Константинопольский дневник

Эвакуация. Господи, помилуй!

Когда факир спокойно держит в руке извивающуюся, шипящую смертоносную кобру — вы уже не так боитесь ее: спокойствие одного всегда заражает другого.

Когда на войне, после Луцкого прорыва¹, вы видели тысячи убитых и умирающих людей, а летний день был спокоен и беспечен, и в свой определенный час, все — на определенные места, вышли на небо спокойные звезды, ордена Господа Бога, которые Он Сам Себе пожаловал за сотворение великолепного мира; и лес так же, как и вчера, спокойно и бессвязно бормотал на сон грядущий свои тайные слова: березовые, кленовые, дубовые и каштановые; и доктора в окровавленных халатах жадно, с ложек, ели пережаренную яичницу-глазунью и азартно, ругательски ругали денщиков за то, что нет перцу и водку разбавили только на сорок градусов: испорчен спирт, — вы думали:

— Боже мой! Что же такое смерть? Что такое — умереть?

И отвечали сами себе потихоньку:

— Это же легче, чем вырвать зуб.

Начиная с первых дней, как я попал на войну и из Вендена², по великолепному шоссе, покатил туда, откуда слышалось равномерное и спокойное, даже скучное, буханье гранат, — в мой мозг забралась какая-то неясная, хитрая, неуловимая мысль, осторожно жила там, как мышь в шкафу; и, как я ни настораживался, как ни ловчился, — никогда не мог поймать ее, ухватить, понять, в чем дело, и точно сформулировать. Порою, и очень долго, она оставляла меня в покое, и лежал ли я на диване — ее не было около меня; читал ли занятную книгу — она не юлила между строк; следил ли, сидя на византийских суднах, за ходом корабля, беспечно пошедшего в Америку, — она не приставала ко мне. Но иногда — неожиданно вонзалась в мозг и три-четыре дня не давала покоя, как зубная боль.

***

Сегодня — понедельник, тяжелый день; значит, все то, что я сегодня начал писать, никогда не будет иметь успеха. Кроме того, бумага моя предназначена для пишущих машин, она шершава и не глянцевита. Этой бумаги не выносит мое стило³.

***

— Вай тоу ю и гэ шэнь. Ши шун?

Так начинается одна китайская повесть, написанная лет за тысячу до Рождества Христова.

Один художник, завсегдатай «Ротонды»⁴, кричит в пьяном виде:

— До сих пор не было искусства. До сих пор мир еще не знает, что такое искусство. Рембрандт, Рафаэль, Франц Халс⁵ — мои предтечи. И, господа, вам придется начать новое летоисчисление от Рождества Родченко⁶.

Так и запишем.

Я знаю, что я, как и всякий другой человек, явился на землю неспроста, а с какими-то неведомыми мне и совершенно таинственными задачами и поручением.

***

Когда в сероватый, но не холодный день я погружался в Севастополе на русский пароход⁷, на котором, видимо, судьбой предназначено мне было плыть в последний раз, когда носильщик, привязав к ногам мои чемоданы (иначе невозможно было двигаться), волок их за 100 тысяч рублей на пароход, я глупо и несдержанно смеялся и повторял в такт каким-то своим смыслам, которые и сам не мог понять и расшифровать, это начало китайской повести, и громко спрашивал у людей с выпученными глазами, теснившихся на пароходных помостах:

— Ши шун?

И только радушно и обеспокоенно взглянул на меня полковник, заведовавший симфоническим оркестром того крымского городка, в котором я имел представление⁸ до Севастополя.

В каждом мало-мальски приличном русском губернском городе каждую зиму был драматический театр с собственной труппой, и каждое лето — симфонический оркестр, игравший в раковине городского сада или в Коммерческом клубе⁹.

Франция этого не знает. Франция не музыкальна. Франция, собственно Париж, свистел и шикал на первых представлениях «Фауста»¹⁰ и «Кармен»¹¹.

***

На «Рионе»¹² (так звали тот большой пароход, на который носильщик тянул мои чемоданы) я поместился в каком-то коридорчике, а моя супруга Татьяна¹³ расположилась на столе в кают-компании. На Тане была серая кроликовая жакетка, которую она купила в Ялте, у дочери генерала Авенариуса¹⁴.

Авенариус был степенный и достойный генерал. В молодости, вероятно из-за денег и из-за ялтинской дачи, женился на богатой московской купчихе, которая, увидев, что дочь получила из рук Тани много денег, сказала ей вдруг:

— А денежки передай тяте.

Авенариус щелкнул штиблетами, чтобы заглушить эту фразу, но когда понял, что она не заглушена, — сделал вид, что ему смешно, что он принял не всерьез эту фразу, и ответил дочери:

— Лучше передай маменьке.

А у дочки, вероятно кончавшей Смольный¹⁵, глаза подернулись прелестной, хрустально-влажной пеленой, и она посреди комнаты стояла с протянутыми деньгами.

Их взяла маменька.

Я залег на своих двух чемоданах, положил под голову маленькую подушечку, видевшую кровати петербургские, московские, римские, лондонские, парижские, генуэзские, берлинские, галицийские, буковинские, прибалтийские¹⁶, и какое-то ровное и блаженное ощущение охватило мое существо.

Когда я проснулся, пароход был в море, и я рад, что чаша созерцания последней полосы родной земли меня миновала.

Вот оно:

 

Черное море,

Белый пароход...¹⁷

 

Погода совсем не ноябрьская, тихая и спокойная. Бог хранит пути праведные.

***

В мою anti-chambre¹⁸ набрались чиновники из государственного контроля. Среди них один только с женой; все остальные — холостяки, но семейственные, привыкшие устраиваться: все с чайниками, с засохшим хлебом, с керосиновыми машинками. И кругом на пароходе оживленная, хозяйственная суетня, разговоры о кипятке, о корн-бифе¹⁹, о галетах, которые выдают французы.

***

Контролеры, придя с запасами, которые они «получают», рассказывают о скандалах в очередях и «жульничествах»: некоторые ловкачи «получают» по два раза. Эпоха войны обогатила русский язык незамысловатым, но красочным и точно определительным ироническим глаголом «ловчиться». Скандалы и «жульничества» обсуждаются с легкой снисходительностью.

Контролеры мечтают: один — опять устроиться по контролю, ибо ему, умному человеку, ясно, что так все просто с этими громадными кучами людей не обойдется, где ты их ни сбросишь, а контроль будет нужен. Второй контролер мечтает о хлебопашестве, и все зовут его хлебопашцем. Третий, у которого усы, бородка и пенсне, думает устроиться чистильщиком сапог у порога какого-нибудь константинопольского увеселительного заведения. Я смотрю на него с завистью, так как сам очень люблю чистить себе сапоги. Намазать потускневшую кожу смазью, дать ей высохнуть и потом бархатной тряпкой открыть зеркальный блеск, — какая прелесть!

***

Наступает вечер, сытость достигнута, желудки согреты чаем, пищеварение идет нормально, на щеках пробивается румянец, где-то потренькивает балалайка, пароход идет чудесно, воздух морской густ, сочен и благодетелен.

Господа! Вздохните о родине! Скажите же:

— Эх, Россия, Россиюшка!

Нет. Молчание.

***

Когда пленили Шамиля²⁰, то ставропольские гимназисты из татар перестали ходить в классы, перестали есть и целыми днями стояли на третьем этаже у окон, опершись локтями на подоконник, и глазами, полными слез, глядели куда-то, в какую-то даль. И их не трогали ни педагоги, ни инспекция.

Когда потеряна родная земля, как не задуматься вам, плывшие и плывущие: «Куда? В какую даль? Куда несут вас синие волны? Куда влечет вас белый пароход?»

Дум нет. Только гадания о Сербии, о Болгарии, где свиное сало стоит восемь копеек 2Ѕ фунта.

***

Когда мальчик учится в гимназии, он ненавидит свою гимназию, ненавидит четвертый час дня, когда в соборе в средний колокол зазвонят к вечерне и, значит, пора сесть за приготовление уроков к завтрашнему дню.

***

Я разложил мои чемоданы на полу, достал две подушки, лег и так пролежал восемь суток, не испытывая ни голода, ни жажды.

Теперь ясно, что случилось.

За время глада печень отдохнула, по организму не разливались и в кровь не попадали никакие яды.

Оттого мне было весело, и я сам с собой смеялся, и для того, чтобы не заподозрили, что я сумасшедший, отворачивался к стенке и говорил сам себе:

— Ши шун!

Около меня чиновники варили на примусе чай и всё гадали, что им делать за границей.

Один говорил:

— Буду землепашцем. Очень люблю это дело.

Другой ему вторил:

— А я думаю, ящичек, две черные щетки, суконку, четыре аршина бархата, коллекцию разноцветных кремов и буду туркам чистить сапоги. Говорят, что в Константинополе полиция слабая и непридирчивая, и я сумею устроиться у входа какого-нибудь кафешантана или трактира. Только бы узнать поскорее, который там лучше.

И какой-то человек ответил басом:

— «Токатлиан»²¹.

На него посмотрели с уважением и потом несколько раз обращались за справками.

***

«Рион» остановился посреди моря, потому что не хватило угля. На «Рионе» был поднят сигнал SOS²².

По сигналу к нему подошел какой-то другой пароход и согласился его углем снабдить.

Для переноски угля были приказом коменданта на «Рионе» назначены путешествующие на пароходе писатели и журналисты.

Им было приказано раздеться догола и лезть в трюм. Хорошо, что я никогда не был писателем, а то пришлось бы покинуть свои нагретые чемоданы.

***

Особое состояние, когда пароход стоит посреди морской пучины. В раскрытые двери было видно голубое небо — какое? Русское или турецкое? И «плывшие по нему облака».

Мне очень хотелось взглянуть на писателей и журналистов, но потом раздумал.

Кроме того, господин, знавший «Токатлиан», рассказал чудесную историю.

***

Вот она:

«Однажды, — сказал он, — в очень давно прошедшее время, я с одним молодым поэтом²³ шел на итальянском пароходе из Неаполя в Одессу.

Целое лето я жил на Капри, сидел в кафе Мериме, был влюблен в голубоглазую Марию, и когда деньги вышли и осталось только на дорогу, отбыл из Неаполя на родину. На грузовом пароходе, который в Испании должен был взять лимоны и апельсины для России, — мне дали за 75 рублей отдельную каюту 2-го класса, полное продовольствие с бутылкой красного пьемонтского вина и обещали три недели медленного и спокойного путешествия по Адриатике — вдоль берегов Эллады.

Мы подолгу стояли в Палермо, Мессине, около Кипра и потом пришли в Константинополь.

Первым долгом отправились в Святую Софию²⁴ и, приближаясь к ней по узким улочкам Стамбула, были разочарованы. Ожидали величественности, а оказалось, горбатая груда камней. Но когда сняли сапоги и по циновкам вошли в храм, то просияли и сразу начали верить в Бога.

Это было тихо и божественно, и мы с моим поэтом, отдав Св. Софии предположительно час, сидели в ней до вечера и не замечали ни голода, ни жажды.

Как в поднебесье, летали вверху, грузно и звонко шлепая крыльями, голуби. Внизу тихо плескался фонтан.

Полузакрытые щитами, распростерли по углам-сводам мозаичные ангелы свои крылья.

И мы сидели, сидели.

Какие-то люди в длинных халатах, в чалмах, становились друг с другом плечо к плечу и потом все, как один, или начинали делать быстрые поясные поклоны, или бросались на колени и припадали к полу.

А потом в отдалении, у самого алтаря, вдруг тончайшим тенором запел мелодию какой-то худой и изможденный человек, про которого мы решили, что он дервиш. По мере того как он пел, мы невольно, все ближе и ближе, влекомые какой-то таинственной и непреодолимой силой, тянулись к нему, и подошли к нему так близко, что, кажется, ощущали дыхание его. А когда он кончил и с невидящим лицом пошел к выходу, мы пошли за ним.

Были уже сумерки, и он скрылся в каком-то неизвестном нам повороте.

Тогда мой поэт тихо заплакал, а я его утешал.

Дело в том, что в те каприйские времена я и сам пописывал, а потом бросил и хорошо сделал, а то бы теперь, извольте радоваться, меня запрягли бы на погрузку угля. Все хорошо, что хорошо кончается».

Тогда чиновник из контроля, собиравшийся на сапоги, сказал:

— Ага! Теперь я понял, откуда вам известен господин Токатлиан.

И человек ответил:

— Да, из этого путешествия. Я обедал у Токатлиана. Тогда же я в Grand Bazar’е²⁵ купил отличные туфли из тюленевой кожи.

И чиновник спросил:

— А дорого берет этот Токатлиан?

Господин ответил:

— Обычные цены европейских ресторанов. Во всяком случае, не дороже, чем в международных вагонах.

***

Нашими кораблями, несомненно, правил Харон²⁶. Черное море он превратил в тихую, спокойную, медленно текущую Лету²⁷... Только дельфины, самые веселые и беззаботные создания мира, выплясывали перед кораблем, радуясь ему. Мертвые души пристали, наконец, к своему берегу.

Чем-то похожий в расположении на Нижний Новгород — предстал перед нами Константинополь, и я слышал, как на рассвете с палубы раздался чей-то восторженный голос:

— Трамвай! Трамвай! Братцы, трамвай!

Таня припудренная, свеженькая, с карминовыми губками, подошла ко мне, присела на краешек чемодана и с любопытством спросила:

— Ну? Вот, приехали. Что же ты думаешь делать, братец?

***

Я смотрю на Таню и думаю: «Звезды таинственны. Стремление реки таинственно. Пути земли таинственны. Цветы таинственны. Зверь таинственен. Но самое таинственное, что есть около человека, — женщина».

Она живет по тем законам, которые знает только земля. Вот эта женщина когда-то любила меня, боролась за меня. Она поджидала меня на станциях, когда я ехал на север. Она жила на той улице, где жил и я. Она приходила в те рестораны, где я ел. Она смотрела со мною те пьесы, которые я любил. Она даже те песенки пела, которые я часто бессознательно напевал, глядя в окно.

Прошло пять лет. Вот я лежу на чемоданах, когда-то купленных в Берлине, прочных, не гнущихся под тяжестью тела. Вот смотрят на меня глаза, которые когда-то светили непотухающим потоком любви. Вот тело, которое принадлежало только мне. Вот я вижу груди, долженствовавшие кормить моих детей.

Огонек в глазах потух. Почему? Мысль моя со скоростью света бежит каким-то кругом и как масло из молока.

Огонек в глазах не потух, но огонек любви сейчас превратился в огонек любопытства.

Ясно, что перед нею лежит не тот, не прежний, с Кабинетной улицы²⁸. Этот желт, угрюм, с безобразно отросшими волосами на бороде и усах. Глаза ввалились и как будто ничего не хотят видеть. Странные и безобразные раковины пропечатались по бокам головы, как будто не принимают никаких шумов, никаких звуков. Угрюмое молчание лодки Харона не производит никакого впечатления, не рождает отклика.

И вот между нами заводится таинственный разговор, таинственное объяснение, которое понимаю только я, ибо за восемь дней голода во мне обострились все чувства, мне знакомы законы помыслов, как построено все мое существо, оставшееся без почвы, без родной земли, без неба, без железной зеленой крыши, без русских букв на улице, без звонких и радостных голосов.

Я ее же спрашиваю:

— Это ты, Таня?

И глубина ее существа, о которой она не думает и которой не подозревает, отвечает:

— Я-то я, но не прежняя.

— Какая же ты?

— Снова ищущая.

— Кого?

— Его.

— Я — не он?

— Увы, ты — не он.

— Почему?

— Потому, что ты обманул меня.

— Чем?

— Ты запретил мне выполнить на земле мое дело, мое призвание. Ты два раза отнял от меня моих детей. Ты позволил этому старому, отвратительному Борису Иаковичу два раза убить и искромсать то, что было для меня святейшим. И ты помнишь, как я рассказывала тебе, что мне снятся сны: вот моему ребенку щипцами дробят голову, выкалывают ему глаза. Я — мать не родившихся душ, но душ. Мне кажется, что обе они были бы талантливы, потому что в те времена я любила тебя всем существом, всем основанием, всем светом своим. Я отдавала, каждая капля крови моей была горяча, и я жадно смешивала ее с твоей, я молилась неведомому Богу, я целовала следы твои, пуговицы твоего пальто. Если бы ты умер тогда, я бы не дала тебе одному лечь в могилу, я бы легла рядом с тобой, и пусть бы меня живою засыпала земля. Вне тебя не было никого и ничего.

— А теперь?

— Теперь не то. Ты жесток. Ты обманул меня.

— Но ведь ты же сама настаивала.

— Настаивала не я, настаивал недалекий ум мой, трусливое сердце, но то, что в чудесном и единственном псалме называется «внутренняя моя»²⁹, протестовало и бунтовало и теперь заставляет меня уже ничего не ждать от тебя и ни на что не надеяться.

— Правда, апостол Павел сказал: «Любовь не мыслит зла и все покрывает»³⁰.

— Он сказал правду. Это самое точное определение любви.

— А ты теперь, Таня?

— Я мыслю зло и всего не покрою.

— Итак?

***

— Итак. Вот приехали. Что же ты думаешь делать, братец? Надо бы уже встать, почиститься, помыться, побриться, причесаться. Пойдем на палубу, посмотрим на Царьград.

Это говорит уже Таня внешняя, не сложная, такая близкая и ощутимая.

— О чем думать, Таня? Весь пароход говорит, что через три месяца вернемся.

Таня поднимает свою милую головку, весело глядит на море, и мне кажется, что я ясно тогда вижу берег Крыма, бухту, Ялту, Ай-Петри³¹, гостиницу «Джалита»³² и балкон № 132.

***

Я учился на восточном факультете С.‑ Петербургского университета на китайско-маньчжурско-монгольском отделении³³, был оставлен при факультете и собирался делать ученую карьеру.

Моя специальность — китайский язык.

Во время каникул я обыкновенно жил среди калмыков в Большедербетовском улусе³⁴ Ставропольской губернии.

Однажды я там у одного гелюна³⁵, очень милого, умного и больного чахоткой, нашел три сказки, в конце учебы впервые мною переведенные и опубликованные³⁶.

Так там описывалась красота женщины.

«Была темная ночь, и вот красавица вышла на крыльцо своего дома. И когда посмотрела налево, то сразу стали видны сандаловые леса, а когда посмотрела направо, то все девушки и женщины той стороны проснулись и принялись за работы, сказав: “Встало солнце”».

***

И когда Таня в темноватый ноябрьский вечер посмотрела на Царьград, то мне показалось, что по темным крышам, по тонким минаретам, по полумесяцам, по Галатской башне³⁷ скользнул луч, и я сказал:

— Встало солнце.

Но я не растерялся и спросил:

— А мне не хорошо, небритому?

Таня деловито ответила:

— Очень даже, дорогой мой!

***

Когда любовь, та настоящая, кровяная, от которой азры³⁸ умирают, прошла, что ее еще удерживало около меня?

Чудесный номер в «Джалите» с балконом на море, обеды у Зееста³⁹, обилие вина, хорошее и уважительное отношение ко мне людей, возможность заказывать платья и сапожки.

Теперь на всем этом надо поставить крест. Нет ни «Джалиты», ни Зееста, ни людей — есть обманщик и путешественник на лодке Харона, — и это никого не соблазнит, никого не приворожит и никого не привлечет.

— Вай тоу ю и гэ шэнь. Ши шун?

Вот перевод этой фразы:

— Около моего дома стоит человек. Кто он?

***

Перед нами амфитеатр старого легендарного города. А вот, около красной церковки⁴⁰, и она, Святая София.

— О, Матушка, спаси! О, Матушка, защити! Покрой пресвятым покровом Твоим!

Это Танина молитва. И я думал: «Откуда в этой женщине такие мудрые, такие испуганные слова?» И знаю, что и они, эти слова, всегда жили, живут и будут жить там, под спудами ума, сердца, чувств, желаний.

А сбоку какой-то мрачный бас, сдерживая мокротный, то и дело подступающий кашель, сдержанно и значительно, с глубокой и скрытно-радостной верой, повествует:

— И вот, когда в Св. Софию на коне и в шапке въехал Мехмед⁴¹, то, значит, шла обедня. Служил старенький батюшка. Видит батюшка такое дело, что в собор въехал на лошади поганый турка, берет чашу и подходит к стене. Стена разверзается и принимает его с чашей. А затем хлоп — и опять срослась. Придет время, возьмем мы, русские, Св. Софию. Снова поставим на куполе крест, и тогда расставится стена и снова оттуда выйдет отец и окончит обедню⁴². Тогда, значит, воины причастятся.

— Когда же это будет? — спросил я.

— Бог весть, — ответил усач, — лет через 100, а может, через 200.

И тогда у меня в ушах особенно решительно прозвучало это «мы».

— А у вас дети есть? — спросила Таня.

— Как же, есть! Трое сынов и две дочери, — ответил усач.

«Значит, твои причастятся», — несомненно, это подумала Таня. Несомненно, это. Готов спорить.

Звезды, чуть проглянувшие, скоро делаются яркими и выпуклыми. Присмотревшись, чувствую рельеф небесной карты.

Шерстяные чулки

В осенний ноябрьский день на константинопольский рейд пришло из Крыма 65 русских кораблей. Боже мой! Что стало с этим шумным, веселым, старым жульническим городом! Корреспонденты, армяне, монахи, кинематографисты, паши, англичане, турчанки в непроницаемых вуалях, дервиши в высоких серых камилавках, представители вселенского патриархата, умные мальчики в коротких штанишках с аппаратами 9 х 12, люди с биноклями Цейса, — все высыпало на берег и смотрело, как на рейде, с поднятыми желтыми санитарными флагами, стоят 65 русских кораблей, перегруженных до отказа, бессильно повалившихся на бок от непомерной тяжести. Люди, пришедшие на этих кораблях, ели американские галеты и английский красный не разогретый корн-биф. Не хватало у них, вот уже несколько дней, одного: пресной воды.

И вот я видел, как ловкие и предприимчивые греки, сразу сообразившие, в чем дело, повезли к этим кораблям аппетитные (из-под вина) толстостенные, обитые обручами бочонки с пресной, соблазнительно чистой и прохладной водой из источников Терапии⁴³, Бейкоса⁴⁴ и Буюк-Дере⁴⁵. Загадочно улыбаясь, греки требовали лиру за ведро — по тогдашнему счету два миллиона рублей.

Лир не было, и скоро, после некоторых колебаний, на веревках с высоких корабельных бортов в греческую лодчонку с надписью «Мегала Эллас»⁴⁶ поползли кожаные безрукавки, обручальные кольца, френчи, с которых не отпарывали орденских нашивок, сапоги, стыдливо свернутое белье. Одежду грек долго и внимательно рассматривал на свет: не побило ли молью? В сапогах — стучал пальцами по подошвам, прислушиваясь чутким ухом к верности звука. Кольца задумчиво и меланхолически взвешивал на ладонях, как на весах: сначала на левой, потом на правой. А люди, получавшие воду, пили ее, как причастие, и потом кричали вниз греку:

— Сукин же ты сын! Ты же православный! Ты же, когда крестишься, кладешь руку сначала на правое плечо, а потом на левое. Каким именем тебя, собака, назвать надо?

Грек, не понимая, мило улыбался, приветливо кивал головой, делал ручкой и отвечал:

— Кардаш! Кардаш!

Что по-турецки значит: приятель.

А потом, рассмотревши, что на подоспевших в это время носках, на пятках, есть дыры, — замотал головой, испуганно замахал руками: и можно было подумать, что на веревке ему спустили не чулки, а тарантула. Владелец же оных, приложив ко рту ладони, кричал, как в рупор, шел на всякие компромиссы и просил за носки уже не стакан, а всего полстакана воды из этого вкусного, прохладного тридцативедерного бочонка. И зря, и долго, мешая греку, мотался на узловатой веревке остроносый, закопченный жестяной чайничек, и рядом с ним — связанные, продранные на пятках, серые шерстяные носки.

Теплое Рождество

Константинополь лет двадцать тому назад был, пожалуй, единственной в своем роде смесью племен, одежд, наречий, состояний. Константинополь — город трех праздников, ибо пятница, суббота и воскресенье, день за днем, одинаково благоговейно чтутся в нем. Царственный и таинственный город, он и до сих пор еще не разгадан и, во всяком случае, далеко еще не изучен. Святая София! Что перед ней апостол Петр с прославленным микеланджеловским куполом?⁴⁷ Фрески Кахрие-джами (бывший греческий монастырь Хора)⁴⁸ затмевают и венецианского Св. Марка⁴⁹, и палермитанскую капеллу⁵⁰. Цветные окна Ибрагима-пьяницы⁵¹ сводят на нет самые изысканные достижения итальянских и французских соборов.

Я любил перед вечером влезть на крышу своего дома и, из Пера⁵², смотреть на богохранимый и благочестивый Стамбул. Минареты и огромные горбатые мечети покрыты, как на непроявленной переводной картинке, белесоватой дымкой. Вот старый султанский Сераль⁵³ с тысячью комнат для гаремных затворниц. Рядом — Оттоманский музей⁵⁴, чем-то напоминающий наш петербургский имени Александра Третьего⁵⁵. Как червями кишит разнокалиберным людом Галатский мост⁵⁶. Над всем царит старая Галатская башня, которую теперь оскорбили, приклеив на ее верхушке радиотелеграф. Так идиот и варвар на голову античной статуи надевает лопоухий колпак. Вот залив: как медленные гигантские гады, копошатся в нем союзные⁵⁷ дредноуты⁵⁸. То уходят, то приходят веселые, суетливые коммерческие корабли. Пустынна только северная, когда-то шумная, российская дорога. По Босфору, вправо и влево, скользят быстроходные и неуклюжие пароходики, которые здесь зовут ширкетами. Вот Принкипо⁵⁹, вот Бейкоз, это маленькое неудавшееся турецкое Монте-Карло. Терапия, Буюк-Дере, где в роскошных залах русской посольской дачи, под людовиковскими люстрами, на заплеванных паркетных полах, были разбросаны, в качестве постелей, жалкие лохмотья крымских беженцев. Вот Золотой Рог⁶⁰, а вот и русские пароходы⁶¹, которые в качестве залога «зажали» здесь французы⁶². У самых моих ног громоздятся николаевские серые здания российского посольства. Когда был поднят вопрос о постройке для константинопольской миссии собственного здания, Николай Первый сказал: «Выстроить самый большой дом в городе».

Как муравьи копошатся люди. И даже в муравьиной куче русские сразу заметны. Что мы принесли в этот край? Во-первых, еще большую суету. На мосту, по Пера, в закоулках Галаты⁶³, в коридорах большого базара, у дверей тоннеля торгуем спичками, щипцами для завивки волос, пирожками, пончиками, шоколадом. Гордо и принципиально мы не платим торговых пошлин за проход по мосту, ссылаясь на какой-то Кючукский договор⁶⁴. Целыми караванами, непрошеные гости, мы ночуем под арками их мечетей. Пооткрывали массу ресторанов, в которых с утра до вечера орем цыганскими гортанными голосами: «По обычаю петроградскому мы не можем жить без шампанского». В зеленый цвет начали перекрашивать турецкие дома. Снимаем шапки, входя в их учреждения, и тем коробим глаз правоверных. Развели такой игорный азарт, что по Таксиму, мимо рулеток, страшно пройти. Одних лото мы пооткрывали больше шестисот. Сочиняли петушиные и тараканьи бега с ипподромом и тотализатором. И на всем этом — и на деловом, и на беспутном — лежало какое-то соблазнительное и заразное уменье жить. И только здесь, в необычайных условиях, я понял, как талантлив и предприимчив русский человек: наряду со всеми этими пустяками в актовой зале греческого «Силлогоса»⁶⁵ ученейший греческий музыкант, представитель старейшей культуры, перемешивает свои унисонные песнопения с великолепным творчеством Бортнянского⁶⁶ и Турчанинова⁶⁷, чтобы учиться их очаровательному и богоугодному мастерству.

Вон маячат ворота, в которые ворвались турки при осаде Константинополя. Теперь это пустынное идиллическое местечко. Трава забвения, о которой поет Руслан⁶⁸; гордые стены, с которых давно уже сорван византийский мрамор; ров, который приходилось переплывать под градом ядер; кладбище, где сложены кости турок, которые пали при осаде гордого и дорого стоившего города.

Мало-помалу темнеет. Муэдзины⁶⁹, приложив рупор ладони к губам, зовут на вечернюю молитву. Через главную, самую столичную улицу Пера медленно проходит библейское и такое среди автомобилей неожиданное стадо овец. Зажигаются звезды. Узоры — всё те же, но здесь серебро сильнее, полнопробнее. Синева — глубже. Пускающийся в небесный путь выплывает обновившийся месяц, символ бесконечных смертей и рождений.

Завтра — Рождество, первое теплое бесснежное Рождество. Посмотрим на Телегу, как говорила моя мать, или на Большую Медведицу, как называют ее астрономы. Проведем от последней звезды (от головного Коня) перпендикулярную линию и найдем звезду Северную, Полярную. Там — снег, там трещат морозы, бегают в снежных деревьях белки, лежат в норах медведи, лисы заметают пышными хвостами воровские следы, скрипят по снегу полозья и печатают печати копыт озябшие кони. Там сейчас запевают: «Христос рождается, славите»⁷⁰. Впрочем, или это обман слуха? Поют и здесь. Откуда несется этот чудесный, так полно звуком налитой меццо-сопрановый оперный голос? Ах да! Это — в посольстве идет хоровая спевка. И поет моя вечная, выдуманная, моим воображением созданная и нигде не существующая Лёшенька⁷¹. Призрак. Надо спускаться с крыши. Иначе — в темноте по лестнице сломаешь ногу.

Чудеса Константинополя

Сильное впечатление произвел на меня Константинополь тремя вещами: саркофагом Александра, трупом царя Сидонского⁷² и светящимся полом театра Printania.

Надо сознаться с самого начала, что мы сделались большими дикарями. Семь лет оторванности от Европы сделали свое дело, в особенности три последних года Гражданской войны.

И поэтому, когда я случайно узнал, что в Константинополе есть государственный музей древнеэллинского искусства⁷³, я с большой, годами накопленной энергией начал собираться туда.

И четвертое обстоятельство, которое наиболее сильно поразило меня, было то, что никто из граждан этого города, к которым я обращался с расспросами, не знал о существовании сокровищницы.

Я обращался к кондукторам трамвая, к грекам самого интеллигентного вида, к священникам в шапках, похожих на круглый столик, к туркам в фесках и белоснежных воротничках, к французам, англичанам, — никто не знал этого музея. И я уже решил было, что соотечественник, рассказавший о нем за завтраком в Union Franзaise⁷⁴, просто подтрунил надо мной.

И я вспомнил Италию...

О, благодатный край!

На площади Santa Croce⁷⁵ я искал, как пройти к домику Микеланджело. Почему-то я никак не мог разобраться в плане города и решил расспросить о нем первого попавшегося флорентинца.

— Скажите, пожалуйста, синьор, — сказал я, — вот здесь, где-то поблизости, есть домик Микеланджело. Не можете ли вы указать мне, где именно он находится.

Человек взглянул на меня и ответил:

— Не знаю.

На его беду, мимо нас, попыхивая длинной сигарой, шел и его ответ слышал какой-то невзрачного вида господин в широких плюшевых штанах.

— В чем дело? Что желает знать господин форестьер⁷⁶? — с необычной учтивостью осведомился он.

— Я хочу знать, — ответил я, — где находится домик великого итальянского скульптора Микеланджело.

— То есть вы хотите сказать, — поправил меня синьор в плюшевых штанах, — великого флорентийского скульптора Микеланджело.

— Пусть будет так, — охотно согласился я.

— Не пусть будет так, а именно так, — тоном, не допускающим возражений, сказал синьор в плюшевых штанах и, вынув сигару из губ, вдруг плюнул куда-то особенно далеко, как-то пренебрежительно отставил ногу и как-то необычайно, убийственно небрежно спросил, указывая на мою первую жертву, к которой я сначала обратился с вопросом: — И этот флорентинец не знает, где находится дом Микеланджело?

Я чувствовал, что предаю человека, но делать было нечего, и пришлось ответить:

— Да, не знает.

Человек в плюшевых штанах несколько минут казался человеком, забывшим все глаголы, которыми можно жечь сердца людей. С каким непередаваемым презрением оглядывал он с головы до ног своего согражданина, какие потоки гневных мыслей и настроений струились чрез его пламенные очи — зеркало души.

Наконец, он снова вложил сигару в зубы и сказал:

— Andiamo!

Я проявил полную готовность следовать за ним.

— Andiamo! — рявкнул он по адресу флорентинца, не знавшего, где находится дом Микеланджело.

Не знаю, по каким побуждениям, но и тот послушно, как овца, ведомая на заклание, поплелся за нами.

И человек в плюшевых штанах, грозя очами, как генерал седой, повел нас, непросвещенных.

За ним, еле поспевая, шел я, а за мной, обливаясь потом, жертва моего неумения разобраться в плане прекрасного цветущего города.

Горел июльский полдень. Город жил своей шумной жизнью: кричали продавцы зелени, ревели ослы, синьоры и синьорины переговаривались окно в окно, звенели трамваи, кружась по площади Santa Crоcе, и только мраморно спокоен был один Данте, стоявший, как острили над автором памятника итальянцы, в позе человека, которому необходимо перешагнуть лужу.

Мы вошли в какую-то узкую и прохладную улицу и шли то по дороге, то, уступая трамваю, по тротуару.

Человек в плюшевых штанах в своей стремительности был похож на паровоз, выпускающий огромные клубы сигарного дыма. Засунув руки в карманы, что-то бормоча сквозь зубы, раскачиваясь то вправо, то влево, он летел, подобен Божьей грозе. На ходу я уронил свой путеводитель. Жертва молчаливо, услужливо подняла его, и мы немного отстали: какая мука была догонять паровоз.

Наконец, перед маленьким двухэтажным домиком⁷⁷ он остановился.

— Ессо, Signore! — с изысканнейшей вежливостью, сняв наотмашь шляпу, сказал он мне, указывая на вход, где другой синьор, ожидая меня и лиру, уже наладился оторвать розовый билет.

— Ессо! Ессо! — взревел он вдруг по адресу моей несчастной жертвы. — Ессо casa di granda artista Michelangelo! Флорентинец, не знающий этого дома, должен быть заключен в тюрьму, черт возьми. Необходимо, чтобы муничипио издал такой закон. Иначе перед каждым несчастным форестьером каждый порядочный патриот должен сгорать от стыда весь от головы до ног! Ессо, Signore!

Я, выправив билет, поспешил скользнуть наверх и уже рассматривал инструменты, которыми работал великий мастер, и рисунки его орлов, а голос пламенного патриота все еще гремел на мостовой...

Все это мне вспомнилось, когда я рассматривал саркофаг Александра, гордость и великое украшение константинопольского музея.

И такого музея не знать!

Удивительно ли, что в таком городе артисты метут улицы, а писатели умирают с голода.

В большой зале, под стеклянным футляром, стоит великое и подлинное чудо древнейшего искусства. Откуда-то из далеких недр земли, как видно из вывешенного на стенке плана, извлекли его, и оно, каждым своим сантиметром, смеется над нашей культурой и бросает гордо-молчаливые вызовы векам: и восемнадцатому, и девятнадцатому, и нашему убогому, драчливому двадцатому:

— Вот, несчастные червяки, ползающие по земле, учитесь и дивитесь, как жили и творили на земле, когда вашей культуры и помину не было.

Точно так же, как святейшая София горделиво-молча говорит современным строителям-сольнесам⁷⁸:

— Ну-ка! Разгадаете ли вы мое чудо? Сумеете ли вы не то что построить, а только измерить и вычислить, и сообразить, как построен мой единственный на земле, воистину небесный, купол.

И мы, всю силу своего ума и энергии вкладывавшие в изобретение танков и бомбометателей аэропланов, должны поневоле стоять с поникшими, виновными, скорбными головами.

— Боже мой, — горестно говорил мне один наш известный писатель, — ведь если бы всю энергию, всю кипучесть, все напряжение, какое люди затратили на эту войну, направить в лучшую сторону, что можно было бы сделать! Как богато можно бы было украсить землю! Подумайте: ведь из Альп, из Пиренеев, из Апеннин и из Гималаев можно было бы высечь скульптурные группы... Боже мой, Боже мой. Когда же успокоится земля?

И писатель горестно хватался за седую голову.

Но все земные волнения, все заботы, все огорчения стихают, когда унылый грек срывает суконное покрывало с трупа царя Сидонского⁷⁹.

Вот под стеклянным футляром мирно лежит он, вот тут же сбоку стоит его пышный саркофаг.

2 500 лет тому назад грозным владыкой Тира и Сидона, соседом великой Иудеи был он. Как прислушивались к каждому его слову, к каждой интонации слов, как жадно ловили каждый его взгляд, каждый жест, каждое движение головы, вот этой головы, от которой остались только глазные впадины, зубы и череп с присохшими остатками волос.

Какие женщины любили тебя, царь Сидонский! Каких красавиц посылали тебе и север, и запад, и восток, и юг! Одетый в пурпурные одежды, тенью божества был ты на земле, и вот теперь стою перед тобой я, изгнанник родной земли, гляжу на твое засохшее сердце и думаю, что все-таки лучше быть собакой на земле и вечерами выть на луну, чем царем Сидонским в Аиде...

Третье чудо Константинополя — светящийся пол театра «Принтания».

Это чудо, конечно, чудо относительное, и я оцениваю его только по той силе впечатлений, которое оно произвело на меня.

В этом театре французы устроили Grand bal в пользу наших беженцев. Балу предшествовала обширная, обычная программа обычного Music-hall’a: «итальянки, немки, шпанки», французы и француженки, «русачка» Бородина в национальном костюме, малороссийские танцоры и даже какие-то российские «знаменитые» пантомимисты прошли перед зрительным залом, который, как и сцена, тоже представлял собой винегрет народов.

И вдруг случилось неожиданное!

В промежутке между двумя какими-то номерами электричество внезапно потухло, и матовыми огнями вспыхнул квадрат пола.

Меня, дикаря, давно уже забывшего даже такие вещи, как сахар, это поразило тогда. Я и забыл, что точно такие же светящиеся полы давным-давно — plusquamperfectum⁸⁰ — я видел в Петербурге, на Мойке, в казино обаятельнейшего Ф. А. Зееста.

Музыка заиграла необычайно шумный танец фокстрот — порождение великой заатлантической культуры.

Пианист из всех сил бил по клавишам, словно месил густое тесто, прыгал на стуле, кричал, стучал крышкой пианино, его партнеры тоже не жалели ни струн, ни смычков, ни флейт и со зверскими напряженными лицами трудились во славу шумного заатлантического дела.

А на огненном полу, в обуви чудесной работы, какой давно уже не видел мой глаз, в платьях парижских домов, о которых давно уже забыло мое воображение, как тени, сладострастно обняв своих гордых кавалеров, скользили прекрасные дамы.

Горделиво, впереди всех, шел французский лейтенант, за ним следовал элегантный английский капитан, за капитаном — салоникский грек, за греком — турок в феске и безукоризненном смокинге, и даже неизвестно откуда прибывший итальянский берсальер потряхивал перьями своей шляпы, кокетливо прикрепленной к театрально-красивой шпаге...

«Аллегорическая картинка, — подумалось мне, — народы Европы танцуют на огненном полу».

Памятуя о своих изношенных башмаках, порванных костюмах, нечесаных головах, на хорах стояли мы, русские беженцы, только что переплывшие Черное море, и казалось нам, что внизу, на огненном полу, танцуют беззаботные, ничего не знающие, ничего не подозревающие дети.

А мы уже были мудры, мы знали всё.

Мы уже кончили наш танец.

Певец

В Константинополе много проклятых переулков и улиц.

Город, не создавший ни своего искусства, ни литературы, относится к женщине двояко: или держит ее в гареме, под семью замками, и покрывает ее лицо непроницаемой, безобразной чадрой, или выбрасывает ее нагою на площадь, и пусть кто хочет равнодушно и безжалостно топчет ее тяжелой пятой. И тут этот город уже беспощаден. Равного ему в этом отношении нет в мире другого города.

Стоял январский весенний вечер: днем на улицах продавали фиалки. Небо было синее, по нему, как по успокоившемуся океану, беззаботно плыла легонькая, безвёсельная лодочка молодого месяца. Народу на главной улице было много, а что может быть скучнее константинопольской толпы? Бескультурье, внешне воспитанное немцами, — немцами Вертгейма⁸¹ и Leipzigerstrasse⁸². Дешевые котелки, дешевые демисезонные пальто, неуклюжая роскошь дам, русские каракули и кроты на чужих плечах — все это одинаково удручает и тяготит в обстановке улицы, слегка напоминающей петербургскую Садовую.

О, божественный Петербург! Какая из столиц вообще может сравниться с Тобою? Твои дворцы, Твоя Нева, Твои мосты, Твои проспекты и улицы — только теперь, потеряв все это очарование, мы прозрели, мы поняли, что такое Ты и как велик был гений, создавший Тебя!

Мечтая о России, об ее теперешних снегах, о вечерних огнях Невского, о часах, прожитых в петербургских театрах, и думая о здешней унылой жизни — жизни русского уездного города, только с более отшлифованным рестораном и французскими надписями на кинематографических картинах, — я спустился от Пера по какому-то переулку и очутился на незнакомой мне недлинной улице. Оглянулся по сторонам — и вижу обычную константинопольскую картину. За решетками первого этажа, как звери в зоологическом саду, сидят женщины и каждому проходящему наперстками стучат в окно.

Все ярко одетые, с красными лентами в волосах, то жадно, то безразлично смотрят они на улицу, и тут же, раскуривая папиросы и грея ладони на чадящих мангалах, сидят, как ведьмы в «Макбет», какие-то старые мегеры с изжеванными лицами и, навострив свои злые кофейные глаза, имеют неусыпное наблюдение за своими жертвами.

Русского сразу видно.

— Рус, карашо! Рус, иди суда! — беспокойно-ласково кричали мне из окон.

Шумно отворялись чугунные двери с традиционными задвижными окошечками, выбегали девочки лет по 13, по 14 и тоже звали:

— Рус, карашо! Рус, иди сюда!

Это было все, что они знали по-русски.

На улице царили главным образом американские матросы.

«Armйe franзaise — rue consignйe»⁸³, — гласила маленькая вывеска, укрепленная там, где висят обыкновенно названия улиц.

Для французской армии эта улица была запрещена, зато поварские шапочки американских матросов мелькали и за окнами внутри домов, и на тротуарах, и в маленьких лавочках, торгующих пивом, ликерами и смирновской водкой.

Тут же присутствовали представители полиции чуть ли не всей Европы.

В особой караульной будке несли дозор турки в серых пальто и серых каракулевых шапках с серебряным полумесяцем. На углу обширное помещение занимали англичане, немного поодаль — французы и vis-а-vis — carabineri reali⁸⁴. Посредине улицы, с палками в руках, важно прохаживались туда и сюда парные американцы.

Ровное течение атмосферы здесь могло поддерживаться только, видимо, мерами чрезвычайными.

«Неужели и здесь любовь и ревность? — думалось мне, — или только пьяный угар?»

Невольно останавливаюсь и вижу такую картину.

В ярко освещенной комнате сидит матрос, на коленях у него — женщина. Полушутливо, полусерьезно она бьет его ладонью по лицу, по правой щеке и по левой, — он терпеливо и даже, кажется, внутренне радуясь, переносит это, смотрит на нее и что-то говорит, видимо, оправдываясь.

Он красив — этот американец. Белокурый, светлоглазый, мускулистый, он нравится ей. Она еще молода — ей лет 18—19. Может быть, она только недавно попала сюда? Может быть, у нее еще не атрофировались человеческие чувства и желания? Может быть, этот американец похож на ее первого — на того, из-за которого загублена вся жизнь? По крайней мере, она — это ясно — забыла о долларах. О долларах помнит старуха, протянувшая руки к мангалу. И американец бережно держит женщину и смотрит ей прямо в глаза, и забыл, что она — тряпка, о которую всякий может вытереть грязные сапоги. Не со дня же своего рождения она надела это яркое платье, которое сейчас на ней? И был же день, первый день, когда она только что попала сюда, за эту решетку, многого не знала, и был вечер — тот первый страшный вечер, когда ее уже не любили, а только покупали? И были же те деньги — первые деньги, которые она получила за свое тело? Тогда не горячи, только послушны были ее ласки. Может быть, был пьяный угар, был дурман — мало ли что было? Но была и грань, разделявшая на две половины ее жизнь — жизнь человека и автомата.

Он смотрит на нее — этот молодой, здоровый, отлично сложенный зверь, — и пусть на рассвете завтрашнего дня он забудет ее и уйдет на свой миноносец, но сейчас он не хотел бы видеть человека, который посмел бы протянуть к ней руки, оскорбить ее или обозвать бранным словом.

Притаилась старуха, протянувшая руки к мангалу, почувствовала своим бедным, тоже, вероятно, плохо прожившим сердцем, что в ее навозной комнате совершается что-то чистое и человеческое.

И, пожалуй, случись какое-нибудь осложнение, вся полиция: и английская, и французская, и американская, и carabineri reali — нашли бы себе дело.

Толкались здесь и музыканты. Ходили турки со своими кларнетами и маленькими барабанчиками. Неся на плечах тусклые, как нечищеные самовары, трубы, здесь же слонялся, ища заказчика и тщетно припоминая широкие отечественные нравы, русский оркестр. Четыре человека в защитных шинелях — не то солдаты, не то бывшие офицеры — жадно заглядывали в окна: не поманит ли к себе их, пасынков Великой Страны, какая-нибудь неправославная, разгулявшаяся рука?

А небо было синее и далекое, и все так же беспечально одна плыла безвёсельная, беспарусная, волшебная лодочка...

Из левого переулка на улицу свернула извозчичья коляска, въехала и остановилась у первого подъезда. И вот тут-то началась странная, непонятная история.

В великолепном просторном экипаже сидело пятеро: два — на передней скамейке и три — на задней. Четверо из них были турецкие матросы с тусклыми золотыми надписями на круглых, почти монашеских, шапочках. Пятый пассажир, сидевший посередине, был одет в штатское и на голове имел феску.

Матросы были напряженно-молчаливы и серьезны, а штатский сидел, понуря голову, или прислушиваясь к чему-то внутри себя, или глубоко задумавшись. Ясно и несомненно было одно: это не были пьяные люди.

Я остановился, наблюдая эту группу.

Так прошло минуты две-три.

И вдруг штатский запел: высокий, звонкий тенор полился по коридору вечерней улицы. Подняв голову, приставив обе ладони ко рту, как рупор, турок пел какую-то неуловимую, причудливо и капризно, как стекла в калейдоскопе, переливающуюся мелодию. На неопределенных нотах, на каких-то непонятных, дробящихся на четверти тонах, его чистая, четкая и сильная линия голоса извивалась в страстной и явно кого-то призывающей песне. Матросы, угрюмые, ни на кого не глядя, словно исполняя долг, сидели и караулили, оберегали певца.

Остановились все прохожие, повылезли лабазники, застучали выдвижные рамы, высунулись, насколько позволяли решетки, женщины. И сразу в этой собравшейся толпе можно было узнать турок: только они понимали слова песни и слушали, и были невеселы и сосредоточены, как четыре матроса и их кучер.

Остановились американцы, спрятав палки за спину; насмешливо и недоверчиво хмурились англичане. Пение, такое одинокое, такое непонятное, смущало их полицейские головы. Как будто и непорядок, но раз играет музыка, раз гремит оркестр — отчего же и не спеть?

Певец кончил и снова опустил голову и осунулся.

Что-то сказал, чуть повернувшись к кучеру, матрос, сидевший на передней скамейке. Экипаж тихо тронулся вперед, но недалеко: у вторых или третьих дверей он, по сигналу того же матроса, опять остановился.

И опять, понурив голову, словно ожидая вдохновения, сидел человек в феске, и опять неуловимо встрепенулся и, приложив ладони ко рту, запел.

Та ли это была мелодия или другая — трудно было непривычному уху различить. Была страсть, подлинная, вдохновенная, был ясный вечер, была серебряная лодка, на зачумленную улицу снизошло что-то святое и тихое, с чем-то примиряющее, что-то успокаивающее или, может быть, сладко тревожащее...

И прильнули, боясь шелохнуться, к решеткам женщины...

Только в лавке, торгующей пивом, ни на что не обращал внимания волосатый старый грек. Перед ним стояла банка с клейстером, он обмакивал в нее кисть и хмуро подклеивал ветхие, истрепанные пиастры. По его позе, по его насмешливым холодным глазам, по его пенсне, криво надетому на середину носа, сразу было видно человека знающего и недоверчивого.

Я зашел спросить папирос.

— Нет папирос! — сердито, не подняв глаз, ответил грек.

Тогда я спросил осьмушку бенедиктину. Грек достал флакончик с резинкой на горлышке и, не в пример торговцам с благочестивых улиц, содрал с меня семьдесят пиастров и смягчился.

— Вы не знаете, что это за странная история, — это пение? — спросил я.

Грек посмотрел на свет подклеенную бумажку, придвинул пенсне ближе к глазам и ответил:

— Это один сумасшедший дурак. Он был на войне и ослеп от какого-то газа. У него вылезли глаза. Он слепой, слепой, понимаете? Ну вот.

Грек замолчал.

— А чего же он поет? Он зарабатывает этим на хлеб? — допытывался я.

Грек сделал свое молчаливое, традиционное «ох» и спросил меня:

— Сударь мой! Вы были в России богатым человеком?

— Да, был богатым, — соврал я, чтобы снискать расположение в очах грека.

— Ну так вот, — пояснил мне грек, — и вы были богаты, и я — богат. Но если взять вас, вашего папашу и вашего дедушку и если взять меня, моего папашу и моего дедушку и сложить всех вместе, то этот человек купит нас двадцать раз и двадцать раз продаст.

Грек опять смолк. Я еще потоптался на месте и робко заметил:

— Странные места, однако, этот человек находит для своего пения!

Грек сделал какой-то неопределенный жест, заткнул банку пробкой и внушительно сказал мне:

— Когда вы выпьете этот бенедиктин и пустую бутылку бросите в море, она нальется водой и пойдет ко дну. Так и здесь. Когда он вернулся домой и жена увидела его страшные глаза, она пропала, пропала, как утонула. Она не могла с ним жить. Но, господин, посмотрите кругом: мало ли баб на свете? Дай ей бриллианты в уши, повесь на шею жемчуга, на одну руку — рубин, а на другую — изумруд, и самые страшные глаза ей покажутся ангельскими. А этот человек нанимает арабаджи⁸⁵, ездит вот по таким улицам, как наша, и поет, и там — ниже, и там — выше. Думает, что его песню услышит та женщина, которую не прельстили ни жемчуга, ни бриллианты, и откликнется.

Я призадумался и спросил:

— А вы думаете — не откликнется?

Грек снял пенсне, лицо его, без стекол, приняло иное, уверенно-насмешливое выражение, и мне показалось, что он может прочитать мои самые затаенные мысли. Но он щелкнул языком о нёбо, слегка вздернул головой вверх и ответил:

— Ox!

Я ушел из лавки. Экипаж певца медленно ехал вдоль улицы. И долго еще, идя к дому, я слышал странную и непонятную песню.

Подготовка текста,
комментарии и публикация: Александр Фокин

(Окончание следует.)