Вы здесь
Байки о новосибирских художниках
Как художник художнику помог
Александр Максимович Смолин пришел к Геннадию Никитичу Крапивину со странной просьбой:
— Готовлюсь к персональной выставке. Не хватает работ. Много неоконченного. Выручайте, Геннадий Никитич! Помогите. Как художник художнику. По-братски.
— Что ты хочешь? Что я, буду за тебя дописывать твои неоконченные картины?
— Да нет, что вы! Я бы не посмел. А вот если бы вы дали мне для заполнения стен несколько работ... А то залы полупустые получаются.
Дал обескураженный напором Крапивин с десяток работ, которые считал не вполне удавшимися. Пейзажи в основном. Но и одну тематическую картину в традиционном «крапивинском» духе.
На открытие выставки Геннадий Никитич не пошел. Думал, что люди подвох распознают, будут над ним смеяться.
— Все прошло хорошо! — через несколько дней позвонил ему Смолин. — Никто ничего не заметил.
«И то ладно, — подумал Крапивин. — Странно, правда, что никто не увидел разницы в манере». Думалось наивному, что инцидент исчерпан. Да не тут-то было! Принес ушлый Смолин ему в подарок каталог выставки.
— Вот, с благодарностью за помощь! Я так и подписал: с благодарностью и уважением.
Взглянул Крапивин на обложку каталога и схватился за сердце. Под именем А. Смолина красовалась его картина на производственную тему!
Был скандал. Крапивин отказал прохиндеистому знакомцу в дальнейшем общении, велел не появляться в своей мастерской:
— Ни ногой! Знать тебя не хочу!
Потом, правда, немного смягчился. Стал здороваться. Отходчивый был фронтовик Геннадий Никитич Крапивин.
Отличник
Будущий народный художник России Вениамин Чебанов образование получал в Иркутском художественном училище. Поступил он туда уже многоопытным фронтовиком. Приняли сразу на последний курс, причем директор, поглядев его рисунки, заявил, что он, Чебанов, живой упрек всему педагогическому коллективу.
— Как так? — спросил недоуменно абитуриент.
— Половину выпускного курса надо выгонять, если приходит парень, самоучкой превзошедший их всех.
Зачислили Вениамина с обязательством сдать экстерном теоретические дисциплины за три предшествующих года.
Все он сдал на отлично. Только пластическую анатомию на пять сдать не получилось. Не потому, что не знал. Такая позиция была у преподавателя по фамилии Гинзбург.
Тот заявил:
— На пять и я не знаю. Только Господь Бог. А мы с тобой, Чебанов, знаем предмет где-то на четверку.
Сырая награда
Николай Никифорович Полещук обиделся, что я написал в своей книге, будто в пору работы в Худфонде ему надоедали окрики горкомовских олухов.
— Было не так. Художников партийные органы уважали. За мной, бывало, и на черной «Волге» приезжали.
— Да ну! Так уж и на черной «Волге»?
— А вот как дело было. Раздается звонок: «Николай Никифорович, сейчас за вами пришлем машину, срочно приезжайте в горком».
Еду, трепещу. Что такое? Что за спешка? Где я недоработал?
Приехали. Меня сопроводили. Объясняют задачу: надо срочно поправить портрет Брежнева. Ну, думаю, разглядели что... Рекламаций только Худфонду не хватало!
Вспомнив, что лучшая защита — нападение, начинаю пенять заказчикам на их торопливость: «Я же вам говорил, когда забирали портрет из мастерской: надо еще поработать, сырой он еще». — «Да не в этом дело, товарищ Полещук. Не сырой портрет. Все уже подсохло. Но надо еще одну звездочку Героя Соцтруда Леониду Ильичу пририсовать! Срочно».
Сойдет!
Совестливый и добросовестный труженик Николай Никифорович Полещук рассказывает.
— Как-то на даче стою над берегом Ини, пытаюсь схватить состояние, передать его на полотне. Так живописна наша Издревая летним вечером — дух заходится.
Подходит старый мой друг художник Хусточко:
— А, Коля, ты работаешь? Я сейчас тоже прибегу.
Через десять минут принес этюдник, расположился в сторонке. Работаем. Полчаса не прошло — собирается уходить.
— Ты куда, Леня? — спрашиваю.
— Как куда? — отвечает. — Домой. Хватит на сегодня. И так вон каких два этюда заделал.
— Когда ж ты успел? Я с одним не могу сладить, солнце садится, тени по-другому ложатся. Беда.
— Да не горюй ты! Дай-ка взгляну. Сойдет, Коля! Пошли хлебать окрошку.
Диковато работяге Полещуку такое отношение к натуре, к работе. Упреки в торопливости и нетребовательности готовы слететь с его губ. Но из деликатности сдерживается. Все-таки старые друзья. В Худфонде вместе работали много лет.
Справедливости ради надо сказать, что иногда из-под кисти маэстро Хусточко выходят очень эффектные, свежие картины, в которых точно схвачена именно художественная прелесть момента. Не отнимешь этого умения внезапного. Что есть, то есть. Из тысяч «заделанных» работ Алексея Андреевича сотни по-настоящему интересны, живописно-состоятельны, а десятки — просто чудо как хороши. Метод, однако!
Это как в спорте: есть бегуны-спринтеры, а есть стайеры. Кого и зачем судить? Пусть расцветают сто цветов!
Бутылкой по обкому
Когда-то мастерская Василия Васильевича Титкова была на улице Свердлова, в старинном купеческом особняке, в котором теперь располагается Новосибирское художественное училище. Легкий, компанейский нрав Вас Васа (как все звали Василия Васильевича) да и мастерство настоящего профессионала, человеческий авторитет фронтовика привлекали к нему очень многих.
Грядущего расслоения арт-сообщества, деления на «наших» и «не наших», «чистых» и «нечистых», модернистов и традиционалистов и в помине не было. Богемно-тусовочные нравы были патриархально-миролюбивыми. Разговоры шли на профессиональные темы, говаривали и о политике.
В тот зимний вечер все было как обычно. Пили «васвасовку» — любимое хозяином сухое красное вино под названием «Алжирское». В магазинах Новосибирска оно бывало часто, и качества вполне неплохого. А стоило по первости баснословно дешево — 77 копеек за 0,75 литра. Местная алкашня, несмотря на дешевизну, не жаловала «кислятину», отдавая предпочтение «Солнцедару» и «Плодово-ягодному», то есть пойлу позабористей, чем «Алжирское».
Вот гостям пора уже по домам — вышли шумной гурьбой на тихую улицу Свердлова. Вас Вас, разошедшийся в недавнем споре до непривычных вольностей, продолжал витийствовать. Его одернул кто-то из друзей-собутыльников: обком партии через дорогу. Там допоздна светились окна. Как и в мастерской Титкова.
Василий Васильевич вдруг, взбеленившись, выругался матерно в адрес «этих из обкома». И, допив из горлышка вино, швырнул бутылку, словно гранату, в заснеженные елочки за обкомовской оградой. На него зашикали. От греха подальше разошлись поскорее.
Несколько дней спустя стало известно, что куда следует поступили сигналы о недостойном поведении художника В. В. Титкова. Три сигнала. А было в гостях у В. В. семеро.
Через старшего брата Ивана, кандидата в члена обкома, депутата облсовета, и стало известно младшему, неуравновешенному, политически невыдержанному брату, каковы его друзья. Многие из оных друзей-приятелей впоследствии стали рядиться в тогу обиженных советской властью и пострадавших за демократические убеждения борцов с тоталитаризмом.
Пить Вас Вас не перестал. Посиделки продолжались. Но что-то сломалось в бравом фронтовике. Тише стал хлебосольный хозяин. Задумчивей.
Все приглядывался к соратникам, пытаясь угадать: кто? И пенял иногда старшему брату, умудренному аппаратчику:
— Лучше бы ты мне этого не говорил, Иван!
О пользе алкоголя
В Новосибирском союзе художников талантливый скульптор Б. Е. во время какого-то мероприятия, вернее возлияния после мероприятия, так набрался, что скатился кубарем с лестницы и, с размаху ударившись о стену под витражом, расколол череп так, что были видны пульсирующие сосуды головного мозга.
Художник А. Копылов клялся мне, что так и было. Сам якобы видел.
Вызвали «скорую». Думали, конец.
Однако Б. Е. выздоровел. Медики сказали, что именно обстоятельство крайнего, мертвецкого опьянения и спасло скульптора. Алкоголь-де разжижает кровь, и поэтому тромбов не образовалось.
Профессор медицины М. Н. Кириченко, большой друг искусств, когда я спросил его о правдоподобности этого случая, ответил, что да, такое возможно:
— Помогает... Иногда.
Зачем спасал?
Константин С. (Криспинус), один из новосибирских деятелей «contempory art», на давней выставке удумал всех удивить новой акцией-инсталляцией. И удивил.
В день открытия вернисажа он, применив хитрую систему блоков и тросиков, подвесил себя за ноги прямо в центре зала.
«Смотрю на современное сибирское изобразительное искусство — и мои глаза наливаются кровью» — этот девиз-слоган, несомненно, был интригующим. Перфекциониста-акциониста, висящего у главной лестницы, обступила недоумевающая публика. Представители падкой на сенсации, быстро пожелтевшей в ту пору прессы загалдели, защелкали фотоаппаратами.
Художник висит, перебрасывается шуточками со знакомыми. Глаза его и вправду наливаются кровью. Вокруг гомонят зрители. Многие участники завистливо глядят на такой успех коллеги. В руках бокалы с фуршетным вином, закусывают конфетками. Предлагают попробовать выпить-закусить и художнику.
Результат (скандал) достигнут. Можно опускаться. Но случилось непредвиденное. Что-то в системе блоков то ли сломалось, то ли заело. Ни сам акционист, ни его друзья не могли опустить бренное тело на грешную землю.
Показалось, что уже и сознание потерял Криспинус. Во всяком случае, он затих. Потом начал хрипеть и дергаться в петле. Все ждут продолжения инсталляции и принимают эти хрипы и конвульсии за художественные штрихи. Раздаются даже хлипкие аплодисменты. Дело приобретает скверный оборот. Кто-то бежит за стремянкой, кто-то подволакивает стул.
— Плоскогубцы давай! — кричат зрители, пытаясь поддерживать голову несчастного.
Участвовал в спасении бедолаги и мой добрый знакомый, художник Виктор Х. Он рассказывал так:
— Помогаю вынимать Костю из петли, а самому стыдно.
— Чего стыдно-то, Виктор?
— Ну как: я, художник русской реалистической школы, вынужден спасать этого «не пойми кого», формалиста, модерниста, хулигана и циника.
— Что, не надо было спасать?
— И не спасать нельзя.
Обидно, что Константин — прекрасный рисовальщик, был принят в Союз по личному указанию одного московского мэтра именно за высокую технику. И вдруг такая трансформация. Чем соблазнился-то? Обычно дурят те, кто рисовать не умеет.
Это мое давнее недоумение не рассеялось до сих пор, хотя дела тех лет как-то померкли после столичных культурных новостей о массовых совокуплениях в Биологическом музее, прибитых к Красной площади гениталиях, засунутом во влагалище «художницы» замороженном цыпленке.
Есть куда расти.
Всему свое время
Однажды я принес показать Владимиру Ивановичу Копаеву свое новое приобретение — альбом ню, где были представлены рисунки обнаженной натуры многих выдающихся художников.
— А я ведь тоже любил писать обнаженку, Евгений Васильевич.
— Не помню у вас ничего такого.
— В прежние года найти натурщицу было непросто. Мало было согласных. Как-то стыдились девушки. Да и денег лишних не водилось, чтоб платить за сеанс.
— А какая была такса?
— Три рубля за час. А то и пять. Это были деньги, знаете ли! Так что иногда в складчину приглашали. Дешевле, и разговоров меньше. Сейчас-то и деньги есть, и желающих позировать, говорят, пруд пруди. Да на старости лет как-то неудобно, неловко.
— Напротив! Никто ни в чем не заподозрит, аморалку не пришьет на девятом десятке, — пошутил я.
— Нет. Неловко.
Бог с ним, с богатством!
Как-то в магазине обратил я внимание на коробку конфет Новосибирской шоколадной фабрики. Оформлена она была необычно. Неброский пейзаж: летний день, лошадка на лугу. Что-то родное, знакомое.
Зная приверженность фабричных оформителей к работам старых русских художников-классиков, в частности Шишкина, я, как говорится, без задней мысли спокойно купил конфеты, сунул в пакет.
Дома рассмотрел. Ба, да это же родной мой Владимир Иванович Копаев! Называется картина «Лето».
С удовольствием отметил, что творчество любимого художника приближается к массам, идет в народ. Обидно было только, что не похвалился мне живописец своим успешным опытом личного промоушена.
В телефонном разговоре поведал ему о покупке, поздравил со своеобразным рыночным успехом и признанием. Он не понял скрытой иронии, но факту подобного использования его картинки по-детски искренне обрадовался. Я осознал необоснованность подозрений в неожиданной рыночной продвинутости старика. Пообещал привезти коробку в доказательство. Выяснив, что никто не спрашивал у него разрешения, стал я предлагать ему стребовать авторское вознаграждение с ушлых мастеров конфетных дел.
— Разбогатеете! — шутливо сказал я.
— Да что вы! Ничего нам не надо. Бог с ним, с богатством!
— Ну хоть ящик конфет пусть привезут. Чай пить будете...
Так и не вчинил иск шоколадникам бескорыстный, непрактичный художник Копаев.
Только не доллары!
Павел Леонтьевич Поротников, художник-деревенщик, удивлявший поклонников буйноцветьем натюрмортов и пейзажей, рассказывал такой случай.
В начале 1980-х годов оказавшись проездом в Москве, отправился с этюдником на Красную площадь. Выбрал место, присел на складной стульчик, достал краски.
День невзрачный, зимний, хмурый. Одно радует глаз — яркий, великолепный собор Василия Блаженного.
Сижу, пишу, руки мерзнут. Отогреваю их дыханием, дальше пишу. Вроде получилось как хотел. Жду, пока подсохнет.
Подходили строгие люди в штатском. Посмотрели, ничего не сказали. Милиционер спросил документы. Запугали меня эти зрители. Скорей бы, думаю, этюд подсох. Надо ноги уносить, а то еще загребут ни за что.
Вдруг рядом остановилась группа. Говорят не по-нашему. Один на ломаном русском предлагает:
— Продайте!
Я бы и не против продать. Деньги в Москве пригодятся. Гостинцев родне куплю. Гляжу на этюд, и он уже мне меньше нравится: с перспективой сплоховал, в цвете не получились соотношения, по тону вижу недостатки.
— Сколько дадите? — спрашиваю, осмелев.
— Вот пятьдесят долларов, — говорит интурист и протягивает купюру.
— Только не доллары! — закричал я, оглянувшись на милиционера.
Посмотрели иностранцы на меня как на чудака, засмеялись и пошли себе дальше.
А ведь я испугался по-настоящему. С валютой-то дела иметь нельзя было.
Про очепятки
Разговорился с известным новосибирским коллекционером живописи. Между прочим коснулись темы совершенно недостаточного освещения в прессе событий художественной жизни. Редки публикации, да и те не отличаются глубиной. К тому же часты ошибки, опечатки.
Я возмущенно поделился наболевшим:
— Вот прошел в газете материал про художника Бортникова. Читаю, смотрю фотографии, а это про Поротникова. Видно, со слуха набирали статью. Позвонил в редакцию. Сквозь зубы поблагодарили за бдительность. Сказали дословно следующее: «Опровержения печатать не будем. Кому надо — и так знает. А кто не знает, тому и разницы нет — Бортников или Поротников. А вообще-то, никто не читает...»
— Ну да, не читает! — воскликнул мой собеседник.
Я, не останавливаясь, продолжал:
— Напечатали статью о юбилее замечательного педагога профессора Борзота, а в ней досадная ошибка: фамилия Борзот превратилась в Борзоту. Какой-то приблатненный термин, несомненно обидный для юбиляра.
Снизился уровень редактуры, нет корректоров. И опять мне ответили в редакции: «Исправлений не будет. Кому надо, тот знает. А кто не знает, тому и разницы нет...» — «Вы хоть по телефону перед юбиляром извинитесь!» — «Ну, это сделаем. А вообще-то, никто не читает...»
— Ну да, не читает! — опять воскликнул коллекционер.
— Что ты возмущаешься? — спросил я его.
— Однажды газетчики мне свинью подложили — взяли интервью на выставке плаката и русского лубка.
— И что? Помню я ту выставку. Очень интересная.
— А то, что меня аттестовали таким макаром: знаток и ценитель русского лобка имярек.
Я рассмеялся.
Мой собеседник переждал и сказал с досадой:
— Тебе смешно, а меня много лет друзья и знакомые дразнили этим прозвищем: «знаток и ценитель русского лобка». Значит, читают!