Зеркало

В то утро после планерки в прорабской оставалось душно. Начальник участка Семен Гай тяжелой глыбой восседал за еще советским столом — таким же моренным временем, как и он сам. Семен Иванович что-то читал, хмурился и косился: то на сотовый, который наконец-то устал, то на чашку кофе с корицей, то на радио, откуда тихо звучало «Болеро» Равеля.

Две флейты, кларнет, фагот, другие деревянные духовые друг за другом исполнили свои партии и уступили место медным инструментам. Прозвучала труба с сурдиной. Теперь под прежний, тревожный бой малого барабана поочередно солировали саксофоны: тенор, сопранино, сопрано. Еще вчера предчувствие чего-то тяжкого постучало, поскреблось в закрытое сердце бывалого трассовика, но отступило. И вот возникло снова. Вместе с мелодией оно протиснулось в душу руководителя и подбиралось к аорте. Гай шумно вздохнул.

Перед ним у входной двери перетаптывался на вытертом коврике машинист трубоукладчика — приземистый и грузный Михалыч. Его бушлат лоснился, попахивал горелым моторным маслом и чем-то кислым. Виновато опустив лысую голову и нервно теребя пухлыми пальцами сильно поношенную шапку, он подбирал слова.

— Ну? — не поднимая глаз, твердо спросил Гай и подумал, что неспроста эта тревога, точно рванет где-то, знать бы где.

Михалыч всю жизнь робел перед начальством, но тут рубанул:

— Да я сорок лет на газопроводе! С Ямбурга! — Его нижняя губа вздрогнула, он заморгал, отвел взгляд. — Седьмой десяток разменял. Нет, Иваныч, кирдык! Ищи молодежь!

— Нашел уже! Нашел! Лучшего представителя современной молодежи — Ваньку Найденова! — Начальник участка ухмыльнулся. — Три года как с армии — ни рыба ни мясо.

Вздрогнул телефон. Гай сбросил.

— Я ему, как человеку, десятку к зарплате за чистку швов. Ну, ты понимаешь. Не берет! А мне или ставку лишнюю в табель, или сварных отвлекать. Ну? А им за смену двенадцать стыков выдай. Как? И не женится ведь. Поумнел бы.

— Поумнеет, ага! Это еще как с женой повезет. А то и на трассу обратно не пустит.

«Болеро» зрело и звучало чуть громче. Но темп и ритм мелодии не менялись. Это мешало Михалычу найти весомый аргумент. Он видел график производства работ на стене и думал, что стройка этого тяжелого участка «Северного потока» скоро придет к финишу, а с ней и его трудовой марафон.

Гай выдержал паузу, прислушиваясь к музыке, и продолжил хрипловатым баритоном, но уже мягче:

— Пойди навстречу, Михалыч! Доработай год. Найдешь себе замену из молодых, поднатаскаешь, тогда и проводим. С почетом!

— С почетом? Угу. Как бы не в последний путь.

— Сплюнь! — Гай схватил карандаш, попробовал его сломать, опомнился, бросил на стол. — Вон Ясакину за семьдесят — работает. Лучший бульдозерист! А Трофимову? Под восемьдесят! А какой экскаваторщик!

Михалыч переложил шапку из левой руки в правую, почесал затылок.

— Хм. Так это же старая гвардия, те еще спецы! Кто же таких увольняет?

— О! А я про что, Михалыч? И ты гвардия! Ты же понимаешь!

— Устал я. Вся жизнь получилась для работы, а жить-то когда, Иваныч? Когда?

Гай молчал. Теперь звучала валторна. Она стонала в желании вырваться из общего музыкального строя, но неизменный ритм, задаваемый малым барабаном, обуздывал ее. Михалыч, невольно увлекаемый мелодией, тоже простонал:

— Ладно дети. Трое без отца выросли. Надеюсь, все мои. Но и внуков не вижу по полгода. А ноги! Боля-а-ат. Артрит. Ага. Да и этот, как его? Стенокардит!

— Не молодеем. Может, стенокардия? — В голос и глаза Гая просочилось сочувствие.

— Ну, типа того. Ага-ага! Врачи говорят, не мерзнуть, в перчатках ходить. Во! А я их сроду не носил. Холод, говорят, сосуд перекроет — и кирдык мотору! Ну?

Про геморрой Михалыч постеснялся сказать. А он донимал его сильнее других болячек именно за рычагами, особенно при укладке в глубокую траншею многотонной трубы непрерывной ниткой. Тогда эту махину держали шесть, а то и восемь трубоукладчиков. Поэтому от машинистов требовались не только филигранная точность в индивидуальных действиях, но и отличная слаженность.

Гай тяжело встал из-за стола, торжественно подошел к старику, приобнял за плечи и тепло посмотрел в глаза. Он давно видел, что Михалыч сдает, видел, но понимал, что без него в производстве много чего придется менять.

— Мы же с тобой, поди, лет тридцать вместе строим, а, старина?

— Какой тридцать? Тридцать три! — смешался машинист.

Старик уже изнемогал от повторений неизменной темы «Болеро». Он вспомнил далекую солдатскую юность в ТуркВО: такой же бесконечный, как эта мелодия, пеший переход в полной боевой выкладке под назойливо злым солнцем. Марево зноя, как от мартена; песок на зубах, в носу, волосах; язык, присохший к нёбу; белые от соли разводы на хэбэ; ступни ног, разваренные в горячем рассоле свинцовых сапог; унылое бряцание амуниции; боль в плечах, пояснице и бедрах. Ему захотелось поскорее на воздух.

— Если только до осени, как Бог даст, — прошептал он и вытер шапкой пот с лысины.

Гай выдохнул, дружески похлопал старика по плечу и заскрипел полами обратно к столу.

— Так, давай с Липатовым на крановый узел тридцать восьмого пикета. Сварные начнут, а ты перевези водоотливную и откачай воду из котлована. И смотри, не свались.

— Обижаешь, Иваныч. Я по этой лежневке с осени...

— Слышь, что говорю? — рявкнул Гай. — Лежневка уже не та! И под водой ее не видно — ухнешь, не достанут.

— Усек, усек, — засопел машинист и поспешно, широко шагнул за дверь.

Гай довольно сощурился, но тотчас насупился от тягучего ощущения неловкости перед Михалычем. «Как будто дите на войну отправил. Ладно. Ерунда, день такой», — подумал он, хлебнул холодный, кислый кофе, встряхнулся от натужных звуков тромбона и резко крутнул ручку постылого радио.

А старик, радостно кряхтя, поднялся в холодный салон вахтовки, где уже скучала бригада сварщиков. Слегка пахло соляркой и духами.

«Скажет тоже, гвардия!» — вспомнил Михалыч и улыбнулся.

— Ну что, — выдохнул он и уселся на свое обычное место, — едем?

— Ваньки нет. Раздолбай. Вечный тормоз, — важно бросил Николай Липатов, уже седой, но еще крепкий бригадир — для всех дядя Коля.

— Зато как назад в вахтовку, так первый, — пискнула Иринка, единственная на участке женщина-сварщик.

— Ну хоть в чем-то он должен быть первым? — попробовал пошутить Шишков.

На шестом десятке, при росте сто шестьдесят и четырех пудах веса, если считать бушлат с сапогами и пенал с электродами, Шишков мог проникнуть в самые недоступные места и качественно сварить. Даже очень глубоко, внутри трубы-семисотки. За это и веселый нрав его с молодости прозвали Шишком.

— Где его носит? — Липатов заерзал, зыркнул на Шишка. — Наберите ему!

Звонить не пришлось. Ванька Найденов, машинист передвижной сварочной установки, скрипнул стальной лестницей, впорхнул в салон, грохнул дверью и плюхнулся на сиденье напротив Иринки. Черную щетину, заспанные карие глаза лохматого, рослого, худого парня дополняли замусоленный бушлат и засохшая грязь сапог. Он вытянул ноги в проход, протяжно зевнул, обнажив ровные зубы. Не спеша достал из кармана трикотажную шапочку, надел, отвернул края на глаза, скрестил руки на груди, снова громко зевнул и замер.

— Ну и котяра! — затянул Шишок. — Небось, всю ночь на хуторе байки травил? Теперь точно Танюха борщ пересолит!

Все засмеялись. Липатов лишь глазами. Уголки губ Ваньки многозначительно зазмеились.

Стройная, еще не полная, но уже аппетитная фигура и ямочки на щеках Татьяны — второго повара столовой — не давали покоя многим мужчинам. Несколько холостячек проживали, как и все, в вагончиках. Но их жилище стояло особняком — в конце строительного городка, поэтому и называлось хутором.

Летом хуторок утопал в цветах. Зимой к нему расчищали двухсотметровую дорожку. Иван «хуторил» с Татьяной с прошлой весны. Но месяц назад она по глупости купила ему две байковые рубашки и пять маек. Найденов все взял. Поблагодарил, краснея. А через неделю явился, смущенный, с золотым кулоном в синем бархатном футляре. Вручил — и пропал. Даже на обед перестал ходить. Без объяснений.

— Че сразу на хуторе? Может, я... — он задумался, — японский всю ночь учил!

— Опа! Да ты и русского-то толком не знаешь, — веселился Шишок. — Ну, скажи че по-японски, ну?

— Все равно не поймете.

— Так вона че? Вона че Татьяна по утрам такая довольная! Теперь ясно. Ну, конечно, от твоих хокку-кокку! От чего же еще? Поэзия!

Иринка прыснула смешком.

— Да, Ваня, поэзия затягивает. Тем паче японская. Вона че! А я смотрю, не пойму, че ты в последнее время какой-то не такой. Японец вылитый, особенно с утра!

— Иван, когда перестанешь опаздывать? В бригаде один ты такой рас... — Липатов зыркнул на Иринку. — ...разгильдяй, расхлябанный весь. Не собран, не брит, помят. Ты же дизелист! Посмотри на всех. Ладно мужики. Вон, Иринка! Вечером уроки с Валюшкой выучила, утром в школу собрала и не опоздала. Макияж!

— Понятно, — равнодушно ответил Ванька, пытаясь зацепить зубами заусенец на мизинце. — Ей же замуж надо.

— Вот дурак! — закусила губу Ирина, согнулась, как от удара в живот, и отвернулась к окну, с трудом сдерживая слезы.

Ирина пришла на участок три год назад, когда строили еще в Пермском крае, да не одна, а с дочуркой четырех лет — Валюшкой. Мужа за год до этого доконали наркотики. От желчной свекрови она сразу ушла. Зажила спокойно, но бедно. Очень.

...В тот день Ирина, смущенно улыбаясь, бережно положила на стол начальника участка кровные корочки сварщика. Она робко просила любую работу и с мольбою искала сочувствия на суровом лице Гая. Маленькая, невзрачная, глазом не за что зацепиться. Короткостриженая, в своих старых джинсах и свитере, в любой проекции — пацан пацаном. Над бровью шрамы от пирсинга. Улыбка не голливудская — один резец залез на другой. «На такую не позарятся», — подумал Гай, не терпевший блуда, и принял ее уборщицей.

Молодой вдове с ребенком сопереживали, а потому первому в ее взрослой жизни личному жилью, вагончику-люкс с душем, не завидовали. Звали все ее Иринкой. Для Ирины у нее не хватало ни тела, ни характера. Когда в Сочи утонул сварщик, варивший корень шва, бригада Липатова едва не развалилась. Иринка упросила бригадира дать ей шанс. Он согласился, хотя и не сразу. Под свою ответственность, тайком от Гая, брал ее на трассу и там терпеливо учил тонкостям сварки трубы. И у нее получилось. Шишкова, как более опытного универсала, поставили варить корень шва, а Ирину вместо него — на заполнение. Скоро и аттестовали.

Валюшку в веснушках полюбил весь коллектив. В ней трассовики обрели ту маленькую частичку большого, теплого солнышка, которое оставили дома, — детей, внуков, а кто и правнуков. Ведь строители без вахты жили на участке с Рождества до апрельской распутицы и с июня до Нового года. Поэтому девочку с удовольствием возили в школу и проворные уазики, и вальяжные «Уралы» — на радость ей, на зависть детворе.

В салоне все притихли. Иван понял, что ляпнул. Он хотел спрятать глаза, вздремнуть. Но дрема исчезла, а чувство вины осталось. И вдруг снова, как в детстве, на сердце не спеша зашевелились стылые, шершавые щупальца кошмарной тоски. Тогда первые признаки тревоги вызывали сперва легкий, царапающий спазм в солнечном сплетении ребенка. Если Ваня отдавался этому и не мог отвлечься на что-то другое — тревожное состояние росло. Оно медленно, по миллиметру, вытесняло радость из детского сердечка, заполняло леденящим страхом все нутро несчастного мальчика и, наконец, с беспощадной силой обрушивало на него лавину осознания покинутости, безысходности и ужаса. Спазм рос, замораживая все в детской груди, как холодная бородавчатая жаба, и раздражая мочевой пузырь.

Иван родителей не помнил, сколько ни напрягал память. Какие они? Зачем он оказался в детдоме? За что? Первое воспоминание детства — светлая комната, в которой на белых горшках сидят рядом с ним такие же, как он, горошины. Потом жизнь в интернате. Его постоянные ссоры с ребятами, дерзости воспитателям. Часто стоял в углу. Он всегда считал себя чужим в детдоме, попавшим сюда по ошибке и временно. Почему временно? Да потому, что чувствовал — папа и мама живы. Их не лишали родительских прав, они не погибли, как у других. Значит, родители есть! Просто о них временно ничего не известно. Да! Да! Только временно! И поэтому он здесь случайно, и за ним скоро придут.

Этим Ванька гордился, осознавал себя над всеми и бунтовал. Но торчащий гвоздь забивают первым: дети мстили. От мелких пакостей, щипков, до темной, как в третьем классе, когда больно мутузили, накрыв одеялом. Он уже и не помнил за что. После этого случая Иван замкнулся и фрондировал молча. В доверие к себе никого не впускал. Друзей находил в книгах. Семейным парам Ваню представляли как умного, много читающего мальчика. Но и с потенциальными приемными родителями он вел себя холодно, даже враждебно. И понятно почему. Если папа с мамой и так есть, то зачем ему другие? Иван спрашивал о них и перед выпуском. Ответ был, как и всегда: данные отсутствуют, а его, двухлетнего, нашли на автобусной станции в Таганроге. Иван не ведал ни дома, ни семьи, ни родной души. И колючий иней на сердце изобиженного юноши не таял даже в июне.

После девяти классов интерната — автотранспортный колледж с комнатой в старой общаге, потом армия в красивой сибирской глуши. Лучший водитель роты, Найденов, замкнувшись в себе, мог не разговаривать со старшим машины в течение многих часов опасного рейса в тайге. Но если парня задевали, то поток лишних слов бурлил долго. Ротный, провожая Ивана в запас, подарил ему гарантию трудоустройства — номер телефона своего брата, прораба на стройке газопровода в Пермском крае.

Иван всегда пытался вспомнить родителей или хоть что-нибудь из доинтернатовского детства. Нудными ночами он метался в колючей постели, не смыкая дрожащих ресниц, тягучими часами напрягал все свои психические силы до адских головных болей, до пресного пота. И вот однажды в холодной темноте его сознания вспыхнул огонек, но тотчас погас. Ваня содрогнулся, с трудом собрал в один узел все механизмы своей воли, напружился — и светлячок появился снова: яркий, теплый!

Эту удивительную ночь Иван не забыл. Он сильнее и сильнее, на пределе человеческих возможностей напрягал сознание. И вот из мрака неизвестности стали медленно расти свет и тепло, постепенно заполняя его сердце. Ваня почувствовал, что еще чуть-чуть, еще немного, и он увидит что-то грандиозное, ошеломляющее, может, такое, что снимет с его затуманенного рассудка тяжелое покрывало тоски и откроет портал в новую, счастливую жизнь.

Но вдруг он струсил: а что, если родители окажутся наркоманами или уголовниками, как у других? Тогда этого лучше и не знать!

Позже, все-таки превозмогая страх неизвестности, Иван опять возвращался к воспоминаниям. И вот как-то раз маленький, блеклый моргасик¹ снова возник. С каждым вздохом юноши огонек светил ярче и теплее. В сознании, где-то пока еще очень глубоко-глубоко, зародилось и росло приятное тепло. Еще одно усилие, еще! От чудовищного напряжения распирало глаза, в немеющих висках тарабанил пульс. Боль разламывала голову, сердце летело в разнос, мокрые от пота пальцы судорожно сгребали простыню. Иван все натужней и натужней будоражил память. И что это? Яркий источник тепла начал, наконец, обретать формы. Сначала расплывчатые, потом, с каждым новым сильным ударом молодого одинокого сердца, более четкие, яркие. Еще чуть-чуть, еще усилие, и все станет, наконец-то, понятным! И он прозреет!

И вот — он увидел! Да, наконец-то все прояснилось!

Но что это? Как? Неужели вот это стоило таких титанических, на грани сумасшествия, усилий? Разве он ожидал этого? Такого? Это оказалось не то, совсем, совершенно не то! К своему отчаянию, Иван так и не увидел родителей, как ни надеялся. По какой-то причине на него из глубины сознания смотрели лишь... два блинчика на белой тарелке с розовой каймой. Два налистника² с начинкой, подрумяненных и маслянистых. Почему-то Ваня знал точно — внутри теплых блинчиков сладкий творог с легким запахом ванили. А если их скушать — на дне тарелки он увидит озорного зайчика! С барабаном! И вдруг неожиданно, откуда-то издалека, Иван услышал голос, похожий на мажорный звон весеннего ручейка, весело журчащего по камушкам, — женский, нежный и живой: «Кушай, Ваня, сам, сам!»

В детдоме блины подавали свернутыми вчетверо и без начинки. Чаще их посыпали сахаром, реже мазали повидлом. Блинов с творогом Иван не знал. Но откуда тогда он помнил зайчика и вкус начинки? Конечно, из детства! Это были мамины блинчики! Мамины!

После этого видения он как заново родился. У него появилась тайна, которую он никогда никому не открывал. Ваня обрел драгоценность и очень боялся ее утратить. Позже он часто заходил в разные кафе. Заказывал блинчики с творогом в ожидании испытать то же детское призрачное чувство тепла, нежности и счастья, но уже наяву. В его глазах загорался огонь надежды. Ему приносили. Но с первого взгляда Иван понимал, что это не они. Не те! Не из детства! Не мамины! Холодные, бледные, мертвые. Ему заранее становилось невкусно. Он съедал половину, вставал и быстро уходил. На сердце было пусто, огонь в глазах гас...

— Я, дядя Коля, не в бригаде, я сам по себе, — очнулся Иван.

Ему, разумеется, хотелось в бригаду, очень. Сплоченный трассой и слаженный производством коллектив манил его. Иван завидовал их многолетней дружбе, взаимовыручке и восхищался теплом, с которым они приняли Иринку. Пленяла парня и эмблема бригады Липатова — сварочная дуга на фоне земного шара. Он тоже мог ее заработать. Но гордость мешала Ивану смириться.

— Хотя без моей сварочной установки вы все ничего не сварите, — вслух сам перед собой оправдывался дизелист, — один раз я прозевай, поплывут частоты, и начнется у вас брак. Так, дядь Коль?

Иван вызывающе посмотрел на бригадира.

— Так, — спокойно ответил Липатов, глядя парню прямо в переносицу.

— А брака не было давно. Я за станцией смотрю. И фильтры вовремя меняю, и масло. Форсунки, вон, выпросил. Новые! Так?

— Молодец. Но это вообще-то твоя работа. Ты за нее деньги получаешь!

— Ну да, только какие у вас зарплаты — и у меня? — Иван отвел глаза. — А что, неправда? Так в какой же я бригаде? Нашли себе лоха.

— Найденов, тебе Гай давно говорит, бери молоток, болгарку, зачищай швы, — влез Шишок.

— Брал, чистил. И все равно меньше всех получал.

— Меньше всех! Ты себя со сварщиками не равняй. Мы на трассе по двадцать лет.

— Ну, не все, — намекнул Иван.

— Совесть имей, отвечай за себя, — повысил голос Липатов, — сначала дело покажи. С твоей помощью мы бы варили за смену больше. Зарплата бы подросла. У всех. Только ведь ты же сядешь в трактор, дебильники в уши и на массу. Дрыхнуть! А мы — на мороз, в железную палатку сваркой дышать. Нам, промороженным, ладно. А Ирине мерзнуть? Ей же детей еще рожать. Да и...

— Ну и нехай рожает, сколько хочется, я тут причем? — перебил бригадира Иван.

Вахтовый КамАЗ, подпрыгивая на бревнах лежневки, медленно подъезжал к тридцать восьмому пикету, который позже нарекут роковым. Вездеход остановился. Дверь в салон открылась.

— Выходи, ребята, дальше не поеду, — скомандовал водитель.

— А че так? — крякнул Шишок.

— Не вижу лежневку. Залило и коркой льда покрыло. Боюсь. Болото-то бездонное. Да вам тут по воде-то метров двадцать! А там посуху еще минуты три до места.

Все вышли из машины. Дальше предстояло идти по воде, крытой кое-где тонкой коркой льда. Иван взглянул на Иринку. Маленькая, в мешковатом зимнем костюме, со сварочной маской в руке, украшенной ромашкой и божьими коровками. Она не решалась шагнуть и стояла у воды в совершенном замешательстве, широко, по-детски распахнув удивленные глаза. Уровень воды всего на четверть метра покрывал бревна, но этого хватало, чтобы залить голенища ее фетровых сапожек.

Вдруг Иван шагнул к Иринке, не глядя ей в глаза, присел, обнял левой рукой пониже поясницы, правой — придержал ее спину, словно у ребенка, поднялся и первым ступил на ледок. Ему нравилось крушить хрупкий молодой хрусталь. Парню казалось, что, шагая, он хрустит тонкими вафельными коржами огромного торта. Иван не чувствовал худенького женского тела под толстым комбинезоном. Он боялся, что Иринка как-то незаметно выскользнет из него в воду и поэтому сильнее прижимал ее к себе. А она, располагаясь наверху, как дочка у папы, боялась выронить в воду маску и совершенно не знала, куда деть смущенные глаза и свободную руку, которая упрямо норовила упасть Ивану на шею. Липатов, Шишков и Михалыч от этого улыбались и перемигивались.

Через тридцать Ивановых шагов ее мучения закончились. Иринка так же внезапно оказалась на земле. Не сказав ни слова, смущенно склонив голову, неуклюжая в своей одежке, она побежала к передвижной сварочной установке, но скоро запыхалась, пошла.

Мужики, пользуясь тем, что Ирины нет, задержались перекурить, а кто и «коня привязать». Помогли водителю вахтовки развернуться на узкой дороге для движения назад.

— Подожди, Ваня, вместе пойдем, — кликнул Михалыч, догоняя его и тяжело дыша. — Красота-то какая! Во где жизнь!

Иван не ответил, но дождался старика.

— Я вот Новый год у сына встречал. Ага, в Новой Москве. Знаешь, хорошая квартира, аптек полно, магазинов! Но все вокруг какое-то мертвое. Промзона. А здесь...

Лежневку проложили вдоль строящейся нитки газопровода, по приболотицам, а где и через болото. Михалыч блаженно улыбался, наслаждаясь чистым таежным воздухом с тонким ароматом коры и набухших почек.

Где-то вдали невидимая большая птица разбудила эхо. Совсем рядом, в зеленой еловой бахроме, в птичьем хоре весело, совсем по-весеннему солировала синичка. В ярко-желтом сюртучке, в черной шапочке, с воротничком и длинным галстучком такого же цвета, она суетливо потряхивала серыми крылышками, подпрыгивала, подставляя под лучи солнца то левый, то правый бочок.

Перед строителями от края до края горизонта раскинулось болотное море с полчищем кочек сухой осоки, посеребренной инеем. Кое-где, словно изможденные каторжане, гнулись, кривились сосны на редких небольших боринах³. Когда облака заслоняли солнце, небо серело, и суровая топь становилась словно мертвой — матовой и мрачной. Птицы затихали. Но стоило солнышку выглянуть, как все оживало! Дружные птичьи голоса звучали еще громче, еще веселей. Болотная гладь наполнялась синевой неба. Иней на деревьях, траве вспыхивал, искрился радужными блестками, словно салютуя весне. Чуть дальше виднелся лес, еще в тонком белом кружеве утренней седины, но уже нежно тронутый зеленовато-шафрановой дымкой.

Впереди, вдали, на небольшой возвышенности отдыхал тяжелый исполин-трубоукладчик. К нему, как слоненок к слону, прижалась сварочная установка Ивана — маленький двенадцатитонный трактор с краном-манипулятором спереди и дизельной станцией сзади.

Где-то посреди воды пролегала лежневая дорога. Справа от нее под толщей трясины лежала новая труба. Тяжелые бетонные пригрузы не давали ей всплыть. Еще осенью с первыми ночными морозами легкие бульдозеры на широких болотных гусеницах осторожно начинали движение по бревнам, настланным на топь поперек хода техники в несколько накатов. Вода болота выступала на поверхность, замерзала, намораживая и упрочняя таким образом лежневку. Ежедневное намораживание давало прочный монолитный настил на болоте. Такой мог выдержать колонну из нескольких пятидесятитонных трубоукладчиков с тяжелой трубой на крюке. Но в марте дневные положительные температуры по-весеннему стремительно увеличивали опасность разрушения лежневой дороги. Вода могла отрезать незавершенный объект, сорвать сдачу всей стройки. Оттого Гай и спешил сделать ремонт крановому узлу, поскорей опрессовать его и убрать технику с пикета на базу.

— Не спеши, не торопись, сперва Богу помолись.

Иван недовольно оглянулся.

— Послушай меня, Ваня, — вкрадчиво продолжил Михалыч. — Чего ты такой колючий? Ерш какой-то — ни проглотить, ни погладить!

Парень шел молча, не вынимая рук из карманов бушлата, глядя себе под ноги.

— И в армии служил, а вечно поперек коллектива.

Старик засунул руку в карман, но не нашел пузырек с нитроглицерином. Не дождавшись ответа, заговорил резче:

— Вот ты мне, старику, скажи — может, я не понимаю чего? Вот чего вам, молодым, здоровым, не хватает? Сыты, одеты, зарплата. Телефоны — вон какие. А душою нищие.

— Михалыч, чего тебе надо? Скажи прямо, только не заводи свой патефон. И без тебя, — он взглянул старику в глаза, — настроения нет.

— Прямо? Ладно, давай прямо. Гай понять не может, стоит на тебя полагаться, надежный ты человек для нашего дела или нет?

— Какого дела?

— Ну, можно с тобой в разведку или нет?

— То есть? — Иван непонимающе посмотрел Михалычу в лицо.

— Понимаешь, Гай давно сколотил команду спецов, профессионалов. Надежные ребята, проверенные. С ними и кочует по всей стране. А сколько с ними построено! А скольких он в люди вывел! Молодые, помню, были баламутные, не знали ничего. А теперь? Вон бригадиры какие толковые, прорабы! У-у-у, матерые, да. А механики? Его ученики! Он людей насквозь видит, как рентген. А вот тебя он — никак.

— Я че, рыжий? Или рябой? — ухмыльнулся парень.

— Как тебе сказать... После армии? Да. Технику любишь? Да. Но, не обижайся, какой-то ты мутный. Не знаешь, чего от тебя ждать.

— Хорош, Якубович, мы не в «Поле чудес»!

— Ага! Давай тогда не так. Вот скажи, бывает парень молодой, а с признаками солидного, надежного человека. Так?

— Ну так.

— Так. А бывает и наоборот. Ему за пятьдесят, а он все козликом скачет: по конторам, по тракторам, по бабам. Все чего-то ищет. Ага! Думает, лучше найдет. Вот, не хвалюсь — пятнадцать лет на одном трубаче, как с новья получил. И тридцать три года с Гаем в одной упряжке. Трое детей у меня. От одной жены, на всякий случай. Все мои!

— И что?

— Что-что. А то! — Михалыч прокашлялся в кулак, в его груди что-то забулькало, запело и перестало, — тебе солидность надо принимать. Остепеняться. И куда-то уже притулиться. Двадцать три года — это уже ого! Мужик!

— Михалыч, да я себя пока не нашел.

— Во! И я про то. Правильно! Нет у тебя мужского стержня. Нету!

— Да хватит! — Иван махнул рукой, как будто комара отгонял.

— Если есть, то скажи, скажи, — старик снова прокашлялся, — вот ты для кого живешь?

Иван перешагнул лужу. Михалыч не заметил ее, вымазал сапоги грязью.

— Кому ты добро сделал? Люди — что, просто так живут? Люди ведь друг для друга созданы, Ваня! Ага! А ты? А ты для кого живешь?

Найденов хотел ускориться, чтобы отвязаться от назойливого старика, пока тот скользил сапогами по сухой траве, пытаясь очистить их от грязи, но пожалел его, подождал. Михалыч прокашлялся, крякнул и продолжил:

— Вот скажи, какого ты сироту накормил? Кого в больнице проведал? А? Какую ты девушку из бедности вытащил? Молчишь? То-то! Не для кого тебе жить! Один ты!

— Я же детдомовский, — обиженно возразил Иван.

— А при чем тут детдом? После войны, по статистике, парень, знаешь, сколько детдомовских было — ух! И не ныли, и в люди вышли. Ага! Тебе, Ваня, семью надо строить! А то и будешь так всю жизнь хуторить, пока совсем не изхуторишься.

— Да ну. Рано мне еще. Жилья нету, — ухмыльнулся Иван.

— Родной, ты уже три года на трубе трешься. Денег палата, да ума маловато? Мог бы уже и ипотеку взять. Да и главное-то не жилье, Ваня. Главное — любовь. Тока не такая собачья, как в ваших фильмах, а такая, которая бы душу согревала, всю жизнь, даже в старости.

Терпение Ивана трещало. Михалыч входил в раж.

— Хорошо. Давай по-другому. Вот ты мне скажи, в каких трех состояниях может находиться человек по жизни?

Иван посмотрел на Михалыча, словно тот заговорил с ним по-португальски:

— В трех агрегатных, что ли?

— При чем здесь агрегаты? Не знаешь? А я тебе отвечу! В состоянии брака — раз, монашества — два, блуда — три. О! — Старик поднял указательный палец перед своим лицом. — Человек должен себя кому-то посвятить! Обязательно! Или семье, воспитанию детей, внуков или служению Богу.

Иван внимательно смотрел в добрые глаза Михалыча, с папилломами на красных веках. Он чувствовал от старика какое-то совершенно непонятное, но приятное тепло.

— А то сам понимаешь, кому служить придется. Не так?

— Да я что, против? Только хочется же раз и на всю жизнь. Найди ее, жену! Они все вон курят и выражаются так, что уши вянут... Им сразу квартиру, машину, шубу, то, се. А! — Парень снова отмахнулся.

— Ну как же! Вам же подавай жену какую? — дожимал старик. — Модель пластмассовую, как с телевизора, чтоб все при ней. А главное-то не тело, состарилось и надоело, а душа, пока не отлетела. Душа, Ваня, не стареет! Я вот тоже был тонким да звонким.

Иван иронически посмотрел на тучного Михалыча.

— Да, стройным. А душу поменять? В худшую сторону враз, порой одним поступком, словом. А в лучшую — долго. Иногда для этого целая жизнь нужна. Поэтому жену, Ваня, по душе выбирают. Найдешь девушку с чистой душой и добрым сердцем, это как фундамент! Все! Строй семью, рожай детей!

— Ну, не знаю. Бывают же и бездушные. Нарвешься еще.

— Бездушные? — Михалыч задумался. — Душа есть у всех. Человек и без добрых дел, без жизненного стержня тоже с душой. Но она у него пустая! Порожняя. Поэтому у людей тоска, уныние, отчаяние. Думаешь, почему пьют? Блудят?

— От скуки?

— От тоски! Только водкой тоску не зальешь, пустоту души не заполнишь, а жизнь себе исковеркаешь. Да и на всякий блуд Господь всегда найдет хороший кнут. А вот когда живешь для семьи — все на своих местах. И цель, и стимул в работе есть. — Михалыч выдыхался, но после паузы робко добавил: — Ведь бригадир-то, Ваня, прав, ну что тебе мешает швы болгарить?

— Ах, вон ты к чему все эти премудрости! Что мне мешает? Принцип!

— Какой такой принцип, Ваня?

— Михалыч, не грузи, я уже все всем сказал! Давно! И Липатову, и Гаю.

— Да ты смирись, Иван. Только начни, помоги бригаде. А там бугор за тебя замолвит. Накинут тебе деньжат.

— Не в деньгах дело.

— Это да. Деньги как навоз: сегодня нет, а завтра воз. А в чем же тогда?

— Не знаю.

— Может, в гордости твоей?

— Может! — с вызовом бросил Иван и посмотрел в глаза старику.

— А гордым, Ваня, Бог противится.

— Михалыч, вот как вы меня все за... заучили-замучили! Сам разберусь как-нибудь, без вас! — засопел Иван, махнул в сердцах рукой и, едва не задев плечом Ирину, полез в кабину своего трактора, подальше от правдивых слов.

Старик запыхался, вспотел. Он все же нашел в кармане пузырек с нитроглицерином, достал, вытряхнул на дрожащую ладонь таблетку и сунул под язык. Огляделся вокруг, нагнулся, сорвал несколько кровавых ягод перезимовавшей клюквы, пожевал, скривился, крякнул и пустил слезу, словно от рюмки забористого первача с ядреной луковицей.

Через четверть часа прогретые моторы трубоукладчика и сварочника фырчали. Михалыч возился недолго и скоро начал движение к лежневке.

Иван без суеты проверил уровень масла в двигателе станции, охлаждающую жидкость, пустил мотор. То же он проделал с ходовым дизелем трактора. Чуть постоял, проверяя подтеки масла и тосола, затем размотал сварочные кабели и вернулся к инструментальному ящику трактора. Вытащил болгарку, внимательно ее ощупал, осмотрел, взял молоток, но, ощутив на себе взгляд Липатова, сердито бросил все обратно. Потом дождался первой дуги, проверил герцы и полез к себе в кабину. Он пожалел, что надел сегодня, кроме бушлата, еще и теплые зимние штаны с лямками, но отопитель салона выключать не стал. После детдома ему всегда не хватало тепла. Ползунки, как их все называли, выдерживали якутские морозы. Но пока их наденешь — сто раз окажешься в жарком Сочи. А чтобы снять, все проклянешь, расстегивая бесконечные мелкие пуговицы.

Парень достал из ползунков и аккуратно вынул из чехла телефон. Он купил его недавно, поэтому берег и очень боялся разбить. Сеть периодически пропадала, отчего радио в наушниках похрипывало. Иван не стал мучить смартфон, зачехлил его и бережно положил обратно в карман. Настроение совсем испортилось, подступала тоска.

«Красота-то какая. Жизнь!» — вспомнил Иван слова Михалыча и огляделся.

«Да, ему красота, — думал он, — а по мне — болото и есть болото. А почему так? Одно и то же мы видим по-разному. Тот же лес, та же водная гладь. Михалычу нравится, а мне все равно. А Иринка? Ведь тоже кому-то нравилась, если замуж взяли. А может, у каждого человека есть внутри какое-то зеркало, которое одно и то же отражает по-разному? У одного — в правильном свете и чертах, а у другого — как в комнате смеха?

А у меня тогда какое зеркало? Кто мои друзья? Мобильник? А кого я люблю? Даже нет, не так, кого я в мыслях не осмеял, не осудил? Нет таких. Ведь мудрый Гай, вредный Шишок, нудный Михалыч, холодный Липатов — всегда в настроении. А им, наверное, тоже непросто тут без семьи. А я к ним вот так. Может, правда, жениться на Таньке? Авось и тоска оставит? Подумаешь, разведенная! Зато готовит как! В ее вагончике всегда уютно, а в постели жарко, и каждый раз что-то новое. Жениться? Но отчего тогда утром уходишь от нее каким-то выпотрошенным, с дырявой душой? И разговоры у нее все какие-то завистливые — о тряпках, побрякушках да о том, кто где отдыхал, с кем спит и, самое гадкое, почему».

От этих мыслей у Ивана заныла голова. Он открыл дверь кабины, спрыгнул на землю и залюбовался двумя серебристыми самолетиками, которые один за другим чертили на чистом полотне синего неба белые, прямые дорожки. Невдалеке рокотал трубоукладчик. Башмаки его гусениц шумно шлепали по воде. Это Михалыч, гордо восседая за рычагами трактора-исполина, осторожно двигался по лежневке. Старик походил на погонщика африканского слона. Сидел так же высоко, почти четыре метра над землей. И трубоукладчик так же вальяжно, как слон, нес на крюке девятиметровой стрелы водоотливную установку.

Все случилось очень быстро. Оглушительный, сокрушающий треск ошеломил Ивана. Тяжелый комок ужаса жахнул ему в грудь. Он тут же подумал, что это конец. Не веря в происходящее, парень смотрел, как огромный, тяжеленный трубоукладчик, круша остатки лежневки, с ревущим мотором двигался вперед и быстро уходил под воду. Толстые бревна вздымались почти вертикально. Они с шумом и плеском падали в топь, с грохотом на кабину трактора, в которую живо процеживалась бурая жижица, вытесняя оттуда жизнь. Двигатель исчез под водой, захлебнулся, отрыгнул большие, радужные пузыри, дернулся так, что содрогнулся весь трактор, и умер.

Тонны воды мгновенно заблокировали дверь тесной кабины, намертво заперев Михалыча. Старик с трудом шевелился в ней, уже по грудь в ледяной гнилой жидкости. Вдруг трубоукладчик во что-то уперся, издал железный, гулкий скрежет, замедлил движение в нутро великого болота и замер. Он стал почти вертикально на нос. Грузовая стрела скрылась в трясине. Над водой осталась лишь задняя часть кабины, в стекло которой, разбивая кулаки в кровь, из последних сил бился еще живой старик.

У Ивана от ужаса перехватило дыхание, задрожали руки. В ногах появилась слабость, подступила тошнота. В заполняемой водой кабине трубоукладчика удары Михалыча становились все реже, тише и вскоре затихли.

— Михалыч! Михалыч! А-а-а-а! — во все горло заорал Ваня.

Шум двигателя станции заглушал крики Найденова, поэтому сварщики не слышали его и не видели катастрофы. Иван хватал смерзшиеся комья земли, бросал на кабину, надеясь разбить стекло. Но одни разваливались еще в воздухе, а другие, падая на стекло, не причиняли ему вреда. Парень завертелся волчком в поисках чего-нибудь потяжелее и наконец увидел под ногами камень размером в кулак, вмерзший в землю. Срывая в кровь ногти и кожу пальцев, он сумел его добыть. Бросил. Камень бахнул по стеклу, но, отлетев от него, не разбил, бултыхнулся в воду.

Иван отчетливо видел, что Михалыч еще жив и, находясь по уши в воде, медленно шевелит головой в попытке вдохнуть последний воздух. До полного затопления кабины оставалось пятнадцать-двадцать сантиметров.

— Миха-а-алыч! Боже, Боже, помоги! — от беспомощности и безнадежности по-звериному завыл Ваня, падая на колени.

И вдруг, поймав какую-то мысль, он сначала на четвереньках, потом полуприсядью, спотыкаясь, рванул к своему трактору. Распахнул дверь станции, заглушил двигатель. Дернул дверцу ящика с инструментом, схватил увесистый молоток и кинулся к трясине. Плавать Найденов не умел. Совсем! Поэтому сначала хотел кинуть молоток в стекло, но рисковать не решился. Товарищу, еще живому, можно было помочь. Иван рванул на груди бушлат, оторвав часть пуговиц, отшвырнул его, сгоряча бросился в воду: не разуваясь и в безнадежно тяжелых штанах.

Тем временем у всех трех сварщиков потухла сварочная дуга.

— Найденов! — крикнул Липатов. — Станция заглохла!

Ответа не последовало. Липатов возмущенно взглянул на Шишкова.

— Иван, твою мать! Опять дебильники в ушах? Иринка, слетай, шугани его! — крикнул Шишок.

Ирина сняла маску, спустилась с лестницы и споро засеменила к трактору. Она с трудом дотянулась до ручки двери. В лицо ударило тепло горячего мотора, но Ивана внутри не оказалось. В трех метрах в стороне, в грязи, валялся его бушлат. То, что увидела Ирина дальше, сбило ее дыхание.

— И-и-и-и! Дядя Коля! Тонут, тонут! Мамочка родная, все! Все! — Ирину трясло.

Сварщики бежали к ней. Они не раз видели, как тонет техника в болотах, но чаще машинисты успевали покинуть кабину и оставались живы. Липатов едва разглядел среди грязных обломков лежневки часть желтой кабины над водой и трикотажную шапочку Ивана. Бригадир сразу понял, что еще чуть-чуть, и топь заберет две жизни.

Иван, цепляясь правой рукой за бревна, по горло в ледяной зловонной воде, пробирался к Михалычу. В левой руке он судорожно сжимал молоток, который мешал ему. Вокруг парня всплывали большие обломки, угрожая убить. Поверхность топи украсилась радужно-грязными разводами масла и дизтоплива. Парень почти добрался до трубоукладчика. Но мокрая одежда смертельно спеленала его. Он почувствовал, что выбился из сил, и понял, что последние три метра до кабины ему не преодолеть.

Внезапно что-то больно ударило его под водой по голени, ногу словно зажевало в жерновах. Ваньку обдало жаром, тут же крутануло в воде и толкнуло к трактору. Он окунулся с головой, хлебнул жижи, поперхнулся, закашлялся, едва не выпустил молоток, но окончательно в воду не канул. Нога приобрела легкость, но разламывалась тупой болью, слегка заглушаемой анестезией ледяной топи.

В запотевшем, окровавленном заднем стекле кабины Иван увидел все еще живого машиниста трубоукладчика! Живого! Тот уже не кричал. Руки, как и все его тело, коченели под водой. Над границей между жизнью и смертью оставалось только лицо: страшное, с выпученными от ужаса предсмертной агонии кровяными глазами, готовыми лопнуть.

Ивану оставалось совсем чуть-чуть. Ему требовалось подтянуться, лечь грудью на кабину, чтобы хорошо размахнуться и ударить молотком по стеклу. Одной рукой он уже уцепился за кабину трубоукладчика, в другой по-прежнему держал молоток. Тяжеленные, нагруженные водой штаны и единственный сапог тянули Ивана вниз, в мертвую утробу болота.

Хотелось отдышаться. Но каждая секунда могла стоить Михалычу жизни. Парень порывался опереться о что-нибудь под водой, пусть и одной ногой, но лишь беспомощно бил сапогом по бездне. Тогда он положил молоток на стекло, неимоверным усилием, на выдохе, с криком, из последних сил подтянулся двумя руками, оперся грудью на кабину и снова схватил инструмент. Теперь осталось ударить. Но куда бить? Куда, если перед ним вплотную к стеклу прилипло лицо старика.

— Глаза! Закрой глаза, Михалыч! — крикнул Иван. — Закрой!

Но тот уже не слышал, находясь в полуобморочном состоянии, с залитыми жижей ушами. Тогда Иван решил бить в угол стекла. Он ударил не очень сильно, боясь поранить погибающего. Стекло оказалось двойным, с пленкой посередине, поэтому покрылось сетью мелких трещин. Иван саданул сильнее. Он бил и бил без устали по периметру триплекса.

— Сейчас, сейчас, Михалыч! Держись, дыши! Слышишь? — сквозь слезы беспомощности выл Иван.

В это время Шишок, скинув на ходу сапоги, бушлат и ползунки, бросился на помощь.

— Кабеля, кабеля тащи! — кричал он. — Кидай, кидай сюда!

Уже образовалось отверстие в стекле. Иван просунул руку, потянул — тщетно! Он видел, что лицо машиниста вот-вот скроется под водой, и неистово заколотил куда попало. Скоро стекло выпало из рамки прямо на погибающего. Ваня бросил молоток и, обрезая пальцы, брызгая кровью, не с первого раза, но все же вытащил помятое стеклянное полотно. Старик что-то тихо мычал. Иван мгновенно схватил его под водой за лацканы бушлата и попытался вытянуть из кабины. Но не смог! Недвижимое тело даже в воде оказалось неподъемным. Он лишь освободил его голову от жижи. Михалыч несколько раз жадно хватанул холодного воздуха, захрипел и сразу заревел страшным голосом человека, узревшего ужас неожиданной смерти.

— Подожди, Вань, вместе! — крикнул подоспевший Шишок. — Становись на бак, не бойся!

Иван, не выпуская старика, лишь беспомощно посмотрел на субтильного сварщика. Шишок сам с проворностью выдры влез на бак за кабиной, схватил утопающего под мышки и потянул. Парень не мог даже предположить, что сухонький Шишков обладает такой исполинской силой! Сварщик сам вытащил из кабины пострадавшего, который едва шевелил ногами.

— Тащим его, Ваня, от трубача. Живее! Как бы нас самих не утянуло!

Михалыча смогли утащить лишь на четыре метра от трубоукладчика и положить грудью на плавающее бревно.

— Так нам его не взять! Держитесь! — бросил Шишок и, барахтаясь в воде, опираясь на плавающие обрубки бревен, устремился к брошенному в воду кабелю.

Скоро Шишков обвязал пострадавшего под мышками и крикнул на берег бригадиру, чтобы потихоньку тянули. Сам придерживал старика спереди, не давая его голове биться о бревна и тонуть.

— Смотри, Иван, за его ногами! Чтобы не цеплялись!

Липатов с водителем вахтовки, прибежавшим на крики, медленно тянули старика к берегу. Рядом с ними суетилась Иринка, испуганно глазела на потуги человеческих тел в грязи, грызла кулачок. Она видела, что до сухого оставалось не больше пяти метров, но вдруг вскрикнула! Трубоукладчик, подчиняясь тайным подводным законам стихии, резко осел, и кабина, из которой только что извлекли машиниста, скрылась под водой.

— Живей, живей, пока нас не покромсало, — испуганно торопил Шишок.

Уже через три минуты с вконец окоченевшего Михалыча срывали и срезали мокрую одежду. Его положили на два сухих бушлата. Три пары грубых рук растерли его. Мужики, как смогли, укрыли старика и, хлюпая по воде, спешно, шумно дыша, понесли в КамАЗ. Спасенный задыхался, с трудом терпел раздирающую боль в груди, стрелявшую в левую, немеющую руку и лопатку.

А про Ивана все забыли, кроме Ирины. Она радостно, совсем по-детски размазывала слезы по чумазому от поплывшей косметики лицу и смотрела, как он почему-то не шел от воды, а полз, отталкиваясь сапогом, неловко волоча босую ногу.

Лежа лицом вниз, Найденов чуть отдышался, перевернулся на спину. Опираясь на локти, сел. Ирина удивленно смотрела на его бледнеющее лицо, впавшие глаза и синеющие губы, надеясь, что это от холода. Парень с трудом стянул с себя мокрый свитер, футболку и окровавленными, корявыми пальцами ощупал карманы ползунков.

— Где м-м-мой телефон, не ви-видала? — жалобно, по-детски посмотрел на Ирину Иван. — В кармане вроде б-б-был.

— Лягушка лягушатам теперь звонить будет, когда те в школу пойдут! — звонко расхохоталась счастливая девушка.

От торса Ивана валил пар. Он освободился от лямок штанов, попробовал расстегнуть и снять — не смог. Ирина опустилась перед ним на колени, с трудом стащила с его ноги единственный сапог. Стесняясь, она долго расстегивала все пуговицы. Наконец крепко вцепилась в мокрую штанину другой, босой ноги, и живо потянула. Иван громко вскрикнул от пронзившей его кинжальной боли, «поплыл» сознанием и упал на спину. На холодную, белую ступню медленно выползла горячая темно-вишневая кровь.

— Иван, ты что? Ваня! — испуганно вскрикнула Ирина.

Сперва робко, потом со всей мочи она затормошила его, затрясла, но тщетно.

— Ваня! Ванечка! — срываясь на хрип, рыдала Иринка и наотмашь хлестала его по колючим, бледным щекам, от чего голова парня беспомощно дергалась.

Но Иван этого уже не слышал и не чуял. Он еще в воде потерял много крови. Теперь ему было хорошо. В его сознании вспыхнул огонек лампадки. Разгораясь, моргасик превратился в источник тепла, который приближался к нему, нес что-то желанное, доброе и родное. Еще чуть-чуть, и он увидит то, что даст ответы на все его вопросы. Теперь Ваня уже ничего не боялся. Он не напрягал память, голова не болела, а тепло, радость, блаженство и покой постепенно охватывали его. Каким-то уже неземным чувством он знал, что это будут блинчики и обязательно с творогом. И Ваня увидел! Тарелочку с розовой каемочкой, на которой румянились два маслянистых налистника.

— Кушай, Ваня, сам, сам, — послышался нежный, знакомый голос.

Он обернулся. Недалеко стояла и ласково улыбалась ему белокурая молодая женщина, красивая и родная, похожая на него. Его мама!

В этом году весна пришла раньше обычного. Семен Иванович Гай успел устранить все замечания заказчика до полной распутицы. Участок сворачивался. Многие уже отдыхали: кто в отпуске, кто в отгулах. Технику обслуживали и готовили к переброске на другой объект. Осиротевшую сварочную станцию Ивана увезли на центральную базу для капитального ремонта. Трубоукладчик Михалыча вытащили только через неделю. Унылый, без кабины, без стрелы, с демонтированным двигателем и выпотрошенной трансмиссией, он виновато ждал хозяина, застыв на выложенных под ним бревнах. Ремонтники возвращали калеке жизнь.

В больничную палату впорхнула юная медсестра с пакетом в руках.

— Все грустите? А к вам посетители! Но мы не пускаем, ковид! А передачи можно — вот! — Она положила пакет на тумбочку у кровати, тронула ручку настенного радио у двери, что-то чирикнула о настроении и вышла, оставив легкий шлейф дешевых духов.

Тотчас тихо запели флейта и гобой. Медленно и нежно, словно рожок пастуха и свирель, они по очереди вручали друг другу прозрачную мелодию, увеличивая звучность. Больной, не вставая с кровати, достал из пакета картонную красивую коробку. Открыл. В ней лежал новый смартфон последней модной модели. На корпусе гаджета сверкали серебром эмблема — сварочная дуга на фоне земного шара и надпись: «Ивану Найденову от бригады».

Всё новые и новые музыкальные инструменты постепенно пробуждались, насыщая и окрашивая «Утро» Эдварда Грига.

Вторая коробка оказалась пластмассовой и теплой. Молодой человек подержал ее, задумался, но все же открыл. Мгновенно свет безразмерной радости проник в него, разбудил и заполнил каждую клеточку одинокого сердца. Волна нежности и счастья накрыла Ивана. Первый раз в жизни он был по-настоящему, очень-очень счастлив! Там лежали... два маленьких блинчика, и всего-то. Но то были те, те блинчики! Налистники с творогом! Теперь он знал это точно!

Иван бережно спустил с кровати ногу в гипсе, взял костыли и добрался до большого окна. Сквозь слезы счастья, застилающие глаза, он увидел внизу молодую элегантную женщину в пальто канареечного цвета и кокетливой шляпке. Она держала за руку веселую, вертлявую девочку, радостно махала ему и что-то кричала. Но Иван слышал лишь мощную и яркую кульминацию симфонической пьесы.