Вы здесь

Крест и звезда. Духовные смыслы русской поэзии XX века

На этом кладбище простом

покрыты травкой молодой

и погребенный под крестом,

и упокоенный звездой.

<…>

Как спорили звезда и крест!

Не согласились до сих пор!

Конечно, нет в России мест,

где был доспорен этот спор.

 

А ветер ударяет в жесть

креста, и слышится: «Бог есть!»

И жесть звезды скрипит в ответ,

что бога не было и нет.

 

Пока была душа жива,

ревели эти голоса.

Теперь вокруг одна трава.

Теперь вокруг одни леса.

 

Но, словно затаенный вздох,

внезапно слышится: «Есть Бог!»

И словно приглушенный стон:

«Нет бога!» — отвечают в тон.

(«Сельское кладбище»)

 

Это послевоенное стихотворение Б. Слуцкого как нельзя лучше, на наш взгляд, обнаруживает главную болевую точку, точку выбора, от которой зависит осмысление истории России, ее настоящего и ее будущего. За «затаенным вздохом» и «приглушенным стоном» — грохот катастрофы, кровь и страдания миллионов, мученичество и исповедничество тысяч наших соотечественников.

Катастрофа 1917 г. обрушилась на Россию страшной марксистско-большевистской идеологией, которая главным своим врагом избрала Бога, избрала Христа. Октябрьский большевистский переворот был переворотом антихристианских сил. Недаром одним из первых памятников победившей революции был памятник Иуде, поставленный в городе Свияжске. Но не было бы победы у большевиков, если бы сам народ не прельстился их идеями. Антихристианскую, демоническую сущность большевизма сразу почувствовал поэт М. Волошин. В своих стихах 1917—1920 гг. он оставил нам страшное свидетельство того времени, при этом поэт старался быть предельно объективным, ибо «молился за тех и за других» и спасал от смерти и белых, и красных. Духовный диагноз происходящего таков:

 

С Россией кончено… На последях

Ее мы прогалдели, проболтали,

Пролузгали, пропили, проплевали,

Замызгали на грязных площадях,

 

Распродали на улицах: не надо ль

Кому земли, республик да свобод,

Гражданских прав? И родину народ

Сам выволок на гноище, как падаль.

 

О Господи, разверзни, расточи,

Пошли на нас огнь, язвы и бичи,

Германцев с запада, монгол с востока,

 

Отдай нас в рабство вновь и навсегда,

Чтоб искупить смиренно и глубоко

Иудин грех до Страшного суда!

 

Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев) писал: «Преступление против государства и государя признается… преступлением церковным, религиозным, направленным против промыслительного устроения земли Русской и достойного самых тяжких духовных кар. “Если же кто не похощет послушати сего соборного уложения, — говорит клятва, — которое Бог благословил… да не будет на нем благословения отныне и до века, ибо, нарушив соборное уложение, сам попал под проклятие”1. Не под этими ли клятвами ходим мы и до сей поры, люди русские? Ужели водовороты страшной смуты ХХ века не заставят нас оглянуться на века минувшие, дабы усвоить их уроки?»2

Россия оказалась преданной и распятой на крестах XX века. При всех политических разногласиях, противоположных взглядах, мировоззрениях периода революции и Гражданской войны, главный водораздел проходил по линии вероисповедной. Это разделение прошло и через русскую литературу, русскую поэзию. Звезда диктовала забвение прошлого, презрение и ненависть к нему. Идеал Святой Руси должен был исчезнуть из сердец, а на его место должен быть водружен безбожный идеал коммунизма. Антихристианская коммунистическая квазирелигия становится духовной основой нового общества. Вся репрессивная и идеологическая сила новой власти была направлена на искоренение старой и утверждение новой религии. Пролетарские и комсомольские поэты рьяно бросились в бой с «пережитками прошлого». Поэзия 20—30-х гг. XX в., начиная с Маяковского и заканчивая Безыменским и пр., — это воистину апофеоз беспочвенности. Современный поэт и критик Г. Красников совершенно справедливо отмечает: «За Пушкиным простиралась благодатная почва для развития национальных гениев — Гоголя, Толстого, Достоевского, Лескова, Чехова; за Есениным — мертвая зона, на которую, как из преисподней, высыпала толпа “праздничных, веселых, бесноватых” (Н. Тихонов). И пошла писать Совдепия Жаровых, Светловых, Багрицких, Долматовских — литература (а не сами авторы, что еще отвратительней) без роду, без племени, без памяти, открывшая эру социалистического ирреализма, оптимистического амнезианства»3.

От литературы требовалось, чтобы она воспитывала нового человека для нового общества. Юный строитель коммунизма должен бодро шагать в светлое будущее, смело отвергать Бога, чтобы в итоге обрести… смерть. Именно таков сюжет одного из главных произведений для детей и юношества, изучавшегося в советской школе, — стихотворения Э. Багрицкого «Смерть пионерки» (1932):

 

<…>

Трубы. Трубы. Трубы

Подымают вой.

 

Над больничным садом,

Над водой озер,

Движутся отряды

На вечерний сбор.

 

Заслоняют свет они

(Даль черным-черна),

Пионеры Кунцева,

Пионеры Сетуни,

Пионеры фабрики Ногина.

 

А внизу, склоненная

Изнывает мать:

Детские ладони

Ей не целовать.

Духотой спаленных

Губ не освежить —

Валентине больше

Не придется жить.

<…>

Не противься ж, Валенька!

Он тебя не съест,

Золоченый, маленький,

Твой крестильный крест.

<…>

Красное полотнище

Вьется над бугром.

«Валя, будь готова!» —

Восклицает гром.

 

В прозелень лужайки

Капли как польют!

Валя в синей майке

Отдает салют.

 

Тихо подымается,

Призрачно-легка,

Над больничной койкой

Детская рука.

 

«Я всегда готова!» —

Слышится окрест.

На плетеный коврик

Упадает крест.

И потом бессильная

Валится рука

В пухлые подушки,

В мякоть тюфяка…

 

Трудно найти в русско-советской литературе более страшное, более безысходное стихотворение. Торжество смерти без воскресения.

Если поэты, вступающие в литературу, хотели, чтобы их слово звучало, доходило до читателя, им необходимо было принимать правила игры, выстраивать себя, свое творчество по заранее предложенным чертежам, лекалам, образцам. Это очень ярко засвидетельствовано в стихотворении 1921 г. Л. Мартынова, где мы встречаем такие строки:

 

Мы — футуристы невольные

Все, кто живем сейчас.

Звезды остроугольные —

Вот для сердец каркас!..

 

Звезда торжествовала в поэзии 20—30-х гг. В поэзии, но не в душе народа. Душа по-прежнему оставалась христианкой. Единомыслия власти и народа не было. Наступление воинствующего атеизма приносило свои плоды, но не в том объеме, в каком ожидала власть. Всесоюзная перепись населения
1937 г. показала, что большинство граждан советской России оставались верующими, православными. Несоответствие официальной идеологии народному идеалу гениально показано в произведениях Андрея Платонова, писателя, искренне верившего в мессианскую идею революции, в то, что она несет освобождение трудящихся. «Без сомнения, Андрею Платонову принадлежит непревзойденное разоблачение самой авантюрной Иллюзии XX в. и описание механизма ее действия, когда остервенелая власть живет в абсолютной иллюзии, что ежедневно и ежечасно осчастливливает свой народ. Народ откликается на это искаженной, как в кривом зеркале, иллюзией-согласием, иллюзией-покорностью и даже иллюзией-языком!»4 Но иллюзия эта была трагической, страшной, ибо она создавала выморочную жизнь, выморочную страну: «…с библейских времен, кажется, никогда еще не случалось целому народу оказаться почти в вековом сиротском блуждании по фантомной стране, оторванной от родного материка, в расколе гражданской войны, среди чужих миражей и химер, без своей истории, без прошлого, без своей культуры, без царя в голове, без креста на отчих могилах, без веры, без Русского Неба… Словно мы все в ХХ веке оказались в эмиграции, без тысячелетней Родины, наблюдая с обрывистого берега 1917 года, как плачет в небе “отчалившая Русь”…»5

Но Русь скорее не отчалила, а стала невидимым градом Китежем. То же самое произошло и с русской литературой. Русская литература советского периода взошла на свою голгофу. Многие творцы окончили дни в застенках ЧК—ГПУ—НКВД. Еще больше прошли через тюрьмы и лагеря ГУЛАГа.

Открытое исповедание идеалов Святой Руси в официальной литературе было невозможно. Но подлинно русские писатели оставались на глубинном уровне органично связанными с идеалами православной Руси. Выход был найден в своего рода криптохристианстве, т. е. тайном христианстве, проявляющемся порой даже не на рациональном, а на бессознательном уровне. Духовно-эстетические принципы этих писателей имели своим истоком не основы марксизма-ленинизма, а евангельское благовестие Христа. Именно это и является самым важным и самым главным в русско-советской литературе. Как пишет философ А. Казин, «разные энергетически-смысловые комплексы борются за обладание национальной душой — марксистский миф, анархистский, либерально-буржуазный, но за всем этим карамазовским разгулом идет неслышной поступью Христос, и именно ему в конечном счете принадлежит решающее слово в русском мире»6.

Невидимый град Китеж начинает свое благодатное преображающее воздействие на все, что способно преобразиться. Сам коммунистический соблазн перерабатывается душой народной не в холодные рационалистические схемы социально-экономической теории, а в родные сердцу образы: «…русский народ не принял бы коммунизма, не искусился бы им, если бы в нем не было притягательной силы стояния за правду. Красная звезда и флаг с серпом и молотом — сплошь оккультные знаки — обращались в душе России в голгофский символ — вот где подлинное чудо русской истории, если воспользоваться формулой архимандрита Константина (Зайцева). Ленин, Сталин и Дзержинский, Луначарский и Ярославский вместе со всем их “чрезвычайным аппаратом” ничего не могли с этим поделать: в руку России вкладывали коммунистический меч, а она его — как и все иноземные дары — переделывала в православный Крест»7. Советская власть, коммунистическая идеология, паразитируя на исконно религиозном, православном мирочувствии народа, используя формы и формулы, заимствованные из христианства, не учла силы этих форм. Форма перерабатывала содержание, а не наоборот, как того хотела власть. И народное сознание воспринимало всю пропагандистскую риторику с большой поправкой. Большевики, создавая свою новую религию, думали, что произойдет так, как произошло, когда на смену Риму и Афинам пришла христианская Византия, которая взяла некоторые формы языческой античности и воцерковила их, наполнив новым содержанием. Но советская власть просчиталась. Даже форма истины сильнее лживого содержания. В результате многие, в том числе главные атрибуты советской власти воспринимались народным сознанием совсем не в марксистско-ленинском ключе: «Когда Леонтьев и Соловьев предсказывали приход на Русь антихриста, они не могли видеть того, как встретит его русская душа. Ныне… мы знаем, что русская душа встретила его… невидимым Крестом за видимым красным флагом»8.

В 1941-м, в День всех святых, в земле Российской просиявших, 22 июня, началась Великая Отечественная война. Русская поэзия пошла на фронт. Для передачи всего ужаса войны, злодеяний врага язык агиток не годился. Слишком пуст и легковесен он. Масштаб горя можно было адекватно передать только библейскими, евангельскими словами, такими как в стихах 1941 г. С. Наровчатова:

 

На церкви древней вязью: «Люди — братья».

Что нам до смысла этих странных слов?

Мы под бомбежкой сами как распятья

Лежим среди поваленных крестов...

Или:

Я проходил, скрипя зубами, мимо

Сожженных сел, казненных городов,

По горестной, по русской, по родимой,

Завещанной от дедов и отцов.

 

Запоминал над деревнями пламя

И ветер, разносивший жаркий прах,

И девушек, библейскими гвоздями

Распятых на райкомовских дверях…

(«В те годы»)

 

Распятие на райкомовских дверях — страшный образ зверства фашистов и потрясающий символ, в котором Крест и звезда не противостоят друг другу, а соединяются в единстве общего страдания.

Надо сказать, что власть поняла, что без Креста ей не одолеть врага. В годы войны по указанию Сталина была отменена всякая антирелигиозная работа, многих священников вернули из лагерей и с фронтов, открыли сотни храмов, был разрешен Поместный собор, на котором Русская православная церковь вновь обрела патриарха. Силой только оружия, увенчанного красной звездой, победить мы не смогли бы. Необходима была сила духа, осененная православным крестом. В Великой Отечественной войне победил крещеный народ, православный народ. Есть воспоминания архиепископа Сан-Францисского Иоанна (Шаховского)9, который служил в те роковые годы в Берлине. Он по долгу службы окормлял лагеря советских военнопленных и был поражен, как быстро из этих военнопленных, многие из которых были рождены уже при советской власти и в сознательном возрасте не ходили в церковь, составлялся церковный хор. Просыпались память и вера, заложенные на генетическом уровне. Безбожные пятилетки не смогли изменить «духовный геном» русского человека. Молитвы тысяч мучеников, пострадавших от «безбожныя власти» в 20—30-е гг., были услышаны. К этому великому хору присоединился и многомиллионный хор «убиенных на поле брани, живот положивших за веру, народ и отечество», хотя они и носили звездочку на пилотках и шапках. Однако в родную землю звездочка с головы и нательный крестик с груди уходили вместе, мирно, как с миром и сознанием выполненного долга уходили и воины, — с осознанием исполнения наивысшего долга — долга любви, ибо «нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя» (Ин. 15:13).

Поэты, не терявшие органичной связи с народным мирочувствием, миросозерцанием, с настоящим русским словом, крещенным в водах языка церковнославянского, не могли не быть, пусть, может, сначала и неосознанно, вместе с Крестом, а значит, со Христом. Те страдания, которые выпали на долю народа, в равной степени выпали и на долю русской литературы. А все людские страдания — есть страдания Христа.

В 1947 г. в большую литературу вступил удивительный мастер слова, ведущий свою поэтическую родословную от «крестьянских поэтов», прежде всего Николая Клюева, расстрелянного в 1937 г. (Николаю Клюеву он посвятит одно из своих стихотворений). При этом он совсем не был антисоветчиком, диссидентом, борцом с режимом. Он просто был настоящим русским поэтом. Звали его Николай Тряпкин.

Нет, я не вышел из народа.

О, чернокостная порода!

Из твоего крутого рода

Я никуда не выходил…

Геннадий Красников отмечает, что «за долгую жизнь при советском строе он, по существу, так и не стал советским писателем, оставаясь русским поэтом в добольшевистском значении этого понятия… “Не сумели меня прокрусты / уложить на свою доску...”»10. Тряпкин своим творчеством показал — и в этом его принципиальная заслуга, считает современный критик, — какая художественная и философская мощь заключена в фольклорной линии отечественной литературы. Только это не широкая фольклорная линия, в которой было и кощунственное скоморошество, но фольклор, воспринявший всецело духовные соки христианской веры.

Значит — снова в путь-дорогу,

Значит — вновь не удалось.

Значит — снова, братцы, — с Богом!

На авось, так на авось.

 

Что нам отчее крылечко!

Что нам брат и что нам друг!

Ты катись, мое колечко,

Хоть на север, хоть на юг.

 

Умираем, да шагаем

Через горы и стада.

А куда идем — не знаем,

Только знаем, что туда:

 

В те края и в те предместья,

Где дома не под замком,

Где растут слова и песни

Под лампадным огоньком.

 

Провались ты, зло людское,

Все карманы и гроши!

Проклинаю все такое,

Где ни Бога, ни души…

(«Русь»)

Это позднее стихотворение дает ключ к уразумению пути поэта, по которому он шел сам и призывал нас идти вместе с ним. Еще в стихах 60—70-х гг. Николай Тряпкин наставлял любить землю:

 

Я не был славой затуманен

И не искал себе венца.

Я был всегда и есть крестьянин —

И не исправлюсь до конца.

 

И вот опять свой стих подъемлю

Пред ликом внуков и сынов:

Любите землю, знайте землю,

Храните землю до основ…

 

В начале 80-х он нашел точное определение земле, из которого становится ясно, почему он так любит ее, почему эта любовь священна:

 

Среди лихой всемирной склоки,

Среди пожаров и смертей

Все реки наши и потоки

Для нас все ближе и святей,

 

И каждый цвет, и прозябанье,

И солнца вешнего набат...

Земля моя! Мое сказанье!

Мой неизбывный Вертоград!..

 

Земля — Вертоград. Церковнославянское слово с большой буквы отсылает нас к эдемскому саду. Отблеск райской красоты в падшем, но все же помнящем Творца мире, — вот то главное, что открывается в «земных» стихах Николая Тряпкина. Вообще, в начале 80-х гг. из-под пера поэта появляются удивительные, глубокие стихотворения, в которых осмысляется прошлое и настоящее советской — тогда еще — России, например стихотворение «Стихи о борьбе с религией». Произведение автобиографическое, Тряпкин повествует о реальных событиях, очевидцем которых был сам, о своем отце, рушившем храм, о своих чувствах и мыслях, которые он испытывал при виде этого разрушения.

 

<…>

И пришел я туда — посмотреть на иную заботу!

Не могу и теперь позабыть той печальной страды —

Как отцовские руки срывали со стен позолоту,

Как отцовский топор оставлял на иконах следы.

 

Изломали алтарь, искрошили паркетные плиты,

И горчайшая пыль закрывала все окна кругом.

И стояли у стен наши скорбные тетки Улиты,

Утирая слезу бумазейным своим лоскутком.

<…>

Я любил эти своды, взлетавшие к высям безвестным,

И воскресные хоры, и гулы со всех ступеней...

Этот дедовский храм, возведенный строителем местным

И по грошику собранный в долах Отчизны моей!

<…>

Пусть послухает внук — и на деда не смотрит столь криво:

Хоть и робок бывал, а любил все же правду старик!..

Ты прости меня, Боже, за поздние эти порывы

И за этот мой горестный крик.

(«Стихи о борьбе с религией»)

В те годы у Николая Тряпкина возник, можно сказать, целый цикл, в котором осмысляется пройденный безбожный путь и звучит нота покаяния за себя и за всю страну. А уже в новое время, в 1993 г., написано одно из лучших стихотворений поэта, где дан потрясающий образ Матери-России XX в., а может быть, образ России вообще — на все времена:

Когда Он был, распятый и оплеванный,

Уже воздет

И над крестом горел исполосованный

Закатный свет,

Народ притих и шел к своим привалищам —

За клином клин,

А Он кричал с высокого распялища —

Почти один.

Никто не знал, что у того Подножия,

В грязи, в пыли,

Склонилась Мать, Родительница Божия —

Свеча земли.

Кому повем тот полустон таинственный,

Кому повем?

«Прощаю всем, о Сыне Мой единственный,

Прощаю всем».

А Он кричал, взывая к небу звездному —

К судьбе Своей,

И только Мать глотала кровь железную

С Его гвоздей...

Промчались дни, прошли тысячелетия,

В грязи, в пыли...

О Русь моя! Нетленное соцветие!

Свеча земли!

И тот же крест — поруганный, оплеванный.

И столько лет!

А над крестом горит исполосованный

Закатный свет.

Все тот же крест... А ветерок порхающий —

Сюда, ко мне:

«Прости же всем, о Сыне Мой страдающий:

Они во тьме!»

Гляжу на крест... Да сгинь ты, тьма проклятая!

Умри, змея!..

О Русь моя! Не ты ли там — распятая?

О Русь моя!..

Она молчит, воззревши к небу звездному

В страде своей.

И только сын глотает кровь железную

С ее гвоздей.

(«Мать»)

 

Такое понимание, такое восприятие не позволило поэту стать либерал-большевиком, оплевывающим и отвергающим недавнее прошлое своей Родины. Прозорливое око поэта видело, что, уйдя от Звезды, к Кресту мы не пришли. Изгнанный бес привел семь злейших: «Нынче в России бесчинствуют подлые духи, / В каждом из нас теперь столько волков и волчат!..» Иные символы стали путеводными знаками для многих и многих.

Скорбь за поруганную страну, за вновь обманутый народ порождает в поэтическом миросозерцании Николая Тряпкина удивительную мифологему единства красной и Святой Руси, единства в страдании и единства в надежде будущего воскресения: «Ликуйте, звери, пойте, веси, / Трубите с Волги на Дунай! / И вот кричим: Христос воскресе! / Цвети и славься, Первомай!» Только ошибется тот, кто решит, что для Николая Тряпкина Советский Союз и Святая Русь — это одно и то же. Нет, поэт прекрасно осознает высоту и чистоту Святой Руси, которую можно обрести только покаянием, только с Божьей помощью, положив к подножию Голгофы все то лучшее, что было в нас всегда, и в советский период в том числе:

 

За великий Советский Союз!

За святейшее братство людское!

О Господь! Всеблагой Иисус!

Воскреси наше счастье земное.

 

О Господь! Наклонись надо мной.

Задичали мы в прорве кромешной.

Окропи Ты нас вербной водой,

Осени голосистой скворешней.

 

Не держи Ты всевышнего зла

За срамные мои вавилоны —

Что срывал я Твои купола,

Что кромсал я святые иконы!

 

Огради! Упаси! Защити!

Подними из кровавых узилищ!

Что за гной в моей старой кости,

Что за смрад от бесовских блудилищ!

 

О Господь! Всеблагой Иисус!

Воскреси мое счастье земное.

Подними Ты мой красный Союз

До Креста Своего аналоя.

(«Вербная песня»)

 

Поздние стихи Николая Тряпкина удивительно перекликаются со стихами другого поэта, сумевшего преодолеть годы безбожия с чистой душой и прийти к вере. Глеб Горбовский тоже наделен зрением пророка-поэта, способного различать духов. Прокомментировав события августа 1991 г. шуточной частушкой: «Что за странная страна, / Не поймешь — какая? / Выпил — власть была одна. / Закусил — другая», — поэт увидел в происходящем не пришествие свободы, но событие иного рода:

 

Народ — суров, толпа — спесива…

На площадях вершится труд!

Увы — ни лысый и ни сивый, —

нас от беды не уведут…

 

Кумир ли, вождь — исчадье прессы.

Им — возмущать, нам — изнывать…

Все это — бесы, бесы, бесы! —

На них ли сердцу уповать?!

 

Снова бесы! Одни бесы сменяют других, и «мерзость запустенья на месте святе».

Образ поруганного храма возникает в стихотворении «Снаружи — храм. Хотя и без креста…»:

 

<…>

Не красный клуб здесь был и не вертеп:

всего лишь — цех, производящий ширпотреб.

На фресках — доски. Острия гвоздей

уходят в роспись, как в тела живых людей.

О городок, в своем ли ты уме?!

На окнах — ржавые решетки, как в тюрьме.

Но стекол нет. Гуляет ветерок.

И сердце просится из склепа — за порог.

Не запустенье ощутила грудь,

но отвращенье! Как сюда вернуть

любовь и святость? Как избыть позор?

Чтоб просиял народа мутный взор!..

...Снаружи — храм. Хотя и без креста.

Внутри — Россия. В ожидании Христа.

 

Примечательный образ России. Она не храм! (Об этом поэт свидетельствовал еще и в другом стихотворении: «Россия — далеко не храм / и не собор, не кроткая обитель. / Она — барак, где вечный тарарам! — / и стыд, и срам, разборки в гнусном виде…») Но она внутри храма, поруганного, оскверненного, но храма, у невидимого престола которого стоит ангел и сам Христос, ожидающий возвращения блудных детей. Поэт с болью возносит свою молитву за Россию, видя, как она погибает в новой смуте:

 

Во дни печали негасимой,

во дни разбоя и гульбы

спаси, Господь, мою Россию,

не зачеркни Ея судьбы.

 

Она оболгана, распята,

разъята… Кружит воронье.

Она, как мать, не виновата,

Что дети бросили ее.

 

Как церковь в зоне затопленья,

она не тонет, не плывет —

все ждет и ждет Богоявленья.

А волны бьют уже под свод.

 

Новая Россия 90-х отнюдь не избавилась от бесовской одержимости. Во второй раз свершился великий обман. Вместо свободы для народа мы получили свободу власти от народа.

 

В Кремле, как прежде, Сатана,

в газетах — байки или басни.

Какая страшная страна!

Хотя и нет ее прекрасней…

 

Как черный снег, вокруг Кремля

витают господа удачи.

Какая нищая земля!

Хотя и нет ее богаче…

 

Являли ад — сулили рай,

плевались за ее порогом…

Как безнадежен этот край!

Хотя и не оставлен Богом…

 

Богом не оставлен наш край, именно поэтому и отпущены нам страдания для очищения, искупления грехов. И главный из них — грех цареубийства, о котором говорил митрополит Иоанн (Снычев). Глеб Горбовский точно так же осознает наше положение и состояние:

 

Вот мы Романовых убили.

Вот мы крестьян свели с полей.

Как лошадь загнанная, в мыле,

хрипит Россия наших дней.

 

«За что-о?! — несется крик неистов, —

за что нам выпал жребий сей?»

За то, что в грязь, к ногам марксистов

упал царевич Алексей.

 

Но кровь царя и его семьи, грех цареубийства не только на красных, но и на белых, среди которых монархистов было крайне мало. В основном белые вдохновлялись идеями Февраля, т. е. идеями, предающими монархию. Без Февраля не было бы и Октября! Прошло сто лет, но точка в гражданской войне, к сожалению, не поставлена, и не поставлена она по той причине, что подлинного всенародного покаяния не свершилось. А что касается примирения белых и красных, то Глеб Горбовский в своих стихах дал потрясающий по трагичности и величию образ символа-памятника, который тему примирения, на наш взгляд, исчерпывает до конца:

 

Когда-нибудь, во времени бесстрастном,

воздвигнут памятник — не белым и не красным,

а просто — гражданам страны,

их крестным мукам,

что воевали, кровные,

друг с другом.

 

То будет мрамор — не слепой, не плоский,

то будет плоть,

но не Венеры плоть Милосской.

То будет Мать:

фуфайка, плат, кофтенка,

два бездыханных — на руках — ребенка.

 

Православный публицист М. Назаров в книге «Тайна России» писал: «В ХХ веке Россия распята, но не побеждена духовно. Русский народ с безмерным терпением перенес от мира такие испытания, какие ни один европейский народ не выдержал бы. <…> После векового атеизма эти страдания и терпение, конечно, далеко не всеми осознаются религиозно, но совесть и обычаи народа все же во многом сохранили христианскую основу»11. Русский народ, родившийся в крещальной купели, русское сознание, сформированное православной верой, всегда были способны перемолоть иноприродное явление, навязанное чуждыми русскому духу деятелями. По крайней мере, так было до сегодняшнего дня. Что будет дальше, кто победит, Святая Русь или Новый Вавилон, — зависит от нас и от промысла Божьего.

 

 

1 Из текста Соборной клятвы — итогового документа Земского собора 1613 г., санкционировавшего восхождение на престол Михаила Федоровича Романова. — Прим. ред.

2 Иоанн (Снычев), митр. Русская симфония. Очерки русской историософии. — СПб.: Царское дело, 1998. С. 201.

3 Красников Г. Н. В минуты роковые. Культура в зеркале русской истории. — М.: Вече, 2011. С. 546—547.

 

4 Там же. С. 234.

5 Там же. С. 170—171.

6 Казин А. Л. Философия искусства в русской и европейской духовной традиции. — СПб.: Алетейя, 2000. С. 401.

7 Там же. С. 399.

8 Там же. С. 396—397.

 

9 Иоанн (Шаховской), архиеп. Избранное. — Петрозаводск: Святой остров, 1992.

10 Красников Г. Н. Указ. соч. С. 165.

 

11 Назаров М. В. Тайна России. Историософия XX в. — М.: Русская идея, 1999. С. 551.

 

100-летие «Сибирских огней»