Вы здесь
«Горожанка тоскует в грозу...»
* * *
Здесь транспорт идет через две остановки,
И сохнет бельишко дешевле веревки,
И злая жена исподлобья глядит,
Как молодость чахнет и бедность смердит.
Здесь дерзкий подросток читает в трамвае
Статьи о барачно-палаточном рае.
Он больше не верит шершавой звезде
И ищет невесту в дворянском гнезде.
Отсюда идет пополнение тюрем,
Из окон, завешенных марлей и тюлем,
Доносятся жалобы вдов и сирот,
Здесь носит ножи запрещенный народ.
За мусорной кучей нелепой игрушкой,
Нахохлившись, в сумерках дремлет церквушка.
Навеки забыта людьми и творцом,
С морщинистым, грязным и кротким лицом.
Шныряет сквозняк под родительским кровом,
И ангел планирует в небе багровом,
И клячу истории гонит поэт
Кривляться на сцене своих оперетт.
И тело в согласии с вычурной модой
Расшатано утром безумной свободой,
А к вечеру тащится с тяжким трудом
Из кожи с костями построенный дом.
Готовясь за море отплыть из Сибири,
С тоской тяжелее купеческой гири,
Тайга под крылом самолета орет...
Привычно московское радио врет.
Пекутся в издательствах пышные книги,
И звезды срывают с небес прощелыги,
И смолоду копят богатство и злость,
Чтоб Родину-мать бросить псам, словно кость.
* * *
Круша цветочные розетки,
Играет ливень в биллиард
И вздохи парочки в беседке
Оценивает в миллиард.
Должно быть, местный парикмахер
С буфетчицей забрел сюда,
Кусты похожи на монахинь,
Зажмурившихся от стыда.
И в паузе приставив ухо
К решетке, вымытой до швов,
Дождь слушает, но слышит... эхо
Давно разыгранных шаров.
* * *
В. Клименко
Летит голубая моторка
По глади широкой реки,
Хмельных продавщиц военторга
Везут с ветерком мужики.
Воды шелковистая пряжа
И шепот прибрежных ракит,
Мозолистый окорок пляжа
Пробудит к любви аппетит.
И страшно любить, и приятно,
Ты вечно к любви не готов…
Лохмотья реки неопрятной
Кромсают десятки винтов.
Прочь, остров в зеленой порфире,
Где дремлет в траве от жары
Прекрасная нечисть Сибири:
Клещи, муравьи, комары …
Да здравствует жизнь скоростная
На фоне инертной страны,
К ней рвешься душой, забывая,
Что годы твои сочтены.
Лети, голубая моторка,
Распарывай швы у реки,
Лети до Москвы и Нью-Йорка,
Пока не взорвется подкорка
От приступа черной тоски.
Подвергнуть забвению тщится
Душа накопившийся сор,
И жадно глядит продавщица
В открывшийся водный простор.
А где-нибудь в Новосибирске
Питомец бетонных громад
Лет десять, как шейх аравийский,
Реки не вкушал аромат...
С душою темней россомахи
Случайный старик городской
Придет погасить свои страхи
Волной желто-серой обской.
* * *
Жестоко в городе январском
По окнам бьет метели плеть.
Ты, сытый злобой и коварством,
Решаешь завтра умереть.
Как школьник, выучив уроки,
Откроешь серый, пыльный том:
«Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом».
Какое море, ветер, парус!
Что кинул он в краю родном?
Бог сыплет с неба звезд стеклярус
На мэрию и на роддом.
В квартире все тебе не мило,
В тумане пуля ищет грудь
У Лермонтова Михаила,
И не блестит кремнистый путь.
* * *
Уже не так, как раньше, мучит
Обиды горькая полынь.
И опыт пошлой жизни учит:
Нет ни героев, ни святынь.
История — возня в лакейской
Из-за доходов и чинов…
Все брызги слякоти житейской
В тебя попали, Соколов?
* * *
Под березкой худой и поникшей
Горожанка тоскует в грозу
По Христу, по Толстому, по Ницше,
А по мне не уронит слезу.
Жмутся лошади ночью к телегам,
Будто к ним привязали магнит,
И звезда над изношенным снегом
В темноте еле-еле горит.
Лошадь в городе сделалась лишней,
Авеню иномарки шерстят…
Что ж ты жадно вдыхаешь, гаишник,
Испарений бензиновых яд?
Обожаю пиры и ночевки
В помещенье, где грязь и клопы,
В недрах малолитражной хрущевки,
Ненавистной родной скорлупы.
От авансов любви кровожадной
До утра откажусь наотрез,
Ночь на голову прыгает жабой,
Словно мокрый, холодный компресс.
И мелодией песни заветной,
Кончив спор между «быть» и «иметь»,
Неожиданно и незаметно
Сон ломает меня, как медведь.
* * *
Пока танцует дворник возле булочной,
Зима в сентябрь является царевной,
С ее приходом станет жизнь рассудочной,
С ума сойдешь от нищеты душевной.
Смешались в кучу листьев тарабарщина,
Вороний грай и хриплый лай собачий,
Вдруг пожелаешь по примеру Гаршина
Разбиться насмерть, прыгнув с крыши дачи.
Хотя в честь двадцать первого столетия
Шумит оркестр на Выборной фальшиво,
Летают листья, словно междометия,
Танцует сквер, как многорукий Шива.
Весь день апофеозом невезения
Царь мух жужжит в пространстве междурамном,
Невозмутимо в небеса осенние
Взмывает шар над Вознесенским храмом…
Один поэт новосибирский вечером
В тоске самоубийства ест варенье,
Хрустят дожди, подруга смотрит глетчером…
Тогда-то и восходит вдохновенье.
* * *
Двуногое в перьях во тьме закричит кукареку,
И звери домашние станут от голода выть,
С кисельного берега брошусь в молочную реку,
Заранее зная, что мне ее не переплыть.
В такие мгновения все вспоминается снова:
Короткие слезы от дыма затопленных бань,
Тяжелая, нежная пыль большака продувного,
Где сбоку сложил свои ржавые кости комбайн.
Блины да картошка и злая заморская сказка,
Лай уличных псов под лучом однорогой луны,
И кажется, будто тевтонские рыцари в касках —
Висят на заборе кастрюли, пимы, чугуны...
Крути ни крути, мы продукты крестьянской работы,
Что б ни говорили о наших корнях доброхоты.
В родимой деревне, где в каждом окне по цветку,
Внутри кукареку поют, а снаружи — ку-ку.
Пусть каждый земляк будет в новую жизнь переизбран,
Но первыми встанут из гроба отец мой и мать...
Всего за три сотки души поклонюсь в ноги избам
И вновь в опостылевший город уйду умирать.
* * *
Снег над деревьями кружится белой вороной,
Мир на корню, серебра не жалея, скупая.
Выдернув провод змеи из души телефонной,
Ночь раздевает на ощупь себя, как слепая.
Ревность вонзает в меня металлический коготь,
Лишь вспоминаю тебя обнаженной до края,
Дали бы нежные губы губами потрогать,
Я бы от счастья взлетел с тобой в небо, родная!
Снова на сучьях бугрится рассыпчатый иней,
Снег под ногами скрипит скорлупою яичной,
Пусть мне дороги заказаны в терем к княгине,
Буду один куковать я в ночлежке кирпичной.
В теплой постели меня обнимает истома,
Жизнь тяжела, беспросветна, но спать еще рано —
Я до утра буду медленно пить из альбома
Солнечный мед репродукций Ватто Антуана.
* * *
В. Ярцеву
Липы на задворках поликлиники
Жертвуют имущество на храм.
С веток светло-желтые полтинники
Сыплются на землю по утрам.
Рай зажжется к вечеру неоновый,
Вспухнет одиночества синдром.
Нет со мной Арины Родионовны,
Друга нет и кружки нет с вином.
Мне луна в окно глядит неласково,
Сон прельстил мечтой и был таков.
Языка обрывки тарабарского,
Мешанина стуков и звонков.
С химзавода облако зловония
Накрывает Кировский район,
Но какая чудная симфония
Зазвучала вдруг со всех сторон…
Над гусинобродскими оврагами,
Над военным в доску городком
Новобранец-снег идет зигзагами,
Словно выпил лишнего с дружком.
Снег идет нежней и нерешительней,
Чем родные братья: дождь и град,
И следит за снегом горстка жителей,
Гордых, будто выиграли грант.
* * *
Дорогая, давай полетаем,
Навсегда улетим в никуда.
Скоро жизнь до конца пролистаем,
Взвесим прибыль ночного труда.
На прощание с именем Божьим
Постоим у родимых могил…
Неужели увидеть не сможем
Всех, кто нас беззаветно любил?
Вопреки предсказаньям науки,
Скоро грянет назначенный час —
И придут сюда дети и внуки
Безнадежно оплакивать нас.
Ветер мусор гоняет по пляжу
И поет, словно нищий метек.
И как раки в кастрюле, все пляшет и пляшет
Чернь из баров и дискотек.
* * *
Еще белы от нафталина шубы,
Но утром невпопад
Целует тебя в пряничные губы
Случайный снегопад.
Он нерешителен, как будто бы в разведке
Во вражеском тылу —
Запечатлеет снегирей на ветке,
Собаку на углу.
Потом начнет шататься врассыпную
И жизнь твою теснить,
И душу беспризорную, больную
Не миловать — казнить.
* * *
Василию Соколову
В трезвон колокольный с звонками пустого трамвая
Вмешался гудок парохода с открытой реки...
Я сплю, и летает по комнате мама живая,
И стелет по полу лоскутные половики.
И бабушка, в гости приехав, вздыхает, не плачет,
Молитву творит и у Господа просит: прости...
Десяток яиц в узелке и пшеничный калачик
Для внука она сберегла, голодая в пути.
Ах, бабушка Анна, с тобой не пришлось мне проститься,
И вряд ли могилку твою я найду в Ерестной.
Нет памятней в жизни того дорогого гостинца —
Когда это было? Наверное, ранней весной…
Повеяло влажным теплом из добротного хлева,
И вспомнил вкус черных картошин из недр чугуна,
Корова стояла там гордая, как королева,
Под нею на корточках благоговела страна...
Скорбит Богоматерь с младенцем на темной иконе,
И страхи растут, будто близятся судные дни:
Ужели засохли мои деревенские корни,
Ужели в деревне совсем не осталось родни?
Ужели и я, расцветавший в стране нелюдимой,
Где папа в шинели и мама в тяжелом пальто,
Как легкий листок, оторвавшись от ветки родимой,
Лечу в неизвестность, лечу, превращаясь в ничто?
Молчи, не мычи с хомутами печали на шее:
Холодная печка в избе, и не светят огни...
Мы стали разборчивей, жестче, хитрей и умнее,
Но так бескорыстно не можем любить, как они.