Средиземное

Так

Так тают острова воспоминаний, и стылая вода

стирает рифы мшистые надежд, так верим куцым снам,

струимым мнимой явью, за диво пречистое мира и

скотство слепое его, творя создавших нас богов и

воплощая то, что нас развоплощает, так молкнет

музыка забвенных ожиданий за стайкой кремоватых

облачков, несомых безоглядно в невозвратность, и пух

каникулярных тополей так стелет ветреные тропы

необратимых берегов, так рассудок заблудший точит

исподволь ду́ши по немым закуткам мирозданья, так

вспоминают изредка себя, как съехавших давным-давно

соседей, чьи позабылись напрочь имена и стерлись

подъездные лица, так убивают беспутное время и

потому, что его не осталось, и оттого, что весь век

впереди, так заплывают в нагие сны рассвета все те,

кто нежно населял отснившиеся жизни и кто за воздухом

свинцовым вздыхает пряно про себя, и то, что складывало

мир по кубикам любовного познанья, его так предает

небрежно и отрекается покорно от себя, так разползается

по белым швам и этот стих, который ты примеришь

на себя, гарцуя в сизом зеркале неверья, так тает все

в незрячем взгляде, творившем рваный свет, и ты,

обняв обратные ветра и пригубив вина заоблачного

цвета, сольешься так оплавленным лучом

с заплаканной апрельскою капелью.

Валерию Двойникову

Mais voir un ami pleurer...

Jacques Brel¹

И если вдруг в дверях предутренней разлуки

друг редких встреч заплачет на плече, она не зря

ревнительно отжи́та, такая пустая и глупая

шутка. Лики киевского детства, португальская

юность, даже лондонские скобки и валлонский

приютный тупик, весь мир сиротский и в прах

продутый, который ты, упрямый, как все свои

смертельные влюбленности, еще стараешься

назло зарифмовать. Ну а я, что я знаю об этом,

как, впрочем, и о том? Мы лишь в стихах порой

встречаемся напрасно, но, видит бог, не зря средь

отключенно-подключенных, прикованных к липучей

пустоте, мы опоздали на поезд последний, который

отбывает послезавтра, и он перед носом смыкает

гремучие двери. По улице Аве Мария в надежде

святой ни на что, читая клинописи стертых лиц,

бреду я вне себя, и памяти пьяные птицы ныряют

в рваных облаках, а на плече предутренних

прощаний беззвучно плачет дальний друг.

Льву Карнаухову — позднее прощание

Кому земля —

священный край изгнанья...

Максимилиан Волошин

В день твоего рождения открылось, что ты умер,

уж полгода тому назад ты родился туда, где ни-ни —

ни болезни тебе, ни грешной печали, ни зряшных

воздыханий, где встретили тебя уфимские великие

бураны, отвесившие белый свет, наш вихрастый

Сережа и игрово-надмирная Надя в ее зазвездной

пятиэтажке с этюдами по всем углам, где мы хором

намечтали себя, сказав бездумные слова, по которым

потом и отжили все наши призрачные сказки и все

кромешные кошмары, которые нас разом разнесли

по сиротским краям узнаваний, и вот уж я, как перст,

последний, качаюсь полым истуканом на всех руинах

вешних предвкушений, как на мерцающих сугробах

детства, разгребая осколки небес, вздымая липкий

прах поминовений над пустыней постылых времен,

потерянно плетя кому-то никому миры тому назад

забытые стихи. «И я вдруг понял, как там пусто», —

успел ты уронить, когда за небо ушел Сережа вслед

за отчалившей в сигаретной нирване Надей. И кто-то

из безлико закликанной братии тебя сегодня рьяно

поздравляет, желая всякого здоровья и ждя ответных

лайков от уральского мэтра межвселенского реализма,

а ты давно собрал мольберт и обронил муштабель,

отплыв за дочерью, за сыном в свое неверное ни-ни,

оставив за собой распахнутые настежь

кристальные врата.

Вальс минований

Ну а в дольней доле мимовейной все привольно

до боли потому, что проходит, все предвечно

на поднебесной пыльной ладони, оттого что

обречено, и любимо беззаветно так иль безответно,

потому что неизменно нам изменит оно, всё, как

тень, неотторжимо, потому что навеки сошло, и

на наши крапленые судьбы, как в финале забытого

фильма, под томный хор заштатных скрипок, валит

оперный ватный снег, который и не стает никогда.

Осмелился ли ты однажды на себя иль оттрубил

по чужому уставу, сорвался ль с засиженной ветки

или слепил наскальное гнездо, минует глухо даже

миновавшее, как ветер форточки забитой и нежность

бабушкиной каши. Мир с изгаженной изнанки, лица,

что дороже света, за слепою пеленой, даже оный

день порожний — всё навеки в заветной юдоли лишь

потому, что ушло непреложно за былью сущих снов

и вкусом пернатой юности на глянцевых губах.

Ну а дальше растянулось, как забытые долги, или,

может, причиталось, да не вспомнить уж за что

в валком вальсе минований и в рассветном

перезвоне стертых солнцем звезд.

Средиземное

Пролетая Монблан и Леман с тягучим

сандвичем в зубах, над Венецией кисло

скользя в необратимых облачках, неведомо

зачем и от чего несусь я снова на Корфу, и

почему, когда так рано, под нами некая

Тирана. Минует то, чего не жаль, вослед

всему, чему нет срока, а жизнь невнятно

так сошла за небом сплющенные горы, за

надувные облака, в которые вонзаемся

с тобой самозабвенно, забыв стократ,

на что осмелилась, пожалуй, что напрасно,

что не посмела, может, и не зря. Слиняв

по левому борту, ты лихом нас не поминай,

Дубровник голопузых орд, и вот уж, господи,

так скоро и опять облобызает облое чело

любезная неведомым богам, лазурноокая,

показанная старцам и юнцам, тем томным

снам подвластная Керкира, где всё навеки

с элладскими ветрами заодно, где даже

задаваться вопросами немыми нам и срамно

и, право, неуместно; бежит недвижная волна,

сама в себе муарно отражаясь, и все стирает

раз и навсегда тебе, как сон, доверенное море.