Жив курилка

Полжизни прокурил и — не кури…
Ни трубки не набей, ни сигаретой
дыханье не прерви… Больничный морок
шатается в больничном коридоре —
то к стеночке виском своим прилипнет,
то носом ткнется в мутное окошко,
чтоб высмотреть на улице счастливо
покуривающих: млечный путь «Родопи»,
сатурново кольцо моршанской «Примы»
и трубочная роспись Пикассо…

Полжизни откурил и — не кури…
Ни поцелуя с мундштуком, ни с фильтром…
Преломлен блеск табачных бивуаков,
погашены фонарики «Дуката»
и, брошенные, остывают чаши
искусников миланских Савинелли,
угрюмых мастеров от Петерсона
и нашей Явы, и гуд бай, Биг Бен…

Прощай, виденье, и прощай, везенье
с прожилками бумаги папиросной,
с волокнами табачных сухожилий
и вересковой трещинкой, прощайте,
столетний вереск, и прощайте, груша
и клёнышек, — прощайте, кукурузный
початок… я в слезах снимаю шляпу
пред пенкой, заливающей бриар…

Полжизни продымил и — уходи…
То вену подставляй, то ягодицу
под хоботки шприцовых насекомых…
Заглянешь внутрь, а там, на месте сердца —
ночь, улица, фонарь, аптечный комплекс,
и дамба меж окурочком и Летой
из топкого предсердья с ноготок…

Кто снится уходящему из жизни
курильщику? Вы думаете — Черчилль
с пришпиленной к губе своей сигарой
иль трубка, за которой ходит Сталин
(куда она, туда свернет и он)?
Вот и ошиблись, ибо — «что ему Гекуба
и что Гекубе он»? Обыкновенно
курильщику, бегущему от жизни,
и женщины являются, и дети,
которых он — то спички потерявши,
а то и трубку, взял да напридумал:
не покурить, так хоть поговорить.

Они над ним, почти уже погасшим,
на крылышках табачных пролетают,
в руках у них табачные колечки,
в устах — гобои папы Петерсона,
в зубах — свирели папы Савинелли,
а меж ключиц — бигбеновский тромбон.

Да здравствует оркестрик с лакримозой
Великого Моцарта, с аллилуйей
Андре Форе, и дирижер — курильщик
и две трубы, поющие о трубках,
и посему — подвинься, Dies Irae
Карающего Верди — дай взметнуться
прелюдии картавых зажигалок…
Жизнь кончилась, пора перекурить…