Пуля Гарибальди

Каждый день, за редким исключением, Максим начинал с утренней пробежки. Выходя из подъезда своей новенькой высотки, он легкой трусцой спускался вниз по Добролюбова, затем сворачивал на Большевичку к Речному вокзалу, по подземному переходу перебирался на противоположную сторону улицы. И... вот она — Михайловская набережная. За спиной стукотит, лязгая и громыхая колесными парами, железнодорожная станция. В длинную вереницу выстраиваются друг за другом маршрутки на автобусной остановке. С шумом, прямо над головой, проносятся вагоны по метромосту. А перед глазами — сияет, несет свои воды широкая неспешная Обь.

Бегать он начал полгода назад. Шеф подсадил на это дело. Любители бега — они такие. Им мало самим марафонить, непременно надо всех знакомых и родственников в свою «секту» вовлечь. Благодаря шефу у Максима в конторе уже половина отдела в бегуны записалось. Кто-то — из корпоративной солидарности и желания начальству угодить. Кто-то — рассчитывая таким образом здоровье поправить. А кто-то — в погоне за стремительно уходящей молодостью, как завхоз Михалыч. Тому сорок недавно стукнуло. Кризис, понимаешь, среднего возраста. Вот и запаниковал мужик: мол, как так? Еще, казалось, вчера от баб отбою не было, а тут... Пузико, одышка, прочие безобразия сообразно возрасту. Ну и побежал... С армии не бегал, а тут сдуру на первой же тренировке рванул. Мотор и не выдержал, стуканул. Со стадиона с мигалками увезли.

Максим в этот «клуб любителей легкой атлетики» вступил исключительно из любопытства. Времени у него, конечно, свободного в обрез: недавно начальником отдела назначили. Ответственность большая: их строительная компания — одна из самых крупных в Сибири. Но, глядя на то, как коллеги скачивают себе на телефоны специальные приложения для бегунов, соревнуются между собой, кто сколько пробежал и с какой скоростью, тоже решил попробовать. Да и форму в последнее время подрастерял — чего уж... Однако, памятуя о печальном опыте Михалыча, прежде чем выйти на беговую тропу, пересмотрел кучу роликов на ютьюбе. Изучил, так сказать, вопрос. Спортивную одежду опять же купил самую лучшую из той, что нашел, кроссовки крутые японские — «Асиксы», фитнес-браслет навороченный. И — вот никогда бы раньше не подумал — втянулся!

Тренировался Максим регулярно. В любую погоду. Дождь ли, снег... Слабины себе не давал. Бежал медленно, мягко, пятками не долбил. Дистанцию наращивал постепенно. Через месяц догнал до десяти километров. Иногда, в охотку, пробегал и пятнадцать. Мог бы и больше. Но обычно на этом останавливался. Хотя чувствовал, что и силы еще есть и пульс держит.

Максим бежал, любуясь на снующие по Оби прогулочные катера и речные трамвайчики, на огромные самоходные баржи и малогабаритные, но мощные буксиры-толкачи. Когда-то, много лет назад, его — деревенского паренька с Алтая — с головой захлестнуло, подхватило и понесло бурным потоком неукротимой энергии этого молодого, стремительно растущего мегаполиса. Максим ни разу не пожалел о своем выборе. Выставки, фестивали, гастроли столичных знаменитостей... Жизнь в этом городе не замирала ни на минуту. Даже по ночам. Под окнами его дома сутками напролет, и днем и ночью громыхая, проносились большегрузы, идущие транзитом через Новосибирск. И это неустанное движение бодрило, питало и заряжало своей неиссякаемой мощью.

По выходным он отправлялся в Заельцовский парк. Лучшего места для бега в городе не найти! Считай, граница города, за парком — лес. В самом парке два асфальтовых кольца для лыжной трассы. А в лесу столько дорожек и тропинок, что пару раз он даже заблудился, но зато — это тебе не по асфальту ноги бить!

В отличие от других бегунов, он никогда не надевал наушники: предпочитал живую музыку леса. Природа — это, пожалуй, единственное, чего не хватало ему в городе. А тут... Один сосновый дух чего стоит! Почти как дома.

Вскоре Максим с удовольствием отметил, что заметно похудел. Постройнел. Походка стала энергичной, пружинистой. А самое главное — настроение. Иной раз во время пробежки его безо всякой на то причины начинал переполнять какой-то буквально щенячий восторг. Прямо повизгивать хотелось от ощущения силы, здоровья, молодости...

А в прошлом месяце Максим зарегистрировался на участие в Мюнхенском полумарафоне — опять же шеф подбил, — поэтому теперь он тренировался с удвоенной силой. Да еще, вдобавок ко всему, увлекся лечебным голоданием. И все бы хорошо, да только в последнее время как-то неважно стал себя чувствовать.

На здоровье Максим никогда не жаловался. Какие могут быть жалобы, если тебе едва за тридцать? Тем более что к организму своему он относился с таким же вниманием, как и к автомобилю, который раз в полгода в обязательном порядке загонял на СТО, справедливо полагая, что легче и — что немаловажно! — дешевле будет устранить вовремя обнаруженный незначительный косяк, чем оплачивать потом ремонт, который влетит в копеечку.

И потому для Максима стало полной неожиданностью, когда у него вдруг обнаружили диабет. Диабет оказался второго типа. Врач объяснил, что такое у молодых хоть и редко, но встречается, особенно после перенесенных инфекций. Максим же и правда зимой переболел гриппом. Видать, аукнулось. Однако, узнав о диагнозе, рук не опустил. Да и доктор его успокоил, сказав, что в данном случае инсулин колоть не нужно, таблетками можно обойтись. А так — диета, физическая активность... Но предупредил, что излишних нагрузок следует все же избегать и тем более никакого голодания.

«Ничего-ничего, — бодрился Максим. — И не с такими болезнями живут. Прорвемся!»

Пробежать полумарафон стало для него теперь делом принципа. И он продолжил заниматься с прежним рвением.

Максим вообще привык не давать себе спуску. С самого детства. Лет в десять завел дневник, в котором тщательно анализировал и контролировал выполнение поставленных перед собой целей и задач. Еще и девиз на первой странице написал: «Если быть, то быть лучшим!» Вот так. Ни больше ни меньше. И надо сказать, Максим неуклонно следовал этому девизу. Сначала окончил с отличием школу. В его случае это была не такая уж и простая задача, поскольку родился и вырос он в глухой алтайской деревне. Ни тебе репетиторов, ни другой какой помощи. До всего доходил своим умом. А пришла пора поступать — рванул в Новосибирск. Как мать ни уговаривала на Бийск (все ближе к дому), Максим ни в какую. Подал заявление на прием сразу в три вуза — благо высокие балы по ЕГЭ позволяли — и во все три прошел по конкурсу. Немного подумав, остановил свой выбор на строительном.

А дальше — общага, жизнь студенческая... Дело это, как известно, веселое. Ко второму году обучения треть его сокурсников из института повылета́ла. Максим тоже не прочь был гульнуть, но учеба у него всегда оставалась на первом месте. Дневник, как в детстве, он уже не вел, но привычка расставлять приоритеты и во всем полагаться только на себя так и осталась. Жизнь у Максима была на десять лет вперед расписана.

Вот и с полумарафоном так же: пока готовился к забегу в Мюнхене, уже прикидывал, как в следующем году на такой же в Мадрид махнет. Заработок позволял, с отпуском на работе — спасибо шефу — проблем никаких, а дома... Дома его никто больше не ждет.

С женой он разошелся месяц назад. Студенческий брак, первая любовь... Десять лет вместе прожили. Юношеские страсти улеглись, детей не завели, а интересов общих, как оказалось, — никаких. Поговорить — и то не о чем. Жена, окончив институт, устроилась офис-менеджером в контору через дорогу от их дома. Как устроилась, так десять лет на одном стуле в приемной у директора и просидела, перекладывая бумажки из одной папки в другую. Глядя на нее, Максим никак не мог взять в толк: что ее там держит? Сам он за это время уже не единожды сменил место работы, получая все более и более интересные предложения.

И вот недавно совершенно случайно застукал супругу в кафе за одним столиком с ее начальником. Чем дольше наблюдал за ними через окно, стоя на улице, тем меньше оставалось сомнений в характере их отношений. Максим безотрывно, с яростью и брезгливостью одновременно смотрел на рыхлого, с глубокими залысинами, уже не молодого мужика. А в голове исступленно билось: «Как? Как она могла?.. Да еще с таким! Что она вообще в нем нашла?..»

Вот ведь! Вроде и любви между ними уже давно особой не было, однако измена жены больно ударила по самолюбию. Нет. Он не ворвался в кафе, не набил сопернику морду. Посчитал это ниже своего достоинства. Глубоко оскорбленный, Максим без лишних объяснений и разборок подал на развод. Жена, собрав вещи, ушла. К этому... своему.

Пожалуй, впервые жизнь пошла не по плану. И, похоже, он не был к такому готов. Максим решил сделать передышку. Столько лет в постоянном загоне: то учеба, то работа, то ипотека! Еще и диагноз этот... И развод — до кучи. А тут... Захотелось простого человеческого тепла. Поддержки, что ли? Чувство это оказалось новым и неожиданным. И как-то под вечер, сидя в пустой квартире, Максим позвонил матери.

На следующий день оформил недельный отпуск за свой счет, заскочил в магазин за подарком и, залив полный бак на заправке, рванул поутру на своем «Солярисе» по Чуйскому тракту.

***

— Эй, есть кто дома?

Максим, держа перед собой объемистую коробку с подарком, толкнул ногой скособоченную калитку и с трудом протиснулся во двор.

У собачьей будки, радостно взвизгнув, завертелся на цепи Алтан. Максим прошел вдоль беленного известью забора, по заросшему спорышем двору и, поставив на землю коробку, ласково потрепал пса по загривку. Алтан, не находя места от счастья, залаял во весь голос, приветствуя хозяина.

— Сы́ночка! — на крыльцо, услышав лай собаки, выскочила Анна. — Максимушка! А я целый день караулю! Вроде автобус проехал, а тебя все нет и нет.

— Так я ж на машине.

Максим, подхватив подарок, подошел к матери. Обнял одной рукой.

— Забыла! — рассмеялась Анна, прижимаясь к сыну. — Забыла, что на машине. Да ты проходи, проходи в дом-то.

Она суетливо ухватилась за коробку:

— Давай помогу.

— Да куда ты, мам! Я сам. Она же тяжелая, — улыбнулся Максим, только сейчас понимая, как соскучился по матери.

С позапрошлого лета не виделись. Да и нынче, сказать по совести, не должны были — отпуск-то он для полумарафона в Мюнхене приберегал.

«Ну вот... — невесело усмехнулся он про себя. — Не развод, так и с матерью неизвестно когда бы еще увиделся».

Анна, войдя в дом, продолжала суетиться, не зная, куда посадить долгожданного гостя. Максим, присев на диван, с улыбкой наблюдал за ней, отмечая, что мать с прошлой их встречи почти не изменилась. Для своих лет выглядела на удивление хорошо: стройная, живая... И не скажешь, что пенсионерка. Седины вот только прибавилось.

— Мам, да ты присядь, — поймал он ее за руку.

Анна послушно опустилась рядом.

— Какой ты у меня. — Она с любовью огладила его голову.

— Какой?

— Краси-и-вый...

— Скажешь тоже. — Максим, смутившись, прижал мать к себе, и та, как воробушек, приткнулась где-то у него под мышкой.

«Да... Отвыкли друг от друга», — подумал он, заметив, как стесняется мать. Да и ему отчего-то неловко.

— Как ты тут?

— Да что мне сделается? Огород нынче весь засаживать не стала. Вы-то ничего не берете, а мне куда одной? Так... Понемногу всего: картошка, огурцы, помидоры... А вот цыплят взяла. Да, взяла... В магазине-то нынче не курица — химия одна. А тут свое. Натуральное. Приедешь осенью за мясом-то? — Она робко глянула на сына. — У тебя камера, ты говорил, вроде морозильная?

— Да куда мне? Надо будет — в магазине куплю. Ты смотри лучше, что я тебе привез.

Он достал из коробки мультиварку.

— Ой, да зачем, сы́ночка? Дорого же, поди?

— Да ну, мам, — дорого... Отличная вещь! С вечера продукты заложил, а наутро у тебя уже все готово. Хочешь — каша, а хочешь — борщ. И не надо у плиты стоять.

— Так я и в обычной кастрюльке сварила бы, — заохала Анна, с опаской разглядывая подарок. — А кнопок-то сколько, кнопок... Я ж сроду не разберусь. Сломаю еще чего.

— Да тут все просто, — засмеялся Максим. — Я покажу. Я и сам в такой готовлю.

— Это как же? — Анна удивленно вскинула брови. — А жена что же? Не готовит?

— Да... — осекся Максим, сообразив, что сболтнул лишнего, — она ж тоже на работе целыми днями. Ты смотри, здесь вот выбираешь нужный режим... — поспешил он увести разговор в сторону.

Про развод он матери не говорил. Знал, что расстроится.

— Ну да, ну да... — Анна внимательно посмотрела на сына. — И с работы, видать, не отпустили. Так занята?

— Не отпустили.

— Ну-ну... А сам-то надолго? — поинтересовалась она, убирая коробку с мультиваркой в шкаф, туда, где хранились в неприкосновенности остальные сыновьи подарки.

— На недельку, мам.

— На неделю... Так мало? — Анна опять прижалась к сыну, вдыхая родной запах. — Ну хоть на неделю... И то ладно.

За ужином, глядя на то, с каким аппетитом ест Максим, Анна грустно улыбалась. Хоть и хорошо все у сына в жизни складывалось, а все ж болела душа за него. Сама не знала отчего, но болела. Больше всего, конечно, переживала, что внуков до сих пор не народили. У снохи неловко вроде как спрашивать, а Максим всякий раз разговор в шутку переводил.

«Не может, видать, родить», — решила Анна. И вот уж какой год в церкви свечки ставила Богородице. Молилась. Заикнулась было в разговоре с сыном, что неплохо бы им с женой тоже в храм сходить. Но...

Максим, хоть и крещеный в детстве был, в Бога не верил. Да и немудрено. Анна сама уж в годах была, когда ее в храм потянуло. В молодости разве о таких вещах задумываешься? При том что отец Анны был человеком воцерковленным. Однако и у него не получилось в свое время дочь к вере приобщить. Да и внука своего привести в храм отец тоже не успел — умер рано. Максимке в ту пору лет шесть-семь было. Вот и приходилось теперь Анне одной за всю родню перед Господом стоять, каждый свой день начиная с молитвы: «Спаси и сохрани, Матерь Божья, под покровом Своим родных и близких моих...»

После ужина Анна постелила сыну в его бывшей комнате, на раскладном диванчике. С того времени, как Максим уехал, здесь почти ничего не измеНилось: те же, только выцветшие плакаты с любимыми музыкальными группами на стенах, старый магнитофон-кассетник, полки с книгами. Да еще фотографии: вот он у матери на коленях на лавочке возле дома, вот на выпускном, а вот дед...

Отца у Максима не было. Мать никогда не рассказывала о нем: кто он, где он? Знал только, что разбежались родители по молодости, еще до его рождения. И с тех пор — ни слуху ни духу от родителя. Сгинул, как будто и не было его никогда. Отца мальчишке заменил дед. Максим его очень хорошо помнил.

Сидит тот, бывало, за кухонным столом у раскрытого окна, самосадом трубку набивает. Табак он на огороде выращивал сам, казенного не признавал. Максим и сейчас помнил ядреный запах того табака.

Деда он обожал и страшно гордился им перед другими пацанами. Ростом тот был под притолоку. Плечища в дверной проем едва проходили. А кулак у деда — чуть ли не с Максимкину голову. Да еще и окладистая борода с проседью. Одно слово — богатырь! Вылитый Илья Муромец с картины Васнецова.

— Дед, а дед... Расскажи сказку.

— Про Сивку-Бурку?

— Ага.

— Ну, слушай...

Старик не спеша набивал трубку табаком, приминал его пальцем и неторопливо начинал:

— Было у старика трое сыно́в...

Эту сказку Максим знал наизусть, но каждый раз слушал ее с благоговейным вниманием.

После зачина дед прерывался и с минуту-другую, в задумчивости поглядывая в окно на пустынную деревенскую улицу, раскуривал трубку. Максимка изнывал в ожидании. И дед, попыхивая дымком, продолжал.

По мере развития сказочного сюжета он постепенно вживался в роль: голос его креп, жестикуляция усиливалась, глаза разгорались таинственным огнем. Дойдя до момента, когда Иван вызывает коня, повествующий, привстав с места, обращал свой взгляд куда-то в незримую даль и, вскинув руку, зычным голосом рокотал:

— Сивка-Бурка, вещий каурка! Стань передо мной, как лист перед травой!

Делал он это столь убедительно, что Максим всякий раз оборачивался назад, куда был устремлен огненный взор деда, уверенный в том, что из соседней комнаты в сей же миг должен выскочить Сивка-Бурка. Ему даже казалось, что он слышит стук копыт.

— Конь бежит, земля дрожит, из ушей пламя, из ноздрей дым столбом валит! — продолжал дед, а Максим, немея от восторга, не сводил с него глаз.

И вот кульминационный момент:

— Влез Иванушка коню в правое ухо...

Максимка, затаив дыхание, представлял, как Иван залезает в ухо коню, ни на минуту не сомневаясь, что так оно все на самом деле и было. Да что там говорить! Станиславский — окажись он рядом, — и тот, наблюдая, как дед держит театральную паузу, непременно бы воскликнул: «Верю! Верю, черт побери!»

И все же, когда Максиму случалось покататься верхом на соседском Воронке, он заглядывал коню в ухо и не переставал удивляться: как это Иван-царевич умудрился там поместиться? Но деду при этом продолжал верить безоговорочно. Беззаветно!

 — Влез, значит... — продолжал дед. — А из левого уха... — Тут он делал глубокую затяжку, выпускал дым и, прикрыв глаза, долго-долго молчал. — Из левого... вы-ы-лез.

Максимка отлично знал, чем дело кончится, но природный артистизм деда всякий раз придавал стократ рассказанной сказке новый, неожиданный окрас. И Максим облегченно выдыхал, услышав, что Иван все ж таки выбрался на свет Божий.

А дед между тем, попыхивая трубкой, завершал свое сказание:

— И стал он таким молодцом, что ни в сказке сказать ни пером описать.

Когда Максимка подрос и научился читать сам, он с удивлением обнаружил, что сказка, оказывается, на том не заканчивалась. Но дед, видимо, считал, что с внука и этого будет довольно.

Умер он неожиданно. Застудился. Пошел на рыбалку и провалился в полынью. Пока выбрался, пока дошел... А морозы в ту пору крепкие стояли. Через неделю скончался.

Для маленького Максима это стало настоящим потрясением. Поверить в происходящее он не мог. «Не может быть, — думал Максимка, глядя на лежащего в гробу деда. — Притворяется он». Казалось, вот откроет сейчас глаза, подмигнет и скажет: «Ну что, брат, приуныл? Это я так... Приболел малость. Мы с тобой еще на перепелов пойдем. Непременно! Даже не сомневайся».

У деда в сенях стоял старинный деревянный сундук, обитый коваными железными полосами, со снастями для ловли птиц. «Вот ближе к осени пойдем с тобой, Максимка, на перепелов, — не раз говорил ему дед, доставая из сундука ловчую сеть. — Это еще мой отец вязал. Ты думаешь, я зачем в конце огорода рожь посеял? Вот как раз для этого. Перепела, они шибко любят в хлебных полях гнездиться. А вот и манок...»

Дед доставал из сундука деревянную свистульку и, приложив к губам, свистел: «Слышишь? Спать-пора... Так перепела кричат. Идешь вечером по полю, а они отовсюду: спать-пора, спать-пора... — Он протягивал Максимке деревянную свистульку на шнурке: — На, тренируйся перепелов подманивать». И Максим, повесив манок на шею, бегал по деревне, то и дело посвистывая: спать-пора, спать-пора...

Увидев, как гроб с дедом опускают в могилу, Максим убежал с кладбища. А дома вечером, когда мать, поцеловав его перед сном, ушла к себе, полночи проревел под одеялом, представляя, что вот так и его когда-нибудь... Как деда.

С тех пор он ужасно боялся смерти. До холода в животе, до тошноты. И все, что связано со смертью, тоже вызывало отвращение. И похороны терпеть не мог, и кладбища... Даже к деду никогда на могилу не ходил, как мать ни уговаривала. И в церковь — ни шагу, хотя в детстве с дедом каждую воскресную службу отстаивал. Обида в сердце жила — за деда, за то, что он так рано умер. Что Бог не уберег.

А когда вырос, увлекся психологией, много читал литературы по саморазвитию и вскоре вполне уверовал в то, что все в этой жизни зависит только от человека, от его воли и стремлений. Глядя, как мать пишет записочки о его здравии перед тем, как пойти в храм, снисходительно улыбался, считая, что самый лучший залог его здравия — это правильный образ жизни. Спиртным не увлекался, не курил, регулярно посещал тренажерный зал, теперь еще и бегал.

***

Проснулся Максим поздно. Стрелка на часах, тикающих на стене, подбиралась к десяти. С удовольствием потянувшись, сел, сунул ноги в заботливо поставленные матерью рядом с диваном новые тапки, поднялся и пошел на кухню. На столе его ждал накрытый вышитым полотенчиком завтрак: молоко, мед, яйца, козий сыр — все свое, домашнее.

Матери в доме не было. По-быстрому умывшись, Максим сел было за стол, отломил кусок от еще теплой булки, но... Остановился, передумав. Отпуск отпуском, а утреннюю пробежку никто не отменял.

Надев трико, майку и кроссовки, глянул на себя в зеркало — красаве́ц!

Максим вышел во двор. Поначалу сунулся было за ограду, однако тут же передумал. Все-таки бегающий с утра по улице без всякого дела мужик — картина для деревни непривычная. Засмеют! После некоторых раздумий направился в огород. Из тридцати соток от силы три были заняты грядками, соток пять засажено картошкой, остальное — чистое поле. Бегай — не хочу. Никто слова не скажет. По левую руку — огород крестного, дядьки Ивана. По правую — сосновый бор. Дом их крайний на улице. Правда, сразу за огородом, через проулок, дом соседки — тетки Райки. Не хотелось бы ей на глаза попадаться. Впрочем, день-то будний, она на работе, поди.

Добежав до края огорода, Максим развернулся и припустил в обратную сторону. И так несколько раз, пока в очередной раз, подбегая к дому соседки, не увидел, как та, высунувшись по пояс в раскрытое окно, активно жестикулирует, и жестикуляции эти были явно обращены к нему.

Максим, не добежав до конца огорода, ответно помахал ей рукой в знак приветствия и развернулся в сторону дома. В деревне за теткой Райкой давно и прочно закрепилось прозвище «Ботало коровье». Стоило с ней только языком зацепиться — и все: не переслушаешь. Как говорит мать, семь верст до небес и все пехом.

Во дворе Максим набрал из колодца воды и, заголившись по пояс, с удовольствием окатил себя из ведра. Хорошо!

***

Анна, вернувшись из магазина, сына дома не застала. «Должно быть, прогуляться по деревне пошел», — решила она и принялась выкладывать продукты из сумки на стол.

И тут на пороге появилась запыхавшаяся, с вытаращенными глазами соседка Райка.

— Ань, чего у вас случилось-то?

— Ничего вроде не случилось... — замерла Анна. — А что такое?

— Да как же ничего?! — Райка, тяжело дыша, рухнула на табуретку у порога. — Максимка твой где?!

— А что такое? Что с ним? — Анна схватилась за сердце.

— Так это я тебя спрашиваю — что с ним? Я щас в окошко смотрю, а он несется по огороду, как угорелый. Ну, думаю, случилось чего. Я на двор. А он до плетня добег, развернулся и назад чесанул. Я ему: Максим, Максим... Да какое там, не слышит! Ну, думаю, может, забыл чего. Домой вернулась, а сама к окну — караулю. Мало ли... Глядь — снова бежит! А у самого морда красная, шары навыкат, волосы дыбом... Жуть! Махнул мне рукой и опять назад. Ну, тут уж я избушку на клюшку — и к вам. Не иначе, думаю, приключилось чего, а у заполошного твоего, видать, шок, вот он и носится туда-сюда. Ну, я сразу к вам. На помощь! — Райка, сдернув с головы платок, утерла взмокшую от бега и волнения шею.

— Тьфу на тебя! — Анна опустилась на стул. — Холера ты бестолковая! Напугала же до смерти.

— Так а чего заполошный-то твой по огороду марафонит с утра пораньше?

— Спортом он занимается. Пробежка у него утренняя.

— На кой? — вытаращила глаза Райка.

— Для здоровья.

— Вот малахольный.

— Сама ты малахольная, — обиделась Анна. — За своей бы лучше приглядывала. Вон, опять на курятник полезла — медитировать, прости, Господи.

Райка, соскочив со стула, прильнула к окну.

— Вот же ж, дурында! Вот чего с ней делать, Ань? Ведь перед соседями стыдно.

Дочь Анны — Танька, замерев в позе лотоса, с задранной к солнцу головой сидела на крыше пристроенного к сараю скособоченного курятника.

— У самой девка каждое утро на курятнике истуканом сидит, а туда же... Сына моего поносит. Ты мне скажи — вот чего она там сидит?

— Так она теперь это... — Райка сморщила лоб, вспоминая мудреное слово. — Праноед!

— Божечки... — всплеснула руками Анна. — Это чего ж такое?

— Она теперь, Ань, солнечной энергией питается. Сидит и на солнце — веришь, нет — не мигая смотрит. А у самой слезы из глаз ручьем. Я ей: дура ты, дура, ты ж глаза угробишь! А она мне: ты, мама, ничего не понимаешь. Человеку, говорит, для полноценного функционирования достаточно одной солнечной энергии и гармонии духа с телом.

— И что же? Она правда ничего не ест?

— Ну как тебе сказать... Днем — да, не ест, держится. А как дело к ночи, так хряпает за милую душу. Все потому, говорит, что не достигла пока полной гармонии.

— Замуж ей надо, — заключила Анна, глядя в окно на неподвижную Таньку.

— Да кто ж ее возьмет такую, прости, Господи, — вздохнула Райка. — Она мне тут знаешь что заявила? Я, говорит, мама, замуж выйду в шестьдесят два года! Мне, говорит, так по гороскопу Ба Цзы выпало. Это что ж, спрашиваю, за Бацзы такое? А это, говорит, мама, калькулятор такой специальный, в интернете. Он столпы судьбы рассчитывает. Я, говорит, согласно моей натальной карте — дерево Инь, потому что я родилась в год Кролика, а моя звезда брака — Крыса.

— Рай, так а ты чего ждешь-то?

— А что такое?

— Так ей же к врачу надо. Ты в город ее свози. Может, ей там таблеток каких дадут. Психиатр-то.

— Ага, счас! Что же это — я родную дочь к психиатру повезу?

— Так дело-то нешуточное. Как бы у нее совсем крыша не съехала.

— Ты за своим бегуном присматривай, а я со своей девкой уж как-нибудь сама разберусь! — поджала губы Райка и, хлопнув дверью, выскочила на крыльцо.

***

Вечером за празднично накрытым столом собрались гости.

Крестный — дядька Иван. Да тетка Райка с дочерью Татьяной — девкой, по единодушному мнению односельчан, тихомутной. С легким прибабахом, проще говоря.

Танька была ненамного моложе Максима, однако замуж так до сих пор и не вышла. До недавнего времени проживала в Бийске. Вот в городе-то она, со слов тетки Райки, головой и подвинулась. А все оттого, что без конца таскалась на курсы какие-то дурацкие по саморазвитию, до тех пор, пока все деньги, скопленные для нее матерью, не профукала. И, поскольку с последнего места работы она уволилась — Татьяна в принципе надолго нигде не задерживалась: все искала себя! — платить за съемную квартиру стало нечем. Так что пришлось ей волей-неволей возвращаться к матери под крыло.

И вот уже второй месяц маялась она без дела. В деревне-то скукота. Одни старики остались. Поговорить — и то не с кем. А тут... Максим — молодой интересный мужчина. В кои-то веки! По такому случаю Татьяна принарядилась: макияж, причесочка, все дела...

Сидя за столом, она с интересом поглядывала на соседа и без конца, видать, от волнения, поправляла рюши на новой кофточке. Максима она со школы помнила. Он на пару лет ее старше был и внимания на нее, соплюху, понятное дело, тогда не обращал. Да с тех пор уж почти пятнадцать лет прошло. Теперь — дело другое. Танька так-то ничего из себя. Шанс есть. Родительница ее, надо сказать, мыслила в том же направлении. Изболелась все ж таки душа за дочь. А тут, глядишь, чего и выгорит.

— Ну что, Максим, доклада́й, как жизнь городская проистекает, — начал разговор дядька Иван, распечатывая принесенную с собой бутылку самогона.

— Отлично, дядя Ваня, проистекает, — Максим с удовольствием подхватил шутливый тон крестного.

— То-то я смотрю, — машина новая, мать подарками дорогими хвастает... Забурел брат, совсем забурел... — Иван одобрительно похлопал крестника по плечу.

Он потянулся к нему через стол, собираясь налить самогонки, но Максим прикрыл ладонью стоящую перед ним рюмку:

— Извини, дядь Ваня, не пью!

— А я разве пью? — застыл с бутылкой в руке дядька. — Я ж чисто символически! Нам с тобой еще в баню идти.

— Не-не-не...

— Так собственного же приготовления. Натурпродукт!

— Не могу, дядя Ваня. Спортивный режим!

— Ну, как знаешь. — Иван поставил бутылку на стол. — Так, значит, говоришь, жизнь удалась? Начальником вроде большим стал.

— Да каким там начальником? Так... Руководитель отдела небольшого. Расскажите лучше, как вы тут?

— Да ты не тушуйся, Максим. Чего ты? Не так много из нашей деревни молодежи в люди выбилось. В город-то почти все поуезжали. А толку? Кто спился, кто снаркоманился, а кто и вовсе — сидит. Вон Танька наша тоже! Помыкалась, помыкалась в городе да к матери под крыло. На реабилитацию.

— А что такое? — Максим повернулся к Татьяне. — Заболела?

— Дядя Иван шутит у нас так, — завела та глаза к потолку.

— Ну так, а чего? Разве я неправду говорю? — повернулся к Максиму Иван. — У Таньки всегда мозги набекрень были. А в городе и вовсе крыша поехала. Что не утро — она на курятнике. Связь с космосом устанавливает. Кристалл сознания формирует! О как!

— Ты язык-то прикуси, — возвысила голос тетка Райка, всерьез возмечтавшая заполучить Максима в зятья. — Тоже мне, Петросян недоделанный. Не слушай его, Максим, пустобреха. Ты к нам как? Надолго — нет?

— На неделю.

— У-у-у... — расстроенно протянула Райка. — А чего ж так мало? С работы не отпустили?

— Вот и я говорю, — вздохнула Анна. — Что та неделя! Пролетит — и не заметишь. Я думала, ты мне крышу у сарайки подлатаешь.

— Ну так завтра, мам, и начну.

— Да что ты, сы́ночка? Завтра праздник большой — Троица. Завтра к деду на могилку сходить надо. Отца Василия позовем, он панихиду отслужит.

— Мам... Давай это... — поморщился Максим. — Без меня.

— Да как же без тебя? Не по-людски это. Я и конфетки купила на могилку, и яички покрасила.

Максим вздохнул.

— Ты же знаешь мое отношение. Все эти обедни, панихиды, свечки... В наше время? Ну какая церковь? Какая загробная жизнь? Смешно, честное слово.

Анна только горестно вздохнула...

— Мать дело тебе говорит, — вмешался в разговор дядька Иван. — Не по-людски это. В такой-то день и не сходить к родному деду на могилку!.. Не помянуть. Ты ж единственный внук, как-никак. Наследник! Продолжатель фамилии. Ну сам посуди: кому как не нам память о близких хранить, за упокой их душ молиться? Ну ладно, сейчас мы с матерью, так сказать, вахту несем. А как нас не станет? Нас-то кто помянет? Смотри, Максим, оно ведь как аукнется, так и откликнется. Как ни крути, а все там будем. А ну как и к тебе никто не придет, не помянет?..

— А я никого и не зову к себе приходить. И вообще, кому это нужно? Кладбища эти? Столько земли зря пропадает.

— А куда ж прикажешь покойников девать? — изумился дядька Иван.

— Так для этого крематории давно существуют. Я вот, например, не хочу, чтобы меня в землю зарывали. Кремировать — и дело с концом. А прах за огородом вон, над речкой развеять. И не придется никому потом по кладбищам ходить.

— Ой, божечки! — всплеснула руками мать. — Ты ж крещеный! Православный. Мы ж тебя младенцем в храме нашем с дядей Иваном и дедом твоим крестили.

— Ну так я ж никого об этом не просил.

— Да как же, сы́ночка, без Бога-то? Ведь это все одно, что сиротой неприкаянной мыкаться. И жить тяжко, и помирать страшно.

— Вот оттого и проблемы наши, — усмехнулся Максим. — Привыкли все надеяться на кого-то. На правительство. На президента. На Бога... Лично я сам всего добился, никто мне не помогал. И ответственность за свою жизнь я ни на кого никогда не перекладываю.

— Ох-хо-хо... Сы́ночка! Да ведь Господь все одно приведет. Лишь бы не поздно оказалось. Пожалеешь потом, что не сам да не по своей доброй воле.

За столом повисла неловкая пауза.

— Неужто ты, Максим, смерти нисколько не боишься? — прищурился дядька Иван.

— А чего ее бояться? Какой смысл? Нерационально это, дядь Вань.

— Чего-чего?

— Нерационально, говорю. Бойся — не бойся, итог-то один.

— Нет, ты погоди, — остановил его жестом дядька. — Не боится он... Ишь, герой нашелся! Вот я. Я, положим, в душу бессмертную верую. В то, что жизнь моя не оборвется после телесной, так сказать, смерти. И то... — Он болезненно скривился. — Как представишь иной раз, что будешь на двух табуретках посередь комнаты лежать. — Он глянул в сторону красного угла, где под Спасом теплилась лампадка, и перекрестился. — И то душа стынет. А ты? Тебе-то что жить помогает? Какая такая сила? А?

— Здравый смысл, — улыбнулся Максим. — Здравый смысл мне, дядя Ваня, жить помогает!

— Нет, это ж подумать страшно! — не унимался дядька. — Это как же? Вот жил ты, получается, жил... Любил, значит, страдал, стремился к чему-то... А срок пришел — и привет? Помер, в землю тебя зарыли, или — хуже того — сожгли, как ветошь какую ненужную... И все?! Что же это получается? Зазря, выходит, все было?

Максим усмехнулся.

Не любил он эти разговоры. Хотя понять стариков можно. Возраст, как никак, вот и ищет человек за что зацепиться. Но вот когда молодые на полном серьезе так рассуждать начинают, этого он понять никак не мог.

— А вот я согласна! — вскинулась молчавшая до сих пор Танька.

— С чем это ты, интересно знать, согласна? — повернулся к ней дядька Иван.

— Я с Максимом согласна. Ведь это же и правда ерунда какая-то! Религия ваша. Ну как можно, например, верить в непорочное зачатие? Ну бред же!

Максим с интересом посмотрел на соседку. Танькины глаза горели, как ему показалось, нездоровым блеском.

— А во что же ты, скажи на милость, веришь? — вскинул брови дядька Иван. — В экстрасенсов своих? Или ты, как Максим?.. Ни в Бога, ни в черта?

— Ну почему же? Очень даже верю.

— И во что же?

— Я верю, что все мы когда-то уже жили на земле. И еще будем жить! Только в другом качестве.

— Это, Татьяна, реинкарнация называется, — подсказал ей Максим. — Есть такая сомнительная, на мой взгляд, теория. У буддистов.

— Почему сомнительная, — обиделась Танька.

— Да все потому же. Потому что нет никакого тому научного обоснования.

— Ну почему же — нет? Напрасно вы так о буддистах. Вот вы слышали, что недавно, где-то, кажется, в Бурятии, откопали мумию одну. В деревянном ящике, в позе лотоса. Семьдесят пять лет под землей мумия эта лежала, а когда ученые откопали, биополе ее измерили, а это биополе живого человека оказалось. Представляете?

— Это как же они измерили это самое биополе? — удивилась Анна.

— У них для этого приборы специальные имеются, маятник какой-то. Они его к голове мумии поднесли, а он как давай вращаться!

Дядька Иван крякнул:

— А я-то все думаю, Танька, чего это ты каждый день на курятнике в позе лотоса восседаешь. А тут вон оно че! Вона ты куда, оказывается, метишь. Тоже, как та мумия, желаешь? Ты поимей ввиду, Татьяна, я не знаю, как там у бурятов, а в нашей деревне никто тебя откапывать не станет. Даже и не надейся!

— Не смешно! — надула губы Танька. — Просто я, в отличие от вас, верю, что, если вести правильный образ жизни, то в будущем есть шанс переродиться...

— Знаем-знаем, — хохотнул Иван, — слыхали. Это как у Высоцкого: «Удобную религию придумали индусы, что мы, отдав концы, не умираем насовсем...»

— Зря смеетесь, — вспыхнула Татьяна. — Вот я, например, точно знаю, кем я была в прошлой жизни.

— Я тоже, Танька, знаю, — хитро сощурил глаз дядька Иван.

— Ну вы-то... — фыркнула та. — Вы-то откуда знать можете?

— А тут, Танька, и знать нечего! Деревом ты была.

— Почему это деревом?

— Потому что тупая ты, Татьяна, как пробка! — дядька Иван довольно гоготнул.

— Вот как? —Татьяна, горестно закатив глаза, повернулась к Максиму. — Как с такими людьми жить? Ведь кругом серость и ограниченность. И невежество! Максим, ну вы-то хоть меня понимаете?

— Ну что ты, Тань? Не обижайся, дядя Иван шутит.

— Тань, слышь, Тань, а кем... Кем ты в прошлой жизни была-то? — Анна настороженно смотрела на соседку.

У Татьяны опять лихорадочно заблестели глаза.

— Я в городе ходила к астрологине одной...

— Астрология эта ваша, — со значением изрек дядька Иван, — мерзость перед Богом.

Но Татьяна на его слова — ноль внимания.

— Так вот, она мне сказала, что я в прошлой жизни была солдатом и воевала в отряде Гарибальди! — Она победно обвела взглядом сидящих за столом.

Сидящие за столом притихли. А тетка Анна осторожно отодвинулась от Таньки подальше вместе с табуреткой.

— Ну все... — дядька Иван с сочувствием поглядел на Татьяну. — Покатились камушки с горы...

— А знаете, как я погибла? — Татьяна кокетливо улыбнулась опешившему от столь неожиданного заявления Максиму.

Выдержав театральную паузу, она объявила:

— В бою! От вражеской пули. Пуля прямо в голову попала! Представляете?

— А я, Танька, всегда говорил, что у тебя полснаряда в голове! — обрадовался дядька Иван. — Но сегодня, Татьяна, ты превзошла самое себя. Это ж надо до такого додуматься! Пуля... Гарибальди... Х-ха!

Танька, зло сощурившись, зыркнула в его сторону.

— Ты, Татьяна, не обращай на него внимания, — с трудом сдерживая смех, успокоил ее Максим. — Ты рассказывай, рассказывай...

— А я и не обращаю. Зря смеетесь, дядя Иван. У меня всю жизнь голова, думаете, почему болит? Я же после астрологини этой в больницу пошла. МРТ сделала, между прочим. И что бы вы думали?

— Что? — вскинул брови дядька Иван.

— Киста! — победно провозгласила Татьяна и торжественно обвела взглядом сидящих за столом. — Киста у меня в мозгу в виде пули. Я как на снимок глянула — ну точно! Она. Пуля.

— Господи помилуй! — всплеснула руками тетка Райка. — Еще не хватало! Киста... Ты чего ж молчала-то? Дурында ты этакая!

— Да... — протянул в задумчивости дядька Иван. — Я-то, Танька, думал, ты просто так дуркуешь, а тут дело-то серьезное, оказывается.

Татьяна, воодушевленная произведенным впечатлением, продолжала:

— И насчет кремации я с Максимом тоже совершенно согласна. Нормальный, цивилизованный подход. Вот к чему? К чему эти огромные кладбища, эти пластмассовые цветы, оградки... Это же отвратительно!

— То есть тебя, Татьяна, я так понимаю, тоже по ветру развеять, если что, — хмыкнул дядька Иван. — Нет, ты уж определись как-нибудь! Будем из тебя все ж таки мумию делать или кремируем к едрене фене?

— Молчи, дурак старый, — замахнулась на него тетка Райка. — Типун тебе на язык! Я тебя щас самого развею.

— Да я-то чего? Я токмо волю покойницы исполнить...

— И-и-и... — тоненько затянула тетка Райка.

— Можно не развевать, для этого колумбарии есть. Вон в Европе все чистенько, аккуратненько — приятно посмотреть. А можно и дома оставить.

— Что оставить? — замер дядька Иван, не донеся вилку до рта.

— Урну. Я интересовалась, они очень симпатичные бывают, прекрасно в интерьер впишутся.

— Это как же? В интерьер, — ужаснулась Анна. — Это что же? Человека сжечь, а урну, значит, на комоде держать?

— А что здесь такого? — удивилась в свою очередь Танька. — К тому же, вы подумайте: а если другие родственники далеко живут? Это же не наездишься на могилу! А тут каждый может отсыпать себе по чуть-чуть — и все. Очень удобно. И никому не обидно.

— Слыхала, Раиса, чего тебя опосля смерти ждет? — повернулся к соседке дядька Иван. — Сожгут тебя дети ро́дные, расфасуют по разной таре и будешь ты...

— Да замолкни, старый хрен, — взвилась Райка. — И ты Танька, замолчь! Замолчь, тебе говорю! Это ж надо до такого додуматься! Вот они к чему ваши интернеты приводят! Начитаются всякого, а потом... Это ж надо — живого человека точно сахар-песок пересыпать.

— Почему живого? — удивилась Танька. — Как раз неживого. Тебе разве не все равно будет потом?

— Замолчь, я тебе говорю!

— Да что у вас за разговоры такие, в самом деле? За столом! — не выдержала Анна. — В кои-то веки сын родной приехал, и целый вечер черт-те о чем разговоры. Прости, Господи!

— Да-а-а... — покачал головой дядька Иван. — Замуж тебе, Татьяна, надо. Сразу вся дурь из головы вылетит. Точно тебе говорю.

— Семья, дядя Ваня, в наше время — это изжившее себя явление. В наше время главное — это самореализация.

— Ну-ну... А ты все ж таки подумай, Татьяна, подумай. У тебя времени, между прочим, в репродуктивном, так сказать, смысле, всего ничего осталось! А ты заместо того, чтобы мужа себе нормального найти, по астрологам таскаешься. Я тебе на полном серьезе говорю — загремишь ты со своим Гарибальди по известному адресу, в одну палату с Наполеоном.

Он потянулся было за самогонкой, но вспомнив о бане, с огорчением крякнул и поднялся из-за стола.

— Айда, Максим, лучше париться. А то, пока мы тут лясы точим, выстыло поди уж все. Пойдем, а не то с такими разговорами ум за разум зайдет. Попарю тебя, глядишь, в башке и прояснится. Таньке — той, как я посмотрю, ничто уже не поможет... Одно слово — «Пуля Гарибальди»!

Татьяна презрительно скривила губы и вновь выразительно закатила глаза. А Райка, всхлипнув, промокнула платком уголки глаз.

— А на тебя, Максим, — продолжил Иван, выходя из-за стола, — у меня все ж таки какая-никакая, а надежда имеется. Я твоего деда хорошо помню. Правильный мужик был. Настоящий. Не могет такого быть, чтобы такие гены и зазря пропали. Пошли-пошли...

Иван направился к выходу. Максим следом.

***

Баня ютилась на краю огорода. Потемневший от времени сруб под тесовой крышей тонул в гигантских лопухах. За огородом, от крайнего дома проулка, сразу начинался бор. В ласковом вечернем свете мягко тонули верхушки рослых сосен. А вдали, у самого окоема, вольно раскинулись похожие на волны, вытянутые в длину пихтовые гривы.

Максим задержался у порога, невольно залюбовавшись представшей картиной. А дядька Иван пригнулся и нырнул в полутемный предбанник.

— Ну точно — остыла. Заболтался с вами, — донеслось изнутри. — Ща... Пого́дь маленько: дровишек подброшу.

Через пару минут дядька Иван вышел:

— Ну что, курнем, пока греется?

Он протянул Максиму сигареты.

— Не курю я.

— Ишь ты... Не пьешь, не куришь... За здоровьем, стало быть, следишь? Молодца! Одобряю. А я вот с двенадцати лет к этому делу пристрастился. С дружком моим школьным Колькой, помню, первый раз в четвертом классе попробовали. Физрук нас тогда за школой прихватил. По шее надавал. Да только не помогло. Вот с тех пор и дымлю. Не могу бросить.

Они присели на сухой, выбеленный дождями поваленный тополь. Над головой с протяжным криком пролетела стая гусей.

Максим запрокинул голову:

— На озеро полетели?

— Ага. Там у них гнездовье. — Иван глубоко затянулся. — Вот ты, Максим, говоришь, Бога нет. Хорошо. Допустим. А как же тогда вот это все? — Он повел рукой вокруг. — Каким таким образом все это так разумно обустроилось, скажи, пожалуйста? А? Можешь ты мне это объяснить?

— Что именно, дядя Иван?

— Да все! Вот хоть гуси эти. Чуть зима на порог — они на крыло и в теплые края. Ну это ладно, это как раз понять можно: жрать нечего, холодища. Кому понравится? Но ты мне вот что скажи: за каким таким лешим они по весне обратно сюда летят? А? Чего им там не сидится? Тепло, светло, еды навалом. Куда с добром, казалось бы? У меня вон сват в Краснодарский край лет пять назад умотал — не нарадуется. Никаким калачом его назад в Сибирь не заманишь. Оно и понятно: девять месяцев в году снег, дождь, слякоть, грязь по колено. А эти? Вот за каким они назад прутся? Что им тут — медом намазано?

— Ну так, инстинкт у них.

— Инстинкт! — хмыкнул Иван. — Какой-то неправильный инстинкт. Человек, и тот ищет, где лучше, а птица, небось, не дурнее. Да хоть бы и инстинкт! А кто ей этот инстинкт в башку заложил? А?

— Да никто не закладывал. Врожденный он у нее.

— Ишь ты! Интересно у тебя получается. А ты вот знаешь, к примеру, что птицы обучаются без участия других птиц? Не веришь? Я этой темой специально интересовался. Да! Вот скажи мне: ребенок человеческий многому сам научится без отца-матери? Нет. А эта птаха только народилась, уже знает, куда ей лететь. Это как? У них что? Компас в башке? Ведь за тыщи километров прутся и не собьются ни разу. А?

— Ну как-как? По солнцу, по звездам... Ты что, дядя Иван, в школе не учился?

— Я-то учился. Да только ты мне объясни: что это за система навигации такая у них? Совершенная! Человек вон по приборам — и то плутает.

Мы тут как-то с соседом Васькой Бельмесовым поехали в Бийск. Запчасти он там заказал на машину. Ну и я с ним за компанию, мне тоже прикупить кое-что надо было. И ведь нет чтобы поутру выехать. Куда там... Это ж Васька! Время к обеду, а он все собраться не может. Наконец выдвинулись. А дорога-то неблизкая. Часа два ехать. Да в Бийске, пока по магазинам мотались, пока к родственнику Васькиному заехали — жена там что-то передать велела ему, — уже и вечер. Мы и так-то еле-еле ориентируемся — сто лет в город не выбирались, а тут еще и по темноте. А у Васьки зрение, чтоб ты понимал, — минус три. Он и днем-то не так чтобы очень видит, а уж вечером... Тут еще дождик, как на грех, накрапывать начал. Фонари не горят, встречные фары слепят. А Васька мне: «Я, — говорит, — обочину совсем не вижу. Ты мне подсказывай». Хорошее дело, думаю. Ладно. Едем. А сам мыслю себе: не заплутать бы. А Васька: «Не волнуйся, — говорит. — У меня навигатор на телефоне». Ну ладно, думаю, раз так. С навигатором уж по-любому доедем. С навигатором-то любой дурак смогет. Знай баранку крути да команды слушай: поверните направо да поверните налево... Ну, едем, значит. Только что-то уж очень долго. Я Ваське говорю: «Слушай, сосед, что-то твой навигатор брешет, похоже. Не та дорога». А он мне: «Не боись, это он оптимальный маршрут ищет».

Ну ладно, думаю, может, и впрямь каким более удобным путем повел нас. И тут вдруг — на тебе! Речка перед нами и мост. Откуда, думаю, мост? Не было моста. Точно помню. Я опять к соседу: «Давай спросим у кого-нибудь дорогу — ну точно не туда телефон твой ведет». А Васька — он же упертый. Ему хоть кол на голове теши, все одно на своем стоять будет. Да злится еще! Не лезь, говорит, под руку. Навигатору виднее. Хрен с тобой, думаю. А сам тоже уже от злости, чувствую, закипать начинаю. Но ничего... Сижу. Помалкиваю.

Переехали мы мост, а прямо перед нами — стена кирпичная. И все машины, как с моста съезжают, сразу налево уходят. А гад этот, в навигаторе который, сообщает нам: поверните направо. А куда направо? Направо — лес! А вдоль стены этой кирпичной, между ней и лесополосой — дорога железная. Заброшенная, видать, — вся травой поросла. И что ты думаешь? Васька морду тяпкой и прямиком на рельсы сворачивает. Я ему: «С ума, говорю, сошел? Ты куда едешь?» А он шары выпучил, в руль вцепился и прет, понимаешь, напропалую. Это ж такой товарищ, он же ни в жизнь не признается, что не прав. Хорошо — у него «Нива», а не пузотерка какая. И все равно, чую, по днищу нам бьет. Я ему: «Стой, идиот идиотский! Застрянем щас. Как машину вытаскивать будем?» А у того то ли шок, то ли он из вредности — молчит да газует. А я думаю: «Вот смеху-то будет, если не такая уж она и заброшенная, железка эта? Выкатится нам сейчас какая-нибудь дрезина навстречу — и чего делать будем?» И вдруг нам по днищу ка-а-ак долбануло! Ну, тут уж Васька остановился, наконец. Сидит молча. Сопит. Ну что делать? Вышел я из машины и давай команды подавать. Кое-как выбрались задним ходом. А если бы застряли? Это ж кого-то искать надо — машину вытаскивать. Вот бы объясняли потом, как мы на этих рельсах оказались. А ты говоришь...

Иван притоптал окурок и снова полез в карман за куревом.

— У гуся, у того мозг с орех, а он за двадцать тыщ километров прет и не собьется. И днем и ночью. И в любую непогодь. Я слыхал, они даже как-то по магнитному полю Земли ориентируются. Это как тебе?

Максим улыбнулся:

— Это у них в ходе эволюции такие способности развились.

— Какая там эволюция, — сплюнул Иван. — Что-то у Васьки вон в ходе эволюции ни хрена не развилось. Он белым днем в трех соснах заблудится. А ты говоришь... Нету у твоих ученых ответа, так и скажи. И вообще, ученые эти, они ж — день за «белых», день за «красных». На моей памяти еще дело было: не признавали, понимаешь, факт существования шаровых молний. Нет, мол, у них никаких научно обоснованных доказательств. А как нет, ежели я ее самолично, своими глазами, вот как тебя сейчас, видел? После грозы в окно раскрытое ко мне в комнату залетела. Покрутилась, покрутилась — и обратно. Будут они мне еще рассказывать! А сейчас? Шныряют у них эти молнии под самым носом. И ноль внимания! Помалкивают твои ученые в тряпочку. Так что лично у меня веры к ним — никакой!

— То есть ты науку в принципе отвергаешь? Правильно я понимаю? — уточнил Максим, усмехнувшись. — Всю как есть?

— Всю не всю, а брехунов и шарлатанов среди этой публики, я тебе скажу — будь здоров! Вон американцы раструбили на весь мир, что якобы на Луну летали. А тут вдруг выясняется — дурилка это все картонная. В павильоне они снимали полет свой липовый.

— Ну-у-у... Это еще тоже доказать надо.

— Да чего тут доказывать, если режиссер их, этот... как его? — наморщил лоб дядька, вспоминая. — Кубрик... Стэнли Кубрик! Признался в итоге, что он и снимал эту их «высадку». Ну и какие еще после этого доказательства нужны? А про Марс? Про Марс слыхал, небось?

— А с Марсом-то что не так? — удивился Максим.

— Да все не так! — Дядька разошелся не на шутку. — Они же, америкосы эти, типа беспилотные зонды тут на Марс давай запускать. Ага! Снимки размещать один за одним, вроде как это поверхность Марса. А независимые эксперты глянули на снимки эти, исследовали как следует, фрагменты отдельные увеличили, а там — опаньки! — скелет суслика. Нашего. Родненького! И кроме суслика, чего там только нет: и кирпичи, и шпалы, и прочие вполне себе земные предметы. Такие ушлые ребята оказались. Остров какой-то арктический арендовали — уж не помню, как называется, — и давай его под марсианский ландшафт маскировать. А тут на тебе — такая неувязочка. В лице суслика. И все!!! Притухли тут же с полетами своими. Одно слово — жулье! Бабки заколачивают, вот и все дела.

Так что, возвращаясь к нашей с тобой теме, — насчет гусей, та же история. Придумали, понимаешь, объяснение — инстинкт! Ну правильно, надо же что-то говорить. А на самом деле ни шиша твои ученые не знают. Даже такую малость объяснить не могут. А уж что касаемо человеческой жизни... — Иван махнул рукой.

Максим смотрел на тускнеющее предзакатное небо. На старый, потемневший от времени скворечник среди узловатых ветвей березы. На штакетник, увитый пахучим хмелем. И так ему стало хорошо, так покойно на душе, что продолжать дискуссию пропало всякое желание.

А Иван между тем продолжал:

— Вот ты, думаешь, почему мы так бестолково живем?

— Ну и почему?

— Да потому, что у каждого из нас в голове своя «пуля Гарибальди»! Зря смеешься, между прочим. Ты не смейся. Ты послушай лучше. Я в этой жизни много чего повидал... Помотало меня в свое время — будь здоров! Кем я только не был: и на Северах по молодости шабашил, и машинистом на буровой вкалывал, и на угольном разрезе водителем БелАЗа — сорок пять тонн. Махина, я тебе скажу!.. И матросом на сейнере случалось ходить. Да всего и не упомнишь. В какие только передряги не попадал! А уж сколько народа разного довелось повидать... И вот что я тебе скажу. Современный человек во что только ни поверит, лишь бы только не в Господа Бога. Ты думаешь, эта одна Танька у нас такая? Не... Я телевизор-то поглядываю иногда. Вон недавно в Москве арестовали одного деятеля — секту организовал. Денег ему тащили... Мешками! Вся комната завалена: до потолка. А самое смешное знаешь что?

— Что?

— Он себя богом Кузей называл! Нет, ты представляешь? Бог Кузя! И вот ему целые десять лет народ последние деньги тащил.

Понятно дело, среди сподвижников его в основном бабы были. Ну да им ладно, простительно. Какой с бабы спрос? Но ведь среди них и наш брат попадался. Отдельные, так сказать, экземпляры. Вот что удивительно! Я даже не стал дальше смотреть, чему он их там учил.

А гадалки, ведьмы, битвы экстрасенсов? То есть в Господа Бога они поверить не могут, а в колдунов — пожалуйста. А в девяностые? Ты-то не застал уже, конечно. Был такой деятель, не помню, как фамилия. Народу полные залы собирал — лечил, понимаешь. От всех болезней! Да... А лечил знаешь как? Это ж анекдот! Движением рук. Помашет, понимаешь, руками, помашет — и все! Шрам, говорит, у тебя рассосался! А народ в зале сидит и тоже: кто башкой машет, кто руками... Страшное дело!

Так его ж по телевизору, на всю страну показывали. А еще слышь чего придумал? Воду заряжать! Поводит руками, поводит — и готово дело. Лечебная! Так полстраны у телевизора с банками и сидели, как идиоты. Воду заряжали. И моя туда же! Банками обставится, и слова ей не скажи! А я боюсь. Совсем, думаю, кукухой поедет. У меня сват в Новосибирске жил, так он рассказывал: сеанс закончился, а жена все сидит и башкой машет. Скорую пришлось вызывать.

Не-е-е... Похоже, и впрямь последние времена настают. Совсем у народа панамку снесло. Танька наша со своей «пулей Гарибальди» в башке еще не самый плохой вариант, я тебе скажу. У других таких пуль... Целая обойма.

— Ну и какая же, по-твоему, у меня пуля? — улыбнулся Максим.

— А чего тут думать? Самая обыкновенная. Гордыня называется.

— С чего бы это?

— А что? Скажешь, не так? Она самая. Ну а как-же? Тебе лет-то сколько? Тридцать один — тридцать два?

— Тридцать два.

— Ну вот. Щегол молодой, а уже при должности. Машина у тебя крутая. Квартиру, мать говорила, купил.

— И что ж в этом плохого? — удивился Максим. — Я, между прочим, и на машину, и на квартиру сам заработал. Никто не помогал. Думаешь, легко мне было из деревни пробиваться? Без связей, без денег? В общаге, пока в институте учился, на одном «Дошираке» сидел.

— А я разве говорю, что плохо? Молодец, говорю! Да только ты шибко-то не заносись. Это ж тебе только кажется, что ты сам с усам. А на самом деле... Знаешь, как в Евангелии сказано? Ни один волос не упадет с головы человека, если на то не будет воли Божьей. Жизнь наша она же на волосочке — во-о-от таком, тонюсеньком — висит. И волосок этот в любой момент может того... Понимаешь меня? Так что... не гордись, Максимка! Не гордись. Дал тебе Господь ум, здоровье, удачу — вот и благодари его. Благодари! Это ты пока молодой — не понимаешь, а время придет... Так прижмет — враз забудешь гордыню свою. Сразу Господа вспомнишь! Мать правильно говорит: Господь все одно приведет. Вопрос только — как? Вот в чем закавыка. Я ведь тоже таким, как ты, когда-то был. Думал, круче меня не найти. Да только это до поры до времени. Уж поверь!

Максим, слушая дядьку, тоже завелся.

— Так я же не отрицаю, что есть во вселенной некий, так сказать, высший разум. Который организует в какой-то степени жизнь на земле. Но только вот при чем тут храмы ваши, свечки, панихиды? Все это? Я лично считаю, что если даже и верит человек в Бога, то посредники ему в этом не нужны.

— А ты знаешь, как в народе говорят? Кому церковь не мать, тому Бог не отец.

— Да мало ли что народ говорит. Это же все слова.

— Слова, говоришь? — усмехнулся Иван. — Ну-ну... Расскажу я тебе одну историю, как товарищ мой помирал — Колька Солдатенко. Тяжко умирал. Рак у него был. Сам понимаешь, болезнь страшная. Поначалу в городе лечили, а потом все — выписали. Домой помирать отправили. Им там зачем статистику себе портить? А лекарства обезболивающие просто так не купишь. Пока рецепт выбьешь, пока в город съездишь, в аптеке выкупишь... Героин проще достать! Да что я тебе рассказываю — сам знаешь, как у нас с медициной тут. Скорая помощь за сто с лишним километров едет. Или такси бери — полпенсии туда-обратно.

В общем, закончились у Кольки лекарства, не успели выкупить. И вот ведь... Мужик, я тебе скажу, он геройский был. Про таких говорят: у него стальной стержень вместо позвоночника. Всю жизнь в армии прослужил. Офицер! Все горячие точки прошел. А тут в голос воет.

Я жене его говорю: «Ты пистолет-то спрячь наградной. Не дай Бог...» Жена у него сильно верующая была — каждое воскресенье в храме. А Николай, тот не то чтобы богоборец какой, нет... Но вот навроде тебя: зачем, дескать, мне храм, если у меня Бог в душе. А жена извелась вся, что некрещеный муж. Ведь даже записочку в храме не подашь за здравие. А случись, помрет? Ни отпеть, ни сорокоуст заказать. Горе, да и только. А тут... Сам попросил. Чтобы, значит, мы батюшку привели, покрестили его. Душа-то взыскует...

Пришел отец Василий, притворили они двери в комнате, поговорили о чем-то. Пока разговаривали, Николай стонал без конца. А как батюшка его окрестил — затих. Исповедал тот его тут же, причастил... Чашу ему к губам поднес для целования, а сам говорит: ну вот, раб Божий Николай, и стало у Господа Бога нашего на одного воина Христова больше. Новое у тебя теперь место воинской приписки. А тот улыбнулся и прямо лицом посветлел. И ни тебе стона, ни крика. Так и умер с улыбкой в тот же день. Сам бы не видел — не поверил... А ты говоришь: свечки, панихиды...

Он помолчал.

— Ладно, айда. Попарю тебя по-нашенски.

***

Зашли в баню. Иван снял с себя металлический крест, надел, как положено, деревянный — и скрылся за дверью парной. Максим же замешкался в тесном предбаннике, то и дело цепляясь головой за подвешенные под потолком веники, сушеные пучки полыни, можжевельника и еще каких-то незнакомых ему трав.

Ему вспомнилось, как дед, бывало, запаривая веник в тазу, приговаривал: «Полынь, Максимка, она всякую черноту из человека изгоняет, а веник полынный, он еще и суставы лечит и усталость как рукой снимает. А можжевельник — тот и душу, и тело бодрит. Вот мята, та — нет. Мята, напротив, она успокаивает. Потому некоторые веточки мяты в веник березовый и добавляют. Ну или в дубовый. Так что каждая травка свою хворь лечит».

— Ты долго еще там? — прервал его воспоминания выглянувший из парной дядька Иван. — Заходи!

Максим шагнул в дверной проем и в нерешительности остановился. Кожу обожгло сухим жаром. Дыхнув нестерпимо горячего воздуха, он зажмурился: «Ох ты ж...»

— Дверь притяни! — прикрикнул на него дядька. — Весь жар выпустишь. Давай на полок!

Максим огляделся в тусклом банном сумраке, задержав взгляд на внушительной фигуре дяди Ивана. Несмотря на годы, тот все еще был крепок собою, жилист, подтянут. Во всем его облике чувствовалась нерастраченная за многие годы сила.

— А чего темень-то такая? — проворчал Максим, наощупь забираясь на полок.

— Потому как в бане должно быть темно, тепло и тихо! Так что ложись да знай помалкивай, крестничек.

Пока Максим умащивался на узком полке, Иван взял пучок какой-то травы и, держа над каменкой, плеснул на него кипятком из ковша. Парная наполнилась горьким полынным духом. Иван поддал еще парку.

— О-о-о... — взвыл Максим. — Дышать нечем!

— Ничего-ничего! Самый раз. Сейчас, погоди...

Иван выхватил из кадушки с холодной колодезной водой березовый веник и водрузил крестнику на голову. Дышать сразу стало полегче.

Слегка покачивая вениками, дядька принялся разгонять над ним пар. Максим лежал на животе, вытянув руки вдоль тела, и ему казалось, что над его телом завис шар — большой, теплый... А Иван, время от времени поддавая горячей воды на каменку, все продолжал и продолжал загребать пар.

— Чувствуешь теплую волну?

— Чувствую. Только у меня почему-то мурашки побежали.

— Это хорошо, это так и должно быть, — удовлетворенно сказал Иван, продолжая плавно, не касаясь тела, помахивать вениками, точно укрывая крестника горячим одеялом из пара.

Максим повернул голову набок и сквозь паровую завесу увидел, как из сучка в сосновой доске медленно течет густая, вязкая смола.

Дядька наконец выпустил веники из рук:

— Что, прогрелся? Ну айда, подышим.

В предбаннике Максим жадно припал к бидону с квасом.

— Как тебе квасок-то?

— Хорош... Вкус необычный.

— Ну так! На березовом соке. Сам делал. В погребе у меня с мая стоит. Само то после баньки. Ты как? Продышался? Ну пошли.

Вернувшись в парную, дядька с новой силой принялся за дело. Плеснув на каменку, он вновь нагнал пару и, легонько труся над Максимом веником, мягкими неспешными движениями принялся поводить им от ног к голове.

— Спина-то как? Не беспокоит?

— Да есть немного.

— А хочешь скажу, где больше всего болит?

— Где?

— А вот тут, под правой лопаткой. Угадал?

— Угадал, — удивился Максим. — А как это ты?

— А у банщиков поверье есть. Если по человеку провести веником, то там, где на нем листочек остался, там и болит. В этом месте его и надо как следует пропарить. У тебя зажим тут. — Дядька слегка помял ему спину. — Ничего-ничего... Сейчас мы его... Уврачуем!

Иван еще несколько раз огладил Максима веником от пят до головы: по одному боку, по другому... Приложил веник к лопаткам и, прижав рукой, подержал несколько секунд, потом — к пояснице... И опять подержал, приговаривая:

— Полежи-ка, веник, тут, откуда ноженьки растут!

После этого начал слегка стегать. С каждым разом все сильнее и сильнее. А потом пошел хлестать его вдоль и поперек уже двумя вениками сразу: по пояснице, по стопам, по икрам... Он выстукивал, выхлопывал и выбивал Максима, как старый пыльный ковер. А тот желал только одного: живым бы выползти на свет Божий.

— Что, крестничек, отвык от бани нашенской? В городе, в джакузях своих? А? То-то же! Это тебе не петушками сахарными на рынке торговать! Ты чего мизинцы-то на ногах поджимаешь? Неужто жарко так?

— Не то слово...

— Что, проняло? — хохотнул дядька. — Должно было пронять!

Иван, сжалившись, приоткрыл дверь, запуская в парилку свежий воздух. И тут же давай по новой охаживать крестника.

Максим несколько раз выскакивал на улицу. Передохнув и дождавшись, когда восстановится нормальное сердцебиение, делал очередной заход.

Наконец дядька вывел его под руки из бани и окатил из ведра холодной водой.

— А теперь — на догрев. Живо!

Максим лежал, в изнеможении распластавшись на банном полке. Он казался себе невесомым. Почти бесплотным!

В последнее время Максим напоминал собой сжатую до упора пружину. Жизнь в режиме хронического цейтнота, авралы на работе, горящие дедлайны... С одной стороны, все это заводило и подстегивало его. Вызывало азарт, драйв, желание победить, оказаться круче, чем другие. Но с другой... В этой бесконечной гонке за успехом Максим, похоже, упустил что-то самое главное. А ведь остановись, притормози он хоть на чуть-чуть... Кто знает? Возможно, и с женой все сложилось бы иначе.

И вот, лежа на влажном полке обветшалой, вросшей в землю баньки на краю огорода, он испытал почти забытые ощущения: необремененности и бестягостности. Да! Именно бестягостности. Как в детстве.

И вдруг:

— Черный ворон... — раздалось за его спиной, — что ж ты
вье-о-ошься да над мое-ею голово-о-ой...

Максим, только что изнывающий от жары, вдруг почувствовал, как по загривку пробежал холодок.

— Ты добы-и-чи не добье-о-ошься, че-о-рный ворон, я не твой...

Дядька Иван пел, а Максиму казалось, что это дед... Дед его покойный за спиной у него стоит. Так же вот когда-то охаживал его веником — пацаненка. И песню эту самую пел.

Из бани Максим вышел каким-то... просветленным, что ли?

***

На следующее утро Максим первым делом собрался на пробежку. На этот раз сразу направился за околицу села — подальше от любопытных глаз.

Он бежал по пыльной извилистой грунтовке, по одну сторону от которой плотной стеной возвышался напоенный ночной влагой и пронизанный янтарным солнечным светом сосновый бор, по другую наперегонки с Максимом, ласково огибая обросшие мхом валуны, струила свои бирюзовые воды река Бия.

Здесь когда-то они рыбачили с дедом. Самое уловистое место! Ленок, хариус, таймень... В городе такую рыбу — пойди найди.

Полной грудью вдыхая густой смолистый воздух, Максим любовался на тонущие в молочном тумане верхушки холмов, что раскинулись вдали; на зеркальные, чуть дрожащие на воде отражения берез, укоренившихся на берегу; на то, как играет лучами солнце на красноватых стволах сосен. И все эти запахи, краски, звуки обволакивали, пронизывали, завораживали, тревожа и одновременно согревая душу.

Однако вскоре Максим почувствовал неожиданную слабость. Он замедлил бег. Затем и вовсе перешел на шаг. Слабость продолжала нарастать. Во рту пересохло. У него потемнело в глазах.

«Сахар упал», — обожгла мысль.

Тяжело и часто дыша, Максим остановился, привычно сунулся в карман за леденцами. Пусто! Ну конечно! Мать же вчера штаны постирала. Вот черт... И до дома далеко. И вокруг ни души.

«Чего делать-то?» — мысленно заметался Максим. Вот тебе и лечебное голодание, вот тебе и физические нагрузки! А врач предупреждал... Предупреждал дурака. Да еще до бани вчера дорвался!

Хватая ртом воздух, он медленно опустился на колени прямо в дорожную пыль. По лицу градом катил пот. Сердце сбивчиво, из последних, казалось, сил колотилось о ребра. А воздух вдруг стал каким-то тягучим, липким. Почувствовав, как немеет язык и лицо, Максим совсем запаниковал. Неужели все? Конец?

Глупо, до чего же глупо...

Через какое-то время мать хватится его. Кинется к дяде Ивану. Начнут искать. И найдут. Лежащим на дороге.

Он представил себе растерянное лицо дядьки, как начнет голосить мать...

Да нет... Не может быть. Нет! Не хочу!

«Господи! Господи, помоги!» — взмолился Максим.

И тут боковым зрением сквозь деревья он увидел на обочине дороги металлическую оградку, окрашенную голубой краской, и сваренный из арматуры крест. Пригляделся. Дальше еще. И еще... Кладбище! Это же старое деревенское кладбище! То самое, где когда-то схоронили деда и где он ни разу с той поры не был. Сердце у Максима захолонуло.

Ну вот и все... Вот она, Максим, и настигла тебя твоя «пуля Гарибальди». Правильно дядька Иван говорил. А ведь какого героя из себя вчера корчил! Что ты!.. Смерти он не боится. Господи... Господи...

«Постой, сегодня же Троица! — осенило его. — Накануне народ по-любому конфет на могилки принес. Родных помянуть».

Максим собрался с силами и пополз на коленях по росной траве, продираясь сквозь сухие ветки, расцарапывая руки, обжигая крапивой лицо.

— Господи, Господи... — стучало в висках, — прости меня, грешного! Прости меня, дурака проклятого! Господи, помоги... Только бы успеть...

Крайние могилки, как на грех, оказались заброшенными. И вот, наконец, сквозь заросли Максим с замирающим сердцем разглядел свет едва теплящейся лампадки. Сцепив зубы, уже на последнем дыхании он подполз к аккуратно прибранной могилке и судорожно сгреб с блюдца конфеты. Дрожащими руками развернул фантик и, засунув в рот карамельку, обессиленно откинулся спиной на могильный холмик. Успел!

Через какое-то время Максим почувствовал, что в голове прояснилось, а пульс начал выравниваться. Он лежал, запрокинув голову, и смотрел сквозь зеленую крону деревьев на зыбкое прозрачное облачко, невесомо парящее в бездонной синеве.

— Чек-чек, чек-чек... — послышалось где-то рядом.

Максим повернул голову на знакомый стрекот и увидел в кустах небольшую, чуть больше воробья, красновато-коричневую птичку с широкой черной полоской вдоль глаз. Жулан!

Жуланчик...

Однажды, возвращаясь из леса, нашли они с дедом попавшего в поставленный деревенскими мальчишками лучок такого же певуна. Птаху из плена они вызволили. Максим на всю жизнь запомнил трогательно-щемящее ощущение живого тепла в своей руке. А еще — жалость. Сострадание. И волнительное, осознанное понимание того, что только от тебя в данный момент зависит жизнь этого крохотного, трепещущего от страха существа.

И вот сейчас, лежа среди могил на старом деревенском кладбище, Максим — обессиленный и беспомощный — ощутил себя тем самым жуланом, чудом спасенным из приготовленной кем-то ловушки. Крохотной птахой в чьей-то невидимой руке. Невидимой, но такой теплой... И такой бесконечно любящей руке.

«А ведь здесь где-то и дедова могила...» — он приподнялся и огляделся по сторонам. «Господь все одно приведет...» — вспомнились ему слова матери.

Вот и привел.

— Дед, ты прости меня. Прости, ради Бога.

Со стороны реки потянуло свежестью. От едва уловимого движения воздуха листва над головой нежно затрепетала. И Максим невольно стал вслушиваться в этот тихий, невнятный шепот, точно пытаясь разобрать незнакомую ему речь.

Незнакомую, но такую родную и близкую.

Просто забытую когда-то.