Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Стихи
Поэты — участники фестиваля
Файл: 
05_uchastniki.zip (10.86 КБ)
05_uchastniki.zip (10.86 КБ)
Ирина ЕРМАКОВА
* * *
Вот и праздники близятся, как обещал поэт.
Пухнет тесто, замочен изюм, затеваются яства.
В окнах мутных, как память, смороженный за зиму свет
отпотел и поет, что в границах московского царства
нет — чего ни хватись, а зато географии — хоть
завались и хлебай из канавы любой — до Находки.
В постпостовом пространстве весна воскресает и плоть
в нарастающем духе сивухи и зелени кроткой.
Запах родины дымной, слезясь, поднимается вверх
по небесной чугунке, плывет и гудит колокольно:
моет окна до полной прозрачности Чистый Четверг
в девяти часовых поясах и сверкает продольно.
Все нам — Божья роса, что чужому — не дурость, так смерть,
все бы праздника ждать, переменки, получки, ответа
и тянуться, и, стоя на цыпочках, стекла тереть
до сигнального блеска сухой прошлогодней газетой.
Праздник близится, катит со скоростью солнца в глаза
от Чукотки сквозь Яну и Лену успеть до заката
на Байкал, из Иркутска — в Курган и Самару и за
Волгой — сразу Москва, и — на Питер до Калининграда.
Наливает и пьет отстоявшая службу страна,
раздвигает столы и гармони, грохочет посуда,
общий воздух огромный стеклянный отмыт докрасна
и сияет, и ясно горит как пасхальное чудо.
Пухнет тесто, замочен изюм, затеваются яства.
В окнах мутных, как память, смороженный за зиму свет
отпотел и поет, что в границах московского царства
нет — чего ни хватись, а зато географии — хоть
завались и хлебай из канавы любой — до Находки.
В постпостовом пространстве весна воскресает и плоть
в нарастающем духе сивухи и зелени кроткой.
Запах родины дымной, слезясь, поднимается вверх
по небесной чугунке, плывет и гудит колокольно:
моет окна до полной прозрачности Чистый Четверг
в девяти часовых поясах и сверкает продольно.
Все нам — Божья роса, что чужому — не дурость, так смерть,
все бы праздника ждать, переменки, получки, ответа
и тянуться, и, стоя на цыпочках, стекла тереть
до сигнального блеска сухой прошлогодней газетой.
Праздник близится, катит со скоростью солнца в глаза
от Чукотки сквозь Яну и Лену успеть до заката
на Байкал, из Иркутска — в Курган и Самару и за
Волгой — сразу Москва, и — на Питер до Калининграда.
Наливает и пьет отстоявшая службу страна,
раздвигает столы и гармони, грохочет посуда,
общий воздух огромный стеклянный отмыт докрасна
и сияет, и ясно горит как пасхальное чудо.
* * *
Бабочка моя грудная
подними меня
все темнее все труднее
встать навстречу дня
Выдох выдох запятая
не сачкуй — маши
голый воздух не считая
ребер и души
Сколько можно колотиться
о грудную клеть
ты ж сама хотела смыться
взвиться — и за твердь
Ты ж сама хотела выше
эту как бы жизнь
выдох выдох долгий лишний
взвейся покружись
Крылья ухают как весла
только дым из пор
голова твоя отмерзла
барахлит мотор
Бьется медленная жилка
страха на краю
я тебя небесной гжелкой
лучшей отпою
Звезды бешенные свищут
блещут провода
улетай меня отсюда
слышишь — хоть куда
Пустяком из самых легких
из волшебных — вдох!
бабочка сожженных легких
черный мотылек
ЛЕСТНИЧНЫЙ МАРШ
Раньше утра парадный пролет поражается пеньем —
входит певчий почтарь и впускает январь в подъезд,
будит изморозь лестницы, и маршируют ступени,
воспаряет мусор с насиженных за ночь мест.
К чердаку воспаряет, к десятому небу, где по привычке
дрогнет мертвый лифт с открытым железным лицом,
трехэтажно расписаны стены горелой спичкой,
на площадке — осколки, налитые черным винцом.
На четвертом — грохот и ор: еще не уснули,
на девятом — хронически, молча точится вода,
на седьмом — отменили свадьбу, вернули стулья,
здесь к лицу невесте цинковая фата.
Здесь забыли выключить или еще не успели,
и лохмотья музыки треплет глухой сквозняк,
сквозь дверные щели ломятся виолончели
или кот соседский — не разобрать никак.
А январь гуляет от крыши и до подвала,
вот где — малая родина, вот где — смыкается мир:
О бессмертные боги мои, этой родине все еще мало, —
как поет почтальон с похоронкой
и стучит в перепонки квартир.
подними меня
все темнее все труднее
встать навстречу дня
Выдох выдох запятая
не сачкуй — маши
голый воздух не считая
ребер и души
Сколько можно колотиться
о грудную клеть
ты ж сама хотела смыться
взвиться — и за твердь
Ты ж сама хотела выше
эту как бы жизнь
выдох выдох долгий лишний
взвейся покружись
Крылья ухают как весла
только дым из пор
голова твоя отмерзла
барахлит мотор
Бьется медленная жилка
страха на краю
я тебя небесной гжелкой
лучшей отпою
Звезды бешенные свищут
блещут провода
улетай меня отсюда
слышишь — хоть куда
Пустяком из самых легких
из волшебных — вдох!
бабочка сожженных легких
черный мотылек
ЛЕСТНИЧНЫЙ МАРШ
Раньше утра парадный пролет поражается пеньем —
входит певчий почтарь и впускает январь в подъезд,
будит изморозь лестницы, и маршируют ступени,
воспаряет мусор с насиженных за ночь мест.
К чердаку воспаряет, к десятому небу, где по привычке
дрогнет мертвый лифт с открытым железным лицом,
трехэтажно расписаны стены горелой спичкой,
на площадке — осколки, налитые черным винцом.
На четвертом — грохот и ор: еще не уснули,
на девятом — хронически, молча точится вода,
на седьмом — отменили свадьбу, вернули стулья,
здесь к лицу невесте цинковая фата.
Здесь забыли выключить или еще не успели,
и лохмотья музыки треплет глухой сквозняк,
сквозь дверные щели ломятся виолончели
или кот соседский — не разобрать никак.
А январь гуляет от крыши и до подвала,
вот где — малая родина, вот где — смыкается мир:
О бессмертные боги мои, этой родине все еще мало, —
как поет почтальон с похоронкой
и стучит в перепонки квартир.
* * *
Рыбачок скукоженный поплавок-зрачок
на губе задумчивый высохший бычок
в косогор кирзовые корни проросли
бродит пиво темное соками земли
По-над липой-вязами славки-соловьи
говори-рассказывай лучшие свои
бродит пиво пенное толстый шмель жужжит
твой дружок в репейнике неживой лежит
Капли на удилище почками блестят
помнишь как по берегу проходил отряд
молча говорливая раздалась вода
гнутой веткой ивовой зацвела уда
Серебристой зеленью с пивом изнутри
засыпай рассказками не тушуйся ври:
легкость деревянная солнце в пятнах лет
над горячей ряскою неподвижный свет
Божья мелочь кроется в джунглях лопуха
жизнь твоя — малиновка щелкает пока
заливай красивая щелкай а потом
тоже станешь деревом — ивой над прудом
ПРАЗДНИК
На деревне нашей праздник небывалый
каждый кустик приосанился раскрылся
расцвела душа-крапива на приволье
в позаброшенных домах сияют окна
По проселочной пыли — нарядной звонкой
в колеснице запряженной воробьями
проезжает долгожданная богиня
заливается трепещущая стая
Все в порядке — полюбуйся Афродита
ничего хвала богам не изменилось
в колесе смеются солнечные спицы
в клубе ветер пляшет пьяный от восторга
и поет тебя блаженная калитка
на единственной петле своей качаясь
и вороны греют клювы на припеке
так же праздно так же томно как обычно
времена у нас по-прежнему античны
Если я и вправду стану глиной
подорожной подмосковной рыжей глиной
и меня не позабудет легкий обод
и по мне прокатит счастье золотое
на губе задумчивый высохший бычок
в косогор кирзовые корни проросли
бродит пиво темное соками земли
По-над липой-вязами славки-соловьи
говори-рассказывай лучшие свои
бродит пиво пенное толстый шмель жужжит
твой дружок в репейнике неживой лежит
Капли на удилище почками блестят
помнишь как по берегу проходил отряд
молча говорливая раздалась вода
гнутой веткой ивовой зацвела уда
Серебристой зеленью с пивом изнутри
засыпай рассказками не тушуйся ври:
легкость деревянная солнце в пятнах лет
над горячей ряскою неподвижный свет
Божья мелочь кроется в джунглях лопуха
жизнь твоя — малиновка щелкает пока
заливай красивая щелкай а потом
тоже станешь деревом — ивой над прудом
ПРАЗДНИК
На деревне нашей праздник небывалый
каждый кустик приосанился раскрылся
расцвела душа-крапива на приволье
в позаброшенных домах сияют окна
По проселочной пыли — нарядной звонкой
в колеснице запряженной воробьями
проезжает долгожданная богиня
заливается трепещущая стая
Все в порядке — полюбуйся Афродита
ничего хвала богам не изменилось
в колесе смеются солнечные спицы
в клубе ветер пляшет пьяный от восторга
и поет тебя блаженная калитка
на единственной петле своей качаясь
и вороны греют клювы на припеке
так же праздно так же томно как обычно
времена у нас по-прежнему античны
Если я и вправду стану глиной
подорожной подмосковной рыжей глиной
и меня не позабудет легкий обод
и по мне прокатит счастье золотое
Дмитрий Веденяпин
Между Ангарой
и Подкаменной Тунгуской
В цилиндре тишины, в кольце колючих чащ,
Над треугольной выцветшей палаткой
Ночь выворачивалась как бы вверх подкладкой,
и Подкаменной Тунгуской
В цилиндре тишины, в кольце колючих чащ,
Над треугольной выцветшей палаткой
Ночь выворачивалась как бы вверх подкладкой,
Как черный плащ.
В просветах ослабевшей темноты,
Приобретая плотность, цвет и вескость,
В зрачке окна, настроенном на резкость,
Обозначались листья и цветы.
Стояло время «слушать» и «молчать»
Под переплеск воды на перекате…
Стояло время «строить» и «сшивать»,
«Любить» и «уклоняться от объятий»,
«Быть беглецом»: под звездами Стрельца
На веслах уходить от непогоды..,
Стояло время жить внутри кольца
Непуганной свободы.
* * *
Наткнуться в сумерках на солнечную нить,
Похожую на луч, пробившийся сквозь время,
Где радужная взвесь в полупрозрачной теми
Похожую на луч, пробившийся сквозь время,
Где радужная взвесь в полупрозрачной теми
Порхает тихая, не в силах не светить.
Увидеть, как во сне, что явь и значит свет.
Беззвучный, сказочный, внезапный и нечастый;
Экклезиаст сказал: «Все суета сует»,
Нам нечего сказать Экклезиасту.
И не о чем просить, пока не давит даль
И ужасы не встали на дороге,
И колесо плашмя не рухнуло под ноги,
И не разбит кувшин, и не зацвел миндаль;
И темь не обернулась темнотой,
И на конце луча, как бы в волшебной точке,
Сверкает серебро серебряной цепочки
И золото повязки золотой;
Пока кузнечик не отяжелел,
И стерегущий не окаменел,
И у коня не лопнула подпруга,
И глубина воздушна и упруга,
И высота мерцает, как свеча ..,
Пока ты сам на острие луча,
Как сеть дождя внутри лесного круга.
И у коня не лопнула подпруга,
И глубина воздушна и упруга,
И высота мерцает, как свеча ..,
Пока ты сам на острие луча,
Как сеть дождя внутри лесного круга.
* * *
«Нечаянно», «за так» и «ниоткуда».
Нырнуть в рассветный город и пропасть,
Но к ночи все-таки возникнуть снова.
Я понял вдруг, какое это чудо.
Я понял вдруг, что ты уже не часть,
А самая что ни на есть основа,
Как дождь — основа осени… Представь
Размякший лист, прибившийся к ограде;
Асфальт в слезах; деревья в листопаде;
Такси, пересекающее вплавь
Пустой проспект; слепые фонари;
Стеклянный свет, зеркалящийся в луже;
И шум дождя, снующего снаружи
По окнам, запотевшим изнутри.
Нырнуть в рассветный город и пропасть,
Но к ночи все-таки возникнуть снова.
Я понял вдруг, какое это чудо.
Я понял вдруг, что ты уже не часть,
А самая что ни на есть основа,
Как дождь — основа осени… Представь
Размякший лист, прибившийся к ограде;
Асфальт в слезах; деревья в листопаде;
Такси, пересекающее вплавь
Пустой проспект; слепые фонари;
Стеклянный свет, зеркалящийся в луже;
И шум дождя, снующего снаружи
По окнам, запотевшим изнутри.
* * *
Пустота как присутствие, дырка как мир наяву,
«Нет» как ясное «есть» вместо «был» или «не был»
Превращают дорогу в дорогу, траву в траву,
«Нет» как ясное «есть» вместо «был» или «не был»
Превращают дорогу в дорогу, траву в траву,
Небо в небо.
Заполошная мошка, влетевшая с ветром в глаз,
На дороге у поля, заросшего васильками
(«Наклонись, отведи веко и поморгай семь раз»),
Что-то знает о маме.
В перепутанном времени брешь как просвет
Между здесь и сейчас — бой с тенью
Между полем и небом, где все кроме «нет»
Не имеет значенья.
Кирилл КОВАЛЬДЖИ
ОТКРЫВАЯ СИБИРЬ…
Час летел на Восток,
два летел на Восток,
три летел, и четыре и пять,
и душа,
как избушка на курьих ножках,
повернулась задом к Европе,
фасадом к сквозному планетному залу,
где слева тайга, тайга, тундра, полярный лёд,
впереди тайга, Байкал, тайга, океан,
и никаких государств-клетушек,
Час летел на Восток,
два летел на Восток,
три летел, и четыре и пять,
и душа,
как избушка на курьих ножках,
повернулась задом к Европе,
фасадом к сквозному планетному залу,
где слева тайга, тайга, тундра, полярный лёд,
впереди тайга, Байкал, тайга, океан,
и никаких государств-клетушек,
только реки могучие вместо границ.
О, сибирский простор,
сибирский простор,
единственный в скученном мире,
ты, конечно, не Русь,
а пространство России.
По инерции чуть не сказал —
тыловое пространство России,
но теперь, ощутив вдохновенную дрожь,
говорю:
стволовое пространство России.
Здесь для тебя
больше земли,
больше воды,
больше неба,
чем где бы то ни было.
Берегись,
не зевай —
азиатская Азия справа,
как гигантский вокзал,
доотказа набитый нетерпеливым народом.
А Россия — дорога
от заката и до восхода,
дом без восточной стены,
открытый раздолью,
по которому солнце шагает!
Пожилой европеец,
я с собой унесу
поцелуй сибирячки,
ветку багульника,
вольные мысли.
* * *
У России нет границы,
есть особенная стать,
и со всем, что в ней творится
ум не в силах совладать,
и таких пространств, как эти,
без концов и без начал,
ни один народ на свете
никогда не получал.
От подобного размаха
в доме качка и сквозняк,
эхо праздника и страха,
слева свет, а справа мрак.
Удалой играя силой
на Днепре и на Оби,
ты сынов своих, Россия,
одиноких не губи;
хоть сбиваешься со счета,
всех учти до одного,
всех вбери в свою заботу,
а не только большинство:
кто вдали, а кто под боком —
взор в просторах не топи
и пророка ненароком,
как младенца, не заспи!
есть особенная стать,
и со всем, что в ней творится
ум не в силах совладать,
и таких пространств, как эти,
без концов и без начал,
ни один народ на свете
никогда не получал.
От подобного размаха
в доме качка и сквозняк,
эхо праздника и страха,
слева свет, а справа мрак.
Удалой играя силой
на Днепре и на Оби,
ты сынов своих, Россия,
одиноких не губи;
хоть сбиваешься со счета,
всех учти до одного,
всех вбери в свою заботу,
а не только большинство:
кто вдали, а кто под боком —
взор в просторах не топи
и пророка ненароком,
как младенца, не заспи!
СВИДАНИЕ
Не в гости мы к линяющему льву,
и не к орлам… Жирафы-перестарки —.
на радость детям…Как я назову
свиданье на скамейке в зоопарке?
Что говорит? А говорит: — Тупик.
Который год… Ты не уйдешь из дому.
Не можешь обеспечить — уступи…
Так и сказала: — Уступи другому.
Покусывает нервную губу,
лучится чистый свет на нежной коже;
надеется — устроит ей судьбу
свободней кто, богаче и моложе.
Гудит за парком города мотор —
Мол, эстафетой передай другому
кошачьи игры, детский гнев и вздор,
ее подмышки бритые, истому…
Как уступают место? Или трон?
Посторонись, подвинься — и в придачу
день завтрашний отдашь под крик ворон,
отдашь судьбу, поэзию, удачу…
Права, как жизнь и смерть. И не права.
Еще мы рядом, но подобны грому
в ее устах звериные слова
московских улиц: — Уступи другому.
ВРЕМЯ ТОСКИ
Надвигается время тоски.
Так устроена жизнь, что спасибо
скажут нам, и достаточно, ибо
кто дары раздарил и долги
уплатил, тот в расчёте.
Любимым
был когда-то и кем-то. Любил,
но забыл, будто двери забил
и поплёлся под солнцем палимым.
Тень тоски всё длинней.
Жизнь сыта,
мной сыта — голодна по другому,
молодому и новому дому,
где любовь беспощадно проста.
Если завтра откажется чудо
от меня, то не будет меня, —
ангел мой, свет ночной, жить и дня
не могу я отсюда до сюда!
Тимур КИБИРОВ
Гений чистой красоты...
Вавилонская блудница...
Мне опять явилась ты —
перси, очи, ягодицы!
В обрамленьи этих лет,
меж общагой и казармой
глупый, смазанный портрет
засветился лучезарно.
На теперешний мой взгляд —
блядовита, полновата.
Из знакомых мне девчат
были лучшие девчата.
Комбинация, чулки,
и кремпленовое мини,
и Тарковского стихи —
нет вас больше и в помине.
Пиво на ВДНХ,
каберне, мицне, фетяска...
Кто здесь, книжник, без греха
бросит пусть в тебя, бедняжка.
Был ребяческий разврат
добросовестен и вправду.
Изо всех моих утрат
помню первую утрату.
Пидманула-пидвела,
ДМБ мне отравила.
Ты в сырую ночь ушла —
знать, судьба меня хранила.
Это было так давно,
что уж кажется красиво,
что сказать тебе спасибо
мне уже немудрено.
* * *
Даешь деконструкцию! Дали. А дальше-то что? — А ничто.
Над кучей ненужных деталей
сидим в мирозданье пустом.
Постылые эти бирюльки
то так мы разложим, то сяк,
и эхом неясным и гулким
кромешный ответствует мрак.
Не склеить уже эти штучки,
и дрючки уже не собрать.
И мы продолжаем докучно
развинчивать и расщеплять.
Кто делает вид, кто и вправду
никак не поймет, дурачок,
что шуточки эти не в радость
и эта премудрость не впрок.
И, видимо, мира основы
держались еще кое-как
на честном бессмысленном слове
и на простодушных соплях.
* * *
Зимний снег, и летний зной,
и осенний листопад,
и весенняя капель —
сердцу памятны досель,
сердцу много говорят.
Говорят они о том,
что позаросло быльем,
что со Светою вдвоем
чувствовали мы,
и со Светкою другой,
и с Тамаркой роковой,
с Катериной,
и с Мариной,
как-то даже с Фатимой!
Говорит со мной Природа
о делах такого рода,
что, пожалуй, не к лицу
слушать мужу и отцу.
Ты ответь, натурфилософ,
почему любой ландшафт
вновь родит во мне желанье
слушать робкое дыханье,
выпивать на брудершафт?..
Борода седа уже.
Я уже на рубеже.
Божий мир и впрямь прекрасен.
Время думать о душе.
Анатолий КОБЕНКОВ
* * *
Владимиру Берязеву
Сходились в драчке, стыкались в стихе,
палились в водке, распалялись в лихе,
а выпало — сойдясь на требухе
подвальной швали, плакать при бомжихе.
И впрямь, мой друг, кому еще казать
свои глаза, изъеденные тьмою,
где, как не здесь, однажды досказать
тебя — собою и себя — тобою?..
Еще вчера в иркутской голытьбе,
в ее заточках и ее заплатах —
прости, мой друг, я плакал о себе
и, позабывшись, о тебе заплакал…
