Вы здесь

Большая чи(с)тка начинает работу – посредством Сальникова

Не без чувства ответственности (лучше поздно, чем никогда) начинаю цикл текстов под общим названием «Большая чи(с)тка», посвященный современной русской литературе. Для того чтобы разговор был конкретным и достаточно объективным, мною принято волевое решение отказаться от произвольного выбора текстов и следовать за перстом указующим. В качестве оного выбран короткий список «Большой книги». Причина простая. На сегодняшний день «Большая книга» наиболее щедро одаривает своих избранников. Первая премия — три миллиона рублей, вторая — полтора, и третья — просто миллион. Суммы серьезные. Если все три лауреата сбросятся и доплатят еще пятьсот тысяч, то смогут, например, купить половину трехкомнатной квартиры в Крылатском районе столицы. Совсем недурно... Поэтому, уделив должное внимание материальному наполнению премии, сосредоточусь на том, какие творения каких авторов вступят в ожесточенную борьбу в этом ее сезоне.

В качестве первого участника большой гонки за миллионами «Большой книги» у нас Алексей Сальников с романом «Опосредованно». Звезда уральского поэта — автора очень культурных, «с реминисценциями», стихотворений — взошла, несмотря на то что собственно поэтическое творчество Сальникова к этому эффекту не располагало:

 

Любая речь становится первобытней,

Тем сильнее, чем толще стены, плотнее вата,

Сказал бы «времени», но время, как Мастера и Маргариту,

В приличном обществе вспоминать чревато.

 

«Приличное общество» обратило внимание на уральского самородка после публикации его третьего романа «Петровы в гриппе и вокруг него». Сразу оговорюсь, что мне симпатично то, как создатель «Опосредованно» пришел к читателю. Все его романы первоначально изданы за пределами столиц, и счастливый билет Сальникову был выписан в журнале «Волга», опубликовавшем как «Петровых...», так и претендента на лауреатство. Безусловно обнадеживающий симптом — внимание к нестоличным изданиям. Переизданный в кузнице «интеллектуальных бестселлеров» имени Елены Шубиной трехтысячным тиражом третий роман Сальникова был отмечен, награжден, переиздан. Основа успеха — легкий крен в абсурдизм, наложенный на сцены провинциальной жизни.

Показательная сценка в троллейбусе:

 

Старичок поблагодарил и сел.

— А вот сколько тебе лет? — потерпев какое-то время, поинтересовался старичок у девочки.

— Девять, — сказала девочка и нервно громыхнула ранцем за плечами.

— А ты знаешь, что в Индии и в Афганистане девочки с семи лет могут замуж выходить?

 

Наверное, мило и кому-то симпатично. Благодаря «кому-то» роман получил премию «Национальный бестселлер» в прошлом году. Упрочить успех должна была следующая републикация из «Волги» — предмет нашего настоящего разговора.

Сюжет романа выстраивается вокруг некой Лены — жительницы неприятного города Нижний Тагил:

 

Кто-то из ее знакомых подсел на иглу или спился, кто-то оказался за решеткой, в конце девяностых пацаны из соседнего двора, гуляя по улице Фрунзе, умудрились до смерти избить своего ровесника, шарахавшегося возле ДК «Юбилейный», а ровесник возьми и окажись подававшим надежды хореографом, который приехал погостить к родителям и заодно решил в одиночестве ностальгически подышать красноватыми и белыми дымами металлургического комбината.

 

Сама Лена, окончив пединститут и получив профессию учителя математики, переезжает в чуть менее неприятный Екатеринбург, оставив в родном городе мать и девственность, потерянную с помощью неприятного мальчика Сережи — студента того же педвуза. В Екатеринбурге Елена достаточно быстро находит себе жениха, у семьи которого имеется своя непростая и, конечно, неприятная история:

 

Вова оказался из немцев Поволжья, поэтому и фамилия у него была такая — Кениг. Кениги сильно хапнули горя при перемещении из одного места на карте СССР в другое.

 

Трудности закалили Кенигов, воспитав в них стойкий антикоммунизм и приверженность к либеральным ценностям. Свидетельство последнего — двоюродная сестра Лены, которую Кениги принимают, несмотря на то, что она настоящая лесбиянка. Папа Вовы изрекает по этому поводу: «Не при Сталине, в конце концов, живем». Лена испытывает к Кенигам-старшим искреннюю симпатию.

Но и судьба испытывает Лену. После рождения дочерей-близняшек Веры и Ани Вова внезапно уходит из семьи. Оказывается, что у него есть нержавеющая первая любовь. Мария, разлучница, выросла в неблагополучной семье, и в детстве ее одноклассники, включая слабохарактерного Вову, становились жертвами педикулеза, разносчиком которого была Мария. У молодой семьи рождается сын Никита.

Годы идут, дети растут... Ветреная Мария попадает в автоаварию. Ничего страшного, просто неприятно, но Никиту не с кем оставить дома. Владимир приводит мальчика в дом первой семьи. Лена и дочери душевно встречают Никиту. Через несколько дней Владимир приходит, чтобы забрать ребенка. Никита не хочет уходить, незадачливый отец топчется в прихожей. Лена понимает: другой возможности склеить семью и вернуть Вольдемара не будет. Она говорит:

 

— Просто пройди отсюда, — она показала двумя руками на место, где он стоял, — вот сюда. — Она показала опять же двумя руками в сторону гостиной. — Ничего сложного нет.

 

Семья воссоединяется.

Вы скажете, что это похоже... Да, канал «Россия» балует своих зрителей фильмами с подобным сюжетом по выходным дням. В них снимаются отчаявшиеся найти пристойную работу актеры, и сценаристы их явно не претендуют на «Большую книгу».

Сальников, стоит отдать должное ему как творцу, осознает проблему. Текст нужно утяжелить, интеллектуализировать. Автор огляделся... Есть, как мы знаем, сестры Зита и Гита Вера и Аня. Прописать характеры им не получилось; с другой стороны, ситуация гармоничная — «объемных» персонажей в романе просто нет. Эники-беники... Извини, Аня, но нужно.

Семья замечает, что Анна ведет себя странно. Расследование выявило, что у депрессии смешная причина. Анна, продолжая в какой-то степени семейную традицию, если это можно так назвать, признается в том, что она лесбиянка. Все смеются, тормошат открывшуюся миру дочь и сестру. Вова выдает монолог счастливого отца:

 

— Что значит «признаться»? Ты украла у нее что-то, что ли? Да все больше бы переживали, если бы ты в нашисты пошла, или, как это сейчас называется, в юнармию там, вот уж по какому поводу стоило бы переживать. А тут, господи, ну лесбиянка и лесбиянка...

 

Аня высказывает опасение, что бабушка с дедушкой могут оказаться не такими прогрессивными и осудят внучку. На что отец живо возражает:

 

— Анечка! Они после войны родились, не знаю, что им там трудно будет объяснить. Они такие вещи видели, такое переживали, что это просто смешно даже, переживать за такое, — проникновенно и беспечно сказал Владимир. — Что уж более дикое может быть, чем кукурузу на Урале пытаться выращивать? А они выращивали. И ветвистую пшеницу пытались выращивать. И это только в пионерском возрасте, не говоря уже о том, что во взрослой жизни.

 

Не знаю, насколько текст прибавил в интеллектуальности, но, на мой взгляд, автор добился несколько иного эффекта, приблизившись, пусть и невольно, к тому самому абсурдизму, который привел его к первому литературному успеху.

Но не будем спешить с выводами и относить творение Сальникова к массовой литературе. До этого речь шла у нас всего лишь об одной из сюжетных линий романа. А их в «Опосредованно» целых две. И вторая, точно, позволит нам без иронии и ерничания произнести слова «интеллектуализм», «постмодернизм», «антиутопия» и даже «альтернативная история» безо всяких кавычек.

Итак, «тайная история» Елены — педагога, брошенной жены,  матери двух дочерей. В этом измерении она автор «стишков» — запрещенных обществом вербальных наркотиков, от которых торкает и случается приход. Если «стишки» написаны мастером, то чтение может привести к летальному исходу. «Стишки» — часть «литры», но, увы, природа ее нам не открывается. Так как «препараты» находятся под запретом, существует черный рынок, на котором опасные сочетания букв можно купить или обменять. Елена — крепкий профессионал, «варит» неплохие тексты, хотя ей далеко до вербального Уолтера Уайта.

Мастера «стишковарения» — двойники известных нам поэтов, судьбы которых искривляются и выглядят несколько... Впрочем, пожалуйста, пример мастерства преображения. Персонаж как бы похожий на Бродского. Вместе с приятелем захватывает самолет и оказывается в Турции. Окольными путями перебирается в США и начинает серьезно барыжить «стишками». Там он довел до смерти Довлатова. На этом он не останавливается, пытаясь наладить нелегальные каналы поставки запрещенных сочетаний слов в СССР. Пришедший к власти Рейган собирается депортировать автора обратно под лозунгом: «Вернем красную чуму красным». Переход канадской границы не спасает нарушителя:

 

— Ну и когда канадские полицейские пробрались к его домику вместе с американскими товарищами, перестрелка завязалась, так что даже кого-то ранили, или убили даже, но там до сих пор все очень неоднозначно, потому что было темно, суетливо, одни на французском говорили, другие на английском. Если верить «Дискавери», то этот стихотворец, прямо-таки снайпер, пару человек положил на подходах.

 

Спросите: зачем это все? Да, есть уже поседевшая от времени мысль, что творчество — это всегда преступление, нарушение дозволенного и т. д. Но она не только не нова, но и не единожды высказана, поддержана, опровергнута. Показательно, что намного интересней, чем у Сальникова. Ладно, Бродский с его переиначенной биографией в духе «а что, если бы в конце 50-х удалась идея Бродского и бывшего летчика Олега Шахматова — угнать самолет в Иран?». Хорошо, пролетели. Но в чем заключается необходимость «перекрашивания» Александра Блока в порнографического романиста начала прошлого века? Читаем:

 

Начало романа, который открывался сценой в семейной купальне, где человек восемь взрослых и детей заняты были неким безобидным разговором, но как-то подозрительно подробно был обрисован загар или отсутствие такового на разных частях их обнаженных тел, особенное же внимание было уделено почему-то подмышкам матери семейства, «которые по густоте волос и темноте их даже превосходили а-ля капуль в паху ее супруга и, казалось, могли таить каждая по такому, как у него, органу».

 

На провокацию не тянет, поздно, в этой теме давно густо и запашисто отметился В. Сорокин и прочие мастера лоб(к)ового эпатажа. Раскрывает с неожиданной стороны героев, уплотняя вялую, анемичную словесную плоть? Не пришьешь ни к какому персонажу или даже к их органам.

Если продолжить «швейную» аналогию, то возникает впечатление, что эта часть кривовато пристрочена к роману о нелегкой женской судьбе Елены опять же для утяжеления, придания глубинного смысла простоватому тексту для домохозяек. Но части легко существуют самостоятельно, сами по себе, что также нельзя отнести к достоинствам романа. Что касается языка, то он раздражает своей избыточностью, ненужными, сорными деталями, оборотами, знаками препинания.

Сцена знакомства с сыном отчима:

 

Лену в Тагиле должен был встречать сын Петра Сергеевича — уже знакомый ей Николай; он и встретил.

 

Плохо, с ненужным уточнением ради точки с запятой, но потом еще хуже:

 

Лена представляла его таким крепышом, а он был вроде тростинки на ветру, худющий такой баскетболист, блондинистый, с уклоном в рыжину, поэтому всю тагильскую дорогу она ощущала, что едет сразу в двух машинах — с басовитым ненастоящим братом по серьезному делу и с баскетболистом на тренировку в зал, похожий на школьный, где будет пахнуть резиной баскетбольных мячей, мячи будут летать яркие и легкие, как апельсины, при этом ударяясь в лоснящийся от масляной краски пол, как боксерские перчатки в грушу.

 

Ради справедливости отмечу, что иногда проскальзывает интонация, взятая напрокат из первого романа Сальникова. Но совсем иногда:

 

— Ну, племяш мой, участковый. Ты уж, наверно, заметила фамильные наши черты в нем. Лысина там, толстота...

Он повернул к ней улыбавшееся половиной рта лицо, и Лена увидела, что глаза у Михаила темные из-за расширенных зрачков.

— С такой фамильной чертой много кто, — ответила Лена. — У нас такой черчение преподавал и военруком был по совместительству.

— В пятидесятой школе? Так это Серега, мой брат двоюродный, — скучно сказал Михаил. — Говорю, это фамильное.

 

Итожим. Перед нами плохо написанный и дурно сведенный текст, распадающийся на две части, про которые можно сказать слова большого друга советских писателей: «Оба хуже». Интеллектуальная часть плохо при(о)думана и откровенно глуповата. Семейная история удивляет вторичностью и подмигиваниями в сторону «прогрессивной общественности».

Если продолжить ряд, предложенный романистом, то перед нами плохая прозка, кокетливо маскирующаяся под высокую — платоновского корня — корявость отечественной словесности, до которой ей очень далеко. «Прихода» от нее не будет. Конечно, найдутся желающие симулировать, что им вштырило, боящиеся признаться себе и другим, что очередное «литературное открытие» обернулось очередной же словесной икотой.

После прочтения «Опосредованно» вспоминаются судьбы русских писателей, все впечатление от которых сводится к двум словам: «Отложенное разочарование». В нашем случае имеется большой плюс — разочарование наступило, когда еще не поздно. Не поздно автору принять и писательски пережить свой провал, после которого можно попытаться снова отправиться в путь и пройти его по-своему. Искренне надеюсь, что премия обогнет Сальникова: в коротком списке есть и другие плохо написанные тексты, достойные высоких наград, но о них речь будет продолжена в следующий раз.

Михаил Хлебников

100-летие «Сибирских огней»