Вы здесь

«Живая белка на великом древе...»

Так часто бывает — приходит человек в литературу со стихами, но постепенно, взрослея и мужая, переходит на прозу. А что это значит — перейти на прозу? Перестать записывать свои мысли в рифму и столбиком, прекратить, по словам Юрия Полякова, «Сидеть, с черновиками запершись, / уныло строчки рифмами оковывая. / И видеть: за окном проходит жизнь, / как женщина, призывно незнакомая», ради того, чтобы стихи прочитало и оценило сравнительно небольшое число знатоков и литературоведов? Однако где проходит граница между поэзией и прозой? Так ли уж важно оформление текста и наличие рифмы? Я могу привести огромное количество примеров идеальных столбиков с крепкими рифмами, однако поэзии там и близко нет. К счастью, имеются более близкие мне определения поэзии, вроде тыняновского, — зависимость смысла от звука и ритма. Если так, то Юрий Поляков из поэзии и не уходил — его проза поэтизирована по всем правилам лингвистической кодификации: на собственно языковом, коммуникативно-прагматическом, этическом, других прямых и опосредованных уровнях. Его проза всегда завязана на троп; даже если он выражен не слишком явно, текст повести или романа у него насквозь метафоричен, в его случае метафора не формообразующий материал, а скрытый маркер поэтической трансгрессии. В формате эссе процитировать фрагмент из какого-либо романа Полякова такого объема, чтобы тем, кто недостаточно знаком с его прозой, стало ясно, что я имею в виду, невозможно, поэтому придется новичкам поверить мне на слово… или срочно идти читать его книги.

О прозе Полякова сказано довольно много, о поэзии тоже. Еще в 1976 году на редкость внимательный к творчеству других поэт Владимир Соколов написал в предисловии к «Книге в газете» (была когда-то такая отличная рубрика в «Московском комсомольце») о поэзии тогда еще молодого-начинающего Юрия, что это «стихи размышляющего человека»: «Он, можно сказать, еще и не печатался, а я уже запомнил одно его опубликованное стихотворение “Зачем вы пишете стихи?”. В этом маленьком ироническом фрагменте находит отражение мысль об очистительной, воспитующей силе искусства. И хорошо, что Юрий Поляков это вовремя ощутил и высказал. Авторская мысль не может мешать непосредственности читательского восприятия, если она растворена в природе самого стихотворения. И Поляков это уже понимает, чему свидетельствует его стихотворение о Муранове, где он “впервые Тютчева читал, сменив слова на запахи и звуки”». Через четыре года Соколов написал еще одно предисловие — к первой книге молодого поэта, названной очень точно: «Время прибытия», — где продолжил: «…как старший собрат по перу, порадовался, что у него все вовремя — и молодость мысли, и молодость формы, и молодость возраста. Мне нравится читать стихи Ю. Полякова, потому что они в плоть и кровь свою впитали и продолжают впитывать все хорошее, что есть в нашей поэзии». Критики вслед за Соколовым (Ю. Болдырев, Е. Шевелёва, В. Куницын и др.) в один голос отмечали эту творческую способность Полякова ощущать современность со всеми ее радостями, победами, поражениями и болевыми точками столь остро, словно поэт и его время были единым органическим целым: «Время — живой и многоликий герой книги», — писал А. Хворощан о сборнике «Время прибытия». А вот как заканчивается стихотворение-визитка этого сборника:

В мире нет энергии сильней

Той, что в ходе времени таится!

И душа работает над ней…

Да, душа писателя работала: гражданская лирика, интерес к военной проблематике, фронтовой поэзии (в частности, он серьезно занимался изучением жизни и творчества сибирского поэта Георгия Суворова, погибшего в 1944-м под Ленинградом, написал о нем несколько статей и даже защитил кандидатскую диссертацию «Творческий путь Г. Суворова. К истории фронтовой поэзии», которая легла в основу историко-публицистического исследования «Между двумя морями. Книга о поэте»), поиски духовного начала в родной истории — эти темы стали главными в поэзии Полякова. Все то, что критик Владимир Бондаренко называет «литературой прямого действия», представлено в поэзии Полякова, а затем дополнено, развернуто и усилено в прозе.

Я познакомилась с Юрием Поляковым в 1985 году, на одном из фестивалей поэзии во Владивостоке, в то время, когда в «Современнике» вышла его третья книга «История любви» — и для меня он так и остался навсегда, по первому яркому впечатлению, автором неожиданно нежной и тонкой, а порой и страстной, глубокой, даже трагической любовной лирики. Часто Полякова называют «мастером тонкой эротики», однако эта репутация сложилась уже после выхода его прозаических произведений. И это закономерно. Многие считают поэзию языком интимных переживаний «любви земной», в то время как если мы подвергнем анализу лучшие образцы любовных сцен и переживаний в прозе или стихах, то станет очевидно — дело обстоит как раз наоборот: в прозе побеждает плоть, а в поэзии — платонизм. Читатель, успевший полюбить Полякова-прозаика, со всеми его — вернее, его героев — пряно-эротическими тайнами, желаньями и заморочками, которые люди так любят «переносить» на писателя, забывая, что далеко не все, что тот пишет, автобиографично, открыв первый том собрания сочинений, вышедшего к юбилею писателя в издательстве АСТ, будет удивлен почти детской чистотой, честностью и прямотой его любовной лирики. Кстати, в этом первом томе вниманию читателя впервые представлены и ранее не публиковавшиеся юношеские стихи, до сих пор не покидавшие ящик письменного стола. И я уверена — читатель порадуется тому, что они его наконец покинули, как этому порадовалась я.

Лирический герой Полякова по нынешним понятиям старомоден («я ищу девятнадцатый век»), он всегда любит только одну женщину, считая, что «на каждую любовь (так справедливей!) отдельная должна даваться жизнь», чтобы можно было всего себя отдать любимой, «долюбить» до полного исчерпания чувства или до смерти — как бог даст. Он готов к этому, степень его готовности к этой любви определяется ощущением неотвратимого, но блаженного ужаса (и ответственность огромная, и преодолеть себя невозможно!): «полюбить — словно высунуть голову из окошка летящего поезда…»

Даже расставшись с первой, несостоявшейся «любовью на всю жизнь» («сначала я забуду звуки голоса, ее привычку теребить кольцо, потом ее глаза, походку, волосы…»), он верен смутному образу, абрису, едва различимому во мгле лет: «Пройдут года. Но никакая женщина не сможет никогда сравниться с ней!»

И вот еще одно, гораздо более трогательное и сильное доказательство верности лирического героя Юрия Полякова: через сорок лет — огромный срок для человеческой жизни! — он вновь возвращается к «Стихам о первой любви», о «девочке-красавице», написанным в 1974-м, и добавляет еще одно четверостишие:

Года летят, торопятся минуты.

Ворочаясь бессонно до утра,

Я часто вспоминаю почему-то

Ту девочку с соседнего двора…

Это вариант бессмертного «Я помню чудное мгновенье», только без катарсической встречи и чувств, которые «воскресли вновь», — нереализованное, неизжитое чувство («и девочка-красавица пропала») долгие годы томит и томит сердце поэта:

Всех ближе та,

Которую недолюбил.

Виною маета,

Когда не до любви...

В судьбе Юрия Полякова была и армия, а как отслужить солдату, не посылая писем любимой, не терзаясь ожиданиями ответа?! И вот — в муках впервые рождается настоящее, выстраданное:

Рукой заледенелой на привале

Царапал: «Здравствуй…» —

и валился спать,

Но там, где раньше слезы
проступали,

Слова вдруг научились проступать.

 

Да, теперь он знает, как это бывает, когда на месте слез проступают слова. И тем не менее любящий у Полякова всегда счастлив, даже если страдает: «Когда влюблен, весь белый свет в любимом. А разве не прекрасен белый свет?!» Лирический герой Полякова страдает, как говорится, на всю катушку, безоглядно, его страдание и сила чувства всегда взаимосвязаны, ведь настоящее «любить по-русски» всегда трагично:

А еще от любви

Остается такая тоска,

Что уж лучше б совсем

От нее ничего не осталось…

Но — всегда прекрасна эта любовь! В произведениях Полякова она представлена многогранно: тут и школьная влюбленность: «мы с ней целовались в холодных и гулких подъездах, пугаясь внезапных шагов и гремучих замков», и «странная нежная боль», и ревнивая страсть: «остается смятая кровать, пахнущая нежным смуглым телом, остается право ревновать…», и любовь человека, умудренного жизнью: «иною могла быть судьба у любимой. Допустим, в какой-то из сереньких дней она промелькнула бы мимо незримо, и я никогда не узнал бы о ней», и семейная глубокая привязанность, которая часто сильнее и важнее даже самой яркой любви: «ах, эти семейные ссоры — букет непрощенных обид <…> и дверью я хлопаю, чтобы опять ты вернула меня», и «солнечный удар»:

Почему мы не встретились раньше?

Почему?

Почему?

Почему?!

Ты была бы иною,

вчерашней,

Предназначенной мне одному!

И в душе бы моей не теснилась

Между долгом и счастьем борьба,

И в глазах бы твоих не светилась

Та,

чужая,

другая судьба…

С годами лирический герой Полякова, следуя пушкинскому «пора, пора мне быть умней!», все чаще уговаривает сам себя, что пора угомониться, остепениться, убеждается, что он устал, что чувства умерли… но сердце живо: «узнаю по всем приметам болезнь любви в душе моей».

И наконец приходят сильные стихи, посвященные той, единственной, которая стала его судьбой:

Конечно, счастье —

это тоже тяжесть.

И потому чуть сгорбленный стою.

Не умер бы я, с ней

не повстречавшись,

И жизнь бы прожил. Только не свою!

Как органичны, экспрессивны эти строки, сколько в них вложено, сколько высказано! Не ощущается в них никакого усилия, мучительного «втискивания смысла в рифмы». А потому, что «поэт — счастливый невольник слова, — признается Юрий Поляков в предваряющем первый том очерке “Как я был поэтом”. — Он и в быту разговаривает совсем не так, как другие, — не просто обменивается информацией, как другие, а наслаждается, упивается рождением внезапного словесного смысла… Он кожей чувствует, что иной крошечный промежуток между словами порой значит куда больше, чем сами слова. Для него слово — это живая белка на великом древе, соединяющем землю и небеса». Правда, далее, чтобы немного загасить пафос, уже в своей ироничной манере прозаика добавляет: «В поэзии, как и в алкоголизме, главное — вовремя завязать».

На что могу ответить в том же ключе: бывших поэтов, как и бывших алкоголиков, не бывает — рано или поздно сорвутся…

 

100-летие «Сибирских огней»