На «сортировке»

Коротко и тревожно кричали маневровые тепловозы. У сортировочной горки слышался лязг сцепок и тяжелый, медленный кат распускаемых составов, переговаривались с диспетчерами машинисты. Станция и ночью жила своей неостановимой жизнью.

Минут двадцать Семка Порсаков, притаившись в дощатом сортире-развалюхе, пережидал, пока разойдется по домам вечерняя смена, в которой он работал помощником составителя поездов.

День был удачным во всех отношениях. Давали получку, и Семка в первый раз получил взрослую, а не ученическую. К тому же на дальних путях он приметил несколько платформ с контейнерами, и погода словно была в сговоре с ним — к вечеру запуржило вовсю. Грех было упускать возможность «подломить сундук» — поживиться чужим барахлишком. Ведь все одно к одному: ночь, буран, платформы с контейнерами на дальних путях.

Семка осторожно откинул проржавевший крючок и выглянул из сортира. Порыв ветра рванул истошно скрипнувшую дверь и оглушительно хлопнул ею. Порсаков аж присел от испуга, потом ругнулся вполголоса. Шмыгнул носом и оглянулся. Было темно и пустынно на сортировочной станции. Рои снежинок вихрились в свете фонарей. Лампочка одного из них сиротливо раскачивалась у Семки над головой, пронзительно взвизгивал жестяной плафон.

Порсаков поспешил к дальним путям. Он увязал в сугробах и снежных наметах; кряхтя, подлезал под вагонами. Густой снег залеплял лицо. Слизывая холодные хлопья, Семка довольно бормотал:

— Хороший буранчик...

У дальних путей снегу было еще больше, еще гуще и непроходимей казалась вечерняя синь.

Платформы с контейнерами, которые Порсаков приметил днем, стояли там же, в самом дальнем углу станции. С трудом отыскав в сумерках лом, припрятанный заранее, Семка забрался на одну из них.

Контейнеры были сплошь облеплены снегом. Орудуя ломом, как рычагом, воришка попытался раздвинуть стоящие попарно, плотно друг к другу, дверцы к дверцам, контейнеры-пятитонники. Получилось не сразу — только на второй паре удалось. Семка приставил лом к наружной стенке, бочком протиснулся в образовавшуюся щель, сорвал пломбу и проволоку-скрутку, открыл засов, дернул дверцу. Забравшись внутрь контейнера, он зажег фонарик и стал оглядываться.

По составу, от головы в хвост, а потом обратно, волной пробежал лязг автосцепок. Поезд тронулся и стал понемногу набирать скорость.

Семен не испугался. Наоборот, подумал он, теперь можно без опаски действовать и не торопиться: как минимум четверть часа у него есть, пока у разъезда на тринадцатом километре поезд не замедлит ход и можно будет с добычей десантироваться с платформы.

Он стал прикидывать, с каких коробок и узлов начать «раскулачивание». А выбрав, отер горевшее лицо от таявшего снега и, приладив фонарик между тюками, достал нож. Полоснул по брезентухе самого объемистого баула — и ахнул обрадованно, увидев его содержимое: сплошь новые дорогие вещи, о которых он, сирота пригородная, мог только мечтать.

Семен присел на корточки и стал перебирать дубленки, шубы, свитера, джинсы...

Состав вдруг резко тормознул, дернулся, опять тормознул. Снова загрохотало, залязгало из конца в конец поезда.

Воришка, не удержавшись, отлетел вглубь контейнера, больно ушибся обо что-то. Встал, потирая правое плечо, на ощупь нашел упавший, но, к счастью, уцелевший фонарик, включил его, обвел лучом внутренность пятитонника... И понял, что влип: от резких рывков и торможений контейнеры сдвинулись, и та щель, в которую он протиснулся, исчезла.

Отчаянные попытки раздвинуть ее оказались безуспешными. Нужен был какой-нибудь рычаг, но лом, которым Порсаков поначалу орудовал, остался снаружи, а кроме того, похоже, упал и откатился куда-то, так что до него в любом случае не дотянуться. Погромыхивал, гад, где-то под полом контейнера. Зловещие, резкие звуки его перекатываний словно издевались над Семкой.

Уже понимая безнадежность своих действий, воришка некоторое время еще бился и толкал дверь. Наконец, умаявшись, он обессиленно рухнул на какой-то тюк.

Локомотив разогнался во всю мощь, и теперь состав несло, мотало, било. Сквозь щели сквозило и вьюжило. Семку начало знобить.

Делать было нечего, пришлось временно как-то обустраиваться в этой мышеловке. Порсаков выбрал из чужого гардероба полушубок попросторнее, накинул на свою куртешку и, согревшись, уныло и обреченно задумался. Он понимал: ничего не остается, кроме как ждать и надеяться, что рано или поздно, на каком-нибудь разъезде или сортировочной горке, при толчке или при торможении контейнеры хоть немного разойдутся и он, невольный узник своей глупости, как-нибудь протиснется бочком на свободу. С чистой совестью. Или почти чистой. Уж в контейнеры он больше лазать не будет, это точно!

Но думами, даже самыми праведными и благостными, сыт не будешь. А есть уже хотелось.

При свете фонарика Семка стал потрошить тюки. Чужое барахло завалило его чуть ли не по пояс. Он сунул ноги в огромные унты, перетащил несколько одеял в угол, где меньше дуло, и свернулся там клубком. Дурманной волной навалилась усталость. Порсакова сморил сон, бездонный и тягостный...

Он проснулся, когда рассвело. Вспомнил все, поглядел на двери, по-прежнему плотно притиснутые снаружи, и тяжело вздохнул.

Еще сильнее захотелось есть. Семка перерыл чужие коробки. Из припасов нашлось только восемь закутанных в газеты бутылок водки, завернутый в два одеяла картонный ящик с шестью бутылками шампанского, по два десятка пачек печенья и вафель, ящик сгущенки и наволочка с сухофруктами.

«Тоже мне дефицит! — подумал с издевкой воришка. — В любом магазине есть. Надо же было этим еще контейнер забивать...»

Он сковырнул жестяную крышку с горлышка бутылки, глотнул несколько раз. Зажевал черносливинкой. Нагреб у двери контейнера горсть снега, сунул в рот. Язык и небо стянуло гадким привкусом ржавчины и опилок. Порсаков долго отплевывался, потом уселся на ящик с книгами и тоскливо задумался.

Эшелон стал притормаживать. Остановился.

Невольный пленник судорожно размышлял: «Влип так влип! И ведь людей-то не позовешь на помощь. Впаяют по самое не могу: кража со взломом. Еще и с применением технических средств — лом-то вон катается-грохочет под контейнером. А мне сесть — это значит все, хана. К нормальной человеческой жизни потом не вернуться. Рецидивистом представят, ведь по малолетке уже имел пару приводов в милицию. И все нераскрытые случаи воровства на нашей сортировочной станции на меня повесят... Нет! Только не в тюрьму! Лучше сдохну здесь, в этом гробу».

Он снова отхлебнул из бутылки.

Поезд через пять минут тронулся, понемногу стал набирать ход.

Семка ощупал ящик, на котором сидел, встал, вывалил из него содержимое, разломал каркас. Бруски были хлипковатые и для рычагов явно не годились, но он все-таки попытался с их помощью раздвинуть контейнеры. Одно за другим орудия надежды с треском ломались, не давая пленнику даже как следует напрячься.

Снаружи темнело, стало заметно холоднее. Чтобы отвлечься, Семка начал рыться в книгах, валявшихся под ногами. Внимание его привлек большой фотоальбом.

Батарейки в фонарике понемногу садились. При тусклом, умирающем свете Порсаков стал перелистывать листы и рассматривать фотографии, читать шутливые дружеские подписи. Полистав, отбросил альбом, выключил фонарик и, прикрыв глаза, повалился на спину. Перед его мысленным взором стояли молодые улыбающиеся лица со свадебных снимков.

«Такие же, как я... Ну, может быть, на три-четыре года постарше. Мне тоже надо за ум браться, семью заводить».

Он от нечего делать стал размышлять о людях, чьи вещи теснились вокруг него. Мебель в полиэтилене, телевизор в огромной плоской коробке, посуда. У дальней стенки контейнера вертикально стоял двуспальный матрац.

«Переселенцы, наверное, какие-то. Соблазнились дальневосточными зарплатами да льготами. Вон у нас тоже нескольких путейцев уговорили. Меня и не уговаривали: опыту маловато...»

Эшелон мчался, казалось, все быстрей, словно под какой-то нескончаемый уклон. Проносились встречные составы: пассажирские пролетали легко и скоро, мелькали яркими отсветами окон; товарняки грохотали долго и так оглушительно, что Порсаков зажимал уши ладонями. Потом опять оставался только ровный и нестрашный шум его поезда.

«Вот и тряпки чужие греют плохо, — уныло размышлял неудачливый грабитель и зябко ежился. — Не свое, понятное дело, не согреет. Дурак я, дурак! Сейчас бы домой, картошечки бы поджарить, телевизор посмотреть... Жить бы, как люди добрые живут. Так нет, сундук подломить захотел влегкую.

Только бы как-нибудь вылезти из этого гроба. И домой бы, домой! Хоть далеко меня, дурака, увезли, а добрался бы. Деньги есть — получка цела. Вот она, во внутреннем кармане куртки. Здесь-то не потратишь, что уж там говорить. Сохранней, чем в сберкассе. И паспорт при мне.

Интересно, в общежитии хватились, где я? Наверное, подумали, что поехал к своим в деревню. На работе оформили бы задним числом отгулы или еще как. Отпуск, например, за свой счет. Начальству прогулы мне ставить ни к чему — только показатели портить.

И завязал бы я с этим делом...»

Вдруг он взвился, переча своим же благим намерениям.

«Черта с два ты завяжешь! В прошлом году, когда судили троих салажат за контейнерные кражи, ты там, в зале, сидел и зарекался, клялся про себя, что не сунешься больше. И что?.. Вот и загибайся теперь здесь, дурень!» — выговаривал он себе.

— Ух, водка! Все ты, падла! — Семка рванул одеяло, бутылки разлетелись с жалобным звоном.

По одной ухватывая их за скользкие холодные горлышки, Порсаков просовывал руку в дверную щель и со злорадным уханьем разбивал очередную злодейку. Осколки стекла дребезжали в такт вагонным колесам. Запах спирта заполнил нутро контейнера.

Пленник устало опустился на не потрошенный еще тюк. Невыносимая, смертная тоска охватила его. Он вдруг грохнулся на четвереньки и стал отчаянно биться головой о стылый металл контейнерной стенки. Но энергичный ритм колес несущегося в ночи поезда перебивал безнадегу, тоску и отчаяние.

«Все! К чертям собачьим! На первом же полустанке заору во весь голос, буду звать людей. Пусть вяжут. Пусть садят! На зоне хуже не будет».

Но эшелон мчался и мчался по Сибири, не останавливаясь, даже не притормаживая. И Семка снова и снова в отчаянии падал на кучу чужого имущества, и мотал головой из стороны в сторону, как пьяный, хотя выпитая водка давно выветрилась, и колотил кулаками по стенкам, пока совсем не обессилел.

Он щелкнул кнопкой фонарика. Батарейка, похоже, села окончательно. Во мраке Семка закутался в несколько одеял, свернулся клубком и забылся тяжелым сном. Ночью сильно трясло, болтало, качало и дергало; насквозь продирал мороз, и Порсаков, скрючившись, все пытался сохранить тепло.

На рассвете он проснулся, закоченев от холода и неудобства. С трудом пробрался к двери. Справил малую нужду и без особой надежды толкнул дверцу. Она послушно поддалась.

Она поддалась!

Семка выглянул. Щель между контейнерами стала шире! Боясь спугнуть свое счастье, он расстегнул куртку и стал протискиваться наружу из своей западни.

Поезд летел в рассветном сумраке.

«Вот сейчас тряханет вагон, да и раздавит меня, — вдруг мелькнула жуткая мысль. — А, ну и пусть давит! Все одно подохну здесь, пока до остановки, где меня найдут, доеду».

Он выбрался из своего заточения. И вовремя! Эшелон притормаживал. Контейнеры стали вновь со зловещей медлительностью сдвигаться.

«Хорошо, что куртка на мне, а то бы остался голым на морозе, и без паспорта, и без получки», — подумал Семен.

Порывы ветра были неистовы. Порсаков кое-как сумел наглухо застегнуть куртку, набросил капюшон на голову и повернулся к ветру спиной. Пришлось присесть на корточки и вцепиться в борт платформы, чтобы не выкинуло с нее стремительным ходом поезда. Но вскоре Семка почувствовал, что коченеет и долго так не продержится. Со страхом глянул вниз, где яростно рвалась назад земля...

В это время эшелон стал изгибаться на повороте, и стало видно, что впереди долгий подъем. Поезд понемногу сбрасывал скорость.

Семен приготовился, подгадал так, чтобы не вмазаться в какой-нибудь столб, и, сиганув с платформы, кувырком полетел в снег.

Он полежал немного, пытаясь определить, не сломал ли себе чего, потом встал и, прихрамывая, побрел к видневшемуся невдалеке шоссе.

Там должны ходить машины. Там должны быть люди.