Варлам Шаламов в Туркмене

В июле 1954 года Варлам Тихонович Шаламов обосновался в поселке Туркмен Конаковского района Калининской области (сейчас поселок относится к городскому округу Клин Московской области) — в более чем восьми километрах от железнодорожной станции Решетниково. До этого, вернувшись с Колымы и не имея права больше суток находиться ни в Москве, ни в Московской области (таков был запрет для бывших ссыльных), он пытался устроиться фельдшером. Согласен был и на мизерную зарплату в двести с лишним рублей, однако для получения работы требовалась прописка, которую получить он не мог («Я и не знал, что существуют какие-то иные способы спать, кроме вокзала и вагона»). С 29 ноября 1953 года по 12 июля 1954 года Шаламов работал мастером и товароведом в Озерецко-Неплюевском стройуправлении треста Центрторфстрой Калининской области. В Туркмене же 23 июля он получил должность агента по техническому снабжению на Решетниковском торфопредприятии Калининского торфотреста: работал «там, где и положено было работать человеку, имеющему паспорт по 39-й статье — в поселках с населением менее десяти тысяч человек». Платили четыреста пятьдесят рублей в месяц — чисто символическую сумму, которой с трудом хватало даже на голодную жизнь: «...сто рублей налоги и квартирная плата за койку в общежитии, обязательный “заём”... Но у меня был огромный опыт в экономном расходовании денег — на такой зарплате я проголодал более двух лет».

В Туркмене Шаламов снимал одну из трех комнат коммунальной квартиры, располагавшейся в двухэтажном доме № 90 на улице Центральной (этот дом был снесен в 1985 году). Другие комнаты занимали Лебедевы и Овчинниковы. Нина Васильевна Лебедева, доброжелательная и хозяйственная женщина, угощала Варлама Тихоновича картошкой и козьим молоком, иногда прибиралась в его комнате. Не только соседи по квартире, но и жители поселка в целом, которые так или иначе были знакомы с Шаламовым, вспоминали его как человека пусть и малообщительного, меланхоличного, замкнутого, сдержанного, временами откровенно мрачного с виду, но при этом непьющего, аккуратного, образованного, интеллигентного, деликатного в общении и манерах, готового всегда прийти на помощь... Более того, по словам одной из жительниц Туркмена — Лидии Федоровны Старковой, в поселке никто не знал и даже подумать не мог, что Шаламов до приезда в их края полтора десятка лет находился в лагерях на Колыме. Сам Варлам Тихонович с благодарностью писал о здешних жителях: «Я нашел в поселке самый сердечный, самый теплый, самый дружеский прием — такой, какого никогда не встречал на Колыме или в Москве».

Вот что говорила о нем Александра Федоровна Дроздова, тогда заведовавшая материальным складом Решетниковского торфопредприятия, где работал Шаламов:

Варлам Тихонович был высоким, широкоплечим, жилистым человеком с глубокими морщинами на обветренном лице. Носил кожаный черный пиджак, кирзовые сапоги и шапку-ушанку. Общался мало, слыл молчуном. Каждый день приходил к восьми утра в контору, его посылали по разнарядке за грузом. Привозил запчасти, спецодежду, инвентарь. Рабочий день был до пяти вечера. Варлам Тихонович груз сдавал на склад, я его принимала. Его семья [жена Галина Игнатьевна Гудзь и дочь Елена], кажется, в то время в Москве находилась. Он по выходным в столицу уезжал, хотя ему и запрещено было. Сама я тогда жила в Туркмене, а через дорогу находилось общежитие, где квартировался Шаламов. Его соседкой по коммунальной квартире была Надежда Филипповна Овчинникова. <...> У меня корова была. Варлам Тихонович часто молоко у меня брал, а сам из Москвы по моей просьбе сахара привозил. Водку не пил...

После работы Шаламов обыкновенно ходил в библиотеку, которая была собрана еще в 1940-х годах при поддержке главного инженера торфопредприятия Николая Васильевича Караева (в некоторых источниках — Кураев): тот «сам паковал и отправлял [из Москвы] драгоценные свои находки в тверскую глушь». Варлам Тихонович нередко читал до самого закрытия — до 22:00. По словам заведующей, Валентины Георгиевны Агеевой, которая была очень признательна ему за участливое отношение к ее образованию (по совету Варлама Тихоновича и благодаря его моральной поддержке она в середине шестидесятых решила поступить в Московский библиотечный техникум, который окончила в 1968-м), в такие вечера они вместе запирали учреждение, ключ же она отдавала Шаламову «для передачи уборщице клуба, которая топила библиотеку, чтобы <...> не ходить к ней утром. Это он исполнял с большим желанием».

Спустя годы Шаламов вспоминал:

...Встретил я, к своему величайшему удивлению, замечательную богатейшую библиотеку. Библиотекарша была сторожем книжных сокровищ. Библиотека была загадкой. Культурный облик библиотекарши — а она работала тут более десяти лет, не давал права думать, что книги собраны ее трудами. Это была библиотека, составленная умелой и уверенной рукой из книг, купленных в букинистических магазинах. Здесь были классики, русские и иностранные, богатейшая мемуарная литература. Кони, Горбунов, Михайлов, Фигнер, Кропоткин.

Письма Чехова, изданные Марией Павловной, Ибсен, Андреев, Блок, прижизненное издание Державина.

В основном ее каталоге не было ничего лишнего, ничего случайного.

Вообще, книга для Шаламова — «лучшее в жизни, это духовная опора, верный товарищ во всякой беде».

Однако не всегда у него были силы или хотя бы возможность приходить в библиотеку и читать «сколько-нибудь удовлетворительно»: тяжелая работа, подразумевавшая, помимо прочего, частые поездки по Калининской области, изнуряла его, к тому же именно в это время, с июля 1954-го по октябрь 1956-го — годы жизни в Туркмене, он
«...старался обогнать время и писал день и ночь — стихи и рассказы» («Каждый день я боялся, что силы кончатся, что я уже не напишу ни строки, не сумею написать всего, что хотел»).

Годом 1954-м датированы рассказы «Апостол Павел», «Заклинатель змей», «Ночью», «Плотники» и двадцать три стихотворения; 1955-м — рассказы «В бане», «Одиночный замер» и «Татарский мулла и чистый воздух» и восемь стихотворений; 1956-м — рассказы «Инжектор», «Букинист», «Геркулес», «Кант», «Медведи», «На представку», «Первая смерть», «По снегу», «Сгущенное молоко», «Хлеб», «Шоковая терапия» и сорок два стихотворения.

То была, по словам Ирины Емельяновой, дочери возлюбленной Шаламова Ольги Всеволодовны Ивинской, «послеколымская Болдинская осень, вернее — весна», «когда накопленный опыт не удержать, он жаждет стремительной переплавки в слово».

Впоследствии все упомянутые рассказы вошли в циклы «Колымские рассказы» и, в значительно меньшей степени, «Левый берег», а большая часть стихотворений — в цикл «Колымские тетради» (считается, что некоторые были сочинены в уме еще в лагерях, а доработаны на бумаге уже в Туркмене).

Стихотворения «Гроза», «Июль» (1954) и «Гнездо» (1956) были включены Шаламовым в подборку «Стихи о Севере», явившуюся его первой поэтической публикацией — в майском номере журнала «Знамя» за 1957 год.

Рассказы, в отличие от стихотворений, публиковались не ранее лета 1987 года — уже после смерти писателя.

Однако сложно определить, насколько эти произведения являются «туркменскими»: поэзия тех лет, равно как и проза, вдохновлена событиями и впечатлениями, связанными конкретно с Колымой, с Севером... Можно, конечно, предположить, что жизненный материал 1954—1956 годов в той или иной мере отразился на творчестве этого непродолжительного, но крайне плодотворного периода, правда, подтвердить это предположение примерами из самих произведений невозможно.

Из переписки Шаламова с Борисом Леонидовичем Пастернаком известно, что начиная с 1953 года Пастернак частями передавал и присылал Варламу Тихоновичу роман «Доктор Живаго». В целом Шаламов с восхищением отзывался о романе, ставил его в один ряд с произведениями Л. Н. Толстого, А. П. Чехова и Ф. М. Достоевского, подчеркивал обилие «ценнейших наблюдений», при этом временами был категоричен: «200 страниц романа прочитано — где же доктор Живаго? Это роман о Ларисе»; «Ваш язык народа — все равно, рабочий ли это, крестьянин ли или городская прислуга, Ваш народный язык — это лубок, не больше»; «Все, что Живаго успел сказать, — все действительно, значительно и живо, все это очень много, но мало, по сравнению с тем, что он мог бы сказать»; «О детдомовцах. Это, вероятно, благородное дело — красиво о них говорить. Но это все фальшь и ложь. Это — будущие кадры уголовщины...» и т. д.

Борису Леонидовичу же он отправлял свои стихотворения: «В новых стихах я все в старой теме, и вряд ли отпустит она меня скоро. Рассказы, которые начал писать, достаются мне с большим трудом — там ведь ход совсем другой» (от 24 октября 1954 года). Прозу он в принципе посылал неохотно, несмотря на то что его рассказы публиковались в газетах и журналах с осени 1935 года. Пастернак всегда был честен в своих оценках — еще летом 1952-го при критическом рассмотрении произведений Варлама Тихоновича он дал себе решительную установку: «И зачем мне щадить Вас? Вы не бездарны и с жизнью связаны очень тесною связью высокой художественной восприимчивости...» В первых полученных от Шаламова стихотворениях как «слабую сторону» он обозначил «постоянные переходы от фигур и метафор, основанных на действительно существующих ощущениях... к откровенному каламбуру». Варлам Тихонович с искренней благодарностью принял замечание великого писателя: «Спасибо Вам за сердечность, за доброту Вашу, за деликатность... <...> Я так боялся, что Вы ответите пустой, ненужной мне похвалой, и это было бы для меня самым тяжелым ударом. Я хотел строгого суда, без всяких и всяческих скидок на что бы то ни было», — при этом позднее отмечал, что в целом Пастернак оценил его произведения «незаслуженно высоко».

Уже в начале июня 1954 года Борис Леонидович с восторгом отозвался в письме о «синей тетради» Шаламова: «...тетрадь, еще недочитанная мною, ходила по рукам и везде вызывала восторг. Я только сегодня получил ее обратно и увезу на дачу, где дочитаю до конца и перечту еще раз заново», — а 27 октября написал: «Я никогда не верну Вам синей тетрадки. Это настоящие стихи сильного, самобытного поэта». Впоследствии Пастернак часто показывал или читал знакомым стихотворения Варлама Тихоновича, хранил их в столе, рекомендовал к публикации редакторам журналов и альманахов, однако тогда, в 1950-е годы, печатали их неактивно. Борис Леонидович утешал Шаламова: «Ваши стихи будут печататься тогда, когда я буду свободно печататься». Но для того публикации и не были главной целью: он желал в первую очередь «выговориться на бумаге».

Что не менее важно — в переписке оба рассуждали, порой даже спорили о природе творчества («Я понял, что писателя делает поэтический напор прочувствованных впечатлений, как будто слова, спасаясь от пожара, возникшего от случайной причины где-то внутри, вырываются в давке и выбегают на бумагу»), поэзии («Она показала возможность размышления над судьбами жизни, возможность, превосходящую в некотором важном отношении средства художественной прозы... Это стихотворное размышление... самую природу свою звуковую и свое ритменное музыкальное начало делает средством искания истины. Никакое другое искусство не обладает такой важной особенностью»), талантах настоящего писателя («острая наблюдательность, дар музыкальности, восприимчивость к осязательной, материальной стороне слова»), своеобразии тогдашней отечественной и зарубежной литературы (чаще всего — об Э. Хемингуэе, произведения которого высоко оценивал Шаламов, и «творчески бесталанных», по его мнению, А. А. Суркове, Е. А. Долматовском, К. М. Симонове, С. С. Смирнове и других)...

В письме сценаристу, драматургу и переводчику А. З. Добровольскому от 13 августа 1955 года он писал о задумке «книги» грандиозного (по тематике и обилию художественных средств) масштаба — чего-то сродни великому русскому роману:

Одной из любимых, выношенных тем моих была тема колымской семьи с ее благословенными браками «на рогожке», с ее наивной и трогательной ложью мужа и жены (в лагере), диктуемой страстным желанием придать этим отношениям какой-то доподлинный вид, лгать и заставлять себя верить, писать на старую семью и создавать новую, — благость взаимных прощений, новая жизнь в новом мире, означаемая старыми привычными словами, — и всё это отнюдь не профанирование любви — брака, а полноценная, пусть уродливая, как карликовая береза, но любовь. Это бездна энергии, которая тратится для личной встречи. Эта торопливость в «реализации» знакомства. Это crescendo развития романа — и светлое, горящее настоящим огнем, настоящей честностью и долгом все великолепие отношений (хотя бы, как у Португалова и Дарьи, роман, перед которым ей-ей бледнеет все, о чем читалось), и много, много не уложить в письмо.

Здесь — книга, и, если Бог даст силы и время, я напишу ее. Но я измучен, измучен дурацкой работой, отсутствием всякой душевной поддержки во всех моих начинаниях и мечтах, когда нужно проверить слово, идею, сюжет и не с кем. Я думал, неужели я такая бездарность, что не могу заставить людей выслушать себя. Мне есть, о чем сказать, и, кажется, я знаю, как это сказать.

Стоит отметить, что, по сути, написать такую «книгу» ему удалось: ею оказался цикл «Колымские рассказы».

Известно, что летом 1955 года Шаламов специально ездил в Москву на выставку «Шедевры Дрезденской картинной галереи», где он, по сути, открыл для себя истинный гений Рафаэля Санти, которого до того считал не более чем «талантливым художником, любимцем судьбы, поставщиком заказных портретов на вкус очередного папы, придворным богомазом» и которого никак не мог поставить в один ряд с Микеланджело Буонарроти и Леонардо да Винчи:

И вот я... перед Сикстинской мадонной. Я ошалел. ...я понял, кем был Рафаэль, что он знал и что он мог. Ничего в жизни мне не приходилось видеть в живописи, волнующего так сильно, убедительно. Женщина, идущая твердо, с затаенной тревогой в глазах, сомнениями, уже преодоленными, с принятым решением, несмотря на ясное прозрение своего тяжелого пути — идти до конца и нести в жизнь сына, больного ребенка на груди, у которого в глазах застыла такая тревога, такое неосознанное прозрение своего будущего — не Бога, не Иисуса, не Богоматери, а обыкновенной женщины, знающей цену жизни, все ее многочисленные страдания и редкие радости, и все же исполняющей свой долг — жить и страдать, жить и отдать жизнь своего сына.

Чуть позднее Шаламов посетил и Эрмитаж в Ленинграде. Итогом этих двух поездок стали размышления об искусстве и таинстве творчества, древнерусской живописи и великих художниках Отечества и зарубежья, воспоминания о посещении бывшей Щукинской галереи. Он был вдохновлен картинами А. Матисса, П. Сезанна, Я. ван Рёйсдаля, Я. Вермеера, Р. Р. Фалька, В. Ван Гога... При этом к творчеству П. Пикассо отнесся категорично: «...не разделяю ни преклонения, ни ненависти в отношении этого художника. Правда... был его небольшой холст “Свидание”, который хорошо запомнился. Но мудрствование над душой музыки, ей-ей, мне не по сердцу».

Из письма Я. Д. Гродзенскому мы знаем, что 25 февраля 1956 года Варлам Тихонович, «стоя у столба с репродуктором на торфопредприятии “Туркмен”», слушал доклад «О культе личности и его последствиях». Конкретных мыслей он по этому поводу не высказывал, но точно известно, что никаких антисоветских настроений у него не было — было лишь желание, чтобы сама «сталинская система» ушла в небытие: «Однако государство существует, и не уважать его, не считаться с ним, противопоставлять себя ему нельзя».

Примерно в это же время за ним началась слежка (с «фотофиксацией») со стороны Калининского и Магаданского управлений КГБ. Причин этому было две. Первая состояла в том, что еще 18 мая 1955 года Шаламов подал заявление о реабилитации (перед агентами стояла задача установить и задокументировать любые «антисоветские» действия и высказывания; таким образом писателя проверяли на лояльность к советской власти), вторая — в том, что, как указывалось в деле, Варлам Тихонович — «в прошлом активный троцкист». Слежка, кстати говоря, велась на протяжении нескольких лет — даже после выдачи Шаламову справки о реабилитации.

В 1956 году, 24 июня, Шаламов на даче Пастернака прочитал свои стихотворения «Камея» (последняя редакция стихотворения — «туркменская»), «Розовый ландыш» (хотя дата написания не указана, можно предполагать, что это стихотворение было сочинено в Туркмене) и цикл «О песне», чего он желал, как сам указывал, «более 25 лет»: «...для меня этот день не просто встреча, льстящая самолюбию, что ли, не просто “честь”, не только “признание”, “рукоположение”. Это — осуществление сердечнейшего, затаеннейшего из загаданного...»

Тем же летом произошел разрыв отношений с Ольгой Ивинской. Шаламов узнал, что, оказывается, последние месяцы он был «невольным» соперником Пастернаку — своему близкому другу — «в борьбе за сердце любимой». В письме Ольге Всеволодовне он с нескрываемым раздражением отвергнул ее за ложь (за все время близости она даже не намекнула ему, что состоит в серьезных отношениях с Борисом Леонидовичем), в ответ на что получил лаконичное и полное мстительной злобы решение Ивинской, оказывавшей на Бориса Леонидовича значительное влияние: «Пастернака ты больше не увидишь». И правда, с тех пор Шаламов с Пастернаком больше не виделись и не переписывались; несмотря на это, Варлам Тихонович всегда упоминал его только с теплотой и уважением.

Восемнадцатого июля пришло решение от Военной коллегии Верховного суда СССР по делу о реабилитации Варлама Тихоновича № 4н-04762/56:

...Соглашаясь с протестом и не усматривая в действиях Шаламова состава преступления, Военная коллегия определила: приговор военного трибунала в/НКВД при «Дальстрое» от 23 июня 1943 г. и постановление Особого совещания НКВД СССР от 2 июня 1937 г. в отношении Шаламова Варлама Тихоновича отменить и оба дела о нем на основании ст. 4 п. 5 УПК РСФСР производством прекратить.

Председательствующий Костромин, члены Конов, Фуфаев.

Сама справка о реабилитации — «дело прекращено за отсутствием состава преступления» — была выдана ему только 3 сентября в управлении КГБ Калининской области.

Незадолго до получения справки, 28 августа, он писал Галине Игнатьевне Гудзь, на которой был женат с 1934 года, но отношения с которой, по возвращении Шаламова с Колымы, ухудшались чуть ли не с каждым днем (известно, к примеру, что первую ночь в Москве он провел не дома: Галина Игнатьевна не рискнула пустить бывшего ссыльного):

Думаю, что нам ни к чему жить вместе. Три последних года ясно показали нам обоим, что пути наши слишком разошлись и на их сближение нет никаких надежд.

Я не хочу винить тебя ни в чем — ты, по своему пониманию, стремишься, вероятно, к хорошему. Но это хорошее — дурное для меня. [Это я чувствовал с первого часа нашей встречи. — Зачёркнуто автором.]

Будь здорова и счастлива.

Что есть у тебя из моих вещей (шуба, книжки, письма), сложи в мешок — я приеду как-либо (позвонив предварительно) и возьму.

Этому письму предшествовало ухудшение отношений не только с женой, но и с дочерью. Елена Варламовна не приняла его с самого начала: укоряла за то, что он редко писал, практически не посылал ни ей, ни Галине Игнатьевне телеграмм и открыток, должным образом «не отплатил матери за все ее жертвы», более того — презирала его за мировоззрение. Будучи комсомолкой, она писала в анкетах, что ее отец мертв, на протяжении всей жизни не давала никаких комментариев о нем и его творчестве.

С 1956 года Шаламов больше не общался ни с Галиной Игнатьевной, ни с Еленой Варламовной.

Переезжая в Москву в конце октября, Варлам Тихонович в «разрыве поездных расписаний» вместе с экскурсией побывал в клинском Доме-музее П. И. Чайковского. Под впечатлением от услышанного и увиденного он написал, уже в 1957 году, размышление «Чайковский — поэт», которое было опубликовано в том же году в сентябрьском номере журнала «Москва».

Больше Шаламов в Туркмен не приезжал — разве что упоминал поселок в воспоминаниях и некоторых письмах.