Вы здесь
Песенка частокола
Владимир ТИТОВ
ПЕСЕНКА ЧАСТОКОЛА* * *
только дни у меня и остались,
бесконечные дни, от восхода
до заката, чтоб зренье скиталось,
как евреи в пустыне Исхода,
по столу, крестовине оконной,
между светом и тьмой, по-синичьи,
не нарушив сей полог суконный
над невидимым царством горчичным;
кружит лесенка, все же похожи
зерна времени, в новом изводе
чуть под солнцем покроется кожа
чем-то луковой кожицы вроде,
чем-то прежним, как сетью рыбачьей,
галлилейскою пылью, в долину
вдруг дохнувшей, — едва ли иначе
потекут эти дни, день единый.
* * *
…Где нет надежд и нет воспоминанья.
Н. Гумилев
Высылаю тебе ветви яблонь, впитавших
запах моря, укрытого бронзовой степью,
сохрани их в трудах, опоясанных цепью
апофтегм, что-то значить уже переставших.
посели их, смиренниц, в чужой флорилегий,
или в садик Страбона, в процесс Жиль де Реца —
им на ушко шепни: мимолетно соседство,
они станут неведомой частью элегий,
тех, чьи авторы тьму или свет обживали,
и на камешке речи писали на память;
эти ветви во сне — если сон твой не занят —
станут мне — рукавом, а тебе — кружевами,
стуком сердца, молчанием, песенкой скальда,
чем угодно — твоею рукою раскрытой
в осязании тела, которое скрыто
под буквариком памяти, — на ночь ли? дай то
Бог, на время цветения яблонь; Шекспира
приневоленной розой шестого сонета
обернутся они, если встанешь до света,
если в ночь поглядишь — виноградом сатира…
высылаю тебе ветви яблонь, впитавших
копоть горечи, боль поминанья, печали
по вещам, что, недвижны, остались в начале,
и по жизни, от времени света отставшей…
* * *
синица по-гречески пишет,
а по-арамейски снегирь,
и небо соленое дышит,
и снежная носится пыль;
синица страницу напишет,
листочек напишет снегирь,
и выйдут на стылые крыши
Исайя, Амос, Иоиль
и скажут, ну что же, синица,
ну что же, промолвят, снегирь, —
и утренний мир превратится
в одну безголосую пыль.
былинку ухватит синица,
снегирь переступит за снег,
и новые выступят лица
сквозь русский невидимый свет.
или в садик Страбона, в процесс Жиль де Реца —
им на ушко шепни: мимолетно соседство,
они станут неведомой частью элегий,
тех, чьи авторы тьму или свет обживали,
и на камешке речи писали на память;
эти ветви во сне — если сон твой не занят —
станут мне — рукавом, а тебе — кружевами,
стуком сердца, молчанием, песенкой скальда,
чем угодно — твоею рукою раскрытой
в осязании тела, которое скрыто
под буквариком памяти, — на ночь ли? дай то
Бог, на время цветения яблонь; Шекспира
приневоленной розой шестого сонета
обернутся они, если встанешь до света,
если в ночь поглядишь — виноградом сатира…
высылаю тебе ветви яблонь, впитавших
копоть горечи, боль поминанья, печали
по вещам, что, недвижны, остались в начале,
и по жизни, от времени света отставшей…
* * *
синица по-гречески пишет,
а по-арамейски снегирь,
и небо соленое дышит,
и снежная носится пыль;
синица страницу напишет,
листочек напишет снегирь,
и выйдут на стылые крыши
Исайя, Амос, Иоиль
и скажут, ну что же, синица,
ну что же, промолвят, снегирь, —
и утренний мир превратится
в одну безголосую пыль.
былинку ухватит синица,
снегирь переступит за снег,
и новые выступят лица
сквозь русский невидимый свет.
* * *
…И понимать всемирный сон.
А. Фет
засыпай где-нибудь, засыпай
в краю, чутком на пенье цикады…
еще звезды не считаны, надо
посчитать — ну так что ж, посчитай,
малый ковшик на палец надень,
поверти — одинокое счастье,
засыпай, и во сне хоть отчасти
свет вернется, осветится тень;
мотылек по стеклу семенит,
мятым крылышком ночь подметает;
млечный путь, просо звездное тает,
и колышется все, и звенит.
CHIEVREFUEIL*
В лесу — между камнем, поющим богов и героев,
и старым орешником, помнящим горькое имя,
наследствуя им, и следя поневоле за ними,
проси их даров — и они тебе зренье утроят, —
увидишь, как время течет под покровом поэмы
от жестких корней колоннад к междоузлиям башен,
живущих на небе, как перышком птичьим украшен
в витраж заглядевшийся девичий лик Ойкумены,
как пляшет пчелою Давид, наполняя ковчежец
пыльцой луговою и солью пустыни и моря,
а буквы ясней и ясней от печали и горя,
в Элладе, в Египте и Риме — а буквы все те же…
как пишет лоза на спине узловатого вяза —
сухая латынь поцелуев, стволы и побеги —
начерченный пальцем гекзаметр римских элегий
к прощальному облаку этой лозою привязан;
смотри, зацветает скрижаль, недомолвлено слово,
недожиты дни, и орешник в кусте каприфоли
свой слог повторяет в цепи одиночества, то ли
в цепи бытия — в ночь, и в день набегающий — снова.
в краю, чутком на пенье цикады…
еще звезды не считаны, надо
посчитать — ну так что ж, посчитай,
малый ковшик на палец надень,
поверти — одинокое счастье,
засыпай, и во сне хоть отчасти
свет вернется, осветится тень;
мотылек по стеклу семенит,
мятым крылышком ночь подметает;
млечный путь, просо звездное тает,
и колышется все, и звенит.
CHIEVREFUEIL*
В лесу — между камнем, поющим богов и героев,
и старым орешником, помнящим горькое имя,
наследствуя им, и следя поневоле за ними,
проси их даров — и они тебе зренье утроят, —
увидишь, как время течет под покровом поэмы
от жестких корней колоннад к междоузлиям башен,
живущих на небе, как перышком птичьим украшен
в витраж заглядевшийся девичий лик Ойкумены,
как пляшет пчелою Давид, наполняя ковчежец
пыльцой луговою и солью пустыни и моря,
а буквы ясней и ясней от печали и горя,
в Элладе, в Египте и Риме — а буквы все те же…
как пишет лоза на спине узловатого вяза —
сухая латынь поцелуев, стволы и побеги —
начерченный пальцем гекзаметр римских элегий
к прощальному облаку этой лозою привязан;
смотри, зацветает скрижаль, недомолвлено слово,
недожиты дни, и орешник в кусте каприфоли
свой слог повторяет в цепи одиночества, то ли
в цепи бытия — в ночь, и в день набегающий — снова.
* * *
Пространный круг веков подобен Океану…
М.М. Херасков
я на берег взошел, который океана
волны натруженной бревенчатой рукой
касался, как дитя, и сгнившей берестой
посланий заполнял кефальи караваны,
и раковинке сон нашептывал пустой;
то только остров был, но острову казалось —
он ставшая волна, принявшая усталость
от серебристых рыб, в бесчисленных веках
несущих письмена на легких плавниках;
я на берег взошел, и яблоком эпохи,
на острове пустом, где не гуляет Бог,
мне время улеглось в ладони погребок,
и океан ушел, тяжелый, крутобокий,
в темнеющую степь, где и ковыль глубок;
остались острова, безвидными стадами
бредущие промеж засохшими судами,
и я за ними шел, как рыба без воды,
и в высохшей земле не оставлял следы;
теперь на берегу азийского простора
я океан ищу, мне рыба в ковыле
идет поводырем, и прячется в золе
осмысленная речь ракушечьего хора,
и капля бытия — в пылающей смоле;
когда наступит день для возвращенья крови
под рыбью чешую, я зрение закрою,
и осязанием, в развернутой руке,
вновь различу письмо — на рыбьем плавнике.
ЧУЙСКИЙ ТРАКТ
В. Берязеву
алтайская свеча,
глаз каменный балбала —
и лапку усача,
и кровь Сарданапала
вдруг высветлит; века
отстанут по дороге,
и кнут у пастуха
возьмут кобыльи боги,
и пыльные стада
пойдут за облаками,
играя, как слюда
на солнце, плавниками;
покуда младший брат
из глины сновиденья
земной ваяет град,
нам участь выпаденья
из римской суеты
дарована, и следом,
как боги-пастухи,
мы движемся за небом.
* * *
Где яблони с шумерскими глазами,
в которых и синица — бирюза,
на вымокшие ветви нанизав,
несут плоды из вымерших сказаний
(ступая, как по нитке, осторожно)
румяным осирическим богам,
и яблочное время по следам
их движется легко и невозможно,
где хороводы певчего Велеса
суглинок запирает на засов,
и листопад в созвездие Весов
восходит от пылающего леса,
открывшего щетинистую спину,
и так прозрачны мертвые сады,
и так прозрачны птицы, что видны
в зобах тугие ягоды рябины,
где деревень бревенчатые выи
увиты ожерельями стогов,
и по ночам с невидимых лугов
в хлев сходят, как святые, земляные
сухие травы, мятлик или клевер, —
там, во ржаной, переносимой тьме
пусть спит душа, на краешке, на дне,
покуда время движется на север.
ПЕСЕНКА ЧАСТОКОЛА
ржавая нить вьюнка,
ливень над пьяным полем,
ночи — для мотылька,
дни — для фруктовой моли,
свет — для пустой бадьи,
падающей в колодец,
на глубину земли,
где и луна — уродец.
глаз каменный балбала —
и лапку усача,
и кровь Сарданапала
вдруг высветлит; века
отстанут по дороге,
и кнут у пастуха
возьмут кобыльи боги,
и пыльные стада
пойдут за облаками,
играя, как слюда
на солнце, плавниками;
покуда младший брат
из глины сновиденья
земной ваяет град,
нам участь выпаденья
из римской суеты
дарована, и следом,
как боги-пастухи,
мы движемся за небом.
* * *
Где яблони с шумерскими глазами,
в которых и синица — бирюза,
на вымокшие ветви нанизав,
несут плоды из вымерших сказаний
(ступая, как по нитке, осторожно)
румяным осирическим богам,
и яблочное время по следам
их движется легко и невозможно,
где хороводы певчего Велеса
суглинок запирает на засов,
и листопад в созвездие Весов
восходит от пылающего леса,
открывшего щетинистую спину,
и так прозрачны мертвые сады,
и так прозрачны птицы, что видны
в зобах тугие ягоды рябины,
где деревень бревенчатые выи
увиты ожерельями стогов,
и по ночам с невидимых лугов
в хлев сходят, как святые, земляные
сухие травы, мятлик или клевер, —
там, во ржаной, переносимой тьме
пусть спит душа, на краешке, на дне,
покуда время движется на север.
ПЕСЕНКА ЧАСТОКОЛА
ржавая нить вьюнка,
ливень над пьяным полем,
ночи — для мотылька,
дни — для фруктовой моли,
свет — для пустой бадьи,
падающей в колодец,
на глубину земли,
где и луна — уродец.
ласточка — для тебя,
тенью во мне живущей,
речка сухая для
лодки, по ней плывущей,
сон — для любой души,
верующей в иное,
как Даниил в глуши
верил в тепло земное.
падай же, падай в сон,
бревнышки частокола
пересчитай, — в пустом
небе святой Никола
с рыбой из катакомб
танец ведет высокий.
корни слепых колон
выпьют тугие соки
белой твоей земли,
шорох пастушьей сумки
выдохнут корабли,
будто зерно из лунки,
спящее до поры
в тихих садах Делиля, —
в складочке спи коры,
рыбою спи под килем…
рыба плывет и спит.
в листьях Уллис кемарит.
и на луну летит
тихий грибной комарик.
так и твоя душа
спит, не касаясь пола, —
в полночь и ей слышна
песенка частокола.
* * *
Я, кажется, всегда был приозерной
Травой…
тенью во мне живущей,
речка сухая для
лодки, по ней плывущей,
сон — для любой души,
верующей в иное,
как Даниил в глуши
верил в тепло земное.
падай же, падай в сон,
бревнышки частокола
пересчитай, — в пустом
небе святой Никола
с рыбой из катакомб
танец ведет высокий.
корни слепых колон
выпьют тугие соки
белой твоей земли,
шорох пастушьей сумки
выдохнут корабли,
будто зерно из лунки,
спящее до поры
в тихих садах Делиля, —
в складочке спи коры,
рыбою спи под килем…
рыба плывет и спит.
в листьях Уллис кемарит.
и на луну летит
тихий грибной комарик.
так и твоя душа
спит, не касаясь пола, —
в полночь и ей слышна
песенка частокола.
* * *
Я, кажется, всегда был приозерной
Травой…
С. Михайлов
Крылышко Фабра, Дарвина птичьи трели,
сон Реомюра в глиняной той купели…
Лодка идет по травам, по небу — птица,
пчелы казачьей сотней летят в станицу.
Зреют луга, как яблоки в теплом доме,
память латынь отыщет в тяжелом томе
Дарвина, Фабра, чтобы унять разлуку
с куполом леса, полным живого звука.
Выверни свет наружу, закрой оконце, —
свет под землей останется волоконцем,
чтобы в три дня воскреснуть, и в тихом пенье
славить губами глины Твое творенье.
Так корешок поет, знает язык озерный,
так и псалом читают немые зерна, —
вновь именуя, так возвращает память
в те же ладони солнцем нагретый камень,
хор мотыльковый (как невесомый выдох
ветра над лугом) или библейских рыбок…
Так воскресает, следуя их указу,
роза в саду — Господь, клевер и лютик — Лазарь…
Дарвин души не чает в сухой травинке,
Фабру поет оса, чтобы уснуть в суглинке,
и водомерка мятым литьем затоки
движется в Город Божий, святой, высокий.
* * *
нет отдыха у сна,
застыл у изголовья, —
ты видишь, как весна
по тропочке воловьей
и ослика путем
из праха в поднебесье
выводит за Царем
сухое редколесье,
не дерева — траву
бирнамскую выводит…
и звездочка в хлеву
на потолок восходит.