Вы здесь

Заступник

(К 85-летию со дня рождения Федора Абрамова)
Файл: Иконка пакета 09_estamonova_zastupnik.zip (17.74 КБ)
3оя ЕСТАМОНОВА
3оя ЕСТАМОНОВА


ЗАСТУПНИК
(К 85-летию со дня рождения Федора Абрамова)

Когда в феврале 2001 года всем нам стало известно решение правительства о затоплении орбитальной станции «Мир», к президенту обратились с протестом, с обоснованиями жизнеспособности уникального космического комплекса академики, космонавты, инженеры и ученые, лауреаты Нобелевской премии. Выступала в защиту «Мира» еще разумная в ту пору Дума, напоминая в официальном документе, что эта акция подрывает научный потенциал и обороноспособность России.
В февральской газете «Советская Россия» я увидела тогда фотоснимок работающих в открытом космосе Сергея Авдеева и Виктора Афанасьева. Мой земляк Виктор Афанасьев сказал в те дни: «Как есть у меня отчий дом в Брянске, так и там — отчий дом». Я узнала о том, что, покидая станцию, космонавты всегда оставляли следующей команде хлеб-соль.
Судьба «Мира», этого символа «красной империи» была решена не раньше-не позже, как в канун полета в космос Юрия Гагарина.
К 22 марта американскими туристами уже были закуплены билеты на специально зафрахтованные самолеты, чтобы в максимально возможной близости наблюдать гибель того, что именовали гордостью советской космонавтики.
Убийство «Мира» началось 23 марта 2001 года в 3.31 по московскому времени.
К 8.00 «Мир» еще летел над Байконуром, откуда его запустили в космос, но в центре управления уже был дан последний тормозной импульс. Послушно отвечая команде с Земли, «Мир» срывается с орбиты, врезается в плотные слои атмосферы и — огненный полет вниз, вниз...
В 8.57 «140 тонн интеллектуального металла»— так назвал «Мир» один из главных его создателей — были похоронены в Тихом океане, между Новой Зеландией и Чили, на 44,4° южной широты.
«Небесное супершоу» состоялось. Американцы пили шампанское. А через два года, в день 60-летия Сталинградской битвы рухнул наземь шатл «Колумбия», осыпая осколками Техас, отчую землю Бушей.
...Ночью за окном весенний гул. Ночью над нашим кедром — Большая Медведица, а над острой верхушкой пихты — звезда, зеленая, крупная, яркая. Всмотревшись в нее, чувствуешь всякий раз этот грустный холодок недосягаемой тайны и как будто даже взгляды тех, кто смотрел на нее, когда меня еще не было на свете.
«Что-то с памятью моей стало:
все, что было не со мной, помню...»
В деревню мы едем уже в мае, чтобы быть подальше от гудящего за окном железного стада, от городских деревьев, изъеденных тополиной молью, от железных, грохочущих дверей, от телевидения, вопящего нам вслед: «Не тормози, сникерсни».
Весной нашей маленькой деревенской хате угрожает дуговым разливом река. Войдя в огород, вода пузырится на грядах, но обычно к нашему облегчению река отступает, и мы смотрим уже с высокого берега, как она бурлит и кружит. Можно теперь спокойно работать в огороде, спокойно спать.
Река — в своем русле, гроза — за окном. Деревенский комфорт быстро выветривает городскую неврастению, заботы, события. И вот уже забываешь о том, что больше не летит над тобой далекая живая звездочка «Мир».
«Мир». «По миру». «Мироед». «Мир вам». «Всем миром». На миру и смерть красна». Миром наши крестьянские предки называли свою деревенскую общину.
Погружаясь в защитную красоту ивановской природы, все ж невозможно отрешиться от мысли, что на самом деле есть дне Ивановки, и неотделима от Ивановки ликующей весны и пышного лета Ивановка зарастающих бурьяном усадеб.
На пригорке изба с ночным оконным блеском. В соседних с ней домах глаза-окна заколочены. Снега синюшные, неживые. Один за другим поднимаются в гору кладбищенские кресты.
Это картина живописца Веры Сидоровой. Изображена на ней совсем другая деревня. А какая разница? Нормой становится исчезновение год от года тысяч «неперспективных» сел в нынешней «Россиянин». Почему бы и нет? Урбанизация — процесс исторический. И это моя бабушка говорила: «Уронишь хлеб, поцелуй, попроси прощения». Не знаю, чему учила бабушка нынешнего модного литератора, который так мило шутит: «Хлеб? Какой’? Вот круассаны с кофе в Париже — это хлеб». И в ток-шоу девушка говорит о стоящем рядом провинциале: «С его умишком только в земле копаться, а я достойна в жизни лучшего, чем дергать за сиськи коров».
«Я не согласен, что нужно опираться на колхозы и совхозы и вкладывать в них средства, куда вкладывать деньги — но должен решать рынок» — заявляет россиянский ученый. Еще более решителен россиянский политик: «Разрушить большевистскую общину — колхоз!».
В советское время в помощь труженикам села выпускались тысячи тракторов, зерноуборочных комбайнов. На уборку урожая в села приезжали рабочие, студенты, школьники. Теперь, как следствие россиянской политики чудовищного натиска на сельскую общину, — запустение земель, скупаемых за бесценное теми, кто «из грязи в князи», сброс скота на убой, брошенные на выживание крестьяне.
Деревню убивают. Деревня умирает.
— Бабушка, почему мы не летаем?
— Будешь хорошая, будешь летать.
— А ты?
— И я плохая. Люди плохи, оттого и не летают. Землю испортили, убивают друг друга…
— А земля Богова, — сказала моя маленькая внучка. Подраставшая в деревне, она вряд ли когда-нибудь сможет понять, что означают слова думской депутатки с неприличной фамилией: «Земля — это рыночный механизм».
Как-то в городе мне приснился странный сон. Внешне в нем не было ничего особенного. Снился вырастающий у меня на глазах из земли зеленый кулечек растения. Но было в этом сновидении ощущение живого, одухотворенного и как бы даже нематериального тела земли и, более того, моего необъяснимого никакими словами полного единства, единокровия с землей. Видно взыграли во мне крестьянские гены.
В деревне — славянское эхо веков — незнакомому человеку всегда говорили и говорят «здравствуйте». А мы говорим тебе, деревня — прощай?
«…Россия прощается навсегда со своей тысячелетней избяной историей, — это писатель-«деревенщик» Федор Абрамов говорил еще в доперестроечное время и спрашивал всех нас, — а может ли дерево жизни быть вечнозеленым и плодоносить, если у него подорвана корневая система?»
* * *

«Клянусь честью, ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или историю наших предков, какую дал нам Бог»
А. Пушкин

«Сложноорганизованным системам нельзя навязывать пути их развития. Скорее необходимо понять, как способствовать их собственным тенденциям развития»
И. Пригожин,
лауреат Нобелевской премии

«Русь, чего-то тебе захотелось немецких поступов и обычаев?
»
Протопоп Аввакум

— Господи, почему у России отнята «Чистая книга»? Недостойны? — с болью вырвалось у жены Федора Абрамова, когда она, не помня себя, выбежала из больницы, где сообщили о его смерти.
А было ему в том 1983-м 63 года. Он успел создать свою русскую, деревенскую эпопею в четырех романах, были написаны и рассказы, и повести, и публицистические статьи, но из книги, которую считал главным смыслом своего писательского труда, написал только двадцать глав.
Я показала директору телестудии телеграмму о смерти Федора Александровича, присланную моей университетской наставницей, духовной матерью Людмилой Владимировной Крутиковой-Абрамовой. Юлиан Аронович Вишневский дал согласие на командировку в северную деревню Верколу, просил заехать на Ленинградское телевидение, привести спектакль по роману Абрамова «Дом» и сказал: «Поклонись от меня, от неизвестного ему, но любящего его читателя».
«...Снова я приехал в Карпогоры, снова из-под крылa самолета вдруг выскочила, вылетела зеленая, ни с чем не сравнимая краса пинежских лугов, река в песчаных берегах...»
То, о чем писал Федор Александрович, увидела и я с самолета, в котором летела па похороны с другими близкими ему людьми.
Траурной процессией мы шли от аэропорта по главной улице поселка Карпогоры. Почетным караулом стояли вдоль дороги высокие с маленькими окнами северные дома. Серое, пасмурное небо мая низко опустило темное полотнище туч. Где-то впереди это небесное знамя склонялось все ниже, к проблескам прощального заката. Люди выходили из домов, вливались в нашу колонну. У ворот стояли старухи. Дети стайками бежали вдоль улицы. Какой-то мальчик с мячом опередил идущих и вглядывался в наши лица с тревожным, настойчивым вопросом.
Долго шли мы по широкой улице Карпогор. Глубокий песок шевелился под ногами. Постояли у школы, где он учился. И с нами все еще был тот малыш в резиновых сапожках, прижимающий к себе мяч. Карими удивленными глазами провожал он печальное шествие и все вглядывался в наши лица: что же такое смерть?
Земляки, писатели, друзья, незнакомые друг другу, шли мы рядом, всех нас сплотил он в те дни своей смертью. Надолго ли хватит нам этого единения... Жизнь опять позовет каждого в свой дом, к собственным заботам. А его домом была вся эта земля, по ее песчаным волнам плыл он в последний раз. «...Похороните меня в Верколе, на родимом угоре...»
В Верколу мы прибыли под покровом темноты. Тишину деревни разорвал крик-причитание: «Дядя Федя, родненький!» А ночь прикрывала уже и дом на угоре, и дали за рекой, отвечая на просьбу поэта Ольги Фоминой:
«Занавешивай, Веркола,
светлой Пинеги зеркало...»
Утром, пройдя в глубину двора, поросшего сочной травой, и обернувшись, словно на зов, увижу: наискосок, с другой стороны улицы — тот самый дом с коньком... «...Безмолвно, понуро свесив головы’ тесовых крыш, провожали меня деревянные кони...»
Под угором песчаный плес. Поблескивает, течет, отсчитывает время Пинега. На том берегу — леса, леса, белеют стены монастыря. «Пока течет Пинега, будет жить память о нем», — сказал у могилы Василий Белов. Как горестно плакал он, на поминках, обнимая веркольских старух: «Спойте, спойте и мне...»
«...Меня неудержимо тянуло в большой шумный мир, мне захотелось работать, делать людям добро, как делает это и будет делать до последнего часа Василиса Милентьевна, эта безвестная, но великая в своих деяниях старая крестьянка из ceвepнoй лесной глухомани...»
Радовался скворец на черемухе, набирающей цвет. Ветерок, прохладный и легкий, качал молодую зелень старой лиственницы, шевелил ленты венков. Когда гроб опускали в могилу, два журавля взлетели и поплыли над нами. Я бросила в могилу горсть кузбасской земли. Земля наша казалась особенно темной, сытной среди скудной, северной.
К вечеру резко похолодало. На солнце светились березки, земные русские свечи. Вокруг могилы стояли, ходили веркольцы. Его семья. Каждый из них считал себя лучшим другом и роднёй. Так и было. И окликнет, и обнимет, и в дом зайдет, и на завалинке посидит-послушает.
Я сидела во дворе, на пне старой лиственницы, слушала, изумляясь, голоса местных женщин. Говорят, как поют! Вот она, эта музыка северной русской речи... Кто-то из близких говорил о заборе вокруг двора. А его могила раздвигала все заборы вокруг большого дома-земли, и трещали заборы наших, непоправимо, от рождения, от первородного греха разъединенных жизней.
Когда строили Абрамовы свой дом «неказистый, невзрачный по сравнению с домами-крепостями, Федор Александрович был доволен: «Стоит он на деревенском угоре. И какие дали, какая ширь расстилается вокруг... Да разве это не дом? Травяной луг... Травяные залы.. Луга как зеленые залы... Небо... Всё дом... »
Здесь он плотничал и косил. Любовался огненными маками. Ходил за водой в соседский колодец. Ходил с ведерком за морошкой. Здесь «робил» за письменным столом. «При первой возможности он уходил к людям — вспоминает Людмила Владимировна, — вслушивался в разговоры, разгадывал характеры, любовался, восхищался, негодовал...» Здесь было написано открытое письмо землякам. «Чем живем-кормимся». Сурово, с душевной болью обращался он к тем, кого любил как родню: «Чувствуете вы свою ответственность за запущенное хозяйство?» — о бесхозяйственности, психологии иждивенцев, о пассивности, о национальном бедствии-пьянке. И его волновало, что «разрушается человеческая почва»: «Только и слышишь — хорошо живет, вся в золоте... Омещанивание деревни, страны. И это все под видом социализма...»
Зачем он затих? Зачем ушел от нас, такой горячий, непоседливый?
«Он — ваш голос. Вы умеете петь, переживать, плакать, а он — ваш голос, — сказал у могилы Владимир Солоухин. — Он — ваш заступник. Он вас отстаивал и в книгах и на трибунах. Скажут о нем, что он — солдат, что бит был жестоко, но выходил победителем...»
А сражаться писателю-фронтовику Федору Абрамову приходилось за суровую правду о русской деревне, которую замалчивали те партократы, которые сегодня перекрасились в либеральных управленцев-временщиков, вобравших в себя все пороки советской системы и — ничего от ее великих достоинств. Эту правду пытались приукрасить слащавые бытописатели, очернить и извратить до предела — писатели-либералы. Партийным чиновникам подпевали послушные критики: «искажение действительности», «сгущение красок». В своем отечестве пророков нет. Косилось на Федора Абрамова высокое начальство.
Но книги его уже переводили на разные языки. И услышан был голос Абрамова во всех уголках страны. Летели сотни писем.
— Низко кланяюсь Вам за Ваш «Дом», какая нужная, тревожная, наводящая на мысль книга! Какое поразительное знание деревни...
— Я не знаю войны, не знаю, что такое голод. Этим я обязана тем женщинам, которые голодали сами, но растили хлеб для своих мужей и сыновей, чтоб приблизить Праздник Победы...
— Никогда не расстанусь с Вашей книгой, она всегда будет со мной...
— Вы написанием этих книг совершили не только писательский, по и гражданский подвиг...
— Вы написали книгу, какой еще не было в нашей литературе... .
...Уже давно оставлены лекции в университете, научный груд о творчестве Бунина. Кандидат филологических наук Людмила Владимировна Крутикова-Абрамова, помощница, верный друг и единомышленница мужа, уже давно «сдала экзамен на деревенскую бабу». Теперь, после его смерти ей предстояло выполнить его нолю — «жить за двоих». Предстояли годы работы с неопубликованными материалами, записями, набросками, планами. Непросто было публиковать написанное Абрамовым и в первые и в последующие годы после так называемой перестройки.
«Я иногда бываю едва жива, еле хожу. Но не унываю, нее терплю и Божьей помощью снова работаю. Надо всеми силами помогать Духовному Возрождению России пока совсем не одолели силы Зла», — пишет она мне в конце 90-х. Не пишет только о том, что живет на жалкую пенсию, не может оплачивать квартиру, хранящую память о муже. Сколько истинно православного терпения, сколько мудрости в этой удивительной женщине, подвижнице... Ежегодно едет она в Верколу, где могила Федора Александровича и его музей. Встречается с читателями, журналистами, актерами и режиссером спектаклей, поставленных по его романам.
Особые силы были нужны для работы над материалами незаконченной рукописи. В журнале «Нева», где в 1958 году был издан первый роман «Братья и сестры», впервые издаются двадцать глав «Чистой книги».
Первые заметки к роману-эпопее были сделаны еще в 1958 году: «В русском народе живет предание о чистой книге, написанной самим Аввакумом незадолго до казни... Человек, сподобившийся прочитать эту книгу, прогревает на всю жизнь... Он постигает всю правду жизни, и он знает отныне, как жить и что делать. Но чистая книга дастся только чистому человеку. И до нее надо дорасти. Отсюда принцип нравственного самоусовершенствования...»
3 марта 1975 года я получила письмо Федора Александровича, в котором он благодарил за приглашение в гости, в Сибирь. «...Но едва ли соберусь. Хочется разобраться со всякой текучкой и засесть за роман. Это, вероятно, будет самое серьезное, что я напишу...
«Над чем работаю? Если говорить о главной работе, над которой размышляю многие-многие годы, — рассказывал он в 1982 году корреспонденту еженедельника «Книжное обозрение», — это книга о России, о социальных и духовных исканиях России в канун революции».
Людмила Владимировна вспоминала: «Постоянно тревожили Федора загадки русской истории, русского характера».
Над заваленным бумагами и письмами рабочим столом, стоящим у окна с видом на набережную Невы, книжные полки: Карамзин, Соловьев, эпос, фольклор, предания народов мира, этнографические пособия, подборка информации о северных областях. Только лишь глядя на эти книги, можно было понять, как в последние годы жизни Федор Абрамов поднимался все выше над пространствами России, нее глубже проникал в лабиринты времен, по которым идут народы, перебрасывался из прошлого в будущее, прислушивался к голосам поколений ушедших и нынешних, искал перекрестки истории, философских и религиозных учений, и все это затем, чтобы по мере возможности заглянуть вперед, прозреть будущее России. В незавершенной «Чистой книге» он избрал для этих странствий во времени-пространстве Махоньку. Портрет Махоньки, северной сказительницы Марии Дмитриевны Кривополеновой, висит в его кабинете рядом с фотографией матери. Не лицо — лик. Широко расставленными глазами всматривается Махонька во что-то, что видит только она. Интуиция женская, пророческая — он видел ее и в веркольских «жонках». «Все слушал бы их...». А они ему: «Споем тебе частушки, только с картинками, смотри дак...».
Вместе с другом Федор Александрович побывал в местах, связанных с именем гениальной сказительницы.
«Мария Дмитриевна Кривополенова знала столько былин, скоморошин, сказок, песен, что память ее кажется совершенно необычной для привычных измерений. Моя пинежанка... Как все люди, Махонька ходила по земным дорогам и лесным тропкам, по лугам. Но она еще ходила по векам. Но у ней были еще особые дороги, которые были закрыты для других. Она еще ходила по векам русским, по дальним дорогам истории...»
Десять папок. Тысячи страниц. А написать он успел только сто.
...Начало века. Один из братьев уходит в революцию, другой — в купечество. Гражданская война и — братья становятся врагами. Маленькая старушка, «ходячие глаза», бродит с батожком по земле. Только ей ведомо, как соединить вчера и сегодня. Отправляется Махонька в гости к Илье Муромцу или в палаты Ивана Грозного, но она вернется в свое невеселое время, где сражаются белые и красные. Все они ее сыновья, и она должна остановить братоубийственный бой. А на поле боя в нее стреляют с двух сторон...
Размышляя над противоречиями русской истории, Федор Абрамов не мог не придти к извечному вопросу — «Что же такое человек?». Об этом говорят его заметки о зарубежных поездках.
1977. Май. Германия. 15 дней по приглашению издательства. выпустившего его трилогию. Как боится он встречи с немцами! Он — бывший фронтовик, а его посещение немецкой земли совпало с днями Победы над фашистской Германией. «Веймар Бухенвальд. Небо и ад, красота гения и ужас...»
«Человечество изучает космос, цунами, землетрясения и прочие разрушительные силы природы и меньше всего природу человеческую, в которой гнездится самая страшная бесчеловечность…»
В ноябре 1977 Федор Абрамов посетил Америку. И не зря после его смерти заметки о США откажется печатать либерально настроенный «Новый мир». Еще бы! Для наших либералов США — модель будущего России. А что же пишет он? «...Война для Америки великое благо. То, что для России трагедия, для Америки великое счастье... Высокий экономический уровень, сервис, деловитость и духовная нищета, невежество. Я не подозревал этого. Думал, пропаганда... Америка — эmo антипод России. Это бездуховность. Неужели по этому пути идти всему человечеству? Неужели у людей нет другого пути?»»
26 ноября 1996 года в Санкт-Петербурге, в Институте теоретической астрономии на открытии научной конференции директор Института вручил вдове Федора Абрамова официальное свидетельство, где было сказано о том, что малая планета, зарегистрированная в каталоге малых планет, получила имя Абрамов...
В 2001 году планета Абрамов и другие планеты и звезды проводили в последний путь советскую орбитальную станцию «Мир».
«Народ умирает, когда становится населением. — говорит нам сегодня Федор Абрамов, — а населением он становится, когда забывает свою историю».
...Вдогонку ушедшей весне еще поет по ночам какой-то соловейко. Днем стоит изнурительная жара. Деревня затихает, бродят только коровы, кони, свиньи, забираясь в прорехи забора соседней заброшенной усадьбы, где могучие заросли крапивы, чернобыльника, лопухов и одичавшей, заплетенной жгутами вьюнка малины заполнили пустующие пространства двора и огорода. Грустит, разрушается потихоньку сиротливый, покинутый хозяевами дом, трава прорастает в щели крыльца. Двери бани распахнуты настежь. Уцелевшим в поединке с сорняками гроздьям сирени и цветущей яблоне-ранетке некого удивлять своей роскошной, жизнерадостной красой.
В окружении пустующих, густо зарастающих усадеб деревня под беспощадным солнечным светом кажется сонным царством. Спи царевна Ивановка, спи, пока не разбудят чужие, холодные руки. «...Ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь...»
Заплетают воздух паутинами тонких мелодий птиц. В берегах, устланных тополиным пухом и впечатанными в глину крыльями бабочек-капустниц, затихает река. И кажется, что время здесь, замедляясь, готово остановиться.
Где-то в Думе принимают закон о продаже-купле земли. В Киселевске взрывается электричка. Где-то под Иркутском горит тайга. В Подмосковье матери хоронят обезглавленных чеченцами сыновей. В Ираке американские наемники уничтожают памятники древнейшей цивилизации.
Тишина в Ивановке такая обманчивая, коварная, располагающая к соблазну сонной обломовской жизни: «моя хата с краю». И нас охотно погружают в омут духовного сна и забвения злокачественные СМИ.
Сегодня мы забудем потопленный «Курск», уничтоженную космическую станцию «Мир». Завтра нам помогут забыть расстрелянных детей Беслана. А если мы не слишком забывчивы, можно победить наше сознание каким-нибудь хитроумным способом. Скажем, некий Рурбах из Германии выдал побасёнку, что никакого ледового побоища не было, не было битвы на Чудском озере. Ох как охотно подхватывают это «открытие» и несут его нам, как и любую заказуху продажные журналюги!
50 лет со дня смерти Нобелевского лауреата Ивана Бунина, 200 лет Федору Тютчеву, 85 лет со дня рождения Федора Абрамова, а на телеканалах — ни слова.
Есть еще один способ усыпить душу по принципу «капля точит камень»: осмеяние святых ценностей, мягко говоря, ирония.
В Москве к юбилею великого поэта открывается выставка «иронического осмысления биографических реалий жизни и творчества Пушкина». Проходит еще несколько лет и в еженедельнике «Совершенно секретно» можно познакомиться с «исследованием» некоего Александра Зинухова под заголовком «Евгений Онегин» как «криминальное чтиво», автор которого изыскивает под строкой пушкинского текста подтверждение... сексуального свидания Татьяны с Онегиным!
Цинизм как норма. Кощунство как средство расправы с идеалами. Воспитание Иванов, не помнящих родства. И вот мальчик пишет в школьной тетрадке: «Хочу быть киллером».
...В сибирской Ивановке я ищу свой утраченный брянский отчий дом. О нем напоминают посаженные у забора вишни. Ивановский вишняк скудно цветет и почти не плодоносит, но у этих вишен после дождя такой знакомый с детства, родной запах... А внучка, родившаяся в Сибири, больше знает про вишневый сад из Чехова. Я читаю ее школьное сочинение:
«...А что же вечное в этой пьесе? А вечное, на мой взгляд, — это вишневый сад. Вишневый сад как символ вечной красоты, чистоты, любви, Родины. И пускай за него дерутся жадные до наживы люди, пускай его вырубают, видя в нем только пользу, он навсегда останется в сердцах людей, видевших его, знавших о нем, прекрасном, цветущем, белоснежном, молодом и вечном».
100-летие «Сибирских огней»