«Твоя от Твоих...»

По мнению многих исследователей, главная отличительная черта литературного ХХ века — очень сильный второй ряд писательских имен, зачастую трудноотличимый от первого. На наш взгляд, проблема скорее всего в другом: мы до сих пор еще только открываем «дорогу в классики» целому ряду писателей, чьи имена по разным причинам долгие годы оставались в тени. Одно из таких имен — Илья Дмитриевич Сургучёв. Теперь оно вышло из зоны запретов и умолчаний, из тени таких современников, как И. А. Бунин, А. И. Куприн, И. С. Шмелев. И каждая новая публикация произведений этого оригинального во всех отношениях прозаика и драматурга — шаг к тому, чтобы его творчество стало доступно широкой читательской аудитории и было по достоинству оценено.

Родился И. Д. Сургучёв 27 февраля 1881 года в Ставрополе. В этом северокавказском городе на страницах газет увидели свет его юношеские рассказы и первая повесть «Из дневника гимназиста». В большую литературу он без преувеличения ворвался во время учебы в Императорском Санкт-Петербургском университете: его рассказы печатают сначала «Журнал для всех», а затем «Новое слово» и «Вестник Европы». К молодому писателю быстро приходит известность и громкая популярность. Ведущие литературные критики начала ХХ века — Ю. Айхенвальд, Д. Выгодский, В. Львов-Рогачевский, С. Адрианов, Е. Колтоновская, З. Гиппиус, Б. Садовский — справедливо относят его творчество к выдающимся явлениям русской прозы.

Получив в 1907 году диплом синолога, что было редкостью по тем временам, Сургучёв задумывается о своем будущем: быть ли дипломатом (об этом мечтал с детства), приват-доцентом (такая перспектива вырисовывалась по окончании университета) или стать писателем. В результате он принял неожиданное решение — оставить Петербург, а с ним и многие надежды.

Вернувшись в Ставрополь, Сургучёв с головой ушел в журналистику, пытался найти себя на государственной службе и политическом поприще. В марте 1910 года его избрали гласным Ставропольской городской думы, в состав нескольких думских комиссий и ряда общественных, попечительских и благотворительных организаций губернии. Земляки предлагали ему баллотироваться в Государственную думу Российской империи IV созыва.

Судьбоносную роль в этот момент сыграла переписка, а потом и личное знакомство с Максимом Горьким, посоветовавшим Сургучёву в одном из писем остаться литератором. И после успеха первой книги, вышедшей в издательстве «Знание», Илья Дмитриевич сделал окончательный выбор: быть писателем. Его взлет и как беллетриста, и как драматурга во многом обусловлен влиянием и участием Горького. На волне их сложных взаимоотношений писались повести «Губернатор» и «Мельница», пьесы и рассказы 1910-х годов.

К весне 1915 года И. Д. Сургучёв в зените славы: в книгоиздательстве «Товарищество писателей в Москве» выходит четырехтомное собрание сочинений, на сценах императорских театров идет пьеса «Торговый дом», а «Осенние скрипки» ставит Московский Художественный театр. Его драмы с триумфом идут на всех сценических площадках России от Хельсинки до Тифлиса и от Иркутска до Одессы. И вдруг, в сентябре, едва примерив «мантию» «короля драматургов», Сургучёв надел военную шинель, сменив уже известный многим современникам адрес «Ставрополь-на-Кавказе» на новый, не столь определенный, но соответствовавший времени и позиции писателя-гражданина, — «Юго-Западный фронт».

Декорации богемы и славы сменили трагические реалии войны, которая вносила свои коррективы и в творчество: из стиля писателя постепенно исчезают отличавшие его лирические интонации, музыкальность слога, излюбленные образы запахов цветов, красок дня и ночи, пронзительной тишины, позволяющей услышать звук летящей средь звезд Земли. Многого из написанного им в период Первой мировой, смуты 1917 года и хаоса Гражданской войны российский читатель уже не увидел. Но были услышаны и надолго запомнились острые оценки этих эпохальных событий, данные им в брошюре «Большевики в Ставрополе» и сатирических статьях в газетах Белого Юга. Затем последовала драма исхода, определившего дальнейший, более чем 35-летний, жизненный путь писателя вне родины.

Лекарство от ностальгии, «болезни» всех эмигрантов, И. Д. Сургучёв находил в литературном творчестве, театральных предприятиях, журналистике и кинематографе, а для близких друзей и соратников оставался великолепным рассказчиком, критиком, мемуаристом. В 1920—1940-е им написано около полусотни рассказов, роман, несколько повестей, два десятка пьес и киносценариев. Многое переведено на европейские языки, но, к сожалению, до сих пор неизвестно в России.

Все эти произведения объединяет удивительная мелодика пера и литературного таланта И. Д. Сургучёва, декорации архитектуры и природы родных для него Ставрополя и Петербурга. Их пронизывает лейтмотив противостояния жизни и смерти, пастельный колоризм «мгновенного» бытового и пейзажного фона, импрессионизм авторского восприятия окружающей действительности, отраженный по возможности идеальными средствами языка в воссоздаваемой иллюзии достоверности. Они, благодаря исповедальной интонации, проявляют уникальную творческую индивидуальность художника с его темпераментом, психологией, физиологическим, социальным и эстетическим опытом, сумевшего эпохальность бытия и реальность быта подчинить законам творчества.

Для русских читателей Сургучёв был прежде всего автором «Эмигрантских рассказов» и «боговдохновенной» повести «Детство императора Николая II», написанной накануне Второй мировой войны. Европейцам же он более всего известен как драматург-сценарист, автор пьесы «Осенние скрипки», по сюжету которой снят фильм Cet вge dangereux (If This Be Sin) с блистательной Мирной Лой в главной роли, и комедии «Игра», ставшей литературной основой романтической киноленты «Человек, который сорвал банк в Монте-Карло», вошедшей в сотню лучших голливудских картин ХХ века. В этом фильме рефреном звучит песня, перефразировав слова которой, можно сказать, что жизненный путь Ильи Дмитриевича Сургучёва — это «ежедневная прогулка к великой Триумфальной арке, превратившаяся в великое триумфальное шествие».

Умер Илья Дмитриевич Сургучёв в Париже 19 ноября 1956 года. Над его могилой на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа установлен бюст работы знаменитого скульптора А. М. Гюрджяна, который огибает металлическая арка, увитая шиповником. Композиция надгробия прочитывается как двустишие из классической китайской поэзии в жанре ши, переводами которой увлекался Сургучёв многие годы:

Триумфа любви и вечности достиг,

Избрав путь врачевания ран.

Расшифровать это послание через годы и расстояния помогают произведения И. Д. Сургучёва, документы его архива, которые постепенно возвращаются на родину.

В 1983 году Ставропольским книжным издательством была переиздана самая известная повесть Сургучёва «Губернатор». Это событие совпало и даже предвосхитило поистине величественный процесс возвращения «забытых» имен, процесс воссоединения русской литературы, который начался во времена так называемой перестройки. В 1990-е годы, когда на отечественного читателя буквально обрушилась лавина «возвращенной» литературы, произведения И. Д. Сургучёва не затерялись. Читатель выделил из общего потока и его пьесу «Реки вавилонские», и его роман «Ротонда», и его повесть «Детство императора Николая II».

Однако путь произведений И. Д. Сургучёва к читателю и триумфален, и многотруден. За последние годы удалось опубликовать четырехтомное собрание сочинений писателя, два тома которого составили произведения, написанные в эмиграции, сборник рассказов и очерков «Европейские силуэты» и книгу его пьес и театральной критики «И наши души все-таки поют...». На сцены российских театров пробиваются его самые известные пьесы «Осенние скрипки», «Торговый дом», «Игра», «Парижские приключения». Произведения писателя служат материалом исследований, в основу которых положены актуальные для нашего времени проблемы коммуникации, аксиологии, культурологии, лингвистики и, конечно, литературоведения.

Современные критики, вторя Максиму Горькому и Георгию Мейеру, продолжают называть И. Д. Сургучёва «большим поэтом» и «большим философом». С этими характеристиками трудно не согласиться, но с позиции сегодняшнего дня оценочный радикализм выдающихся мыслителей ХХ века можно, думается, «приправить» несколькими нюансами: Сургучёв был и большим лириком, и большим аэдом, и большим трагиком, и большим артистом. И все это вместе было замешено на невероятном умении видеть и понимать повседневность и злободневность.

Об этом свидетельствуют неизвестные пока публике страницы его дневников, которые мы и предлагаем вниманию читателей. Интересны они тем, что писались в сложные и для самого автора, и для русского мира времена, когда и говорить-то подчас было нельзя, но и молчать, не писать — невозможно.

Дневник — это тот жанр, с которого И. Д. Сургучёв начинал в далекие юношеские годы; и здесь нельзя не вспомнить его первую повесть «Из дневника гимназиста», увидевшую свет еще в газете «Северный Кавказ». Но дневник — это и та форма бытия, без которой ни писательское, ни журналистское в нем не раскрылись бы и не состоялись. Выработанная с детских лет потребность вести дневник, записывать собственные размышления, услышанные истории, фольклор, цитаты из книг и газет сослужила ему добрую службу. Именно из многочисленных тетрадей своего дневника он черпал потом вдохновение для творчества, сюжеты для своих больших и малых произведений. «Пишите, ради Бога, дневники, — советовал Сургучёв современникам. — Вот вечер, такой теплый, еще не привычный, по-весеннему теплый; вдали играет духовая музыка... Пустяки? О, нет, не пустяки! Запишите и потом, лет через двадцать, прочтите. О, как грустно и сладко будет вам!»

Некоторые «главки» «Дневника» публиковались с определенной периодичностью в журнале «Зарницы», издававшемся сначала в Константинополе, а затем в Софии, и в некоторых газетах русского зарубежья. На данный момент таких, увидевших свет в эмигрантской периодике, «главок» обнаружено более тридцати. Поиски недостающих публикаций продолжаются. Как предрекал И. Д. Сургучёв, «когда-нибудь — пройдут сроки — за номера этих газет коллекционеры будут платить бешеные деньги», за эти номера «можно будет купить автомобиль».

Не менее значительная часть «Дневника» восстановлена по рукописям и машинописям персонального фонда И. Д. Сургучёва, хранящегося в Бахметьевском архиве российской и восточноевропейской истории и культуры Колумбийского университета.

Отдельные «главки» озвучивались автором со сцены в эмигрантских театрах и собраниях. И в этом тоже видится глубокий символизм: что, как не чтение своего дневника вслух, на публике, способно продемонстрировать открытость человека миру.

Сиюминутность, обращенная в вечность, — вот, пожалуй, код, с помощью которого можно оценить талант Сургучёва, подступиться к тайнам его писательского мастерства.

«Константинопольский дневник», как циклическое единство, хронологически структурирован и тщательно откомментирован. Это придает его художественным достоинствам человеческую и историческую ценность. В количественном отношении публикуемые «главки» в равных долях распределены между 1920 и 1921 годами. Записи велись Сургучёвым ежедневно, но, готовя рукописи к печати, автор выстраивал сюжетную линию, формировал единый стиль и ритм, благодаря чему возник удивительный жанровый синтез: очерка и рассказа, статьи и репортажа, рецензии и фельетона, мемуаров и интервью. Сургучёв будто нашел ключик к той тонкой, но извечно непреодолимой грани, за которой жесткая форма трансформируется в нечто вязкое, тягучее, способное заманить читателя, «приклеить» его внимание. Писатель с легкостью отказывается от исповедальности внутреннего монолога и вступает в прямой диалог с читателем; аналитическую назидательность, свойственную, как правило, дневнику, подменяет легкой иронией и самоиронией, а риторическую выверенность — мозаикой самых разнообразных стилистических конструкций.

Сургучёв добивался своего. Его читатель переставал быть просто читателем, он становился благодарным слушателем и зрителем, соучастником и сопричастником описываемых событий, вступал с автором в диалог, доверял ему, воспринимал на веру все, о чем ему поведали страницы «Дневника». Пресловутая интимность одиночества, заложенная в жанре дневника, оборачивалась интимностью встречи знакомых и незнакомых людей, живущих и в одном доме, и на одной улице, и в одном городе, и на одном материке, и на одной планете. Но при этом писатель не манипулировал читателем, чувствуя ответственность за него, охранял достигнутую коммуникативную связь, понимал, что его и читателя всегда будет разделять газетная или журнальная полоса.

Многие читатели стремились преодолеть эту преграду, вступить с автором в реальный диалог, забрасывая его своими письмами. Некоторые из них Сургучёв бережно сохранил в своем эпистолярном архиве, а некоторые «вклеивал» в очередную главу «Дневника», сопровождая свойственными избранному стилю комментариями. Но иногда, чувствуя, что «перегнул», зашел слишком далеко, оставлял в своем дневнике записи, не предназначавшиеся для обнародования: «...Мои “пророчества” озлобили многих моих сверстников. Смотрят мне в глаза и думают: “Не я ли, Господи?” Большой вопрос. Да пронесется в этом году чаша эта!»

Анализ рукописного фонда Сургучёва военных лет позволяет сказать, что не все «главки» «Дневника», подготовленные автором к печати в эти годы, были опубликованы. Некоторые из них, возможно, по цензурным или самоцензурным соображениям «навсегда» осели в личном архиве писателя. Кавычки при слове «навсегда» — лишь мягкий иронический жест в сторону разного рода «блюстителей» и «ревнителей» порядка. Они неизменно существуют при любой власти, но история все расставляет по своим местам. «Дневник» И. Д. Сургучёва, пусть еще и не в полном объеме, открыт и ищет своего читателя. И это главное. Как однажды сказал сам Илья Дмитриевич, «настали времена, когда надо говорить правду и только правду».

А правда в этом случае, на наш взгляд, состоит в том, что И. Д. Сургучёв не смирился с эмигрантской судьбой и весьма далек был даже от мысли об этом. Он лишь воспользовался единственной возможностью, чтобы, вопреки редакционным установкам, говорить с людьми о человечности и человеке. И его дневниковые записи часто шли вразрез с установками воинственности и человеконенавистничества. Но даже и в тех «главках» «Дневника», которые были опубликованы, не многие усмотрели гуманитарные идеи автора, его любовь ко всему русскому, к России. А Сургучёв, по его словам, знал «все оттенки европейских сумерек».

«У Вечности есть пульс, и люди его инстинктивно чувствуют. <...> Но в эпохи, подобные той, в которую мы живем, пульс Вечности бьется лихорадочными, землесотрясающими ударами, и нужно иметь только ухо, чтобы их слышать. И карандаш, чтобы чертить сейсмографические узоры. И с большим волнением будущий Пимен развернет наши маленькие, с трудом разбираемые, записные книжки». Так завершалась одна из рукописей дневника. Умевшие видеть и слышать читатели ждали от Сургучёва новых и новых откровений о времени, о людях и о себе. И он не бросал своего читателя даже тогда, когда его «Дневник» не допускали к газетной полосе. Ждут подобных откровений и читатели современные.

Пора и нам освободиться от формальных условностей, стоящих за жанром предисловия, и перейти к чтению самого «Константинопольского дневника». И да услышится голос его автора, мечтавшего долгие эмигрантские годы хоть на минутку оказаться в России, низко поклониться земле предков и внуков своих и сказать по-библейски покаянно: «Твоя от Твоих. Вот Твои дары, вот Твой огонь. Что сберегли — бери, чего не сберегли, прости. И с миром отпусти по глаголу Твоему. Ибо видели очи наши спасение Твое».