Кобенков Анатолий

…и все у них на а — все с первой буквы:
а- тапаля, а- книжка, а- чакушка…
Все а да а — ауканье ауков,
и странно, что Москва — не Амосква…

То голуби над ними помавают,
то шарики цветные; их поэты,
как только отойдут от микрофона,
теряют равновесие — их музы
меж брызг фонтанных ликами мерцают
и попирают бедрами гранит…

Я взял и, ни секунды не подумав,
решил любить их площади и скверы,
и тут же полюбил их магазины —
где сыр в слезах, где в серьгах продавщицы,
где в галстуках и бомжи и министры,
где с ярких...

Пес умирает, а в мире светло.
Друг угасает, а в мире светло.
Сердце чернеет,
а в мире светло;
горя по горло, беды намело
выше окошка,
а миру — светло…

Тем и утешимся, смерти назло:
с близкими — страшно,
с мiром — светло…



* * *

Я живу в первом веке на Первой Солдатской,
мое сердце поделено старыми псами, —
первый слеп, второй глуховат, а остатки,
то есть то, что не сердце, я позволяю
разбирать губам четырех солдаток —
порассыпав себя на четыре Солдатских,
на одной из них я живу мизинцем,
для другой и печени...

Нынешний Фестиваль — это праздник «без руля и без ветрил»: общая идея не выношена и не обозначена; каждый из главных участников — сам по себе, разом и корабль, и море, следовательно, и «руль» и «ветрило»; даже общая для всех московская прописка и та не в счет: Ковальджи начинался в Молдавии, Ермакова, родившаяся под Керчью — на Алтае, Кибиров, в котором клокочет кровь осетина, явился на свет Божий в Хмельницкой области; разве что один Веденяпин — «столичная штучка»…
Если взглянуть на такой...

В Румынию я не собирался — она сама позвала меня, вместе с Рейном и Ковальджи, заодно с Грицманом, который, как оказалось, не только поэт русского зарубежья, но еще и представитель нынешней американской поэзии.
Мы угодили в ту кучу малу, которую ежегодно устраивает председатель союза румынских писателей Евген Урикару — в гремучее варево из поэтов и прозаиков Европы и Азии, Востока и Америки, где стихотворцы Пакистана денно и нощно хороводятся со стихотворцами Израиля, где мятежные ирландцы...

Полжизни прокурил и — не кури…
Ни трубки не набей, ни сигаретой
дыханье не прерви… Больничный морок
шатается в больничном коридоре —
то к стеночке виском своим прилипнет,
то носом ткнется в мутное окошко,
чтоб высмотреть на улице счастливо
покуривающих: млечный путь «Родопи»,
сатурново кольцо моршанской «Примы»
и трубочная роспись Пикассо…

Полжизни откурил и — не кури…
Ни поцелуя с мундштуком, ни с фильтром…
Преломлен блеск табачных бивуаков,
погашены фонарики «Дуката»
и, брошенные, остывают...