Вы здесь

«Запах хлеба, листвы и травы»

Стихи. Публикация Виктора Сайдакова
Файл: Иконка пакета 6_fedoseev.zip (8.14 КБ)

Николай Григорьевич Федосеев ушел из жизни в конце прошлого года, и мне стало остро не хватать его как человека — мудрого и доброго. Когда я был собкором военных журналов по Сибирскому военному округу, а он — «Красной звезды», наши кабинеты в Окружном доме офицеров были рядом. Таких очеркистов, как Федосеев, в военной журналистике тех лет было немного. И прозаиком он был отменным. На мой взгляд, одним из лучших в Новосибирске. В семидесятые и восьмидесятые годы публиковался в «Сибирских огнях» со своими рассказами, с повестью «Про Кузю и Ванюшку», однажды мелькнули и его стихи. Выпустил три книги. Сборник рассказов «В конце лета», книжку очерков «Цветы командиру», сборник стихов. В Москве, в приложении к «Красной звезде», была напечатана повесть «Вспомнить Мамушкина».

В 2018 году Федосеев подготовил поэтический сборник «Откровения», хотя сам, будучи до болезненности скромным человеком, свои стихи за стихи не считал, никогда их не афишировал. «Конечно, на поэзию в высоком смысле этого слова данные “творения” не претендуют. И все же подарю их друзьям, которых, увы, осталось совсем мало, знакомым, сослуживцам, соседям и просто хорошим людям. Пусть читают! Может, посмеются, погрустят, побранят меня за “хулиганство”, вспомнят свое, что есть, поразмышляют, откликнутся душой и словом...» — так написал он в предисловии к сборнику.

Стихотворения Николая Григорьевича, действительно, будто бы «не для широкого чтения», как он сам признается. Они просты, безыскусны. Особенно безыскусными они кажутся сейчас, когда в ходу эстетская вычурность. И все-таки это не графомания, не просто рифмование строчек. Я такие стихи называю народными. Они в чем-то сродни, не по уровню, конечно, а по духу, Твардовскому, Исаковскому... А если из наших новосибирских поэтов — Ивану Краснову.

Краснов и Федосеев, к слову, симпатизировали друг другу. Оба были безнадежно добры к людям. Да и вообще ко всему миру. Николай Григорьевич ни на крохотку не ожесточился даже тогда, когда жизнь его превратилась в муку. Он потерял двух взрослых дочерей. Пережил инсульт. Война и послевоенное детство все время выглядывали из него настороженным страхом. Рожденный в 1941 году в окопной траншее, он часто мне говорил: «Вот посмотришь, скоро будет война...» Или: «Помяни мои слова, будет голод в России, да такой, что не приведи господь...»

Я до сих пор хорошо помню его глуховатый голос, неповторимую по теплоте интонацию, когда он читал свои рассказы и стихи, в которых почти вещественно проявлялась переполнявшая его любовь ко всем людям, ко всему живому и живущему.

Виктор САЙДАКОВ

 

 

 

Из детства

Дед долго смотрит мне вослед,

Напрягши старческую шею.

А мне всего тринадцать лет,

И я пахать уже умею.

Пашу свой первый клин для ржи,

А может, для другого злака.

И дед кричит мне вслед: «Держи

Покрепче плуг, едрёна лапоть!»

Держу. А сам упасть готов —

Так тяжело дается вспашка.

И понимает все без слов

Колхозная кобыла Машка.

Ей тоже, видно, нелегко,

Она здесь тоже не чужая.

Пахать нам надо глубоко

Для будущего урожая.

А дед-сосед — наставник мой, —

Не замечая мою муку,

Нахваливает: «Ну герой!

Постиг крестьянскую науку.

Теперь ты парень хоть куда,

Таких и не сыскать в округе!»

И все ровнее борозда,

И все увереннее руки.

Иду по пашне босиком.

Передохнуть? Но я упрямый!

Земля тепла, как отчий дом,

И ласкова, как руки мамы.

В тот день, наверно, понял я,

Хоть мало жил еще на свете:

Земля — на то и есть земля,

Чтобы на труд добром ответить.

С тех пор прошло немало лет,

Но помнятся до сладкой боли

Кобыла Машка, дед-сосед

И мною вспаханное поле.

 

Играй, гармонь!

Котенком ночь уткнется мне в лицо,

А я не прогоню, а приласкаю.

Возьму гармошку, сяду на крыльцо

И что-нибудь тихонько заиграю.

Хотя я не ахти какой мастак,

Да и гармонь уже беру все реже,

Играю не по нотам, просто так —

Чтоб душу переборами потешить.

Я знаю, что из всех моих грехов

Вот этот грех мне запросто простится.

Я просижу до третьих петухов,

Мне никуда не надо торопиться.

Я посмотрю на звезды, что с небес

Бесследно исчезают понемногу.

Я им сыграю вальс и полонез,

И «Выхожу один я на дорогу...»

А чтоб не верховодила печаль,

Которую к себе и не зову я,

Рвану мехи гармошки — и с плеча,

И с ходу — огневую плясовую!

...Наутро же, словно к своей родне,

Где поровну и радости, и боли,

С рассказом о привидевшемся сне

Придет моя соседка баба Поля.

И скажет так: «Послушай, Николай,

То ль дня тебе, чтоб наиграться, мало?

Ты по ночам тут больше не играй.

Ты вон играл — а я во сне плясала».

 

Подсолнух и баба Поля

Выйду утром — боже мой! —

На меже расцвел подсолнух!

Он стоит себе под солнцем —

Горделивый и прямой.

Шляпку сдвинув набекрень,

Затевает переглядки,

И ему, конечно, лень

Сторожить и сад, и грядки.

Побежать бы под уклон,

Прямиком на чисто поле...

Но соседка баба Поля

Скажет: «Ишь ты, фон-барон!

Вот дождешься ты ворон.

Налетят со всех сторон,

По макушке тюк да тюк —

И каюк...»

 

Я и Кузька

Отгостили друзья, отшумели,

Откуражились вдоволь, и вот —

Бестолковой толпой улетели,

И остались опять я и кот.

Кот мой Кузька — лентяй и мошенник,

Ждет награду и щурится вдаль.

Я ему за заслуги на шею

Непременно повешу медаль.

Зазимуем мы с ним без печали

В неказистой крестьянской избе,

Где скрипят половицы ночами

Да беснуются черти в трубе.

Где под окнами в пору глухую

Кто-то ходит — тяжел и сердит —

То ли зверь, то ль поживу какую

Во дворе ищет местный бандит,

Я Кузьме говорю: «Ты не трусь-ка,

Вот сейчас мы зарядим ружье...

Где ж ты, Кузька?» Гляжу я, а Кузька

Колбасу втихомолку жует.

Ну скажите, куда мне деваться,

Коль ему я не вправлю мозги?..

Значит, мне одному отбиваться

От зверья, от жулья, от тоски...

 

Пожелание себе

Когда мне вдруг

Не станет мочи

И я споткнусь

В конце пути,

Пусть это будет

Днем иль ночью,

Когда тепло

Или не очень,

Но только чтоб

Легко и молча

И неожиданно

Уйти.

 

Буря

От ветра сильного дрожит

И глухо стонет крыша дома.

Эх! Только б до весны дожить!

А до весны уже недолго.

А до весны — как до сосны,

Что примостилась у окошка.

Под ней задолго до весны

Всю ночь гуляют кот и кошка.

Он, видно, в этом деле крут,

Да и она, как видно, тоже.

Они так яростно орут,

Что вся деревня спать не может.

И я не сплю. А дом гудит,

Дрожит, как хрупкое созданье.

Вот-вот вспорхнет — и улетит

Аж за пределы мирозданья.

 

Гимн печке

Метель ворвется на крылечко —

И стукнет в дверь сто раз подряд.

А у меня есть в доме печка,

И в ней уже дрова горят.

Огонь лопочет и бормочет

На непонятном языке.

Нет ни желания, ни мочи

Сидеть в холодном закутке.

Придвину к печке табуретку,

Поближе к жаркому огню.

Жаль, что друзья бывают редко,

Я их за это не виню.

У них, поди, своя морока,

Поди, и в жизни нелады.

Они состарятся до срока,

А я останусь молодым.

Мой грустный срок еще далече —

Я это знаю наперед,

Ведь печка мне и душу лечит,

И телу молодость дает.

Когда беда согнет жестоко —

Лечусь теплом ее огня...

Такой вот расчудесный доктор

Прописан в доме у меня.

 

Предосеннее

Дочери Светлане

Вот и всё. Вот и кончилось лето.

Не собрать даже горстки тепла.

И журавль на исходе рассвета

Уже пробует силу крыла.

Лес стоит. Я брожу между сосен

С чувством давней какой-то вины,

И мне кажется: лес этот соткан

Из прозрачной, как свет, тишины.

Ты оставь все дела и заботы,

Погляди: вон дымятся поля.

Это после тяжелой работы

Остывает родная земля.

Натрудилась она, нарожалась,

Настрадалась в ненастье она,

Но щедра — даже малую малость

Отдает она людям сполна.

И хоть скоро снега засинеют,

Стужей стянет дороги и рвы,

Долго будет носиться над нею

Запах хлеба, листвы и травы.

В жизни всякое может случиться,

Но и на сверхтрагичной черте

У родной бы земли нам учиться

Этой мудрости и доброте.

100-летие «Сибирских огней»