали бы на авианосец, и ты бы в течение всей победоносной миротворческой операции сидел в бронированной каюте под висячим замком и смотрел по телевизору, как доблестные пилоты—миротворцы утюжат эту несчастную страну, вдалбливая в нее подлинную свободу и демократию. Ты ведь, сынок, уже знаешь, что свобода и демократия бывают подлинные и неподлинные? Правда, они бывают еще подлые, но не будем отвлекаться. В иллюминатор — наглухо задраенный — ты бы наблюдал, как эти доблестные пилоты возвращаются на борт. Не все, правда, но в подавляющем большинстве. А когда это большинство подавило бы чужую неподлинную свободу, тебя бы на этом авианосце завезли бы домой, к любящему папеньке. И к твоей возлюбленной, моей сестренке, которая уже сидела бы в тюрьме за политический экстремизм, который, допустим, выразился бы в попрании какого-нибудь государственного флага туфелькой на асфальте. И освободили бы девушку при одном простом условии: покинуть столицу страны, а лучше — покинуть страну, доучиться где-нибудь, где полиция полояльнее, и главное — никогда и никак не иметь контактов с тобой… Понятно, да?
Артур шагал молча. Он был сосредоточен на том, чтобы не подвернуть ногу или не рассадить лоб среди руин, по которым они пробирались. Но он, конечно, все слышал и понимал.
— Но это — по простому семейному варианту, — продолжал Адам. — Истинное же твое положение таково, что ты, как меченый атом, приведешь своего родителя ко мне. Вот так, братец. Его длинное щупальце из-за твоей благородной спины в нужный момент и в нужном месте должно было нажать на спуск вот этого инструмента, который у меня в сумке. Не веришь?
— Верю, — Артур ответил отчетливо и злобно. — Но не понимаю, зачем отцу убивать родного сына. Не в обиду тебе, конечно. Чисто теоретически.
— Ах ты, мой теоретик, — Адам уже давно не улыбался, он цедил свой яд сквозь зубы и выглядел жутковато. — Пойми ты, что есть и такая философия, в которой сын родной не так дорого стоит, как власть над целым человечеством. Даже при меньшем масштабе сынов режут без колебаний. Помнишь, был в Библии такой святой, который богу в жертву хотел сына принести? Не родному человечеству, а всего лишь богу! Бог его, правда, остановил. Сказал: «Проверка была». А потом подумал и собственного сына на крест послал, на мучительную жертву. Правда, тоже пощадил в финале. А твой папенька, хоть и не имеет божественных возможностей, посягнул превзойти Создателя в жестокости — отдать сына в жертву почти за просто так: за одного маленького экстремиста с библейским именем Адам.
Они достигли самой середины ужасных промышленных руин и начали спускаться в подземелье.
— Самое безопасное место, — сказал Адам. — Здесь уже бомбить не будут.
Артур промолчал.
— Итак, — продолжал Адам, — признавайся, что за черти принесли тебя сюда? Ты ведь полезнее там, гораздо полезнее, это давно решено.
Он ждал ответа до самой глубины подземелья. В конце спуска Артур остановился и сказал:
— Я, видишь ли, просто живой человек. Меня разлучили с Марией. Не мог я там больше оставаться.
Теперь замолчал Адам. Он жестом пригласил Артура продолжать движение, и сам пошел впереди. Бункер не имел разрушений и был тускло освещен каким-то аварийным электричеством. Адам мог бы идти и быстрее, он в развалинах был проворнее, но теперь, видимо, сообщение Артура заставило его задуматься. Так молча и вошли в одну из дверей длинного коридора, оплетенного кабелями и трубами.
В обширном низком помещении не было вентиляции и было полно людей. Несмотря на глубину, жара стояла такая же, как на поверхности, да еще и духота. Все люди были вооружены, но делом занимались только немногие у стола, покрытого обширной картой, остальные просто ждали, тихо беседуя группами или молча сидя на корточках у стен. Были представлены все рода войск — от уже несуществующей авиации до бессмертной верблюжьей кавалерии.
— О нападении молчим, — сказал Адам Артуру и подвел его к столу.
Узнав их, работавшие нагнулись к карте.
Артур уже через минуту разобрался в ситуации, которая там была отражена. Авианосцы в прибрежной зоне, курсы американских пилотов, перемещения местных установок ПВО, перечеркнутый местный аэродром и — цель «миротворцев» — район нефтяных промыслов, куда на карте не проложен ни один бомбовый курс.
Предметом обсуждения был мост. Это огромное и уникальное сооружение авиация агрессора не трогала, потому что через него только и было возможно сообщение между прибрежной территорией и нефтепромыслами.
— С воздушным десантом у них ничего не выйдет, — говорил тот, кто вел совещание. — Второй раз на такие потери они не пойдут. А то их мамы бунт поднимут, еще президента свергнут.
Офицеры мрачно засмеялись.
— Поэтому, — продолжал старший, — они обработают побережье и высадят десант с моря. Наше слабое место — разведка. Место высадки нам не узнать. Можно только догадаться. И на все побережье у нас никаких сил не хватит.
— Есть еще беспилотные средства, — напомнил один из офицеров.
— Разумеется, — ответил старший. — Но только на крайний случай. Вы видели, как они их щелкают… Пловцам нашим тоже к ним не подступиться. Не наш уровень — переиграть их в технике.
— Что же предлагается? — спросил офицер в морской форме.
— Если б было что, — горько ответил старший, — я бы вас не отрывал от дел. Давайте мозговым штурмом… Смотрите сюда. Все их дороги ведут к мосту. Значит, возможны три направления: вот, вот и вот. И высадка возможна сразу в трех местах: здесь, здесь и здесь. Все, что у нас будет перемещаться, они подавят авиацией...
— Мост надежно заминирован, — сказал один из офицеров.
— И сразу получим две страны, — возразил старший. — Это им и нужно.
— Обсуждаем проигранную операцию, — процедил моряк. — Боевые пловцы, на что? — сказал моряк с нажимом. И поспешил, опережая возражения: — Люди сами требуют. Они хотят зайти с моря, под прикрытием рыбацких судов. Для всех очевидно: только уничтожение авианосцев решает проблему.
— Все ваши люди погибнут наверняка, — сказал старший. — Вместе с рыбаками, кстати.
— Рыбаки требуют того же, — ответил моряк жестко. — Они все вместе приходили. У них все готово — и торпеды, и расчеты. Я сам пойду с ними.
— Дорогая вещь свобода, — сказал старший после тяжелого молчания.
— Так пусть и янки это поймут, — быстро ответил моряк. — На собственной шкуре.
— Адам, — повернулся старший, — что скажете?
Все посмотрели на Адама.
— Есть решения, — сказал Адам, — которые солдат имеет право принимать сам… Они ведь защищают свои семьи.
— От подлинной свободы, — добавил едко моряк.
Всем было ясно, что вопрос решен.
— Ваша задача, Адам, — сказал старший, — когда все произойдет, дать подвигу максимальную и точную огласку. На весь мир.
— Все готово, — ответил Адам, кивком простился и увлек Артура дальше. За этим залом следовал еще ряд помещений, он ветвился в стороны, и везде работали люди. В духоте и при слабом свете. Они были обвешаны самым разным оружием — от пистолетов и револьверов всех систем до русских автоматов Калашникова и коротких израильских «узи». Ручные гранатометы, подсумки и ящики с боеприпасами громоздились на стеллажах и по углам, отражаясь в экранах неработающих компьютеров.
— Почему они не снимают оружия? — спросил Артур. — Здесь же штаб, тыл…
— Опасаются диверсий, — объяснил Адам. — Нам же с тобой пришлось, совсем рядом. Да и приказ…
В этой небольшой стране тыла не было…
В одном из помещений свет горел ярко, вовсю работали компьютеры, светились экраны телевизоров, шли разные программы. Там Адам задержался.
Артур сразу понял, что это его ведомство, пропаганда.
Просмотрев несколько материалов на бумаге и поговорив о них с людьми, Адам осторожно ушел за дверь, на которой горело табло: «Тихо! Запись».
Артур услышал песню на русском языке из ближайшего телевизора и подошел. Тот, кто слушал песню и делал на листах бумаги какие-то пометки, оторвался от работы и поднял на Артура воспаленные бессонницей синие глаза. Сказал хрипло:
— Вижу, понимаете по-русски.
Артур кивнул, пожал ему руку и представился.
— Виктор, — назвался этот человек, по виду — ровесник Адама, только очень бородатый и более худощавый. — Но вы — не из России.
Артур снова кивнул и назвал свою страну.
— А-а, голова спрута…
— Вы о чем? — Артур не понял.
— О твоей стране, браток, — сказал Виктор по-русски. — И не обижайся. Нет страны, которая не была бы дерьмом.
— Это почему же? — Артур тоже решил поупражняться в русском языке.
— Ты же, вроде, друг Адама? Значит, его философию циничную знаешь. Нет страны, которая не была бы государством. Нет государства, которое не было бы орудием насилия. Нет государственных границ, на которые не было бы давления с обеих сторон. Нет государственной идеологии, которая не ставила бы себя выше других. Страна без этих признаков — обречена. Вот же, слушай, что поет Россия. По всем каналам — эти хрипучие голоса, блатные песни, даже от женского имени.
— Что такое — «блатные»?
— Криминал, — объяснил Виктор. — Тюрьма, зона, банда… Все эти слова знаешь?
— А «зона»?
— Зона — это лагерь за колючей проволокой. У нас это широкое понятие, до размеров страны. В России нынче за решеткой живут честные люди: окна квартир защищают решетками от блататы. А бандиты — гуляют по улицам и управляют государством. Не везет России. Целый век под бандитами… Слишком большая…
— Почему же ты — здесь? Не патриот?
— А я — урод, — Виктор оскалился так, что Артур почему-то сразу представил его в рукопашной. — У нас вся страна — в «горячих точках», и во всех я успел послужить. И в оконцовке вышло по песне: «Где свои и где чужие? Как до этого дожили? Неужели на Россию нам плевать?» Пытался не плевать, служил честно. Но так и не понял, кому. Ушел в отставку. А не воевать уже не могу. Понимаешь?
— Нет. По-моему, воевать — это для человека неестественное состояние.
— У-у, ты действительно здоровый человек, — Виктор выдернул из-под стола табурет. — Садись, здоровый человек.
Артур молча сел, ожидая лекции. И не ошибся. Виктор настолько устал, что встряхнуть сознание было просто необходимо, чем он и занялся с заметным удовольствием.
— У тебя высшее образование, надеюсь?
Артур кивнул.
— Все экзамены хорошо сдал?
— Высший балл.
— И философию сдавал?
Артур кивнул, готовясь к подвоху.
— Зря сдавал! — Виктор оскалился. — Надо было себе оставить. Ты вспомни, что говорил великий философ Маркс: «Жизнь — это борьба». Так? А война — это разновидность борьбы. То есть — что? Война — разновидность жизни! Притом самая интересная.
— Для наблюдающих, — уточнил Артур. И блеснул русским словом: — Издаля.
— А это уже немало, — Виктор был невозмутим. — Особенно в эпоху телевидения. Зрелище, сопереживание, гемоглобин, так ведь? Но не забудем и об исполнителях, то есть об уродах! Вроде меня. Они рождаются для войны, в мирное время становятся бандитами, полицейскими или спортсменами-экстремалами. Врожденная агрессивность. Она есть у всех, а у этих — повышенная. Ты с парашютом не прыгал? На скалы не лазил? А с ледников на лыжах не спускался? Под воду с аквалангом не ходил? Ну, медведя из берлоги, точно, не поднимал… Но это еще не вполне уроды. Уроду обязательно надо, чтобы в него стреляли. Уродами иногда — не очень часто — рождаются. Это — патология. А в основном — становятся. Как я. Вот видишь эти бумажки? Отчитываюсь. Я — военный советник. Называюсь. Я просто тут присел, чтобы музычку послушать. Пока отчет пишу. А сдам его, внесу свои предложения, получу инструкции — и снова под пули. Все результаты первого американского десанта — моя работа.
— Теперь — оборона моста? — Артур блеснул осведомленностью.
— Не-е-ет! — Виктор засмеялся. — Мост оборонить невозможно. И притом не нужно. Разве что от самих хозяев. Это ж каково будет его потом — над такой пропастью — восстанавливать! Он — часть неприкосновенной цели. Для всех, кто тут дерется. Нефтяные промыслы, комплекс мост-нефтепровод и нефтяной терминал в морском порту — вот из-за чего вся драчка. Кто этим владеет, тот в стране и хозяин… Впрочем, это уже не философия. Это политика с экономикой. Не по нашей части. По нашей — в данном случае — погубление десантов. Один погубили, скоро будут сразу два — морской и воздушный. Это — азбука. Погибельная и для нас. А вот грамматика — у каждого своя. Кто грамотнее, тот и жив. Полагаю, в штабе сейчас решают насчет уничтожения авианосцев подводными пловцами. На время это даст кое-что, а вот если примут мой план, эффект будет выше… Они насчет человеко-торпед, поди, уже там договорились?
Артур кивнул.
— Вот и ладушки, — русский поднялся. — Как раз моя очередь…
Он шагнул было к двери, но вдруг с неуловимой быстротой вернулся к Артуру, как-то мимоходом свалил его вместе с табуреткой и тут же исчез. Сразу распахнулась дверь, загрохотала автоматная очередь, и на Артура посыпалось битое стекло — вероятно, от телевизионного экрана, потому что русская музыка сразу прервалась. Почти немедленно замолк и автомат.
Сквозь ножки стола Артур видел, как из аппаратной выскочил Адам с пистолетом в руке, за ним парень и девушка — тоже с оружием наперевес. Они мгновенно рассыпались в цепь, но ничего делать уже не пришлось. Русский сидел на корточках перед стрелявшим и щупал у него пульс.
— Кажись, не убил, — он посмотрел на Адама. — Опять по твою душу?
— Янки хорошо им платят, полагаю, — процедил по-русски Адам. — Прости, Витюша, опять ты вкалываешь из-за меня.
— О-о, сколько исконно русских слов! — Виктор нежно похлопал его по груди. — Я немного и для себя старался, согласись. Да и вообще…
— Что вообще? — спросила девушка с легким вызовом, убирая пистолет в кобуру.
— Да так, — Виктор покачал головой. — Дурацкая какая-то ситуация. Вы — не местные. Я — не местный. Этот вот — не местный… А убиваем и местных, и друг друга. Ради чьей, бишь, свободы? А, ребята? Но ведь нравится! Всем — нравится, ядрена вошь! Даже им самим. А почему?
— Ты циник, Виктор, — отрезала девушка. — Все герои почему-то циники.
— Я не герой, сколько тебе говорить. Я — урод… Но речь не обо мне, а о свободе. Кто-то правильно сказал: «Свобода приходит нагая». Жаль, что не я. Это очень точно: свобода — нагая… А вот какая она уходит, скажу вам я… Впрочем, Анечка, можешь сказать и ты. Ну-ка?
— Ты, Витюша, врожденный философ, — сказал Адам и одной рукой обнял девушку, а другой тоже начал убирать свой пистолет.
— И тоже весь нагой, — сказал Виктор, отпихивая под стол автомат покусителя. — Так что же, Анюта, в каком виде уходит свобода?
— Ладно, ладно, — девушка освободилась из объятий Адама, чтобы нагнуться за автоматом. — Смотри, какой емкий магазин: всех хотел завалить… Так что… Витьюша, какая, говоришь, уходит свобода?
— А такая же, какая приходит! — Виктор, смеясь, оторвал от разбитого телевизора шнур и начал связывать поверженного врага. — Она ведь, хоть и не существует, а все равно когда-нибудь кому-нибудь кажется. Кто победил сию минуту, она тому и кажется. И, конечно, нагая. Победителю всегда хочется чего-нибудь нагого. Так ведь, мужики?
И обволок девушку шальным солдатским взглядом. Она на миг смущенно опустила глаза, но сразу подняла их сердитыми, и сказала для всех:
— Вот она, подлинная цель всех войн! Ишь, мужичье…
Мужичье с удовольствием захохотало.
— Пойду, однако, — Виктор начал собирать свои разметанные пулями бумаги. — Порвал немного отчет, гаденыш, но прочесть можно, ничего. Некогда переписывать. Не сочтите за труд, ребята, допросите его сами. Прямо этим шнуром, ежели неразговорчивый: вилка целая, концы… нагие… Ну, пока.
И вышел, как вытек.
— Никогда не могу отследить, — сказал Адам, — где он начинает шутить, где на серьез переходит.
— Он всегда шутит, — сказала Анна с легким раздражением. — И обо всем…
— Образ жизни, — сказал тихо Артур. Он сидел на своей табуретке, сгребал ботинком битое стекло и чувствовал себя лишним.
Адам, старый старший друг, сразу это заметил. Он сказал Анне и молчаливому парню из студии, чтоб продолжали запись, а сам присел на табуретку Виктора. Когда ушедшие закрыли за собой пробитую пулями дверь, он сказал:
— Ты себя не вини. Это все, конечно, не твое, но раз уж ты здесь, надо жить по-здешнему. Давай допросим этого паразита — он, по-моему, уже очнулся.

Середина июня. Нейтральная страна
Закончив короткое совещание с редакторами газет, Макс выпил яблочного сока и вызвал на связь Службу Слежения.
— Вы упустили Артура, — сказал он, поздоровавшись.
— Мы упустили их всех, — раздалось в ответ. — И всех потеряли своих. Там работают русские. Да и сам Адам…
— Зайдите ко мне, — сказал Макс.
Пока начальник Службы Слежения добирался до его кабинета, Макс по прямой связи обзвонил членов Совета и обосновал необходимость внеочередной встречи. Мастер-вычислитель Петр и эксперт Алекс не возражали, пророк Андро заметил, что оснований для особого беспокойства нет, но он, разумеется, приедет.
«Вот нервы, — подумал Макс. — Американцы потеряли два авианосца, Штаты вторую неделю в трауре, в Совете Безопасности ООН трещат копья по поводу недопустимости каких бы то ни было вторжений, а у главного пророка планеты «нет оснований для особого беспокойства». Впрочем, у каждого из нас темперамент должен соответствовать функции».
Доложили о приходе начальника Службы Слежения. Макс вернул на лицо невозмутимость.
Храбрейший и хитрейший из тайных агентов был еще сравнительно молод, но перед Максом не робел. Он вошел уверенно, приблизился на расстояние корректности и указал глазами на стул:
— Могу?
Макс кивнул, и служащий спокойно сел. Если бы напросился на встречу сам, он заговорил бы еще садясь, показывая, как ценит время. Но тут стоило молча ждать начала неприятной беседы, держа наготове единственный аргумент: «Большего сделать в этих условиях мои люди не могли». Гибель группы оправдывала всех исполнителей, но с начальника, разумеется, ответственности не снимала. От него требовалось сдержанное самобичевание, уверенная готовность к повторению действий и, пожалуй, почти скрытое сочувствие к шефу (сына приговорил!), выраженное лишь тоном разговора.
На все эти условности требовалось время, и в силах Макса было отменить их вовсе, что он и сделал, получая, таким образом, право на дополнительное уважение и еще более интенсивную ретивость подчиненных. Усиливая значимость разговора, Макс обратился к начальнику Службы Слежения по имени:
— Григорий, прошу вас лично, с кратчайшего расстояния, поруководить повторной операцией. Срочность — высшая.
Практически это означало приказ убивать самому.
— Вот план, — Григорий положил перед Максом листок бумаги.
Это была контурная карта района операции, с именами основных участников, включая Григория, с направлениями их перемещений и датами намечаемых событий. Имена были, конечно, зашифрованы цифрами и цветом, но так, чтобы Макс легко все понял.
Макс разобрался с планом в одно касание, сделал всего одну пометку и вернул бумагу. Григорий взглянул на пометку и уставился на Макса:
— Да-а?
Макс кивнул.
— И не боятся второго траура?
— От вас зависит, — сказал веско Макс.
— Да-а, — повторил Григорий. — Ну, есть… Пойду?
Макс кивнул. Он не сомневался, что личная ответственность за вторую группу американских авианосцев очень поможет Григорию. Но необходима и моральная ответственность Совета, которую можно обозначить лишь одним способом. Когда начальник Службы Слежения встал, Макс тоже поднялся, подошел вплотную и, пожимая руку, тихо-тихо сказал:
— Удачи, мастер-вокатор.
Глаза Григория вспыхнули всего на миг, по губам скользнула победная усмешка, он крепко, но бережно сдавил руку Главы, коротко кивнул и быстро вышел. В каждом его движении Макс видел победу. Ничего другого им просто не позволялось.

Июль. Нефтяная провинция
— Ты не удивляешься по утрам, что еще жив? — спросила Анна, подливая в чашки кипяток.
— Я каждое утро удивляюсь, откуда у нас еще берутся кофе и сахар, — Виктор добавил себе того и другого и стал медленно размешивать. — Удивляюсь, откуда берется в этих горах вода. Я порой даже воздуху удивляюсь.
— Кофе кончается, — Адам вошел в пещеру, — сахар последний. Остались только галеты… — он взял свою чашку. — Кстати, где мой коллега?
— А куда бы я делся? — Артур выглянул из спального мешка. — По какому поводу праздник? Гляди-ка, и костер, и кофе горячий… Даже сахар?! Что празднуем? — Артур подкатился к «столу» вместе с мешком, да в нем и сел. — Неужели связь?
— Какая связь? — Виктор покачал головой. — Ай, боец, какая связь… Нас ведь день и ночь пеленгуют.
— Какая, какая, пассивная, — Артур блеснул эрудицией. — На прослушку.
— Да ведь не с кем, — Виктор снова качнул головой. — Поверь ты, наконец. Нету больше никого! Здесь уже не страна, а территория, не народ, а население, не правительство… Впрочем, правительства тут и не было. Так, шарик надувной… Ну, давай заправляться и — побежали.
— Куда же? — Артур потянулся к листу вертолетной обшивки, на котором стояли чашки и котелок.
— Однако Россия будем бежать, — Виктор заговорил по-русски. — Сибирь будем скрываться. Тайга будем ходить, белка искать. Томский город — моя родина.
— Что, что он говорит? — Артур даже потряс головой. — Я так не понимаю, Витья. Какая белка?
— Анютке, вон, на шубу, — Виктор был невозмутим. — Петлей будем белка брать. Анюта, переведи ему.
— Я смотрел школьный атлас с картинками, — Артур жадно принялся за кофе. — Там, в Сибири, есть и степи, и горы, там косят сено и возят на лошадиных санях. Я правильно сказал, Витья?
— Не Витья, а Витя, — поправил тот. Он достал из рюкзачного кармана карту местности. — Сюда, ребята. Вот здесь и здесь мы дали им себя послушать, поэтому вот на этой линии они нас и ждут. И следом бегут, конечно. Поэтому сейчас спустимся вот в эту неудобицу… Что? Ну, неудобное место. И будем сплавляться по речке навстречу погоне, у самого бережка, чтоб не засекли с воздуха. На чем? На берегу найдем. И по реке — до самой российской границы. А как через нее протечь, я знаю. Полная гарантия.

Через два дня. Граница на Кавказе
— Эй, на левом берегу! Пост принял лейтенант Накада, «голубые каски» армии США.
— Привет правому берегу! На посту капрал Дизраэли, «голубые каски» Британии. Что нового, Дудзи-сан?
— Все тихо, Сэм. Но просили посматривать на воду. Эту последнюю группу ведет русский, хорошо подготовленный. Они шли на юг, но вдруг потерялись.
— Могут попытаться уйти в Россию?
— Они же русские…
— А-а, березки любят… Далеко до березок. Даже если прорвутся к нам в Азербайджан, Кавказ им не одолеть, Каспий не переплыть, калмыцкие или казахские степи не пройти.
— Странные люди. Что им нравится в холодных широтах?
— Березки. Не веришь?
— Пустой народ.
— Большие дети.
— Ну, спокойной тебе смены, Сэм.
— Взаимно. До связи.

День прошел спокойно. Американские миротворцы на иранском берегу Аракса к вечеру выбрались из тени, чтобы поиграть в волейбол. Лейтенант Накада с рядовыми не развлекался. В просторном помещении караульной вышки он отрабатывал приемы боя сразу с двумя нунчаками, успевая одновременно смотреть видеобоевик и поглядывать на реку. В верховьях Аракса накануне был сильный ливень, серо-желтая от глины вода поднялась и выглядела грозно, кувыркая в мутном потоке сорванные с корневищ коряги.
Быстро падали горные сумерки, видимость уже стала неверной, и волейболисты все чаще роняли мяч. Накада прервал упражнения, остановил кино и постоял на той стороне балкона, что выходила к реке. Из-за поворота несло какой-то очередной крупный предмет. Лейтенант на всякий случай встал ближе к пулемету: большая скорость течения много времени на стрельбу не дает.
Предмет быстро приближался, держась стремнины у дальнего, левого берега. Накада сощурился, вглядываясь, и скоро уверенно стал целиться. Солдаты внизу бросили игру и сгрудились на берегу.
Река несла плот, связанный из нескольких коряг таким образом, что он гибко повторял волнения воды и при этом не крутился и не кувыркался. Мастерски изготовленное плавсредство управлялось всего одним человеком, который сидел на «корме», вцепившись в рулевое весло, сделанное из длинной жерди.
Соблюдая однозначную инструкцию, Накада пустил первую очередь впереди плота, предлагая повернуть к правому берегу. Но пловец не дрогнул, и вторая очередь снесла ему голову. Убитый слегка завалился вперед, но весла не выпустил.
— Сэм! — позвал Накада в радиотелефон.
— Вы в кого там стреляете? — раздалось в трубке. — Рядовой Черчилль.
— Рядовой! Это лейтенант Накада. Попробуйте поймать плот. Там труп. Возможно, пригодится для опознания. Правда, он немного без головы.
— Ясно, сэр.
…Через час капрал Дизраэли вызвал Накаду на связь.
— Дудзи, это Сэм. Мы поймали твой плот. Опознавать некого. Ты убил чучело. Голова была из травы, в женском чулке. Одежда — армейский камуфляж. Уловил?
— Русские, Сэм, понятно. Пробуют нас на зоркость.
— И на меткость, ха-ха… Так что светите хорошенько на воду. Но свой берег не забывайте: они могут и сушей пойти.
— Спасибо, Сэм. Вы тоже не зевайте. Бессонной тебе ночи.
— Взаимно, Дудзи. Бай!
Сэм Дизраэли отложил трубку и усмехнулся: «Не пойдут они сушей. Им теперь скорость нужна».

На следующее утро. Горы Азербайджана
— Это огромное везенье, что никого не зацепило, — сказала Анна. И поплевала через левое плечо.
— Повезло, что хороший стрелок, — поправил Виктор. — И хороший пулемет, М-61.
— Значит, американцы, — сказал Адам.
— Какая нам разница, — сказал Артур. — Чучело жалко.
— Не пора ли нам перейти на русский язык? — предложил Адам.
— Пора, пора, — Виктор закивал.
— Разоружаться и переодеваться в гражданское, — почти без акцента, но с излишним старанием, произнесла по-русски Анна.
— О кей, — согласился Артур, — то есть, ладно. Как лутше, Витья, «ладно» или «хорошо»?
— Одинаково, браток. Только не Витья, а Витя. И не «лутше», а «лучше».
— Спасибо. Ты менья часто подправльяй, ладно?
— Хорошо. Буду подправльять.
Все засмеялись. Всем хотелось смеяться. Всем казалось, что самое плохое — позади.
— Аньюта, — сказал Артур, — я найду тебье много белок на шубу.
— Однако, — Виктор улыбнулся лукаво, — а Мария твоя как же?
Артур помрачнел и отвернулся. Это было табу. Так шутить не полагалось даже командиру.
— Не серчай, браток, — Виктор немедленно покаялся. — Ну, прости солдафона.
— Хорошее слово — «солдафон», — процедила Анна. — Точное.
— А Марию я найду… саму, — сказал тихо Артур. — Правильно по-русски?

Начало сентября. Нейтральная страна
Макс, как всегда, дошел до машины пешком. Механик ждал его не у дверцы, а рядом, у куста алых роз. И манил к себе. Макс приблизился. Цветущий куст окатил его густым ароматом.
— Узнаешь? — Георгий тронул розы.
— Даже более того, — Макс почувствовал досаду и недоумение. — Каждый день два раза мимо хожу.
— Неужели забыл запах? — Георгий все видел. — Мы все студенты, хиппуем в Лозанне — ты, я и Фаина. Она еще ничья, и неизвестно, кому достанется. Дарим ей розы и загадываем, чьи возьмет…
— Да помню, помню, конечно, — Макс оттаял. — Она взяла твои, точно такие, с этим же запахом…
— А вышла потом за тебя…
Эти слова явно сорвались у Георгия, против его желания, и возникла какая-то неловкость, неуместность, и неясно стало, зачем он вообще затеял этот разговор. «Поддался минутному порыву», — подумал Макс. Георгий всегда был излишне эмоционален. Это удивительно для человека его профессии. Но совсем не удивительно для людей его расы. Так что все нормально, надо быстренько исправить эту несуразность, призвав другие эмоции, которые погасят вспышку.
— Да, черт побери! — Макс хлопнул старого друга по плечу. — Веришь ли, я ее до сих пор к тебе ревную! Недавно заспорили как-то о любви, а она и говорит: «Еще не известно, за кого я пошла бы сейчас — за тебя или за Георгия». Так-то, старый ты черт!
Кажется, с чертями он немного перебрал, но Георгий принял тон и тоже оживился, хоть и не стал трогать шефа руками.
— Смотри, смотри, — сказал он с напускной строгостью. — Мы еще не такие уж старые. Да и чертями к тому же были изрядными!..
Макс обхватил Георгия рукой за плечи и увлек к машине, тот его обнял за талию — так и обошли они «линкольн», дружно пиная колеса.
— Ну, как Мария? — спросил Макс, садясь за руль.
— Перебесится, — ответил суховато Георгий и помрачнел.
Мария теперь только мелькала вдали и близко к Максу старалась не оказываться. Она ушла из его усадьбы, переселилась куда-то в город, поближе к университету, лишь изредка навещая родителей. Так сказал Максу Георгий. Грустно сказал.
Собственно, отношения с механиком из-за его дочери у Макса не изменились. Все же дружба с детства — это некая самостоятельная система, которую внешние причины могут лишь несколько раскачать, но — не сломать. Правда, Максу потребовался небольшой труд, чтобы убедить себя, что Мария для них обоих — нечто внешнее. Как-никак, все трое детей выросли на руках у обоих. Но все же не свои дети, дети пусть друга, но не из своих, оставались для Макса чужими. И этот слишком уж образованный Адам, ставший международным террористом, и даже милая его сестра, типичная арийская красавица, слишком уж свободная, да и тоже, кажется, повторяющая путь братца. Бог с ними обоими. Их бог. Поистине, больше не о ком думать…
Макс тряхнул головой, несколько сбавил скорость «линкольна» и стал думать о главном из этих троих — о сыне. Артур, как ни крути, был наследником состояния и мог, даже обязан был стать продолжателем дела. Его близкие связи с чужими, участие в их сопротивленческих усилиях, даже любовная связь с одной из их девиц — все было полезно для его становления. Как наследника и продолжателя. Для него полезно даже побыть вместе с Адамом под американскими бомбами и поучаствовать в охоте на человека — в качестве дичи. Начальник Службы Слежения правильно понял приказ, и Артур ни в одной из вокаций Службы не был уничтожен. Однако дело ушло за край допустимого: группа, в которой уцелел Артур, исчезла бесследно где-то на севере Ирана, усилия по ее обнаружению прекращены.
Чисто человеческая боль в душе мешала Максу ехать быстро. И странность: мысли все время сбивались с Артура на Марию. Глупейшие сомнения: «Вот если бы не разлучил, если бы позволил сыну дофлиртовать до…» И до чего же? Слишком серьезен сын: он бы на ней женился. А это — излишне. Более того — недопустимо. Женщина должна быть только из своих. Иначе — конец роду. Дело — делом, но есть же и семья. И от дела семью не оторвешь, как не оторвешь руки от руля на повороте. А жизнь каждого — сплошные повороты. Каждого из тех, в число которых входит Макс Фришман. А он к тому же — Глава…
«А что менялось бы, — думал Макс, — если бы отец Артура и не был Главой? Каждый из наших — в чем-нибудь да глава. Нас нет без этого. Возглавлять — наш удел. Вести, указывать, мыслить за все человечество — это наше дело, каждого и любого из нас, как бы ни был он мал среди людей. Знать, видеть и направлять. И кто из наших не с нами, тот против нас. Это не образное выражение, это — закон природы.
Он думал об этом без той высокой гордости, которая осеняла когда-то его амбициозную, талантливую молодость. Теперь это была скорее обреченность бога, не смеющего позволить себе ничего излишне-людского. Отдать сына… Чего здесь больше: гордости, боли, долга?.. Долга, конечно. Возраст — это уже не амбиции, это долг. В каждом движении и до последнего дыхания. Долг — выше любви, сильнее жизни. Мотылек летит на огонь, не осознавая смерти — так просто велит природа. А Макс — осознает… И все, кто с ним — едины. Все вместе — разум природы… Только обидно, когда кто-нибудь из своих гибнет малой ценой. Артур вот, может быть…
И все же сильно кто-то сказал: «Человеческое, слишком человеческое». Оно с возрастом донимало Макса, как ни странно, все сильнее. Казалось бы, к старости должны гаснуть страсти, должен трудиться на полную мощь и торжествовать разум. Как предписано человеку природой. Но Макс уже не раз ловил себя на том, что делал дело привычно автоматически, по веками отработанной и с детства усвоенной схеме, а подсознание, свободное среди привычных трудов для творчества, для изобретения новых деловых комбинаций, вдруг начинало заниматься фантазиями, вовсе ему не положенными, никакими правилами не предписанными. Там варились воспоминания о молодости, запретные, давно преодоленные эмоции.
Та, что была сейчас Максу женой, на самом деле ею не была. Она всегда умна и рассудительна, она и сейчас красива до величавости, она, наконец, до сих пор темпераментна ночами, а иногда, если случается, и днем. Но она — часть дела. Она пришла в нужное время и заняла свое место рядом с Максом, вытеснив ту, которой оно было в самую пору… Тогда Максу пришлось трудно. Но он был молод и крайне амбициозен. В его разуме легко достало сил сделать то, с чем сейчас не справился Артур: отринуть страсти, включить разум на полную мощь, достойную бога, и выполнить свое предназначение — без истерики и бегства. Макс — выполнил. Не все, далеко не все, но уже есть вполне материальные результаты, от них выстроены вполне осуществимые планы, программы, и видна та самая перспектива, что предначертана… С Артуром или без Артура — дело будет исполняться. Артур для Макса сегодня — это то самое «слишком человеческое», то есть недопустимое, подлежащее подавлению и подавляемое. Но куда девать горечь, горечь…
Езда закончена, руки свободны для другого руля. Макс прибыл сегодня не в контору, не в город. Он там, где не ступает нога человека. Здесь место встречи богов.
Эту скромную виллу с видом на широкий альпийский луг, отороченный стеной голубых елей, за которыми высился вечно заснеженный хребет, Макс любил не меньше, чем океанский пляж, где проводили прошлую встречу. Такой же вкусный воздух, такое же просторное небо, такое же абсолютное отсутствие лишних глаз и ушей. Каждый человек любит себе подобных и не может без них существовать, но чувствует себя комфортно только с некоторыми, а то и в одиночестве.
Высокие проблемы гораздо лучше обсуждаются на природе, чем в угрюмых залах, задрапированных черным сукном, в ритуальных фартуках, расшитых золотыми каббалистическими знаками, в коронах, с жезлами и прочей цирковой бижутерией. Это — для начинающих, для приобщения к масштабам…
Теперь все проще, природнее, пропорционально величию задач. Прочные плетеные кресла вокруг низкого плетеного стола, посреди обширной, но уютной веранды. На вершине планеты, в центре вселенной. Где мы, там и вершина. Где мы, там и центр. Места наших встреч так и называются — центры. Центр — вершина, центр — пляж, центр — островок. Есть еще центр экстренных встреч — крыша. На высотном здании одной из нейтральных столиц. Место не из любимых (кто любит экстренность?), но — легче и быстрее всего добираться…
Итак, все уже ждали Главу на вершине. Он прибыл последним не из соображений престижа, просто так получилось. О личном престиже здесь давно никто и не вспоминал. Не на Олимпе, не до пустяков. «Самые малые да возвысятся» — это сказано о них.
Не было при встрече ритуальных объятий, как бывало очень давно, или рукопожатий, как потом. Даже кивков приветственных не было. Пробуждаясь утром, две руки разве обнимают собственное тело, разве пожимают друг друга, а голова разве кивает сама себе?
Макс опустился в свободное кресло, улыбнулся великим друзьям и сообщил:
— Хороша погодка.
— Создатель заботится, — отозвался пророк Андро.
— А что обещает? — спросил его без улыбки эксперт Алекс.
— Знамо дело, — улыбнулся мастер-вычислитель Петр, — катаклизмы мировые.
— Победу, победу, — поправил мастер-вокатор Григорий, — много побед.
— Нам бы одну, да окончательную, — сказал Андро.
— Итак, — Макс вернул всех к делу, — что имеем в России?
— Да-а, — протянул Алекс. — Мало просто иметь Россию…
— Имеем проблемы, — доложил Григорий. Его теперь приглашали на Совет экзекутивы все чаще, и прежний налет неуверенности с него почти сошел. — Даже управляемость самих органов управления затруднена непривычно большими расстояниями. Нерационально большими. Правая рука не всегда успевает узнать, что натворила левая. Мечемся, но все равно не догоняем.
— Меры? — Макс посмотрел на эксперта.
— Мера одна, — ответил тот, — раздробление до оптимальных размеров. Вон в бывших национальных республиках СССР — справляемся. Там и нашим общинам легче.
— М-да, — согласился Макс, — общинам расстояния мешают, конечно. — А внедрение? — он обратил вопрос к Григорию.
— Не хватает людей, — был ответ. — То, что раньше происходило тихой сапой и не быстро, теперь надо делать силой, а у них, у тамошнего населения, на силу реакция обостренная.
— Сила вообще — не наш стиль, — сказал Алекс. — Она в подавляемых фанатизм порождает.
— На себе проверено, — Макс усмехнулся, вспомнив молодость. — Но это — эмоции. Эмоции наши, населения и прессы. А задача сегодня состоит в том, чтобы управлять территорией, не деля ее. Иначе порвем инфраструктуру.
— А зачем нам такая их структура? — мастер-эксперт, как всегда, горяч. — Пускай все ложится! Будем поднимать по частям, да так и поделим.
Макс улыбнулся еще шире. Он сам был экспертом и горячился того не меньше, даже по более легким поводам. Такова суть эксперта: очевидность собственных умозаключений являет ему всех окружающих полными идиотами.
— Милый мой, — сказал Глава негромко и грустно, — там уже не просто все лежит. Там все растоптано и размазано, кроме одной известной отрасли. Там сейчас хуже, чем на заре большевизма. Там надо не поднимать, а отдирать, отскабливать и выковыривать. Но ведь не своими же руками. Каждый должен сам вылизывать свой зад, как та кошка в русском анекдоте — добровольно и с песнями.
— Что же сыграет роль горчицы? — Григорий сразу перешел к делу.
— Вот об этом и посоветуемся, — Макс перестал улыбаться. — Их нельзя разрывать на такие части, которые бы не были связаны. То есть, расчленить необходимо, в этом наша глобальная цель, но — не одним ударом. Это не Гордиев узел. Григорий прав: с силой нельзя спешить. Нужно сделать так, чтобы их лидеры — сами! — призвали население разделить территорию. В интересах управляемости. Но — не разрывая связей, вот что самое интересное. Как растет на грядках клубника? Усы-побеги сначала связывают кусты между собой, потом отсыхают, и огороднику остается их только удалить… Что видит пророк?
Все посмотрели на Андро.
— Пророк, — начал тот не спеша, — видит трудности с подбором лидеров. Бо-о-ольшие трудности. Многие годы неудач породили в народе… в населении — неверие огромной силы. А поскольку этот… это население веками приучено верить не столько в себя, сколько в лидера, то и вся сила неверия теперь обращается на лидеров. Малейший промах — и лидер равен нулю. Распад Советского Союза произошел почти естественно, по границам союзных республик. Распад же России напоминает мне превращение кристалла в песок: масса мелких кристалликов, того же качества… — пророк замолчал и задумался. Покачал головой и вздохнул. — Нет, это не совсем удачное сравнение. Но вы меня поняли. Я вижу картину, которую почему-то очень затрудняюсь описать. Я вспоминаю почему-то старого турецкого министра, который века два или три назад сказал: «Россия нас мертвая задавит». Это я тоже не могу вразумительно объяснить. Как объяснить чувство внезапной тревоги посреди праздника победы? Хмель пира мешает осознать тревогу… Но погодите, не перебивайте, я скажу еще… — Андро в общем молчании налил себе воды, выпил, чуть помолчал и заговорил опять. — Главная трудность момента в том, что эти так называемые русские (кто в России не татарин?) абсолютно безоглядно пойдут лишь за лидерами, которых выдвинут сами, из самых своих низов. Других они обязательно посчитают нашими ставленниками…
Нашими? — Макс один имел право перебить вот так, на полуфразе. — Это точное слово?
— Да, — Пророк глубоко кивнул, после чего поднял лицо к белым склонам гор. — Я вижу, что они во всем разобрались. Им кто-то помог, и они разглядели нас. Я дважды оговорился и теперь сознательно оговорюсь в третий раз. Народ. Не население в России, а народ. Это — главная трудность. Массовое сознание не распылилось при разрушении кристалла. Полевая связь…
Андро замолчал, и все молчали долго. Несколько раз младший из всех, мастер-вокатор, делал вдох, чтобы заговорить, но так и не решился. Очень уж проста была речь старика. Очень уж легко было возразить. Слишком легко. В этой простоте и легкости таилась какая-то непостигаемая глубина.
— Что скажет эксперт? — спросил наконец Глава.
— Есть над чем подумать, — был ответ. — Действительно, хмель пира… Полгода оккупации… Я имею в виду миротворческие силы в России… И никакого сопротивления, хоть бы выстрел… Так охотно легли и хвостом виляют… На самом деле, впускали в пасть?.. Можно и поспорить, но лучше — подумать. По сумме впечатлений есть подозрение и у меня… В общем, прошу месяц на целенаправленные размышления.
— Месяц? — Глава усомнился. — Не мало ли для исторического времени?
— Нет-нет, — возразил ему пророк, — не мало. Историческое время, по-моему, начало сжиматься.
— Что скажет вокатор? — Макс почувствовал, что соблюдение ритуала как никогда сейчас помогает ему сохранять самообладание.
Задумавшийся Григорий вздрогнул.
— Да-да, принимается… Для меня многое прояснилось. Задача понятна: месяц на сбор самой свежей информации, минимум активности и — ждать вычислений.
Все посмотрели на мастера-вычислителя Петра, который за всю беседу обронил всего одну фразу — насчет мировых катаклизмов. Будто бы пошутил, а попал в самую точку. Сейчас он уставился отсутствующим взглядом на снежный хребет, и, казалось, не слышал разговора. Но на последние слова Григория его реакция была мгновенной.
— Вычисления уже начаты. Пока аналитические, но уже с закладкой возможно-необходимых действий. По ходу сбора свежей информации будут, конечно, небольшие коррекции, но в целом картина совпадает с тем, что видит Андро. К сожалению.
— Быть тебе, сынок, пророком, — обронил старик.

По пути домой Макса уже не мучили проблемы непутевого сына и его необузданных друзей. В мозгу медленно, цепляя острыми углами, вращался кристалл, с которым так неудачно сравнил Россию пророк Андро. Да нет, удачно сравнил, если самого Главу так задело. Кристалл имел почему-то форму куба с белыми, синими и красными гранями, всех по две. Ну, цвета — понятно, от русского флага. А куб-то почему? Пирамида — рациональнее… А-а-а, вот что: они масонскую символику не примут. Орел у них — двуглавый, кристалл у них — куб, четное выбрали, дуалисты… Лезет же в голову чепуха. Ничего каббалистического, просто чепуха, хоть останавливай машину и выходи дышать выхлопными газами… Тоже не годится. Макс добавил оборотов кондиционеру, тряхнул головой и попробовал думать о товарищах. Крепкие, сильные, умные люди. У Петра — безусловные задатки пророка, достойная смена старику. Но и сам старик силен: вон как мощно высказался насчет русского кристалла! И очень образно — о его разрушении: не в пыль, а в мелкие кубики. Этакая голография: в каждом кубике — вся картина. А еще точнее — океан: как на капли ни разбивай, как ни испаряй — все равно сольются… Но нет, это все — о евреях! Это они больше двух тысяч лет были каплями Божьего океана, паром Его облаков! Это они сохранили, пронесли нацию, культуру через все гонения и скитания. По силам ли это русским? Или это нам — нам! — не по силам раздавить их кристалл, расплескать их грязную, мутную лужу… Ну-ну, зачем же так… Будем честными: эта нация так же нераздавима, нерасплескаема, как китайцы или индусы. И будем честными до конца: не свойствами воды она обладает, а — прав пророк! — свойствами кристалла. Можно ушибиться, можно порезаться, а может и раздавить… И эксперт высказался интересно: «впустили в пасть». Да только не в собачью, в медвежью. Это на гербе у них уродливая, чужая птица. В душе они — гризли!
И снова Макс подумал о пророке. Снова старик был прав, когда сказал, что месяца для размышлений многовато. Сжимается, сжимается историческое время, не дает простора для маневра… Макс это и сам видит, недаром десять лет был в Совете пророком и передал эту функцию самому достойному, когда был избран Главой. Кого-кого, а пророков среди нас хватает, думал Макс без всякой гордости. Нам бы столько же хороших вокаторов. Таких, как Григорий. А лучше бы — массово: ведь явно настало время великих вокаций, а у нас, как говорят эти русские, «на охоту ехать — собак кормить».
Сам Глава охотником не был, но уверенно знал, что сытая собака хорошо гнать зверя не может.

Сентябрь в России. Один из штабов
— Отставить прессу, — сказал Голубь. — Никакой прессы.
— Но будут писать ложь, товарищ генерал…
— Запомните, майор, — сказал Голубь, — никто, никогда, ни о чем не может написать правду. Сколько писателей, сколько рассказчиков, столько и лжей. Или ложь не имеет множественного числа?
— Не имеет, товарищ генерал.
— Вот видите! А правда — имеет. Чувствуете разницу? Из многих правд складывается одна ложь.
— Или истина, товарищ генерал?
— Ха! Истина, майор, тем и хороша, что недостижима. Ее можно сделать своими руками, но нельзя описать со стороны. Поэтому повторяю: и сейчас, и впредь — никакой прессы. Нехай ищут истину у неприятеля. Или в вине — в чьей угодно. А мы свою истину — просто сотворим. Народ простит, верно? Мы ж ему служим, а не прессе, да?
— Есть, товарищ генерал.
Восточное побережье Камчатки
Авианосец «Алион», плотно окруженный кораблями прикрытия, хорошо просматривался даже в полевой бинокль на траверзе острова Карагинский. Из Оссоры группу видно не было — мешал остров. Помня историю с подрывом двух авианосцев боевыми пловцами весной в Персидском заливе, командование авианесущей группы «Янки Дудль» постоянно сохраняло на рейде чрезвычайные меры против подводных камикадзе. Оба крейсера, все фрегаты и вспомогательные суда и, разумеется, сам авианосец походили теперь на краболовную флотилию, каких немало теперь браконьерствовало у Сахалина и вдоль западных берегов Камчатки. Мало того, что на всех судах напряженно несли круглосуточную вахту сигнальщики, артиллеристы и гидроакустики, так и сами корабли были обвешаны мелкоячеистыми стальными сетями, опускающимися до глубин, недоступных аквалангистам, и оснащенными активной сигнализацией, настроенной на движущегося вооруженного человека. Специалисты — на закрытых совещаниях — утверждали, что эти меры ничего, кроме потери хода и маневренности кораблям не дают. Высокое начальство соглашалось, но снимать сетки не разрешало, считая, что, видя защиту своими глазами, рядовые моряки чувствуют себя спокойнее. Да и остойчивость судов во время осенних штормов — повыше.
Дежурство у восточной окраины России считалось среди американских морских миротворцев почти курортным: хоть и не калифорнийский климат, зато и опасности почти никакой. Японцы вон вообще из своих портов не выходят, союзнички чертовы. Да они практически и не союзники, а так, скорее наоборот — сдерживающая американцев сила под флагом ООН. И Хиросиму они не забыли, и Нагасаки помнят, и базы американские на своих островах едва терпят, и вообще их национализму — только завидовать. Он у них — как стальная сетка вокруг американского корабля — не сунешься, если сами не захотят. На том и процветания добились, и в массовой культуре не захлебнулись. Поистине, «Япония — непотопляемый корабль», нация себе на уме.
Потому и за японскими рыболовецкими шхунами, снующими здесь повсюду, группа «Янки Дудль» следила в оба: все же «камикадзе» — слово самурайское.

Скоростной траулер с хулиганским названием «Сакэ-Мару» прошел вдоль острова Карагинский, совершенно не скрывая своего интереса к американской авианесущей группе. Палубный штурмовик номер 64 пару раз спикировал на японцев, и оба раза коренастый человечек с полубака махал пилоту оранжевой зюйдвесткой. И спецовка на нем была вся оранжевая, совсем не такая, какую капитан Сансиро привык носить в штабе сил самообороны.
Когда штурмовик вернулся на палубу авианосца, капитан Сансиро вернулся в рубку траулера. Просмотрел видеосъемку, сделанную его подчиненными, отслушал запись американских радиопереговоров и остался удовлетворен. Его шхуна обогнула остров с севера, дозаправилась в Оссоре и немедленно ушла на родину. Очередной американский облет ничего предосудительного в действиях японцев не выявил.
Записи американских полетов и переговоров остались в Оссоре у русских.

— Вот образцовый, правильный национализм, — сказал Виктор, глядя вслед «Сакэ-Мару». — И Сансиро этот — просто прелесть. Человек-государство. Когда смотрю на японца, вижу позади него всю Японию.
— Как это понимать — «правильный национализм»? — спросила Анна сварливо. — По-моему, национализм правильным в принципе быть не может.
— Артурчик, обоснуй, — Виктор стал серьезным. — А мы пока займемся подарком этого националиста.
Он похлопал по ладони пакетом с японскими записями и удалился в студию, устроенную прямо при конторе порта. Адам нахмурился и ушел за ним.
— Нас не взяли, — сказала Анна. — Секреты у них… Ну, давай, объясняй, философ.
— Хорошо, — Артур вздохнул. — Учти, это философия Виктора.
— Знаю, знаю, — Анна усмехнулась. — Сам ты — интернационалист.
— Вполне приемлемая схема. Интернационализм состоит из правильных национализмов, из таких, которые высоко ставят собственную культуру, не умаляя при этом чужие. Помнишь, у Виктора шуточка: «Дурак — это не отсутствие ума…
— …это такой ум», — договорила Анна нетерпеливо. — Дальше.
— Другая нация, — продолжал Артур, — это не хуже и не ниже моей, это просто другая культура. В самом широком смысле. Можно иметь с ней общие стандарты на болты и гайки, на единицы измерения, на размеры одежды и обуви…
— … на объем бедер и бюстов, — перебила опять Анна. — Это уже из Адама. Дальше! Чем, наконец, «правильный» национализм отличается от «неправильного», скажешь ты или нет?
— Да отсутствием агрессивности, — сказал Артур с досадой. — Куда ты спешишь, почему не даешь выстроить картину?
— У тебя какой-то не мужской характер, — Анна улыбнулась ему, как обиженному малышу. — Ты любишь порассуждать, разжевать… Посмотри на этого Виктора: сказал — отрезал.
— Он — грубый славянин, — Артур вздохнул. — Другая культура.
— Ты — очень правильный националист, Артурчик. Наверно, твоя Мария — такая же. Будете идеальной парой.
— Она не такая же, — сказал грустно Артур. — Она — как Виктор.
— Да какого черта они там секретничают?! — Анна шагнула к двери студии. — Эй, так не годится, ребята! Это совсем неправильный национализм!
Но дверь оказалась запертой изнутри. Анна подергала ручку, повозмущалась немного и вернулась к Артуру.
— Давай, философ, порассуждаем, так и быть. Японцы, значит, правильные. Они терпят нас с русскими и терпят американцев…
— И всех остальных, — Артур воодушевился. — Но они никому не позволят изменять свою национальную культуру чем-то таким, что ей чуждо. Вон, ты видела, что творится в России? Когда-то русские войска занимали Париж, и от русского слова «быстро» там появилось название ускоренных кафе — «Бистро». А недавно в Томске ты сама видела — «Сибирское бистро». Русские свое переняли у иностранцев. И не почувствовали унижения!
— Неправильный национализм, — оценила Анна саркастически.
— Да это — полное отсутствие национализма! Это хуже аборигенства! Вместо прежнего «Продукты» — мне Виктор показывал! — они пишут на магазинах «Продмаркет»! Полурусское что-то! Это… обидно...
— Виктору?
— Культуре! — Артур не заметил сарказма. — Национальная культура, конечно, должна быть гибкой, но при этом она должна быть… цельной!
— Ну, так и «магазин» — слово нерусское, — издевалась Анна. — На Западе оно означает то, что у русских «журнал» — тоже, кстати, нерусское. Не слишком ли у них вообще гибкая культура? Может, потому и дали себя оккупировать, гибкости ради?
Артур опустил голову, не находя слов. Ему было обидно за русских. Они были ему искренне симпатичны. И все эти мелочи, «шопы» и «маркеты» на вывесках нерусскими буквами, не мешали Артуру видеть подлинно русское… Хотя бы тот же Виктор: какое знание языков, в том числе и родного, сколько умений самых разных, не только военных, какая самостоятельность мышления!.. А любовь к людям! А чувство справедливости! Был бы Артур девицей, влюбился бы, а эта Анна — галета какая-то…
— Ну-ну, не обижайся, — галета погладила его по голове. — Все я правильно понимаю. Мне просто обидно, что у них от нас секреты. Ну, какого дьявола прятать от своих то, что дали чужие? Притом чужие — от совсем чужих!
— Военная тайна, — Артур пожал плечами.
— А чья? — Анна просто сочилась ядом.
— Н-ну… вообще… Да зачем она тебе?
— Да затем, что я боец и не люблю драться вслепую!
— А может, это драки и не касается? Или…
— Как может не касаться? — Анна готова была вспылить. — Ты же слышал, что сказал Виктору этот японец? «Операция «Янки Дудль» — вот что он сказал!
— Ну, это название американской эскадры. И что же?
— Это не просто название эскадры, — сказала Анна раздумчиво. — Это, насколько мне известно, слова из старой песенки. Ее пели американские солдаты в позапрошлом, кажется, веке, когда оккупировали Мексику. Там такие слова: «Янки Дудль, держись крепче, превосходный Янки Дудль». За это мексиканцы и дали им такое прозвище.
— В общем, — подытожил Артур, — операция «Оккупация»… Что же они задумали?
— «Янки Дудль, держись крепче», — повторила в задумчивости Анна. — «Янки Дудль, держись…» Ну, Янки Дудль… Артурчик, я, кажется, начинаю чувствовать русский язык…

Москва. Дом Прессы
— Мистер генерал, агентство «Русское слово». Будете ли вы и дальше утверждать, что командуете миротворческой операцией, когда уже весь мир знает, что благодаря вашей деятельности американские нефтяные компании захватили всю нефтедобычу в Сибири? Благодарю вас.
— Во-первых, мистер «Русское слово», мы с вами в Москве, а не в Сибири. Во-вторых, я действительно командую антитеррористической операцией на территории дружественного государства — и не более того. За действия нефтяных и прочих компаний военные не отвечают.
— Но ведь широко известно, что ваша семья держит большой пакет акций компании «Шелл», которая как раз в Сибири…
— Сержант! Удалите из зала этого провокатора! Пресс-секретарь…
— Спокойнее, граждане пресса, — сказал бесцветно в микрофон упитанный человечек в русской офицерской форме. — Задавайте ваши вопросы, только не надо провокаций. С гостями так не поступают.
— Западно-Сибирское агентство «Голос», — поднялась высокая дама спортивного вида. — Мистер генерал, неужели действительно сибирский газоконденсат можно заливать прямо в бензобаки американских автомобилей? Или он годится только для танков? Меня тоже прикажете выбросить из зала?
— Граждане пресса, зачем так шуметь? Гражданка Типсина, ну зачем вы, с вашим именем, тоже провоцируете?
— А я могу предъявить свежие снимки, пусть генерал Шварц прокомментирует! — рослая Типсина, одетая в армейский камуфляж, зашагала к столу президиума, не выпуская из рук микрофон. — И пусть нам объяснят, почему вместо нашего заслуженного коллеги пресс-конференцию ведет этот парень с замашками постового милиционера!
Американская пехота остановила Типсину за три метра до стола. Микрофон пытались вырвать, но она подняла его над головой. Сидевшие рядом журналисты бросились на помощь коллеге, другие начали им мешать, потасовка быстро охватила весь зал. Затрещали кресла и одежда, с пистолетным выстрелом лопнул осветительный прибор у телеоператора, стало дымно и совсем уж неприлично шумно.
— Граждане! — рявкнул в микрофон пресс-секретарь. — Наша конференция переносится на завтра, в это же время! Но попрошу подготовиться более серьезно! Конструктивно, граждане! Повторяю, конструктивно! Отступления от темы конференции категорически нежелательны! Напоминаю, тема нашей конференции: «Армия России: полгода в союзе с международными миротворческими силами!»
— С какими, с какими? — крикнул кто-то в мегафон, перекрывая шум.
— С оккупационными! — ответили в другой мегафон.
Американская пехота, видимо, владеющая русским языком, бросилась ловить мегафонщиков. В зале началась давка.
Омск. Промзона
На территории одного из бывших оборонных заводов Омска царило запустение. Не сновали от цеха к цеху электрокары и локомотивы, ржавели рельсы козловых кранов, не дымили высокие кирпичные трубы теплоцентрали. Однако на верхушке одной из этих труб была установлена деревянная конструкция, и бригада из трех человек с помощью переброшенной через блок веревки втаскивала наверх бадью, заляпанную бетоном.
Со стометровой высоты хорошо просматривалось обнесенное железной сеткой расположение американской миротворческой группы: стоянка бронетехники, склад горючесмазочных материалов, щитовые сборные казармы, обширный солдатский клуб, хорошо оснащенный спортивный городок, стрельбище.
Главные ворота американской базы выходили к бездействующему русскому заводу, а через вторые, напротив, можно было выехать прямо на территорию нефтеперегонного комбината, который работал на полную мощность — по двум мерцающим газовым факелам, по ярким гирляндам электрических ламп, по снующим машинам и людям это легко определил бы и дилетант.
Но люди на трубе дилетантами не были. Они установили свою бадью на временном дощатом помосте, выверили ее положение по компасу и ватерпасу, что-то в ней включили и начали убедительно делать вид, что ремонтируют обгорелую кирпичную кладку. Работа шла споро, без единого слова.
Когда уже достаточно стемнело, внизу, на территории завода, началось осторожное движение. Сначала от одного цеха к другому двое рабочих протащили стальной трос с крюком на конце. Потом в обратном направлении этот трос, уже без участия людей, перетащил танковую гусеницу. Потом следом прошли те же двое и снова потащили трос через двор, не говоря при этом ни слова.

Забайкалье. Под Харанором
В распадке между двумя сопками на российско-китайской границе съехались два командирских вездехода. Два молодых офицера обменялись рукопожатием.
— Меня зовут Фан Ю-Вэй, — представился китаец.
— А меня — Фан Хамзин, — улыбнулся россиянин.
— Фан Хам-Зин? — китаец переставил ударение на конец фамилии. — Русский с китайским именем?
— Я не русский. Я — башкир. Имя Фан у нас было всегда.
— Вот так аринтер! — воскликнул китаец. — Признайся, тебя с таким именем нарочно послали, для верности?
— Не без того, — Фан-башкир продолжал улыбаться. — Откуда русский знаешь?
— Что, хорошо знаю?
— Да подходяще.
— Вашу академию Фрунзе кончал. Перед самой оккупацией.
— Значит, и тебя послали «не без того»?
Оба засмеялись.
— Ну, тогда — к делу, — сказал Фан-китаец. — У них же спутники, следят…
— Боишься, коллега?
— У-у, еще как!
Оба почему-то снова засмеялись.
— Ну, тогда — к делу, — согласился Фан-башкир. — Что вы придумали?
— Мало-мало помочь хотим по-соседски, — восточный человек сощурился лукаво. — Старые соседи всегда лучше новых. Они привычнее.
— Как вы себе представляете помощь?
— Очень просто, тезка. Изобразим у ваших границ такую активность, чтобы янкам не захотелось к нам отступать.
— Ха! А вы уверены, что им придется отступать?
— Н-ну, в лучшем для них случае. Мы же, говорю, своих соседей знаем. — Китайский Фан чуть помолчал и добавил со значением: — И понимаем.
— Почему же столь важный разговор — на капитанском уровне?
— Ну-у, коллега… Не думай, что мы только понимаем хорошо. Мы и знаем достаточно. Эта военная тайна имеет международный характер: капитанский уровень — самый патриотичный.
Оба снова засмеялись. Доверие было достигнуто. Началось совещание о деталях возможной операции. Длилось оно недолго. Два Фана расстались друзьями.

Северный Кавказ. Граница
Загадочное слово «аринтер» звучало на российских границах не раз, но произносить его старались незаметно для американских миротворцев. Тем не менее, на одной из горных застав Дагестана в ту сухую осень разговор на эту тему между американцами состоялся.
— Билл, — сказал один сержант другому, — ты в своем Форт-Брэгге слышал такое русское слово — «аринтер»?
— А с чего ты взял, что оно русское?
— Помнишь, в середине лета мы тут пропускали четверых русских беженцев из азербайджанского плена?
— Да ты что, Джонни? Их сколько было, тех беженцев? Что ни день — десятками, а ты — четверых…
— Ну, там были три парня моложе тридцати и девка очень красивая. Такая образцовая славянка… Гретхен такая…
— Что ты городишь, нет на свете образцовых славян. Есть образцовые ниггеры, не при них будь сказано, есть образцовые китайцы, они же корейцы, японцы, вьетнамцы… Особенно есть образцовые мулаточки…
— Кончай, Билл, я серьезно. Ты должен был их запомнить. Все были очень худые…
— Да все беженцы худые.
— …а один парень нам показался евреем…
— И евреи образцовые бывают. Они же арабы…
— …а они сказали, что он — армянин!
— И образцовые армяне тоже бывают. Они же грузины, азеры, черкесы…
— Билл, черт бы тебя побрал, хватит дурачиться! Я о деле спрашиваю.
— Ты спрашиваешь не о деле, а о слове. Слово было вначале. А потом — дело. Так сказано в Ветхом Завете, он же — Талмуд…
— Билл, я доложу майору Джексону, что ты пьян на посту.
— Ой, только не майору Джексону! Он же образцовый ниггер, не при нем будь… Ну, все, все, Джонни, голубчик, скучно же… Ну не слышал я такого слова. Как ты говоришь: «аринтер»?.. Ни-ког-да! А в чем дело, собственно?
— Когда эти четверо проходили русский блокпост, я случайно оказался рядом. И услышал, как один из этих беженцев сказал русскому пограничнику это слово.
— А что ответил пограничник?
— Он только кивнул. И сразу повернулся ко мне. И сказал, что этих четверых можно пропускать.
— И все? Да у тебя мания преследования. Разве не может это слово означать какое-нибудь местное или жаргонное приветствие?
— Я проверял. Нет такого слова.
— И на этом основании ты один раз услышанное слово объявляешь — чем? Паролем? Чьим? Наркомафии? Джонни, ты — маньяк. Я сдам тебя майору Джексону.
— Я сегодня, слышишь, Билл, поймал это слово еще раз.
— А русские говорят: «Слово — не птичка, вылетит — не поймаешь».
— Ты опять за свое? Не утомляй меня, Билли…
— Вот теперь верю! — Билл внезапно стал серьезным. — Итак, что было сегодня?
— Когда мне стало ясно, что этого слова у них нет в бытовом обиходе, я постарался быть сегодня поближе к русским. И дважды беженцы произносили его отдельно от других слов и без связи с ними. Билл, это очень похоже на пароль.
— А как выглядели эти беженцы?
— Вот-вот, в самую точку! Они выглядели, как те четверо — молодые и боеспособные!
— Ты забыл сказать — худые.
— Эти худыми не были.
— То есть, когда они дрались против нас на стороне арабов, худых хватало, а когда мы арабов умиротворили, с имиджем стало потруднее…
— Сейчас мы умиротворяем русских, — напомнил Джон.
— Интересно, — Билл опять перешел на иронический тон, но это уже не походило на шутку, — что они станут делать со своими глазами, когда мы примемся за китайцев?
— Это еще не скоро, а сейчас…
— Зря так думаешь, — возразил Билл. — Русские говорят: «Куй железо, пока раскалено».
— …а сейчас, — продолжал Джон, — мы можем спросить у самого русского, что означает «аринтер». Вон он идет, прямо к нам.
— Кстати, пока он идет: ты это слово не пробовал прочесть в обратном порядке? Они это любят…
— Пробовал. «Ретнира» — тоже бессмыслица… Привет, Алексей! Как идет?
— Хелло, ребята! У солдата, друг мой Джонни, служба идет всегда. Особенно когда он спит.
Коллеги охотно засмеялись.
— У тебя к нам дело, Алексей?
— Пока нет, Билл. Но я увидел, что вы разговариваете обо мне, вот и решил подойти: вдруг помощь нужна.
Глаза русского пограничника смотрели весело, но было ясно, что видеть они очень даже умеют. Американцы переглянулись, и Джон, у которого вдруг отнялся язык, кивнул Биллу: говори, мол.
— Пустяк, Алексей, — сказал Билл. — Изучаем русский язык. Не можем понять слово…
Билл сделал паузу, ожидая вопроса, но русский молчал и только поощрительно улыбался. Пришлось продолжить самому.
— Что означает «аринтер»? — сказал Билл не без усилия. — Или я неправильно произношу?
— Может быть, «ориентир»? — смалодушничал Джон.
— Нет-нет, Джонни, ты расслышал правильно, — Алексей сощурился испытующе и слегка насмешливо. — И твои подозрения, коллега, совершенно правильны. «Аринтер» — это пароль. Мне уже разрешено объяснить его вам, потому что к вам двоим он имеет прямое отношение. Вы ведь оба — англосаксы?
— Мы — американцы, — веско ответил Джон.
— Нет такой нации, ребята, — русский говорил тоном старшего, тоном профессора перед студентами, при этом оба сержанта ощущали себя под гипнозом, хотя совершенно осознавали ситуацию и чувствовали, что в любую секунду могут послать этого… как его… прапорщика подальше и отойти в сторону. Но посылать и отходить не хотелось: запретный плод сладок, а русский задел такое, о чем в свободном мире говорить не принято.
— Этой нации больше двухсот лет, — возразил Джон и не стал продолжать, чтобы русский не передумал насчет пароля.
Но того проницательность не подвела, он видел американцев насквозь.
— В Советском Союзе тоже всех пытались называть одной нацией, — Алексей перестал улыбаться даже глазами. — В вашей стране полно нацизма и расизма. Вы прекрасно это знаете. Потому и молчите об этом — вы же патриоты?
Сержанты немедленно кивнули.
— Я с вами говорю не как белый человек с белыми. Белые тоже разные.
Сержанты кивнули.
— Так вот, «Аринтер», парни, это Арийский Интернационал. То есть, не беспокойтесь, ваши интернациональные чувства затронуты не будут. Я только внесу уточнения, чтоб вы поняли, что своих опасаться не надо. Кто при переходе границы говорит «аринтер», тот идет помогать своим братьям-арийцам против захвата мира левитами…
Он замолчал, ожидая вопроса, и вопрос последовал немедленно.
— Кто такие левиты? — спросил Джон. — Евреи, что ли?
Русский опустил голову низко и медленно ею покачал. Потом поднял к американцам совсем не солдатское лицо и сурово произнес на хорошем английском:
— Вот что, парни. Давайте уж до конца начистоту. И я не прапорщик, и вы не сержанты. В Корнельском учились? Признавайтесь, я ведь по выговору слышу. Там у вас еще рядом с университетом штаб-квартира ЦРУ, не перенесли ее?
Сержанты переглянулись, очень забавно — разом — сделали глотательное движение и кивнули точно так, как русский прапорщик кивал беженцам, произносящим пароль — коротко и понимающе.
— Время еще есть, — продолжал Алексей, — можно и поболтать. Пошли под грибок, покурим и пощебечем.
Все трое не курили, но ноги сержантов явно не держали. Сидя, говорить было куда способнее. Квадратом стоявшие лавочки позволяли сидеть лицом к лицу.
— У вас уже есть вопросы? — спросил Алексей, едва сели. — Потом? Ну, тогда — за дело… Упрощенно говоря, гипотетическая история человечества начинается в Египте. Некие пришельцы с очень вытянутой околосолнечной орбиты разбили при посадке свой корабль, построить новый своими силами не могли. Времени до возвращения их планеты в приемлемую близость к Земле было навалом — пятизначное количество лет — и они попытались создать себе помощников из местных обезьян типа «гомо-эректус», прямоходящих. Генная инженерия, предположительно, у них была с собой. Опуская детали, опуская с тысячу лет, обнаружим, что планета уже заселена нашими предками, похожими на пришельцев, но с серьезным изъяном: создатели имели настолько чистые гены, что безвредно размножались между собой, не боясь кровосмешения, а земные человеки от этого начинали вырождаться, плодили уродов. Конечно, пришельцы и с ними совокуплялись — интересно же, что получится. И получалось. Вполне успешно. У гибридиков генетика была получше, но все же не та… Это, парни, гипотетическое вступление, а по-русски — присказка. Дальше можно о сути. Улетели пришельцы или вымерли, не дождавшись своей планеты, неизвестно. Есть признаки того, что они либо поубивали друг друга, либо были истреблены восставшими человеками. Это все нам сегодня не важно. Суть в том, что их прямые потомки жили подолгу, дольше обычных людей. Они сохранили некоторые знания пришельцев, держа их втайне, и благодаря этому имели власть над всеми, до кого могли дотянуться. Пока были у них летательные аппараты, это получалось и в Евразии, и в Африке, и даже в Америке. Потом ослабли знания, поломалась техника, а новую создать не удалось, потому что тайные, коренные знания ушли вместе с пришельцами. Тогда властители обосновались среди египетских пирамид и в Междуречье, в центре своей бывшей навигации, и стали именовать себя левитами («летающими», по-нашему, да?), а управляли всего одним народом — египтянами. Вокруг шли войны из-за собственности, но было замечено, что объяснения этим войнам давались, так сказать, «благородные»: «Ваши боги — неправильные, молитесь нашим богам и подчиняйтесь нам, со всеми вашими волами, женами и рабами». Природно умнейшие, левиты прикинули, каким сложится будущее у такого человечества: за тысячи лет научные знания разовьются до уровня покойных прародителей (теперь — богов!), но причины войн останутся прежними, а характер войн станет губительным для всей планеты. Может, даже и не было пришельцев, а просто развились до самоуничтожения: есть же где-то там, под Баальбеком, следы ядерного взрыва. Нам важен ход событий от нашего начала. Выход левиты придумали простой: вернуть планете единое управление, которое запретило бы войны. Но чтобы добиться такого мира, следовало сначала хорошенько повоевать. Да при этом не утратить контроль над ситуацией. Каким же образом? Создать тайное мировое правительство, которому очень долго будет не по силам запрещать войны, но которое сможет их направлять и контролировать, ослабляя то один народ, то другой, никому не дозволяя достичь мирового господства, а только примиряя между собой всех этих Киров, Пирров, Македонских, Наполеонов, Чингисханов и прочих. Потому что не было у человечества готовности к единству. Так сказать, основной вопрос цивилизации… Но как мировому правительству, сидя в одном месте, уследить за всем человечеством, всех уконтролировать? И придумали: нужен умный, талантливый и жертвенный народ-инструмент, который вошел бы во все другие народы, смешался бы с ними, как масло с водой — растекаясь всюду, но не теряя собственных свойств. Дальше вам известно, дальше — по Библии, которую и написали левиты. Сначала Ветхий Завет — для своих евреев, потом Новый Завет — для будущих христиан. Я не говорю о других религиях, родившихся до и после Библии. Во всех основа едина: не согреши. И грехи во всех практически одинаковы. В общем, чувствуется одна рука… Уже есть вопросы?
— Пока один, — сказал Джон. — Почему выбрали именно евреев?
— А просто потому, что был выбор, — ответил Алексей мгновенно. — Могли выбрать и их врагов, ариев. Но это, предполагается, было труднее, потому что арии были оседлые, а евреи кочевые — торговцы и скотоводы. Их было легче отправить в сорокалетний поход для выработки единства. От этой разницы потом и пошла легенда про земледельца Каина и пастуха Авеля. Боженьке-то мясные жертвоприношения нравились больше. Так у них и вышло, что арии хуже евреев, богоизбранного народа. Вот боженька и позволил евреям вырезать всех местных в земле обетованной, в завершение похода. Но арии сопротивлялись. И тогда специально для них было выдумано христианство. Апологетом сделали одного из пророков, которых тогда бродило много, как всегда бывает перед большими историческими поворотами. Про него сочинили несколько жизнеописаний, причем в свиту ему дали одного из своих, по имени Левий… Ну, это тоже — предположительно. Главное, что религия Иисуса имела этакий протестный характер, а бунтовщикам ведь того и нужно. И когда этот клапан сработал, и пар будто бы вышел, то оказалось, что евреи очень уж провинились перед богом-отцом, когда распяли бога-сына. Евреев надо было теперь наказать давно запланированным изгнанием, чтобы опылить ими уже оседлое человечество. Пусть внедряются и готовят мировое господство для левитов, чьи потомки бережно сохраняют тайное знание и великую идею о Едином Человечестве с Единым Правительством — все с большой буквы. Такое тайное правительство всегда существовало, начинало и прекращало войны, готовило и проводило революции, присматривало за техническим прогрессом, чтоб не зарывался… И сегодня мы с вами участвуем в завершающей операции по умиротворению Человечества. Вашими, парни, руками… Я надеюсь на вашу образованность, поэтому очень многое в этой истории опустил: и о кочевниках-ариях, которые породили пророка Магомета, создавшего из христианства ислам, и о преобразовании христианства в коммунизм, самое интернациональное из всех учений, и о параллельных движениях в буддизме, и о теософии, о Живой Этике — все это игра в одни ворота. Вы же в молодости читали фантастику о космических путешествиях? Ну, или кино смотрели… Помните, куда бы земляне ни прилетали, везде одна власть на всю планету? Социальный заказ, парни, только незаметный такой, ненавязчивый: мол, прекрасное неизбежное будущее. Вроде нынешнего глобализма. Если некуда деться от единых технических стандартов, значит, и на все остальное они нужны, на все культуры…
— А культурам стандартизироваться неохота, — в тон ему продолжил Билл.
— Стандартизованная культура, коллега, это уже не столько культура, сколько цивилизация, — Алексей вздохнул. — В чем их различие, знаешь формулу?
— Культура есть часть цивилизации, — отозвался Билл.
— Притом лучшая, — быстро добавил Алексей. — Поэтому формула звучит так: «Культура помогает людям быть личностями, а цивилизация старается сделать их массой».
— А с народами как? — Джон не скрывал сомнения.
— То же самое, — Алексей отвечал по-прежнему быстро. — Грубо говоря, возьми несколько культур, пропусти через мясорубку — получишь цивилизацию.
— Убедительно говоришь, — Джон заметно сомневался. — Только давай переходить от философии к нашему блокпосту. Чем для нас всех чреваты действия этого вашего «аринтера»? Будем стрелять друг в друга, как русские и немцы во Второй мировой войне?
— Во! — Алексей восхитился. — У нас это называется — брать быка за рога.
— Чтоб не бодался, — добавил Джон с вызовом.
— Будем ли мы, арии, стрелять друг в друга, — Алексей заговорил очень медленно, — это зависит он нас самих. Ведь не мы к вам в Штаты пришли со своим порядком, верно?
— Вы нас позвали! — Джон возразил быстро и почти с обидой.
— Кто, я? — Алексей оскалился.
— Ваше правительство! Оно отвечает за вас…
— Так вот, мил человек, — оскал русского стал вполне приветлив, — мы за свое правительство отвечаем тоже. Сами! Ты меня хорошо понимаешь? Здесь, в России, актуален только один вопрос — русский. И никакие другие вопросы главнее быть не могут.
Настало весьма продолжительное молчание. Быстрый горный закат уже залил ущелье мраком, хотя небо еще было светлым. Появившаяся с российской стороны колонна машин шла с зажженными фарами. Она была еще далеко, но шла быстро. Лучи фар хлестали по голым скалам, но до сидящих под грибком людей еще не доставали.
— Вот и наши, — сказал Алексей.
— Те, которые отвечают за свое правительство? — Билл сощурился понимающе.
— Те, которые отвечают за свою культуру, — был ответ.

Вокруг острова Карагинский
Облеты камчатского побережья выполнялись по боевому расписанию без всяких скидок, поэтому штурмовики, отделяясь от палубы авианосца, пугающе проседали в воздухе под тяжестью полного боезапаса. «Алион», волоча свои тяжкие сети, шел в это время самым полным ходом, чтобы добавить взлетающим машинам хоть немного воздушной скорости.
На штатный облет уходили парами, а если появлялась морская мирная цель в пределах прямой видимости, допускался взлет только одной машины — все экономия горючего. Времена на планете такие, что даже победителю приходится думать об экономии.
На ходовой мостик доложили, что японская шхуна «Сакэ-Мару», которая регулярно проходила всегда сначала мористее острова Карагинский, потом огибала его с норда и проливом выходила на зюйд, сегодня идет прямо в пролив.
— Вероятно, горючее на исходе, — предположил вахтенный офицер. Однако приказал поднять в воздух машину номер 64, пилот которой уже знал в лицо всех на этой шхуне. И, кстати, всегда отмечал, что не очень-то рыбацкий вид у этих японцев — слишком новая и чистая спецовка, будто на военном параде. Поэтому ему так и сказали перед вылетом: «Шестьдесят четвертый, вам принимать парад у входа в пролив». Это было сказано по громкой трансляции, и на палубе воцарилось веселье, потому что доклады пилота Уотсона об этой шхуне всегда сопровождались смешными комментариями и давались по трансляции, чтобы народ не скучал.
Покинув палубу авианосца, штурмовик Уотсона — «ради разнообразия» — не стал набирать положенную высоту, а показал класс — у самой воды, используя «экранный эффект», быстро, как глиссер, набрал скорость, да так и ушел с хвостом из белой пены за остров, куда уже скрылась «Сакэ-Мару».
Из палубных динамиков сначала неслась глупейшая, но любимая Уотсоном песенка: «Щель в самолете широка, в нее вплывают облака, пилот глядит бесстрашно вдаль и что есть силы, давит на педаль». Потом прозвучал только один комментарий бесстрашного пилота: «Ишь, союзнички, за бугор спрятались…»
На этом шоу прекратилось. Самолет скрылся за «бугром», и почти сразу все корабельные акустики группы зафиксировали в той стороне взрыв, а из динамиков на палубе «Алиона» вырвался глухой, раскатистый треск.

Несколькими минутами раньше в начале взлетно-посадочной полосы оссорского аэропорта, у борта палубного истребителя класса МИГ, только что выкаченного из малозаметного капонира, шла беседа мужчины и женщины. Техники и механики готовили машину к взлету, а эти двое стояли одни в сторонке, чтобы им не мешать, но и оставаться как можно ближе.
— Это все? — спросила Анна.
— Это все, — ответил Виктор.
— Ты уверен, что справишься с машиной?
— Я в ней уверен, сам готовил. — Виктор помолчал и вдруг засмеялся. — Анюта! О чем мы болтаем?! Мы ведь больше не увидимся, ты это представляешь?
Анна, до сих пор смотревшая под ноги, шагнула к нему и подняла лицо. Более угрюмых глаз Виктор никогда не видел, даже в лагерях курдских беженцев.
— Витья, а может, все зря? Может, здесь уже ничего не спасти? Может…
— Вот так, девочка, вот так, — он взял ее за плечи и притянул к себе. — Хорошо говоришь, это мне и нужно. Я хочу, чтоб сейчас была женщина, ради которой я все это сделаю. У нас с тобой все было правильно, даже здорово. Без пошлости. Знаешь, эти гады сделали пошлость нормой, хорошим тоном, а я ее всегда ненавидел. Я не из этого века. И ты, пожалуй, тоже. Давай встретимся в своем времени. Там нам будет хорошо и все можно. Но ты не спеши за мной. Уцелей сейчас, ладно? Обещаешь?
— Ты очень этого хочешь? — Анна изо всех сил обхватила его руками.
— Это — самое главное. Я подожду тебя — там… Все. Идут.
Подбежал техник-капитан.
— Готово! До взлета — три минуты.
— Есть, — сказал Виктор. — Всем — в укрытие! — прижался губами к уху Анны. — Надеюсь, мы еще тут увидимся.
Она оторвалась от него и побежала к вышке диспетчерской, которую военные превратили в свой стартовый КП.
Виктор быстро поднялся в кабину. Силовая установка уже была запущена. Вместо шлемофона он надел только наушники и ларинги, проверил связь, закрыл фонарь кабины и сразу начал разбег.
Анна наблюдала за его взлетом до отрыва от полосы и сразу перевела мокрые от слез глаза на остров. Он горой высился вдалеке, на его фоне был легко различим белый бурун за кормой японской шхуны. Где-то там же, у фарватера, притаился рыбацкий катерок, с которым они не поддерживали радиосвязи ради секретности. Катер прибыл на свою позицию перед самым рассветом: в проливе оккупанты рыбалку не запрещали.
Правее острова Анна вскоре увидела самолетик, который мчался очень низко и свернул вслед за шхуной. Вот самолетик вошел в тень горы, вот там сверкнуло. Докатился грохот, и самолет Виктора, который летел к острову, тут же блеснул в развороте треугольником крыла и продолжил полет американца. Бурун за японской шхуной не опал, но она сразу повернула к Оссоре.
— Браво, Адамчик, попал, — сказала Анна. Затем она покачнулась, и два русских офицера отнесли ее на топчан.

На авианосце ждали, что с секунды на секунду штурмовик Уотсона привычной «свечкой» взмоет над островом, и над палубой прозвучит его иронический доклад, что-нибудь вроде: «Отбомбился в упор, но промазал». Однако самолет появился на той же предельно малой высоте из-за северной оконечности острова, сразу начал разворот «блинчиком», а изменившийся голос Уотсона хрипло запросил аварийную посадку.
Корабль шел подходящим курсом, вахтенному офицеру только осталось отдать команду в машинное отделение, чтобы предельно увеличили обороты, а всем остальным — всего два слова: «Аварийная посадка!» Впрочем, запрос Уотсона почтеннейшая публика и так слышала по громкой трансляции. «Концерт закончен, — сказал кто-то на палубе. — Начинается смертельный номер. Только одно представление. Проездом в Штаты через Камчатку». Шутку не приняли.
Бедствующая машина Уотсона приближалась на уровне палубы. С такой высоты не садятся. Последовала команда с мостика: «Шестьдесят четвертый, постарайтесь выполнить посадочную глиссаду, доберите хотя бы сотню футов». «Есть», — отозвался пилот и выполнил команду легко и точно.
Прошли секунды, и стало ясно, что на посадку идет чужой. Это был, по всем признакам, русский палубный МИГ, почему-то не разобранный на запчасти, не отправленный в Голливуд для исторических съемок, не расстрелянный на учениях как беспилотная мишень.
Посадка была неизбежна, оставалось только принять меры к тому, чтобы она не превратилась в столкновение. Было почти ясно, что Уотсон упал за островом, и это падение связано с взрывом. Но сбил ли его этот МИГ или наоборот, летчик, говорящий по-английски, видел трагедию и летит с объяснениями? Что бы там ни было, а принять этого нахала следовало, для начала, как президента Соединенных Штатов, чтобы уцелел.
МИГ рассчитал посадку ювелирно, плотно и мягко опустился на самый край палубы и сразу, страхуясь, выбросил оба посадочных парашюта, которые, конечно, не понадобились: опытная палубная команда приняла его образцово.
Машину обступили, подкатили трап для пилота. Но он не поднимал фонарь и не двигался. Он на хорошем английском через громкую трансляцию заявил, что все должны отойти от самолета, поскольку у него на борту ядерная бомба мощностью в двадцать килотонн тротилового эквивалента. Пилот заявил, что он — русский камикадзе, но уничтожать собирается только матчасть авианесущей группы «Янки Дудль».
Все корабли, — уточнил он, — за исключением спасательных плавсредств, на которых вам надлежит в течение трех часов убраться отсюда подальше. Никаких вертолетов и самолетов, леди и джентльмены. Всем на равных, водным путем. И предупреждаю: любая попытка уничтожить меня или захватить самолет закончится немедленным ядерным взрывом, сгорите вместе со мной… Если мои условия будут безупречно выполнены, дам вам еще два часа. Командир, прошу вас, прикажите эскадре застопорить ход и встать на якоря. И передайте на корабли все, что следует выполнить. Палубную трансляцию прошу не выключать: пусть ваши люди знают все. Пока они будут спускать плавсредства и грузиться, я готов отвечать на любые ваши вопросы. Только давайте без демагогии — с духами это бесполезно.
Чуть подумав, адмирал Вайс выполнил все требования русского духа, остался на мостике один и начал задавать вопросы.
— Вы русский, сэр?
— Да, адмирал. Зовите меня Виктором.
— Скажите, Виктор, на острове и в Оссоре люди обречены?
— Нет, адмирал. Уже идет эвакуация. Разве ваши пилоты не отмечали в эти дни увеличение автопарка?
— Отмечали… Что стало с нашим пилотом? Он погиб?
— Его вежливо сбил наш снайпер. Я это видел, когда взлетал. Уотсон жив и сейчас уже должен быть в Оссоре. Потом его вернут домой.
— Как назвать то, что сейчас здесь происходит? Устрашающий теракт? Или начало войны между Россией и США?
— Третье, адмирал. Военный переворот в России. Если сами Штаты не захотят, воевать с вами не будем.
— Но уничтожение группы «Янки Дудль»…
— Ваше правительство должно быть убеждено, что мы не потерпим чужого вооруженного вторжения. В России хозяева — русские.
— Так взлетайте, Виктор! Даю слово офицера, что эскадра немедленно покинет территориальные воды России.
— Это не вопрос, адмирал, это демагогия. Но я вам отвечу, один раз. Меня не устроит даже слово вашего президента. Янки Дудль — тот, из песенки — уже второй век считает себя хозяином мира и позволяет себе жандармские действия. Иран, Ирак, Югославия, Афганистан, Япония, Корея, Вьетнам, Колумбия, Панама… Да адмирал, вы этот список знаете лучше меня. За Россией в нем стоит Китай, так ведь? А потом и собственные союзники. Глобализация…
— Вы — антиглобалист?
— Нет. Я просто патриот своей культуры. Признаю общие стандарты, обмен технологиями, наукой… А вот когда растаскивают наши природные ресурсы, помогают нам вымирать, присваивают наших ученых и художников, а нам, простым обывателям, швыряют отходы чуждой нам кинопродукции, музыки и литературы, залежалые консервы и товары — вот такая глобализация, сэр, больше на колонизацию похожа. А сейчас вам позволили прямую интервенцию. Но у нас забыли спросить, вот нам и приходится возражать так категорично.
— Ценой собственной жизни… Вы — сильный человек, Виктор.
— Спасибо, адмирал. Скажите своему конгрессу и президенту, что я тут не один такой.
— Виктор, вы не только сильный, но и образованный человек, это чувствуется. Может быть, дадите американцам совет: как нам жить?
Русский засмеялся.
— В вашем вопросе, адмирал, я не слышу сверхдержавной иронии, но я ее подразумеваю. При вашем воспитании и в вашей должности без иронии задавать такой вопрос — невозможно. Тем не менее, отвечу всерьез. Как вам жить? Планетка наша, как вы заметили, очень даже исчерпаема. Я понятно выражаюсь по-английски?
— Я понял вас, продолжайте.
— Когда люди не умели так сильно вычерпывать, они породили скромную, но великую мудрость: «Не тот богат, у кого много, а тот, кто умеет довольствоваться малым». Вот на эту мудрость я бы и посоветовал вам опереться. Да и не только вам. Тогда, может быть, сук, на котором так беснуется человечество, обломится не скоро. Или даже вовсе уцелеет. Вы меня понимаете?
— «Не руби сук, на котором сидишь» — вы ведь об этом… Да-да, согласен. Но ваша славянская жестокость…
— Она же китайская, — подхватил со смехом Виктор, — она же английская, австралийская, африканская, она же и американская! Не смешите меня, сэр, если действительно считаете умным. Жестокость рождается в любом человеке, в любом народе, как только он посчитает себя лучше других. У него сразу становится больше всех прав, в том числе и на жестокость, которую он тут же обосновывает высшей справедливостью, потому что своя, родная… Я понятно выражаюсь?
— Вы, в самом деле, умный человек. Удивительно, что с таким умом вам не страшно умирать. Вы ведь молоды?
— И вы тоже считаете, что только дураки не боятся смерти? — Виктор снова рассмеялся. — Это ошибка, адмирал. Не бояться смерти — это удел как раз только умных. Ибо только умные знают, что так называемая смерть — это не состояние, а всего лишь короткий процесс перехода из одной жизни в другую. Умирать может быть жалко, но страх — это не наше. Вот мой самолетик сейчас сидит на вашем корабле, мое тело сидит в самолете, а я нахожусь в теле…
— Я знаком с этой гипотезой, — адмирал вздохнул в микрофон. — Хорошо бы, конечно, поверить… Не проверяя…
— Обсудим это в следующей жизни, у вас ведь так и говорят… Однако вам, кажется, пора. Судя по удаляющимся катерам, у борта остался только ваш…
— Нет, молодой человек. Я не тот капитан, который покидает судно последним. Я — адмирал, который погибает вместе со своей эскадрой.
— У вас, что же, нет семьи?
— У меня есть честь…
— Что ж, прекрасный случай… Составим с вами международную комиссию по проверке упомянутой гипотезы…

Север Томской области
— У меня сегодня утром шел пар изо рта, — сообщил рядовой Фишер.
Его товарищи засмеялись.
— Каждое утро забывает, что здесь немного не Флорида, — сказал его напарник, рядовой Паттерсон.
— Ничего, Фишер, — сказал рядовой Куликофф, — привыкнешь. Почитай Джека Лондона.
— Какого Джека Лондона? «Наставление по выживанию»?
— Нет, дружок, — сказал Фишеру рядовой Щербининдт. — Это наш великий писатель. Он про Аляску писал, про Клондайк. Верно, Куликофф?
— Точно, — отозвался тот. — «Северные рассказы».
— Ну и что? — Фишер, сопя, выдрал из мяса свой крюк. — Давайте передохнем, да вы мне расскажете.
Они побросали крючья, притворили за собой дверь холодильника и присели у входа в хранилище на лавку.
— Долбаная работенка, — сказал Фишер.
— А мясо жрать любишь, — засмеялся Паттерсон.
— Особенно русское, — поддержал Щербининдт. — А, Фишер?
— А что же, — отозвался тот, — хорошее мясо, живое. Не то, что наша соя.
— Смотри, не озверей от него, — предупредил Паттерсон. — От живого мяса в человеке усиливается агрессивность.
— А я это чувствую, — согласился Фишер. — Как поем, сразу хочется кого-нибудь…
— Только не меня! — черный Паттерсон жеманно сжал коленки и обхватил их огромными ручищами.
Все засмеялись.
— Но я не понимаю, — продолжал Фишер, — что означают эти разные штампы на тушах? Почему, например, нельзя класть их в один штабель? Куликофф, ты случайно не знаешь? И почему эти штампы — фиолетовым цветом?
— Он в этой стране все знает, — быстро ответил Щербининдт. — Притом совершенно случайно. А, Куликофф?
Все опять засмеялись, потому что Куликофф имел сибирское происхождение, за что и получил направление на север Томской области. Он даже успел проездом повидать в Томске дальнюю, но прямую, как он выразился, родню.
— Здесь у них такая система, — начал объяснять Куликофф. — Круглый штамп — это мясо первого сорта. Видишь, оно самое светлое. Треугольник — второй сорт. Квадратик — третий сорт, самое темное, лежалое. Потому их вместе и не кладут.
— Ну да, — подхватил Паттерсон, — все как у людей. Солдаты спят отдельно от офицеров…
— …черные избегают жениться на белых, — продолжил Щербининдт. — А, Патти?
Паттерсон взглянул на него исподлобья, подумал и кивнул.
— Все в мире по сортам, — сказал тихо Куликофф. — Американцы — круглый штамп, англичане — треугольный, а русские…
— А среди американцев, — перебил его Щербининдт, — мы с тобой вообще… четвертый сорт.
— Это как же? — Фишер сузил глаза. — Ты — о русском происхождении?
— Да нет. Я — о социальном положении. В одной русской книжке прочел, понравилось. Первый сорт среди людей — это фермеры, нефтяники здешние, которые на нас ишачат — верно, Куликофф? — это рабочие в цехах, учителя в школах — словом, все, кто производит новые ценности. Второй сорт — это те, кто их обслуживает — менеджеры, шоферы, официанты…Понятно, да? Третий сорт — там так написано — это безвредные паразиты: инвалиды, пенсионеры, бродяги, попрошайки, безработные…
— А четвертый, стало быть, — перебил Фишер — солдаты?
— Не только. Еще воры, террористы, разные мошенники. А самые худшие в четвертом сорте — политики. Так там написано.
— Глупая книга, — сказал резко Фишер. — Вредная. Плох тот гражданин, который не занимается политикой. Если ты не будешь заниматься политикой, тогда она займется тобой. Нет у людей ничего без политики. Под любое событие можно подвести…
— Хватит тебе, — остановил Паттерсон. — Все уже поверили, что ты патриот. Только скажи, будь любезен, почему ты, рядовой, рискуя жизнью в чужих странах, зарабатываешь меньше политика? Ничем не рискующего.
— Х-ха! — Фишер презрительно оскалился. — Да если ты будешь зарабатывать с ним наравне, ты же потеряешь смысл жизни! К чему ты будешь стремиться, если стремиться станет не к чему?
— Как же, — Паттерсон оскалился еще презрительнее, — только сравняюсь с политиком, сразу захочу его перегнать. Чем не цель жизни?
— Кончаем перекур, — Куликофф поднялся. — А то еще подеретесь.
— С кем драться?! — сказали разом Фишер и Паттерсон, и все смехом разрядили возникшее было напряжение. Фишер был напарнику по плечо.
Они быстро затащили в склад оставшееся в рефрижераторе мясо, захлопнули все двери и снова присели на лавку.
Лавка была грубо сколочена из двух чурбаков, накрытых толстой плахой неизвестного дерева, определить породу которого было невозможно, поскольку лавка стояла здесь, может быть, еще при советской власти и была до блеска засалена множеством грузчицких задов.
— Странно, — сказал Фишер.
— Что тебе опять странно? — откликнулся Паттерсон.
— Столько машин наизобретали, а мясо таскаем вручную, крючьями.
— И жевать приходится собственными зубами, — сокрушенно согласился напарник. — Как бы нам и пищеварение механизировать, особенно последнюю его стадию…
— Не о том, парни, страдаете, — вмешался Щербининдт. — Обсудите лучше, чего это русские вертолеты сегодня так разлетались.
Подумав немного, Фишер уверенно объяснил:
— Все очень просто. Чтобы вон те факелы погасить, наши тут модернизируют газокомпрессорную станцию. Чтобы газ доводить до жидкого, потом до твердого состояния, грузить в ящики и — в Штаты…
— Насчет твердого ты загнул, — перебил Щербининдт. — Но при чем тут аборигены?
— А при том. Аборигенам кажется, что они тут все еще хозяева, и они от этого газа хотят иметь свою долю. А новые хозяева — «Шелл», «Шлюм» — дают им понять: все, парни, профукали, теперь благодарите, что работу даем вашим… вашему первому сорту! Х-ха!.. Вот они и суетятся, пока еще есть керосин для вертолетов… Не наше, в общем, дело. Ты мне, Куликофф, лучше объясни, почему они штампы на мясо ставят именно фиолетовым цветом? А потом — про этого писателя, который по выживанию…
— Погоди-ка, — Куликофф поднялся. — Это еще что?..
В ворота продовольственной базы вломился армейский грузовик. Он остановился у конторы, из-под брезента запрыгали вооруженные люди в рабочих спецовках разных русских нефтяных фирм. Синие, фиолетовые, темно-зеленые, оранжевые фигурки рассыпались по двору, занимая свои посты. У ворот американская охрана безропотно сдала им винтовки. Пулеметчику на вышке они погрозили пальцем через прицел гранатомета, и он стал спускаться. Тем же пальцем русский поманил и четверых солдат-грузчиков.
— Пошли, что ли, — сказал Куликофф.
— Похоже, я отрулился, — Паттерсон на ходу хлопнул ладонью по крылу своего рефрижератора.
На бетонную площадку месторождения, в полукилометре от базы, садился еще один русский вертолет из Кедрового.
— Почему же у них все-таки штампы на мясе фиолетовые? — Фишер бормотал, уже ни к кому не обращаясь.
— Тебя зеленым проштампуют, — обронил Паттерсон. — Куликофф, ты по-русски хорошо говоришь?
— По-моему, их командир — татарин, — сказал Куликофф.
— Какая разница, мой друг, здесь они все — русские…
Нейтральная страна. Промежуточный финиш
Макс вышел на крыльцо и в конце аллеи, у ворот, увидел, как всегда, свой густо-оранжевый «линкольн». И ворота, как всегда, были задвинуты. И Гарри, как обычно, подрезал кусты неподалеку, чтобы оставаться на виду: старик стал бояться увольнения и все время демонстрировал трудовую активность.
Только у дверцы автомобиля не Георгий ждал хозяина, а его дочь, неуловимая Мария в строгом джинсовом костюме. Макс даже удивился, что костюм — женский, молодежный, из этого материала — может выглядеть строгим. Может быть, сыграла в этом роль осанка и какая-то модельная поза девчонки, которую он не видел с начала лета до середины осени. Он только знал, что именно из-за нее Георгий постоянно мрачен.
Но сегодня все выходило совсем не так.
Природа юга Европы в октябре — это самое потрясающее зрелище из всех, какие знал Макс. Тревога и величие зрелости. Счастье и смерть в каждом набрякшем плоде, в каждом листочке — желтом, оранжевом, красном, готовом осветить весь мир своей слабой вспышкой и победно уйти в вечность и бесконечность. Самое несуетное время года. Как возраст Макса — самое несуетное время жизни, когда каждое утро подобно рождению: на миг — ребенком, но сразу же вслед — зрелым, мудрым, сильным победителем, вставшим не с лавров, а с сурового солдатского ложа, и готовым к очередному победному сражению — во имя Человечества и на благо Человечества.
Таким было и сегодняшнее утро. Таким ему и полагалось быть. Даже пасмурное, дождливое, ветреное, с мокрым снегом — оно оставалось бы утром зрелости и победы. Но оно выдалось тихим, солнечным, душистым и многоцветным. Оно виделось свежим, нежным, обещающим не только победу, но и радость победы, а это — Макс хорошо знал — вещи не всегда совпадающие.
И украшением этого чудесного, потрясающего утра был Георгий. В новой голубой спецовке, улыбающийся во весь оскал, он встречал шефа и друга у самого крыльца.
— Передал дела дочке и уходишь на пенсию? — Макс, тоже вовсю улыбаясь, пожал механику руку.
— Слабо им всем мои дела освоить! — Георгий шутливо сделал вид, что его рука сокрушена хозяйским пожатием. — Это пассажирка тебя ждет. Подвезешь до городских стен?
— Неужто восстановилась? — Макс обрадовался вполне искренне.
— Перебесилась, — поправил Георгий веско. — Самым серьезным образом. Взялась за ум деваха. — Представь, — продолжал он уже на ходу, — ушла от антиглобалистов, выбрала тему для научной работы, с тем и хочет к тебе подкатиться. Пособишь, ежели что?
— Все, что в моих силах, — пообещал Макс. — Не сомневайся.
— Здравствуйте, дядя Макс! — Мария распахнула перед ним водительскую дверцу и крепко пожала протянутую руку. Заметила поощрительный кивок отца и обрадовалась: — Согласны?! Так я сажусь?!
— Садись, садись, деточка, — сказал Макс и повторил, для нее: — Все, что в моих силах… Ты похорошела за лето!
Ворота сдвинулись, машина пошла, Мария заговорила.
— Дядя Макс, я жду ребенка. Потому и похорошела.
— Артур?
— Артур.
— Когда успели?.. Впрочем…
— В день его отъезда, дядя Макс. Мы оба этого хотели.
«Не то, не то, — подумал Макс. — Ребенок этот не будет нашим… А впрочем… Если у них — по отцу, то почему бы и нам, при нашей гибкости… Главное — его приблизить… Придется вместе с мамой, а потом… Труднее, чем войну организовать…»
На эти размышления ушли секунды. Вслух он сказал:
— Ну что же, деточка, такова жизнь. И мы — таковы. Она строит нас, мы строим ее… Артуру сообщила?
Он задал этот вопрос с теплой озабоченностью, надеясь узнать хоть что-нибудь о беглом сыне.
— Я ничего о нем не знаю, — Мария ответила без заминки. — Он может погибнуть, поэтому рожать буду обязательно.
«Говорит она об Артуре правду или так хорошо владеет собой? Впрочем, это неважно. Артура все равно найдут. Уже известно, что он был в команде из четырех человек, возглавляемой русским наемником. Сын хорошо обучается, значит, с этими головорезами и сам станет настоящим бойцом. То есть — не пропадет. И когда-нибудь сам объявится. Возмужает, познает противника изнутри, перебесится, тогда кровь возьмет свое, и можно будет подключать его к делу. Придет такое время. Сам был таким. Дожить бы только».
На эти мысли ушли еще секунды, а вслух он сказал с родственной улыбкой:
— Рожать тебе, конечно, одной, а вот ждать папу будем все вместе. Так ведь?
Она ответила такой же родственной улыбкой и закивала, совсем еще дитя. Даже глаза наполнились слезами.
— А я боялась, — сказала она.
— И бояться будем теперь вместе, — подхватил Макс. — Вместе все легче, правда?
Она опять закивала и чуть отвернулась, чтобы промокнуть глаза платком.
«Боится плакать, — подумал Макс. — Наверно, плохая тушь для ресниц».
— Отец с вами о науке говорил? — Мария сменила тему, чтобы удержать слезы.
— Да я понимаю, — быстро отозвался Макс, — теперь не до науки.
— Нет-нет, — Мария уже почти справилась с голосом, — о науке тоже серьезно. Прерывать учебу я не буду, и тема для диссертации, в самом деле, есть. Хочу с вами посоветоваться… Не думайте, все по-настоящему.
— Я в твоей серьезности никогда не сомневался, — сказал Макс. — И сейчас в очередной раз убедился… Давай свою тему, спрашивай, проси… Все, что в моих силах…
— Хорошо, — Мария уже вполне овладела голосом. — Тема совершенно по вашей части: «Мировое правительство и глобализация. Нравственный аспект». Сразу о названии, дядя Макс. Может быть, не «Нравственный аспект», а «Рамочные условия»? Как тут совместить эмоции с наукой?
Макс мельком взглянул на будущую мать своего будущего внука, сказал: «М-да» и задумался всерьез, на целую минуту.
«Что же за идеи в этой славянской головке? Неужто всерьез изучает проблему снизу, и решила, что пора двигать наверх?.. Конечно, социологов надо подключать как можно активнее, и тут нужны именно свои социологи, хорошо заинтересованные и очень точно направляемые. Такие есть, работают в локальных направлениях, решают узкие прикладные задачи… А эта замахнулась на священный жупел, на миф, притворяющийся правдой, на истину под видом легенды… И адрес выбрала правильный — случайно? по наитию? по наводке? Скорее второе. Вероятно первое. Третье исключено. Что ж, нападающему надо помогать: если тянет — толкай его, если толкает — тяни».
— Умница, — сказал он вслух. — Как раз в твоем возрасте я пытался поднять эту же тему. Конечно, в немного иных терминах. Ведь глобализацией только немного пахло тогда, на уровне научной фантастики. А вот мировое правительство — это было. По-моему, об этом говорят в течение всей истории человечества. В разных аспектах применения, но вполне, вполне определенно: мировое правительство необходимо создать, мировое правительство всегда существовало, левиты, масонские ложи, иерофанты, инквизиторы… Мне, помнится, особенно нравилось у них слово «венерабль». Смысла не знаю до сих пор, зато красиво, правда?.. Но у тебя, полагаю, подход другой. Если глобализация становится фактом, значит, и разговор о необходимости создания мирового правительства приобретает жизненное значение. Плохой прообраз его — Объединенные Нации, Совет Безопасности, ЮНЕСКО… Плохой, но все же прообраз. Нужна концепция, и как раз она-то тебя и занимает: каким образом человечеству не перегнуть палку с глобализацией. Я угадал?
— Именно! — подхватила Мария с энтузиазмом. — Каким должно быть мировое правительство? Из кого состоять? Как управлять и по каким концепциям?.. И дайте мне взгляд со стороны: подниму ли я такую тему?
— Молодец, — сказал Макс. — Это не трусость, это разумное опасение. Один русский ученый хорошо сказал: «Надо быть безумно уверенным в себе и разумно критичным ко всему, что делаешь». Второе в тебе вижу, в первом никогда не сомневался, поэтому давай сделаем так. Вот тебе пропуск. Зайди ко мне сегодня в 16 часов со всеми твоими выкладками. Поговорим предметно — и о «Нравственном аспекте», и о «Рамочных условиях». Время подходящее?
— Да-да, я приду точно, — Мария спрятала пропуск в сумочку.
— Тогда хватит о делах, — сказал Макс. — Расскажи мне, как живешь. Вообще.
Она рассказывала о занятиях, о преподавателях, о новых товарищах, приятно далеких от антиглобализма, увлеченных наукой… Макс ненавязчиво перевел разговор на мать, потом — на брата. Он знал, что в лихой четверке, возглавляемой русским, вместе с его Артуром состояли еще Адам и какая-то молодая террористка, отзывающаяся на имя Анна.
— Адам? — переспросила Мария. — Я думаю, он погиб после взрыва тех двух авианосцев. Он не звонил как раз с тех пор. Их сильно бомбили В-52.
И загрустила вполне искренне, вполне по-родственному. Макс за ней все время неназойливо подглядывал. И — не находил, к чему придраться. Не мог разглядеть в этой юной деловой леди прежнюю бунтарку, девочку-босяка. Мелькнула даже несуразная мысль: «А ведь если, в самом деле, взять ее в семью, Фаина была бы рада. Как она тогда сказала? «Неизвестно, что получилось бы, если бы вместо Георгия рядом с тобой росла какая-нибудь Георгина». Впрочем, идея не так уж несуразна. Даже если с самой Марией ничего не получится, на ребенка можно делать ставку. Пока он вырастет, ситуация в мире изменится изрядно в нашу пользу. Хватит в нем и половины нашей крови…»
Додумывать эту мысль Макс не стал. Приехали в университетский городок.
— Спасибо, дядя Макс, — Мария повернула к нему лицо. — Я не прощаюсь?
— Конечно, деточка, — ответил Макс и подумал: «Надо подарить ей хорошую тушь для ресниц».

По-настоящему, на высшем серьезе, ему было не до Марии. И не потому, что она — отрезанный ломоть. Утром, еще перед завтраком, ему домой (исключительный случай!) позвонил начальник Службы Слежения и произнес фразу, которая служила паролем для экстренного сбора Совета. Голос Григория не понравился Максу. И тон не понравился. И не понравилось, что слово «крыша» в пароле было произнесено (случайно?) как «крышка». Но Макс никогда не любил, а теперь уже и не умел, поддаваться эмоциям. Сейчас он даже был доволен, что после Совета к нему придет Мария: он сам себе покажет, как умеет переключаться с одной неприятности на другую. И не забудет между этими делами найти для девчонки хорошую тушь, не боящуюся слез.
О том, какая неприятность будет оглашена на Совете, он весьма уверенно догадывался — не зря же был раньше экспертом, потом пророком да еще много лет — магнатом массовой информации.
Не заходя в свой офис, о чем никто там нарочно не был предупрежден, Макс поднялся сразу на кровлю, открыл своим ключом и сразу запер за собой входную дверь. Он был уверен, что подслушивание и подсматривание исключено, однако никогда не отказывал себе в дополнительной страховке. Члены Совета имеют свои ключи и войдут так же, как он. Если, конечно, в очередной раз не опередили.
Нет, на этот раз его никто не опередил. Макс в одиночестве медленно обошел стеклянные стены хрустальной чистоты, полюбовался городом и далекими горами. Повторяя его путь, вокруг мансарды летел коршун. Птица не охотилась, а именно облетала здание, не двигая крыльями, держась точно напротив человека. «Знамение, — Макс усмехнулся. — Мой дух или демон? Забавно. Наверно, все же неплохо, интересно быть язычником: простора для фантазии гораздо больше, прости меня, Господи».
Едва завершив полный круг, птице пришлось, однако, улететь. Небольшой вертолет начал садиться на крышу мансарды.
«Это Петр, — подумал Глава. — Наш единственный любитель скорости».
Он, конечно, угадал. Сквозь стеклянную часть кровли было видно, как из вертолета упруго вышел мастер-вычислитель, который тут же обернулся, подавая руку своему пассажиру, и на площадку спустился старик Андро — человек, ненавидящий спешку. Пророк одной рукой принимал помощь молодого товарища, другой придерживал шляпу и вид имел нескрываемо озабоченный. Макс пошел встречать их к лестнице и услышал, как сзади щелкнула дверь, которую он недавно запирал. Обернувшись, увидел выходящего из лифтовой шахты Григория. За спиной мастера-вокатора виднелся эксперт Алекс. Весь Совет в сборе.
Так же, как в любом другом месте сбора, они сели в легкие кресла вокруг низкого столика. Бутыли с водой и легкие стаканчики мастер-вокатор достал из сумки, которую принес с собой.
— Докладывайте, Григорий, — сказал ему Глава.
Наливая себе воды, мастер-вокатор посмотрел Максу в глаза.
— Почти наверняка ваш сын в России, — сказал он нейтральным тоном.
— Это не повод для экстренного сбора, — Макс понимающе усмехнулся взволнованности начальника Службы Слежения. — Это — как песенка о Прекрасной Маркизе… Тем не менее начнем с сына: какие признаки?
— Вы правы насчет Маркизы, — Григорий не улыбался. — В России проявился тот русский, с которым ваш Артур…
— Понятно, — перебил Макс. — Как же он проявился?
— Вы еще не слыхали о захвате авианосца «Алион»?
Члены Совета переглянулись и дружно пожали плечами.
— Об этом молчат и русские, и американцы, — заговорил Григорий. — Русские вообще все делают молча, но и американцы с англичанами пока молчат. Вся пресса там блокирована настолько, что ничего сказать не может. За дезинформацию обе стороны грозят журналистам немедленной расправой, а объявить дезинформацией легко любое сообщение…
— И каковы же ваши сведения? — снова перебил Макс.
— Этот русский — о нем известно только имя Виктор — на русском палубном МИГе опустился на авианосец и заявил, что привез им атомную бомбу. Сказал, что вся эскадра будет уничтожена, а людей он отпускает. И дал три часа. Корабли были спешно покинуты, экипажи отбыли — по требованию Виктора — в Японию. На борту авианосца остался только адмирал Вайс, который решил погибнуть вместе с Виктором. Но они не погибли. Когда личный состав эскадры скрылся за горизонтом, русские вертолеты и суда мгновенно доставили на эскадру десант, и адмирал стал единственным пленным.
— В чем же смысл авантюры? — спросил Макс. — Россия не справится с Америкой…
— Уже справилась, — перебил его Григорий. — Я только что получил пакет сообщений из России. Все военные предприятия, взятые под контроль американцами, теперь захвачены вооруженными русскими рабочими, а военные лагеря американцев блокированы русскими танками, неизвестно откуда взявшимися. Все блок-посты по российским границам теперь контролируются только русскими, там объявлено, что все попытки проникновения в Россию будут встречены огнем без предупреждения. Американские подразделения вдоль китайской границы зажаты между русскими и китайскими регулярными силами и повально сдаются. На русских нефтяных месторождениях работы приостановлены, там вооруженные рабочие очень организованно захватывают промыслы и очень грамотно уничтожают американскую документацию. В населенных пунктах национальная милиция и дружинники установили режим осадного положения и силой оружия поддерживают военный порядок — воров и мародеров расстреливают на месте. У них режим военного положения, кажется, заложен в генетической памяти…
— Что же российское правительство? — Макс почувствовал, что у него сел голос.
— Оно вежливо блокировано военными.
— Что значит — вежливо?
— Отключением всей энергетики власти были временно лишены какой бы то ни было связи, а теперь либо действуют совместно с военными, либо отстранены так, что действовать не могут. Американская оккупация за полгода проявила, кто есть кто… Все российские олигархи бежать из страны не успели и нейтрализованы… пока.
— Девиз? — выдавил Макс.
— Странный девиз, — Григорий налил себе еще воды, у него, видно, все время сохло во рту. — Там все говорят: «Аринтер», и все понимают.
Старшие члены Совета переглянулись и кивнули друг другу. Было похоже, что странный девиз поняли все. Наступило долгое молчание. Прервал его мастер-вокатор.
— Объясните мне… — начал он.
— Арийский интернационал, сынок, — сказал тихо пророк Андро. — Мы ждали этого и, как ты видел, пытались предотвратить, опередить. Как Шикльгрубер в свое время… Казалось, уже успели…
— Мне так кажется и сейчас, — возразил эксперт Алекс. — Они собрали все последние силы, а наших сил там — лишь малая часть. Временный успех. Даже кратковременный…
— Ты уверен, что это — их последние силы? — спросил Андро.
— В России, — мастер-вычислитель Петр не дал эксперту ответить, — не может быть «последних сил». — Он сделал короткую паузу и добавил: — Пока не может. В обозримом «пока».
— Вы имеете в виду, — строго спросил Макс, — материальные возможности или дух?
— Ради материальных возможностей России, — был ответ, — планировалась эта миротворческая операция…
— Да чего там, оккупация, — вставил Григорий.
— Как и при первом произнесении этого слова, все молча посмотрели на младшего члена Совета с неодобрением и вернули внимание к говорящему.
— Материальные возможности России, — продолжал Петр, — не только неисчерпаемы на сегодня, но и не определены толком. Лишь раздробление территории на мелкие области позволило бы решить эту проблему. Главная этому помеха — так называемый «русский дух». Он, кажется, настолько крепок, что поддается лишь поверхностной коррозии…
— Понятно, — перебил Макс. — Вы говорите это для мастера-вокатора. И, полагаю, не случайно. Еще есть иллюзия, что специальными мерами мы можем что-то исправить. Есть надежда, есть иллюзия, но…
Макс замолчал и развел руками, потом уронил их на колени и опустил голову.
— Так называемые арийцы, — заговорил пророк Андро, — так много и так долго говорили о так называемом «еврейском интернационале», что создание этого их «Аринтера» было неизбежным. Вопрос времени… Вот время и настало. Синусоида мировой истории перешла точку изгиба…
— Начинается эпоха очередных еврейских гонений, — вставил в паузу Петр.
— Поверить в точное повторение истории? — Алекс пожал плечами и поднял брови.
— Увы, — отозвался Андро. — Не только верить. Оно есть, надо с ним считаться и соизмерять усилия.
— «Толкают — тяни, тянут — толкай»? — уточнил Григорий.
— Именно, сынок, — подтвердил Андро. — И пришло нам время… тянуть.
— Итак, — Макс поднял голову, — излом, значит, настал… Григорий, что-нибудь определенное все же известно о моем сыне?
В этот момент быстрая тень скользнула по потолочному стеклу. Все подняли головы.
— Параплан! — Григорий вскочил и выхватил пистолет. — Вы заперли дверь?
Вопрос запоздал. Расстегивая на ходу пряжки подвесной системы, с кровли спустилась к ним девушка в строгом джинсовом костюме. Купол остался наверху, за дверью, стропы тянулись по ступенькам.
— Привет, дядя Макс! Я пришла…
— Стоять! — приказал Григорий и передернул затвор.
— Положите пистолет на стол, — сказала Мария спокойно и в протянутой к ним руке показала гранату.
— Правильно, — сказал Макс. — Положите, Григорий.
— Теперь прошу всех отойти вон туда, — Мария указала гранатой на стеклянную стену.
Ее послушались, и она завладела пистолетом. Быстро вставила в гранату чеку, быстро проверила обойму.
— Мария, деточка, — сказал Макс, — мы ведь договорились на 16 часов…
— Да чего там, — ответила она и начала стрелять.
Убедившись, что все убиты, террористка влезла в вертолет и запустила двигатель.

Россия. Очередное начало
— Наш народ без диктатуры не может, — сказал Виктор. — Слишком большая территория. Поймите это, сэр.
— Может быть, дело не в территории, — возразил адмирал Вайс. — Может быть, русский характер?
— А также башкирский, — подхватил Виктор с иронией, — татарский, калмыцкий, якутский, бурятский и прочая, и прочая… Территория, говорю вам, масштабы!..
— Если бы эту территорию, — не сдавался американец, — захватили… Ну, если бы ее заселили мы, люди демократического склада ума, души, характера…
— Да вам просто повезло, что вы ее не… заселили! У этой, как вы говорите, территории, сэр, особый воздух. Он пьянит людей и делает их неуправляемыми. Только постоянный за ними присмотр может обеспечить здесь относительный порядок. А демократия… Она у нас есть. Более того, она у нас в крови. Но, — Виктор поднял палец, — это совсем не та демократия, какую знают у вас. То есть не та, которая, как сказано, «привела к власти Гитлера». Наша демократия — языческая, как и наша вера.
— Православное христианство, — выговорил адмирал по-русски.
— Браво! — Виктор похлопал в ладоши. — Только вот — поживете у нас — сами поймете, что христианство — это одно, а православие — немножко другое. Евреи, например, верят в того Бога, который был еще неопытен и породил иудейский нацизм, объявил их лучшими и отдал им мир на разграбление. Католики верят в того же Бога, но устыдившегося, пересмотревшего свои прежние взгляды и отдавшего этим первым нацистам на распятие собственного сына — чтобы их перевоспитать и спасти. А православные больше верят в Бога-Сына и Его Мать… Вы в самом деле решили поселиться в России?
— О да! — Вайс поднял большой палец. — Вот так! Человеку, потерявшему все, как я… Вернее, отдавшему все под страхом смерти тысяч подчиненных… Такому человеку надо свое прошлое забыть и начать все с самого начала, на новом месте.
— Почему же именно на этом?
— Потому что здесь вы, мой друг. Мой бывший враг. Мой предмет исследования. Потому что вы — олицетворение загадочной русской души. Жестокой, нежной, самоотверженно-великодушной — нормальному человеку непонятной.
— И не поймете, коли так! — Виктор засмеялся, обнимая подошедшую Анну.
— Это почему же? Она ведь — поняла…
— С чего вы взяли, что поняла? — Анна тоже засмеялась. — Я просто полюбила. Понимание не требуется.
— А не поймете, — Виктор стал серьезным, — потому, что нормальными считаете вас, а не нас. Почему так?
— Неправильный национализм, — вставила Анна.
— Может, мы тоже — нормальные, а? — договорил Виктор.
— Всяк нормален по-своему, — Анна, все еще смеясь, подвела итог.
— Пока других не обижает, — добавил серьезно Виктор.
Адам и Артур молча слушали эту беседу. Адам — с усмешкой, Артур — печально: он только что узнал о смерти отца.
— Вот мы и вернулись к вопросу о диктатуре, — сказал Вайс. — Она ведь обижает многих, она унижает, она ограничивает… Значит — по вашему же определению — она ненормальна?!
— Ваш вопрос только кажется сложным, — быстро ответил Виктор. — Если человек сам себя ограничивать привык, для него диктатура обидна. Но ведь наш-то человек не таков! Не слышали поговорку: «Клин клином вышибают»? Вы ее, может быть, и не сразу поймете. Потому что она исконно русская. Диктатура для русского человека — это самый подходящий клин, чтобы вышибать дурь из головы. Мы — самая творческая нация, но с одним условием: нам для творчества потребна как можно худшая обстановка. Даже поговорку придумали на этот счет: «Богатый — на деньги, а бедный — на выдумку». А если говорить без шуток, то, как показывает и показывает нам, дуракам, история, хорош любой режим, когда вожди — порядочные люди. Конечно, ум и образование — подразумеваются…
— Что ж, история всегда права, — адмирал усмехнулся. — Но именно выдумкой вы меня и победили. Браво, солдат! И что же, вы в самом деле взорвали бы тот заряд?
— Бомба была настоящая, — ответил Виктор бесстрастно. — Вы же убедились. Так что все было честно…
Наступило молчание, очень подходящее для перемены разговора.
— Артурчик, — сказала Анна, — ты прими мое сочувствие по поводу смерти отца. Я сама только что узнала, в самолете. Какая-то террористка, антиглобалистка… Совет какой-то… Можешь объяснить?.. Если трудно, то потом…
— Я объясню, — сказал Адам. — Террористка, антиглобалистка — это моя сестра Мария, невеста Артура. Вот на снимке наш отец, — Артур достал и развернул зарубежную газету, — а вот рядом с ним — сам убитый, Мария фотографировала, в мае. Написано: «Она убила человека, который разлучил ее с женихом». Это не совсем правда. Убила за другое. Тут особый разговор…
— Но и за это тоже, — мрачно возразил Артур. — Глобализм и на это распространяется.
— Вы говорите по-английски, а получается как по-русски, — вмешался адмирал. — Я ничего не понимаю.
— Мы с вами солдаты, — Виктор обнял бывшего врага, — нам политиков понимать не надо… Я шучу, шучу, сэр. Нам с вами политикой теперь вместе заниматься. Разберемся с этим глобализмом. Авось управимся и без оружия. Да, Артурчик?.. Кстати, граждане, Артуру Максовичу Фришману предлагается недурная должность в министерстве пропаганды. В международном отделе.
— Откуда такие сведения? — вскинулся Артур.
— Это я привезла, — сказала Анна. — Из военной хунты, — она засмеялась. — То есть из Генерального Штаба. С подачи Адама и Вити, конечно.
— Да я же…— Артур развел руками. — Как же ваши разговоры о расовой разнице? Я же, по-вашему, второго сорта…
— Дурачок, — Виктор улыбнулся. — Смотри, не ляпни это на собеседовании. Это у Геббельса ты был бы второго сорта, «полезный еврей». А здесь, браток, во-первых, двадцать первый век, а во-вторых — Россия. Здесь умом ничего понимать не положено. Анюта же сейчас объясняла, и адмирал сразу понял. Да, сэр?
— Вас просто полюбили, юноша, — сказал Вайс. — Да, Анна?
Анна кивнула и добавила:
— А в любви понимание не требуется.
Они смотрели на Артура, а он улыбался, закинув голову. Сквозь стиснутые веки сочились слезы, пальцы закинутых рук мяли черную шевелюру.
«Папа, — думал юноша, — ты мечтал об этом, и все получилось! Они меня приняли… Но мы пойдем другим путем!»


100-летие «Сибирских огней»