Вы здесь
Светлость безымянная
когда цветут пустые яблони
когда на небе вместо неба ночь глухая
в глаза смотри мне в глаза смотри
не по лицу меня узнаешь
Светлость безымянная
Светлана Ивановна Кругаля в кругу родственников всегда выступала за мир. Она сочувствовала всем видам живых существ, кроме комаров.
В этом мире не могло быть никаких «однажды», все имело опору. Ведь если есть рассвет и закат, то все остальное как-нибудь к этим двум само привяжется.
В июне СИ (протяжная нота глубокого синего цвета) укусил еж, в июле занозилось плечо.
СИ куталась ночью в два дачных одеяла и удивлялась небу — все возможно, все терпимо.
В августе, в день рождения поэта Державина, позвонил Вергилев.
«Надо же, — подумалось СИ, — любимое время года, а что себе позволяет!»
— Кружка... — весело начал Вергилев.
СИ никогда не была ни полной, ни пустой и шутку эту не понимала. Прижимая телефон к уху плечом и на ходу стягивая перчатки, перепачканные землей, СИ зашла в дом. Стащила с головы кепку — считай, пересадка пиона пропала — и присела в продавленное кресло.
— ...жизнь — это вентилятор.
СИ прошлась взглядом по комнатке. Что видим, то и поём?
— А также кастрюля. И выбивалка для ковров... — язвительно добавила она.
Надо было как-то поддержать беседу, хотя и не хотелось.
Вергилев охотно рассмеялся. Помнится, он всегда был готов к празднику.
СИ насторожилась. Чего надо этой старой злопамятной заплатке на практически безупречной скатерти ее судьбы? Она и фотографии-то все их совместные давно выкинула. Была когда-то искра, сияла и звала. Но он хотел мерцания миров и еще много пива с друзьями. А она — окно законопатить, чтобы не дуло.
— Зубы-то не все еще выпали? — весело продолжил беседу давний знакомый.
СИ глубоко вздохнула и приготовилась сбросить звонок. Но Вергилев вдруг посерьезнел:
— Дело есть.
Оказывается, у него не так давно родилась двойня.
«Так тебе и надо! — с радостным злорадством подумала СИ. — В пятьдесят-то с хвостиком!»
— Маша и Наташа. Что-то не идут они у меня... Растут плохо. Хилябундеры.
«Я-то тут при чем?» — захотелось рявкнуть СИ, но она сдержалась.
Интересно все-таки, зачем он звонит?
Злоба, древняя как мир, поднималась из груди медленно, верно, зная, зачем она идет — все разрушить и убить. Начнет с самого слабого — с душевного равновесия. Жутко захотелось вернуться к кусту пиона. Нет, хватает наглости звонить, а? Подумаешь, радость — двойня у него...
А ведь клал и ей Вергилев горячую ладонь между лопаток, и текла золотая капля по позвоночнику...
— Помнишь, — Вергилев как-то стыдливо запнулся, — ты говорила, у тебя бабкин заговор имеется? Волшебный, всемогущий... Ты только не смейся...
Он что это, серьезно?
— Да ну тебя! Сдурел ты, Костя. Лучше доктора нормального найди...
Вергилев вздохнул и совсем уж упавшим голосом чиркнул:
— Если прошу, значит, надо. Очень.
От этого его беспомощного полушепота СИ мигом вынесло в прошлое. Помнится, в комнатке, которую они снимали, невыводимо пахло пылью. И на потолке была трещина в виде страдающей от безводья Африки.
«...Я вот сейчас на ухо твое глупое скажу такое, отчего ты всегда, всю жизнь счастливым будешь. Простым, умным и хорошим. И правильно все будет у тебя. Только не смейся».
Но он, конечно, смеялся. И сам за ухо ее кусал, вместо того чтобы слушать.
«Дуроблямба ты! — шептал, будто пчела по мочке ползла, — и все таяло, текло перед глазами. — Мир — это квантовая спираль. Скачок пустоты. Безымянная светлость. Бабкин заговор против каких-то невидимых квантов? Смешно и сравнивать!»
«А я все равно скажу! — Она сердилась, и, кажется, по-настоящему. — Если... подстрижешься...»
Вергилев стихи писал. А она под диваном никак эту проклятую пыль вывести не могла — даже шваброй. И опять злилась. Злилась, злилась...
то что не рождается само рождает все
то что не меняется само меняет все
я твоя изнаночка
ты моя изнаночка
будь моей петелькой
потяни меня потяни за собой...
Как там дальше? Забыла. Да и зачем такое помнить? Не помогли им ни стихи, ни моющие средства.
СИ вздрогнула и поймала свое отражение в зеркале. Забылось. Да не все... Вон как сердце-то прыгает.
— Разве ты в бабкины заговоры теперь веришь?
— Кружка, — подозрительно серьезно задышал Вергилев в трубку, — я тебе что хочешь куплю. Хочешь, мультиварку куплю? Хочешь — посудомойку?
— Иди ты! — рассердилась СИ.
Бросила бы телефон о стену, да нельзя — дорогой.
Она почувствовала, что больше не может. Уже и голос дрожит, и в горле комок. Дыхание через раз. Это значит, здравствуй, бессонная ноченька. Заварить бы ромашки. Надо завязывать с бесславным прошлым.
— Мне поискать надо. Где-то записано.
Когда Костя наконец от нее отцепился, СИ стекла с кресла на пол и отшвырнула телефон. Старый дачный коврик пах средством для стирки.
Штора.
Окно открыто.
Старая этажерка с хламом в углу...
Вот и они. Пришли слезы. СИ решительно их подавила. Ну уж нет, Вергилев, снова ты меня не зацепишь этой своей непонятной светлостью. Ишь ты, петелька... Ну-ка давай, отцепляйся!
СИ решительно поползла к этажерке. Стала рыться на нижней полке. Дачные вещи — особая радость. Сосланные, брошенные, а возьмись за них — бездна смысла. Память.
Очнулась — вечер. Пора кабачки поливать.
— Дурак ты, Вергилев! — прокричала она выключенному телевизору. И наконец по-настоящему расплакалась.
Маша и Наташа.
Так и лезло в голову — похожи они на него? Так же глупо улыбаются? Любят в шепталки играть. И лохматые, наверное...
Вот она, бабушкина тетрадь со старыми рецептами. Страшная клеенчатая обложка, страницы измяты, а последняя вырвана.
— Да сожгла я его, этот заговор. — СИ почувствовала, как сильно она устала. — Нечего тут искать. Все сгорело.
Ушел ты, Костя, в общагу с друзьями и подружками барагозить и стихи читать, а я психанула и сожгла. И свое собственное, не бабкино, недоброе заклинание в спину прокричала: «Не будет тебе ни счастья, ни простоты! И правильного ничего никогда у тебя не будет!»
Злая была. Злая осталась. Себя не обманешь.
СИ выдохнула, вытерла слезы, поджала губы.
Взяла телефон и в мессенджер Вергилеву начала набивать. Что видим, то поем? Ну ладно, Костя! Твои правила...
Что первое в голову приходило, то и писала:
«На встающее солнце повернуть человека и самому встать лицом, чтобы свет почувствовать. Сильное настоящее желание помочь не себе, а другому породить. Положить свою левую руку ему на пупок. От сердца сказать: “Расти семечко ясное у тебя внутри, как и у всех живых. Лижи солнце тебе глаза, лижи язык, лижи живот. Пусть дышат. Иди, беги, лети, делай, что захочешь, — да сам на месте оставайся, не теряйся.
Сияй тебе изнутри свет без имени и пути и никогда не гасни.
Пусти, отпусти, все препятствия пропусти!”
Подуть на макушку и повторить три раза».
— Господи, прости меня, — выдохнула СИ и нажала «Отправить». — Пожалуйста!
Саёнара
Одна девочка подросткового возраста так любила иронизировать над своими родителями... Высмеивала их и всегда отпускала саркастические замечания. Вот прямо любые мелкие промахи и недостатки вышучивала.
Не знаю, надо ли дальше вам рассказывать. Дальше очень страшно будет.
Сама-то девочка была вполне адекватная. Мечтала жить в Норвегии, где у нее будет собственное кафе и собака корги, носить одежду оверсайз. Еще она увлекалась японским аниме и давно уже решила поменять фамилию с Поляковой на Кабаяси. Ну или хотя бы имя — с Лены на Селению.
— Как вы, я жить не буду, — говорила она родителям и хлопала дверью, когда ее просили помыть за собою тарелку, — ни в этой мрачной квартире, ни в этой отсталой стране! Стремное все.
Родители, действительно, не японцы в Норвегии: мама на метро ездит на работу в библиотеку каждый день, папа — на автобусе в институт.
И все время девочка над своими родителями смеялась — какие они у нее глупые, даже инсты у них нет.
— Я буду блогером. Видео буду снимать про... что-нибудь. И так деньги зарабатывать. Реальные деньги, а не вот это вот все.
— Ну и ладно. Будешь так будешь, — говорили родители и покупали девочке кроссовки для занятий волейболом, заколочки с Пикачу и маффины с черникой к чаю.
Дальше вот что случилось.
Проснулась однажды девочка, а родителей дома нету.
Она всегда спала утром долго, если ее мама не будила и не выпинывала силком в школу, а все потому, что ночью девочка всегда в телефоне видосики смотрела о том, как она замечательно жить будет.
— Йоху! — обрадовалась девочка. — И зубы чистить не надо, и над ухом никто не зудит. Праздник!
Еще толком не проснувшись и еле-еле разлепив глаза, прошлепала она на кухню. В холодильнике почему-то было пусто, только лежало одинокое яблоко, которое с одного боку пахло не очень. Пожевала девочка яблоко и пошла в коридор к зеркалу — посмотреть на свои фиолетовые волосы, достаточно ли богемно они растрепаны.
Посмотрела — а оказывается, она выросла.
Но квартира та же, и даже диван в ее комнате старый.
Поглядела за окно — а там все как обычно: никакой Норвегии — советский дворик, умеренно загаженный.
Тут внезапно вроде телефон зазвонил, но звонок чудной. И сам телефон никак найти невозможно. Где он?
— Селения Олеговна Кабаяси, — сказал телефон, или что там вместо него теперь. — Идентификация. О’кей.
В воздухе, прямо в комнате, перед девочкой развернулось сияющее пространство размером с праздничное блюдо.
— Ненавижу этот шлак, — сказал тоненький голосок, и в блюде появилось миловидное личико. Девчачье, лет девяти или около того. — Это твое отстойное имя. И дом, в котором ты живешь. И все у тебя такое глупое! Инста — это факи позорно. Пф-ф-ф...
Личико закатило глазки, довольно жирно подведенные блестками.
— Еще ты все время мечтаешь. Мечтаешь, мечтаешь, все рассказываешь мне, как ты будешь круто жить. Когда-нибудь... В Норвегии... А надо жить реально.
Девочка, которая выросла, ничего не могла понять. Она тихонько присела на свой старый диван и поджала ноги, которые вдруг стали казаться ужасно громоздкими.
«Может, если почаще моргать, что-нибудь прояснится?» — подумала она.
Но не помогло.
— Так что я решила все поменять, — продолжал бесноваться сияющий экран. — Я не ты. Саёнара. Имею право выбрать себе другую жизнь. Так что с тобой свяжутся. Так что пока. Ну и лицо у тебя — сейчас заистеришь! Тот еще отстой. Ненавижу, когда ты истеришь. У меня все.
Светящееся пространство размером с блюдо погасло. И тут же в воздухе на уровне покосившейся полки загорелись какие-то цифры.
«Наверное, счет за разговор», — с ужасом догадалась девочка, которая выросла.
И тут в нее стал просачиваться страх. Кое-что она начала понимать, а кое-что вспомнилось само.
— Селения Олеговна Кабаяси, вам пора на работу. — Снова этот кто-то незримый в квартире неизвестно откуда. Следят за ней, что ли?
— Выходите из дома, — приказал бесстрастный голос, и никак нельзя было понять, откуда он исходит. — Через тридцать минут вы должны быть в библиотеке, иначе вас ждет штраф.
Цифры стали мигать, отражаясь на обоях на стене.
И тут девочке, которая, оказывается, выросла, стало так страшно! Так страшно, что я и передать не могу.
Это не моя знакомая, но мне ее ужасно жалко.
Она криво улыбнулась и хотела было пошутить по привычке, но никого рядом не было. Оглядывайся или нет — без разницы. Не издеваться же над самой собой. Или?..
Не зная, что еще сделать, девочка сильно зажмурилась, сидя на своем очень старом диване, — чтобы проснуться.
Может быть, в Норвегии.
Или хотя бы обратно как-то бы...
Но нет, не проснулась она.
Поэтому я и не хотела рассказывать вам эту историю. Правда, страшная она.
Ну ее.
Дальше не буду.