Шатун

Однажды маленькой девочкой я совершенно случайно вошла впервые в царство заповедной науки. Дверь со скрипом, нехотя приоткрылась передо мной, и первым, что я увидела в полумраке прокуренного кабинета, были черепа медведей на полках и стеллажах, застывшие в зловещем оскале. Желтые острые зубы слегка поблескивали в косых солнечных лучах. Черепов было сто, а может, и больше. К каждому была прикреплена бирка, подписанная аккуратным и легким почерком. Немного придя в себя, я заметила за столом худенького, невысокого человека с ясными, как небо, прозрачными голубыми глазами, рыжеватой бородой и сигаретой в зубах. Он заглянул мне прямо в душу, вынул сигарету и весело сказал: «Ну проходи, садись, закуривай!»

Так начиналось мое знакомство с Борисом Петровичем Завацким, человеком-легендой, кандидатом биологических наук, первым научным сотрудником Саяно-Шушенского биосферного заповедника, одним из лучших отечественных специалистов по бурому медведю.

На встречу с Борисом Петровичем меня привел отец, любивший представлять мне неординарных, талантливых людей, общение с которыми должно было повлиять на мое развитие. Я сопротивлялась для вида — было неловко отвлекать такого важного человека от работы, и я была стеснительным ребенком, но в то же время очень хотелось посмотреть на «медведеведа»: с детства мне было близко все, что связано с природой. Воображение рисовало могучего былинного богатыря, который без тени страха вступает в схватку с хозяином тайги. Уже заранее я робела перед ним. Однако контраст между ожиданием и действительностью был разительным. Борис Петрович оказался совсем не богатырем. Совсем не грозный и не страшный, с сединой в волосах, но с мальчишески юным, озорным и веселым взглядом. Такой взгляд очень часто встречался мне потом у настоящих «заповедных людей». В нем — и хитреца, и любовь к жизни во всех ее проявлениях, и задор, столь не свойственный «серьезным ученым». А вот чего в этом взгляде не было, так это высокомерия, чувства собственной значимости и превосходства над другими. Об отсутствии упомянутых качеств свидетельствовало и то, что Борис Петрович, очень занятой человек, на котором тогда и держалась наука в заповеднике, нашел время, чтобы поговорить с маленькой девочкой. Если бы в антропосфере было больше таких людей, умеющих с шуткой, не ожесточаясь, встречать любые невзгоды, учащихся человечности у зверей и ценящих мир, то, возможно, сейчас мы обходились бы без кровопролитных вооруженных конфликтов, которые всё никак не могут закончиться.

С Борисом Петровичем мы не то чтобы подружились, но нашли общий язык. «Я слышал, ты писательница! — весело сказал Завацкий, вгоняя меня в краску. — Вот и я немного пишу. Хочу, чтобы ты прочла мой рассказ, а потом принесешь и расскажешь, что о нем думаешь!» С этими словами он вытащил из ящика стола рукопись, набитую еще на печатной машинке, и вручил мне. Когда мы прощались, у дверей он напомнил: «Только принеси обязательно! Единственный экземпляр тебе даю!»

Придя домой, я закрылась в комнате и начала читать рукопись рассказа, который по объему и содержанию был скорее повестью. Из комнаты не выходила до самого глубокого вечера, пока не перелистнула последнюю страницу, — настолько захватило меня написанное. Поток живой, чистой и самобытной речи, словно таежный ручей, лился легко и непринужденно, сверкая редкими сибирскими диалектизмами, забавными поговорками и, конечно, юмором, который Завацкому был необходим как воздух. В повествовании было два героя-антагониста — человек и зверь. Человек — охотник, заехавший в таежное зимовье с собаками, чтобы добыть по чернотропу¹ соболя. В нем я легко узнала черты самого автора, не только по бороде, которую он носил с гордостью, но и по любви к тайге — в самом высоком и потаенном смысле. Любовь эта читалась между строк, и печать ее лежала на всем. Как влюбленный может описывать прекрасные девичьи черты и формы, так Завацкий описывал каждую ложбинку на пути своего героя, звенящую тишину седых вершин, звездный свет, скользящий сквозь кроны заснеженных кедров, скрип камусных лыж по схваченному первым морозцем снегу. Это была настоящая поэтическая проза, сравнимая с одой Джека Лондона белому безмолвию, но с приключениями, юмором, забавными персонажами, прототипами которых становились реальные сотрудники заповедника. Зверем, конечно же, был медведь, хозяин тайги, и автор рисовал его образ с математически выверенной точностью, без лирики, но в то же время с уважением к его силе и могуществу, без пренебрежения и цинизма, свойственного многим охотникам и некоторым зоологам. Поначалу главы о жизни зверя и человека чередовались, но по мере того, как охотник вторгался все глубже во «владения» медведя, конфликт между героями становился неизбежным. Медведь задавил и съел собаку охотника — смелую лайку, горячо любимую хозяином, увязавшуюся за зверем и не отступавшую до конца. Следующей по закону развития сюжета стала схватка хозяина тайги уже с человеком — с подробностями, будоражившими мое воображение. Это и смрадное, тяжелое и теплое дыхание зверя, ярость в его маленьких черных глазах, его невероятная сила, которой нет равных. И гибель медведя была не подвигом со стороны охотника, а драмой, которой, наверное, можно было бы избежать. Финал этой истории свидетельствовал о том, как сам «медведевед» относился к объекту своего изучения. Ведь поначалу обилие черепов вызвало в детском моем сознании множество вопросов, которые я стеснялась задать вслух, но которые волновали меня совсем не по-детски: так ли необходимо убивать, чтобы изучать?

Несколько дней я проживала эту историю, вполне реалистичную, сюжетно даже тривиальную, и мне хотелось сказать о ней что-то умное и серьезное, чтобы оправдать доверие автора. Но когда я снова пришла к Завацкому в кабинет и положила рукопись на стол, то вместо умного трактата, законспектированного в моей голове, выдала только одну фразу: «Это лучшее, что я читала про медведей!» Наверное, Борис Петрович ждал от меня чего-то другого, но моя искренность его тронула, и он вынул из стола еще одну свою рукопись.

Так начался наш с ним обмен литературным творчеством. Я приносила ему свои наивные по тому времени «записки натуралиста», которые он просматривал и очень мягко критиковал за биологические неточности. Однажды, правда, прочитав мой не слишком удачный рассказ о белке, он сказал сурово: «Лучше пиши стихи!»

Стихи он сам был не прочь писать. Сочинял и походные песни, и веселые прибаутки, к которым сам же и придумывал мелодии, подыгрывая себе на музыкальных инструментах — владел он, похоже, всеми, кроме гитары: «Почему-то к ней душа не лежит!»

Литературное общение с Борисом Петровичем открыло мне мир заповедника, познакомило не только с его обитателями — зверями и птицами, но и с заповедным фольклором, жизнью людей, занятых важным делом изучения и охраны природы. Передо мной эти люди представали живыми, яркими, самобытными. Среди них запомнился Паря Блямба, которого звали по-настоящему Александр Сухомятов (вроде бы он был лесником и жил на одном из кордонов). Прозвище он получил за необычную присказку «Паря блямба!», которую вставлял там, где другой человек ввернул бы матерное слово. Присказка эта была звучной, необычной и запоминалась лучше самого имени этого человека, любившего устраивать представления, веселить и всячески развлекать сотрудников, оторванных от культурной жизни во время работы на труднодоступной территории, без телевизора и радио. Паря Блямба исполнял песни и частушки, подыгрывая себе на гармонике, а еще был известен тем, что умел гнать самогон из прошлогоднего варенья. В своих рассказах и очерках Борис Петрович подробно описал весь процесс самогоноварения, довольно непростой в моем представлении. «Может, не надо так подробно? — спрашивала его я. — А то ведь читатели захотят повторить!» Но, как человек науки, Завацкий выступал за достоверность. Он доверял мне поправить орфографию, расставить простым карандашом недостающие запятые, однако смысловую нагрузку никогда не менял и всегда стоял на своем.

Борис Петрович знакомил меня не только со своим творчеством, но и с произведениями о природе, написанными его коллегами. Однажды он предложил мне купить за символическую цену книгу С. Н. Линейцева «Зимовье на Аяне», чтобы поддержать автора, биолога-охотоведа, который, как и многие, издавал книги за свой счет и продавал друзьям, чтобы окупить расходы. Помню, как через неделю я пришла к Завацкому со всеми своими сбережениями и горячим желанием приобрести все книги Сергея Николаевича. Именно Завацкий и свел нас впервые. Дружба с незаурядным, эрудированным Линейцевым, впоследствии заместителем директора Саяно-Шушенского заповедника по научно-исследовательской работе, началась именно тогда. Это еще один человек, повлиявший на мое мировоззрение и мою судьбу, о котором однажды я расскажу отдельно.

Биография с географией

Борис Завацкий родился 12 января 1937 года в Воронеже, в интеллигентной семье педагогов. Мама его была учительницей русского языка и литературы. Именно ей он обязан своим литературным даром, поскольку она привила мальчику любовь к сочинительству, вложила в него языковое чутье, без которого можно писать грамотно, но никогда не стать художником слова. Отец был специалистом широкого профиля и, по воспоминаниям самого Завацкого, преподавал все остальное — «от физики до физкультуры». В этот спектр входила и музыка. Поэтому от отца Борису осталось богатое наследство — способности к естественным наукам, интерес к природе и музыкальный слух. «Виноваты гены-хромососы!» — шутил о себе Борис Петрович.

Когда в 1941 году фашисты шагнули на воронежскую землю, отец Бориса воевал на фронте, а мать с двумя маленькими детьми успели эвакуировать в Новосибирскую область. Боре тогда было всего четыре года, но он был старшим ребенком и опорой матери в отсутствие отца. Детство его было трудным. Непривычный для воронежца сибирский холод — первая зима выдалась особенно суровой. Голод во время войны, когда все продовольствие отправлялось на фронт, а в селах не оставалось почти ничего. Но все равно голод этот был терпимым в сравнении с тем, что приходилось переживать ленинградцам во время блокады. Многих блокадников эвакуировали туда же, в Новосибирск, и уже на новом месте некоторые умирали от истощения. Юному Борису навсегда врезался в память один эпизод: в первом классе его сосед по парте, эвакуированный из Ленинграда, умер прямо во время урока — детский организм не выдержал голодного обморока.

Спасение для многих крылось в богатой сибирской природе, тайге-кормилице. По соседству с семьей Завацких жил охотник, татарин по национальности, очень хороший и добрый человек, который пожалел мальчика и взял над ним шефство, пока отец Бори воевал на фронте. «Он меня и приучил к тайге!» — с благодарностью рассказывал о нем Завацкий. Охотник научил его рыбачить в речке Омке, и Борис спасал своим уловом и себя, и близких от голодной смерти. Весной они вместе с татарином зорили птичьи гнезда. Летом и осенью собирали в лесу грибы и ягоды. Когда Боря стал чуть постарше и пошел во второй класс, охотник научил его изготавливать и ставить петли на зверя. Петлями мальчик ловил косачей и куропаток, капканом — ондатру. Все, кроме ондатры, съедалось в семье. Ондатру же обдирали, шкурку пускали в хозяйство, а тушки сдавали в местную чайную: там ее хитро подавали клиентам под видом утятины в соусе. Так благодаря дарам природы Борис не только выжил сам, но и спас всю семью от голодной смерти. Только вот своего ружья у него пока еще не было. Однако судьба снова вмешалась и преподнесла мальчику подарок.

Однажды, когда Борис учился уже в седьмом классе, мать поручила ему разбить в огороде новую грядку. Он послушно взял лопату и стал копать. Внезапно лопата уткнулась во что-то твердое — оказалось, что это было ружье, обернутое в ветошь, рассыпавшуюся в руках. Очевидно, оно было закопано еще во время революции 1917 года — вот это надежно спрятали! Восторг ребенка не описать словами: ружье, пролежав несколько десятилетий под землей, оказалось рабочим! Только вот приклад сгнил, но заменить его оказалось несложно — Боря вырезал новый на уроке труда, где у детей был доступ к плотницким инструментам. Итак, ружье появилось, но к нему не было патронов. Война к тому времени уже закончилась, и достать их было не так-то просто. И здесь Завацкий проявил находчивость, научившись самостоятельно изготовлять порох на химическом кружке, который посещал в школе. Дробь он выковыривал из глины на стрельбище, а капсюли покупал на деньги, которые платили в чайной за ондатр.

Однако мальчишеская радость длилась недолго. Борис решил «наказать» ворону, ворующую с огорода крошечных цыплят. Саданул по коварной птице, а выстрел услышал участковый милиционер. Он прибежал и отобрал ружье, так как разрешения на него в семье не было, да и не положено несовершеннолетним иметь огнестрельное оружие. Позже выяснилось, что милиционер сам любил охоту и оставил ружье себе.

А между тем судьба вела Завацкого, пусть и окольными путями, к будущему делу всей его жизни — изучению биологии бурого медведя, истинного царя сибирской тайги. Трудно поверить, что первого своего медведя он убил в пятнадцатилетнем возрасте и без единого выстрела, поскольку ружье тогда уже отобрал милиционер.

Борис и его друг плыли на лодке по Иртышу. Друзья остановились, чтобы порыбачить удочками с лодки, и вдруг заметили медведя в воде: зверь переправлялся вплавь через реку, в сторону села. Подросткам, конечно, стало любопытно, захотелось понаблюдать за ним. Подплыли к нему поближе, а он вдруг кинулся к лодке решив поживиться незадачливыми рыбаками. Мальчики взялись за весла и начали грести прочь, но было уже поздно. Медведь их нагнал и ловко выпрыгнул из воды, пытаясь навалиться всем телом на лодку и потопить ее, однако промахнулся. И тогда Завацкий веслом нанес смертельный удар по уязвимому месту в черепе зверя. Так щуплый на вид пятнадцатилетний подросток одним ударом успокоил хозяина тайги, не растерявшись и не успев испугаться по-настоящему. Убитого зверя привязали к лодке, привезли домой и съели: мясо медведя жирное, вкусное — настоящий пир был в непростое, голодное время.

Юный охотник, с детства узнавший и полюбивший тайгу, мечтал выучиться на биолога-охотоведа, но знаменитый ИСХИ, где готовили таких специалистов, находился тогда в Москве — большом, чужом городе, в котором у Бориса не было ни жилья, ни друзей, ни знакомых. Поэтому Завацкий поступил в новосибирский сельхозинститут, выбрав хоть как-то связанную с природой специальность — агроном. После учебы он по распределению был направлен в Якутию, но по пути к месту работы остановился в Иркутске, узнав о том, что из Москвы ИСХИ переехал в Сибирь. Наконец-то у него появилась возможность осуществить мечту. Борис подал в заветный вуз документы и как бы между делом с блеском сдал все экзамены. Его сразу же зачислили на заочное отделение. Казалось бы, неправильно такое образование получать дистанционно, ведь в нем самое важное — это практика. Однако практика у Бориса началась, когда четырехлетним малышом приехал он в Сибирь из Воронежа, и с тех пор не прекращалась. Даже пожилые опытные охотники-сибиряки относились к нему с большим уважением. Не хватало лишь научной грамотности, той самой теории, которую вполне можно изучать и дистанционно. Обустроившись на новом месте работы, Завацкий с интересом читал учебники, готовился к экзаменам и зачетам.

Его годы работы главным агрономом Усть-Алданского района Якутии пришлись на время хрущевского режима, знаменитого тотальным и необдуманным насаждением кукурузы в зонах рискованного земледелия. Эта волна докатилась и до Крайнего Севера. На очередном совещании Совмин Якутской АССР постановил: «Прибыли семена кукурузы с Украины. Закупайте!» Конечно, любой образованный человек понимал, что эта южная культура в местном климате вымерзнет, но коллеги боялись прогневить руководство и вынуждены были закупать семена. Один лишь Завацкий нашел в себе мужество ответить твердым отказом, еще и добавил, что глупая это затея. «Что, сам товарищ Хрущев меньше тебя понимает?» — рассердился на его прямоту министр. «В земле якутской — да!» — парировал Завацкий. И хотя закупать семена он отказался, их за счет государства доставили ему вертолетом к самому дому. Чтобы доказать свою правоту, он все же посеял пару гектаров. «Королева полей», конечно, замерзла. Зато благодаря Завацкому местные колхозы, в отличие от соседей, не столкнулись с голодом, потому что процент под посадку кукурузы был совсем незначительным, а все остальное на полях выросло-вызрело.

Работа агронома казалась Завацкому слишком скучной. Приходилось много заниматься бумажной волокитой, ездить по подопечным колхозам, а он тосковал по охоте, ночам у костра с собакой — таежной романтике, в которую окунулся с самого детства.

Окружавшие его люди представляли коренное население Якутии. Многие не говорили по-русски. Зато сам агроном выучил за год якутский язык, узнал культуру и обычаи народов Севера. Это очень помогло ему впоследствии, поскольку местные охотники и оленеводы, не радовавшиеся появлению колхозов и земледелию, привыкшие кочевать и выживать на подножном корме, со временем прониклись к нему уважением. И сам Завацкий действовал деликатно, не насаждал против воли жителей директивы сверху.

Русских в районе было всего несколько человек: Борис Петрович, синоптик с метеостанции, геолог и женщина-медик — молодая, симпатичная, неглупая. Встречу с ней можно назвать встречей двух одиночеств. Оба молодых специалиста переживали, что так, в работе, и пройдут лучшие годы, а позднее не останется времени и сил на создание семьи. Поэтому они не стали откладывать и поженились довольно быстро. После свадьбы супруга родила Борису Петровичу двоих сыновей. Несмотря на рождение детей и связанные с этими событиями хлопоты, она взяла пример с мужа и отправилась получать второе образование, там же, в Иркутске, поступив на геологический факультет. На сессии супруги ездили вместе. Любовь к природе и походная романтика жили в них обоих, но нашли проявление в разных сферах.

Работу, казавшуюся скучной, рутинной, Борис Петрович решил сменить. И, будучи уже старшекурсником, ушел с должности главного агронома и устроился егерем, перебравшись на север Красноярского края.

Эти новые места стали для Завацкого памятными: тайга, горы — девственная, нетронутая природа; суровые, но доверчивые и справедливые сибиряки. Местные жители — и представители малочисленных коренных народов, не ожидавшие поначалу от «белого человека» такого знания тайги и привычек ее обитателей, и вороговские старообрядцы, жившие общиной и избегавшие контактов с миром извне, — прониклись уважением к Завацкому. Начальство тоже благосклонно относилось к грамотному работнику, и за короткий промежуток времени Борис Петрович прошел путь от егеря до главного охотоведа, а затем стал директором госпромхоза.

Параллельно с работой он учился в заочной аспирантуре НИИСХ Крайнего Севера в Норильске.

Дерсу Узала Саяно-Шушенского заповедника

Заканчивая аспирантуру, Борис Петрович пришел к серьезному решению, которое поняли и приняли не все, включая даже членов семьи. В расцвете сил заняв «хлебный» пост директора госпромхоза, он мог на солидную зарплату обеспечить себя и семью, заработать «северную» пенсию и провести оставшиеся годы жизни в более приятном климате, ни в чем не нуждаясь. Работа давалась ему легко, коллеги относились с уважением, охотники и оленеводы величали по отчеству, и даже местные старообрядцы почитали за своего. Однако Завацкий оставил начальственную должность, чтобы отправиться младшим научным сотрудником в организованный в 1976 году Саяно-Шушенский заповедник, располагавшийся на юге Красноярского края и граничивший с Хакасией и Тывой.

Многим до сих пор непонятно такое его решение, и сам Борис Петрович на мои вопросы об этом сознательном «понижении» только отшучивался, мол, стало ему скучно. Но, будучи человеком глубоко интеллигентным и эрудированным, он хотел, с одной стороны, развиваться дальше и повышать свою научную грамотность, а с другой — вместо того, чтобы бездумно пользоваться природными ресурсами, горел желанием изучать их. Ему нужно было лучше понимать происходящие в экосистемах процессы и, в конце концов, не только принимать дары природы, но и дать ей что-то взамен, разработав комплекс мер, направленных на восстановление редких видов. Сыграла свою роль и любовь Завацкого к путешествиям и приключениям. В душе он на протяжении всей жизни оставался романтиком, не мыслящим своего существования без движения, походов, ночного костра. Недаром к нему приклеилось прозвище Шатун, намекавшее не только на главный объект его научного интереса, но и на кочевой образ жизни, который он вел, оставляя выделенное государством жилье то в одном регионе, то в другом, чтобы где-то все снова начать с нуля. Ведь романтики добавляло и ощущение себя первопроходцем.

Именно первопроходцем Борис Петрович был в только что созданном Саяно-Шушенском заповеднике, став третьим по счету сотрудником — после директора и бухгалтера. В самом начале существования этой ООПТ² он являлся не просто первым, а единственным «научником». Непочатый фронт работ открывался перед ним, такой же бесконечный, как горные панорамы Западного Саяна, представавшие взгляду одна за другой. Но это не страшило Бориса Петровича, а даже радовало. С юношеским восторгом он забирался туда, где еще не ступала нога человека, наблюдал непуганых животных, подпускающих к себе на расстояние нескольких метров, так что казалось — можно их потрогать рукой. Это была не только большая радость, но и большая ответственность. Ведь Саяно-Шушенское водохранилище, начавшее заполнять Енисейский каньон, открывало теперь браконьерам легкий и безопасный путь по воде к местам обитания краснокнижных сибирских горных козлов, кабарги, соболя и другой желанной добычи. А ведь именно труднопроходимость гор позволила уцелеть локальным популяциям этих животных. Чтобы разработать комплекс охранных мер, первым делом нужно было провести инвентаризацию фауны. И Борис Петрович принялся за нее с энтузиазмом, прокладывая первые тропы по бездорожью, торя путь для будущих научных сотрудников заповедника. И по сей день в Саяно-Шушенском заповеднике пользуются индивидуальными методиками учета млекопитающих, разработанными Завацким для этой территории с учетом рельефа и других абиотических³ факторов, которые необходимо принимать во внимание при составлении календарного плана мероприятий научного отдела.

Работа в заповеднике стала для него и призванием, и настоящей большой любовью. Территорию в 40 000 гектаров он прошел пешком вдоль и поперек сквозь пять различных лесорастительных зон, от темнохвойной тайги до сухих каменистых степей и до арктической тундры. Благодаря дружбе с татарским охотником, научившим его в детстве азам выживания в дикой природе, а также богатому опыту работы охотоведом, Завацкий не боялся никаких трудностей. Он в любую погоду мог развести костер, найти «подножный корм» для себя и товарищей. И, конечно же, не было в округе лучшего знатока повадок животных. По следу Борис Петрович порой мог определить не только видовую принадлежность, но и пол, и возраст зверя. Ботаник А. Е. Сонникова, часто бывавшая вместе с ним в экспедициях, за эти уникальные знания называла Бориса Петровича «Дерсу Узала здешних мест».

Наконец-то Шатун, поменяв немало городов и сел, ощутил себя по-настоящему дома. Он оставался верным заповеднику до последних дней своей жизни.

Защитив в 1985 году диссертацию и получив звание кандидата биологических наук, Борис Петрович стал ведущим научным сотрудником заповедника, известным в регионе териологом⁴, в ведении которого был не только медведь, но и все крупные млекопитающие Западного Саяна. На протяжении 30 лет он являлся неизменным научным исполнителем раздела Летописи природы⁵ «Фауна и животное население». Он был награжден нагрудным знаком «За заслуги» администрации Шушенского района и почетной грамотой Министерства природных ресурсов РФ. Борис Петрович опубликовал в печати более ста научных статей по зоологии, собрал и описал обширную териологическую коллекцию, подготовил целую плеяду молодых специалистов, учил сотрудников отдела охраны и лесников вести полевые дневники, руководил студенческими практиками, относясь ко всем своим обязанностям одновременно и с ответственностью, и с юмором. Сам он об этом написал так: «Нет ничего увлекательнее, чем процесс познавания природы. Ее научное изучение — дело тонкое, щепетильное, кропотливое, ответственное и серьезное. Хотя и здесь, как и везде, надо искать смешное, забавное, казусное и интересное. Без смеха и юмора ваша жизнь превратится в сплошь серое и однообразное существование. Смех продлевает жизнь!»

Медвежья тема

Хотя Б. П. Завацкий имел широкий круг научных интересов и занимался всеми крупными млекопитающими Саяно-Шушенского биосферного заповедника, главной темой его жизни все же была медвежья.

Диссертацию кандидата биологических наук с названием «Бурый медведь енисейской тайги» Завацкий с блеском защитил в Москве. Столичная профессура слушала его с неподдельным вниманием. Ни одного «черного шара» члены диссертационного совета не подкинули. Многие хвалили его опыт и ценные наблюдения, сделанные им за время работы в тайге. Советовали не останавливаться на достигнутом и продолжить развивать эту тему уже в докторской диссертации. Вдохновленный коллегами, Борис Петрович, вернувшись в Сибирь, принялся собирать материал для докторской диссертации под рабочим названием «Экология бурого медведя Западного Саяна», но защитить ее уже не смог: во время очередных полевых работ в тайге его укусил энцефалитный клещ. Последствия болезни, в том числе частичный паралич, надолго выбили ученого из колеи. Позднее Завацкий вернулся к диссертации, ездил с ней в Москву, но до защиты ее не допустили — вернули на доработку.

Это случилось уже после развала великой державы СССР, когда поменялся внутренний курс в научном сообществе. Перестали быть в почете специалисты-практики, и сама полевая биология переживала нелегкие времена, став непопулярной и немодной на фоне новых, быстро развивающихся наук-сестер: молекулярной биологии, генной инженерии и других. Одним из новых веяний того времени был и стиль подачи, который из легкого и понятного даже непосвященным превратился в настоящую научную абракадабру, изобиловавшую сложной терминологией и западными кальками. А Завацкий ценил в изложении простоту и доходчивость. Он нарочно старался не пользоваться без необходимости англицизмами и латинизмами. Так проявлялся его патриотизм, любовь к родному языку, которую с детства вложила в него мама-русист. Научные тексты о буром медведе, написанные Завацким, читались легко и захватывали не меньше, чем приключенческий роман. Но московские коллеги не разделяли его позицию. Изменились и требования к докторской диссертации — к оформлению, библиографии, количеству публикаций. Обидно, что эти досадные мелочи встали на пути ученого. Прибавить к ним возраст, проблемы со здоровьем после укуса клеща и непростое финансовое положение, в котором по всей стране оказались сотрудники ООПТ в начале нулевых (а поездки в столицу из Сибири затратны не только по времени; учтем и расходы на транспорт, на проживание в гостиницах), — «кирпич» оказался неподъемным.

Отойдя от научной деятельности и еще надеясь в душе, что вернется к ней позднее, Борис Петрович занялся систематизацией своего литературного творчества — разрозненных текстов, напечатанных еще на пишущей машинке. Другая его мечта — издать художественную книгу — осуществилась в 2008 году, когда скромным тиражом вышел его сборник «Бородатые истории», куда вошли рассказы и очерки о тайге, стихи, заповедный фольклор. И до сих пор этой книгой, наполненной добрым искристым юмором, продолжают зачитываться сотрудники ООПТ самых разных поколений. Эта книга была награждена почетной грамотой премии имени Ф. Р. Штильмарка с формулировкой «За вклад в сохранение заповедного фольклора».

Маленькой девочкой войдя в кабинет Завацкого, я, преодолев смущение и стыд, спросила, глядя на страшные черепа, смотрящие на меня из глубины стеллажей пустыми глазницами, сколько медведей убил он за свою жизнь. Ученый не обиделся на этот вопрос, выпустил изо рта облачко табачного дыма и спокойно сказал: «А сбился уже со счета. Но не менее ста — точно!» В «Териологической коллекции Саяно-Шушенского заповедника» (Шушенское, 2002) я прочитала уже позднее, что 113 черепов автор добыл сам. Цифра немалая. Она хотя и внушала уважение охотникам, но меня озадачила и сбила с толку. Все-таки сотрудники заповедника, в моем понимании, должны были оберегать зверей, пусть даже и опасных хищников, а не уничтожать их.

Дальнейшее общение с Борисом Петровичем помогло мне понять, что в биосферном заповеднике он лишь изучал их, а отстрелом занимался с целью урегулирования численности в рамках государственного задания, когда еще работал в енисейской тайге.

Прошло уже немало лет с тех пор, как пятнадцатилетним подростком Завацкий убил веслом своего первого медведя. И вот Борис Петрович приехал работать охотоведом в Туруханский район — и столкнулся с опасно высокой численностью бурого медведя. Косолапые бесчинствовали вокруг деревень в военные и послевоенные годы, когда все охотники ушли на фронт и очень мало их вернулось домой, покалеченных жизнью и неспособных уже дать отпор грозному зверю. Медведи задирали телят прямо во дворах, граничащих с лесом, приходили ночью и делали набеги на домашнюю птицу, иногда даже на глазах у хозяев, боявшихся выйти из дома на крики животных. За одно лето медведи задирали в среднем 20—30 коров, нападая порой на глазах у пастухов. Это не считая домашней птицы, свиней, собак. Все происходило в голодные 60-е годы, когда каждая «животинка» была на счету. Поэтому одним из первых служебных заданий Завацкого было «урегулировать численность путем отстрела». Не найдя охотников, имевших опыт и готовых взяться за это дело, Борис Петрович решил проблему сам.

Поначалу местное население снисходительно отнеслось к новому охотоведу — молодому, худенькому, невысокого роста, с кроткими голубыми глазами и тихим голосом. Однако после того, как в первое лето он лично добыл 16 медведей, его сразу же зауважали. Некоторых косолапых удавалось подкараулить и убить в сумерках прямо в окрестностях деревень, когда они рыскали по окраинам в поисках легкой добычи. Такие медведи назывались «скотинниками». Их надо было уничтожать, поскольку, узнав легкий способ охоты на беззащитных домашних животных, которые вдобавок имели и более вкусное жирное мясо, чем дикие, они полностью переходили на скот и наносили огромный урон сельскому хозяйству.

К слову, о наглости. Один медведь забрался прямо в охотничье зимовье, которое Завацкий построил для себя. Этот случай сам он описывал так: «Медведь хорошо устроился: под нарами берлогу вырыл. Подхожу к избушке, а собаки впереди начали “орать”, прямо надрываются, и дверь открыта. И тут из нее медведь вываливается. Хорошо, у меня карабин был».

Не только сельские жители страдали от нападений косолапых на скот, но и сама природа не справлялась с нагрузкой. Существует такой термин — «кормовая емкость территории», описывающий разного уровня трофические связи⁶ живых организмов и позволяющий определить максимально допустимое количество животных одного вида, способных прокормиться без катастрофических последствий для других видов и экосистемы в целом. Со всплеском численности медведя, случившимся в военные годы, резко сократилась до критического минимума численность лося в енисейской тайге.

К этому времени относится и охота Завацкого на сорокового медведя, считавшегося у многих охотников роковым. В своем интервью красноярскому литератору Александру Щербакову он описывал ее так:

Я тогда работал директором госпромхоза в Туруханском районе. И летом какие-то выборы были. Урну для голосования возили по таежным поселкам на вертолете. И вот прилетает он к нам в Ворогово, бегут ко мне нарочные: «Борис Петрович! В Сандакчесе староверы отказываются голосовать. Грех им, говорят. Вот если, мол, Завацкий приедет, даст добро, то, может, и проголосуем». А они меня за своего почитали. Наверно, потому, что я всю жизнь бороду ношу. Ладно, говорю, поможем. Сажусь в лодку, поплыл. До Сандакчеса этого 280 верст, но мотор «Вихрь» силен, речка Дубчес хорошая...

Часов за восемь пролетел я половину пути, гляжу: воронье кружит над лесом. Не иначе, медведь кого-то задавил. Причалил лодку, выхожу — коряжина огромная лежит, а за ней лось, уже на треть съеденный. Место чистое кругом, песочек — и по нему тропа в лес. Посмотрел по следам — медведь, и огромный. Благоразумней бы, конечно, ретироваться, но уж азарт взял, да и лосей жалко. Сел на эту коряжину, закурил, сижу в раздумье.

А ветерок от леса, медведь не чует меня. И вот вижу, выходит он, громила этакий, и ко мне. Я, еще беломорина в зубах, прицеливаюсь, думаю, черепок не буду портить, а в грудь ему — бух! Близко, шагов двадцать, а у меня карабин «Лось» 9-миллиметровый, результат понятен...

Ну, подошел я к медведю, сел на него, докурил папиросу. Попробовал сдвинуть трофей — бесполезно, руками не утащить. Надо — за лебедкой. А она у меня всегда в лодке была, мало ли: лося вытащить, того же медведя погрузить. Иду, скидываю фуфайку, карабин, кладу в лодку, беру тросик, лебедку, возвращаюсь... медведя нет. Нет медведя! Я ж сидел на нем, курил! Ушел— и след такой кровавый в лес. Я по следу, по следу, только до деревьев дохожу, как он кинется на меня! Видать, добрел до леса, свернулся и свой след сторожил. Я пулей к лодке, схватил карабин, прибежал обратно — он уж мертвый лежит, бурая гора. Сил лишь на прыжок хватило. Вот такой был сороковой роковой...

Уже работая в заповеднике, Борис Петрович заслуженный отпуск, который обычно получал уже осенью по окончании полевого сезона, также проводил в тайге, занимаясь по чернотропу соболиной охотой, которая порой становилась и медвежьей. Медведя добывал он с единственной целью — съесть: «Когда вот так в начале сезона удавалось добыть медведя, за пропитание был спокоен: хватало и себе, и собакам. Мясо медведя дает здоровье. К тому же оно очень питательное и калорийное». Это было единственное подспорье к нищенской зарплате ведущего научного сотрудника заповедника, в последние годы его работы составлявшей семь тысяч рублей.

За свою жизнь Борис Петрович стал автором и соавтором более 50 научных трудов, посвященных изучению бурого медведя. Наибольшую известность получило его участие как соредактора и автора в сборнике научных трудов «Медведи в СССР» (Новосибирск, 1991) и соавторство в монографии «Медведи: бурый медведь, белый медведь, гималайский медведь» (Москва, 1993).

Не только балагур

Надо сказать, что Завацкий при жизни не был обделен вниманием пишущей братии, но журналистов привлекал в нем колоритный образ таежного бородача с сигаретой в зубах — весельчака и балагура, любящего рассказывать разные байки о медведях, автора «Бородатых историй». Может быть, и сам Борис Петрович хотел запомниться нам именно таким. Но за этим «фасадом» скрывается личность ученого-исследователя со сложной судьбой, глубокая, сильная и серьезная, и за нее мне порой обидно до слез.

К сожалению, богатое наследство, которое Борис Петрович оставил заповеднику, при новом директоре оказалось ненужным. Печальная судьба постигла дело всей жизни Завацкого — коллекцию млекопитающих Саяно-Шушенского заповедника, которую он пополнял каждый год новыми экспонатами. Черепа он часто находил во время экспедиций, собирал у инспекторов и охотников, вываривал тщательно в диоксидке⁷, делал краниологические промеры, определял возраст особи по цементу зуба. Про каждое животное Борис Петрович мог рассказать целую историю — где оно родилось, как проходила его жизнь, когда и почему она закончилась. Конечно же, в териологической коллекции Завацкого был собран богатейший материал по бурому медведю Западного Саяна. Новый директор заповедника избавился от этой коллекции, как и от многих других (в частности, от орнитологической, переданной в 2015 году в пользование зоологического музея МГУ), объяснив свое решение просто: от нее смердит! Действительно, любая коллекция требует ухода — избавиться от нее куда проще, чем проветривать и обрабатывать препараты. К сожалению, не осталось не только коллекции, но и книг Завацкого в научной библиотеке заповедника, и мало кто сейчас вспомнит, что именно Завацкому принадлежали первые видовые очерки об экологии ирбиса Западного Саяна. Многие из них публиковались в престижных научных журналах, а также в сборниках научных трудов сотрудников ООПТ. Когда фоторегистраторы, в конце «нулевых» годов установленные в Саяно-Шушенском заповеднике, запечатлели снежного барса, об этом говорили как о сенсации, однако еще в 1980—1990-х годах Завацкий опубликовал ряд статей на эту тему, рассказав и о своих визуальных наблюдениях снежного барса. Одну из немногих встреч с ним Борис Петрович описывал так:

3 октября 1999 г. зарегистрирована очередная визуальная встреча со снежным барсом. Автор вел обычные стационарные наблюдения с выбранной заранее точки (рев марала, суточный ритм жизнедеятельности козерогов и пр.). Точка наблюдения была оборудована кострищем, столиком для записей наблюдений, кухонным столиком и местом для отдыха. Костер горел постоянно, т. к. в это время года здесь уже холодновато. Была сухая безветренная погода. В 2 часа начал готовить обед, ходил за водой, через определенные промежутки времени осматривал все склоны, фиксировал деятельность группы козерогов (18 самцов), ревел в трубу 2 раза в час. В 3 часа во время обеда я в очередной раз стал просматривать енисейскую гряду и краем глаза уловил еле заметное шевеление на почти отвесной скале. Вглядевшись пристальней, я разглядел барса. Он лежал на небольшой площадке, свесив хвост вниз, и время от времени им пошевеливал. Расстояние до зверя было около 300 метров. Отчетливо была видна голова, направленная в мою сторону, спина и хвост. Он, по всей вероятности, уже давно наблюдал за человеком. Минут 25—30 я, не отрываясь от бинокля, наблюдал за зверем. За это время он два раза поворачивал голову в сторону водохранилища и через 1—2 минуты опять в сторону кострища. Когда руки устали, глаза начали слезиться, я решил передохнуть, перевести дух, протереть слезы и продолжить наблюдения. Минут через 5—6 я вновь направил бинокль в сторону барса, но больше его не обнаружил ни на месте лежки, ни в ближайших скалах. Скорее всего, зверь лег на бок, и его не стало видно. Больше я его так и не увидел ни в этот день, ни в последующие. Этот случай говорит о многом. Барс в наших условиях чувствует себя в абсолютной безопасности. Он уже давно привык к шуму катеров, лодочных моторов, снегоходов, бензопилы, виду человека и т. д. Неподвижно лежащего барса в скалах невозможно заметить, все визуальные встречи происходили только в движении.

Несмотря на то, что Завацкий был первым научным сотрудником заповедника и опытным зоологом, признанным в научном сообществе, коллеги и руководство то ли пропустили его наблюдения «мимо ушей», то ли не отнеслись к ним с должной серьезностью, поскольку и сам Борис Петрович из-за своей склонности пошутить не казался им человеком серьезным. Между тем, по его экспертной оценке, численность снежного барса в Западном Саяне в первые годы существования заповедника составляла 20—25 особей.

В 2016 году от администрации поселка Шушенское нам, сотрудникам заповедника, поступило предложение назвать новую улицу в честь кого-нибудь из наиболее опытных и авторитетных работников нашей ООПТ. Заместитель директора по экологическому просвещению Юлия Сурман, мудрая и чуткая женщина, не знавшая Завацкого лично, но наслышанная о нем от меня и других коллег, справедливо предложила директору кандидатуру Бориса Петровича. Ведь он был старейшим и опытнейшим из сотрудников, по факту основателем научного отдела, прибывшим в то самое время, когда заповедник был просто точкой на карте — без инфраструктуры, без проложенных маршрутов и троп. Именно Завацкий первым обследовал каждый его уголок, собрал первые добротные материалы по фаунистике, три раза за время работы проводил инвентаризацию млекопитающих заповедника, а уже на пенсии, во время болезни, всегда находил время и силы консультировать молодых сотрудников, до последних дней своей жизни помогая научному отделу. Предложение Юлии поддержали все опытные сотрудники, лично знавшие Бориса Петровича. Поддержала и молодежь. Но директор, не заставший уже Бориса Петровича, ответил Юлии с усмешкой: «Нет, только не Завацкий! Это же пьяница и балагур! Какой ученый? Что он сделал для заповедника? Он просто гулял по территории, выпивал с лесниками и сочинял про них анекдоты! Всё!»

А если бы руководитель учреждения хотя бы раз открыл на любом месте Летопись природы — основной документ заповедника, то нашел бы сразу же одну из многочисленных методик, разработанных Завацким для заповедника. Если бы хотя бы мельком ознакомился с его научной библиографией, то никогда бы не отозвался о Борисе Петровиче как о балагуре и пьянице. Но директор — человек очень занятой. Чтение для некоторых администраторов уже анахронизм, в отличие от счета доходов в казну.

Вместо эпилога

Одна из моих последних встреч с Завацким произошла, когда уже студенткой второго курса я приехала на «побывку» в Шушенское. Борис Петрович тогда тяжело перенес энцефалит. С горечью он сетовал на свой недуг: ноги плохо слушались, а для человека природы это страшная беда. Ведь он привык проходить налегке по 15 километров в день, по сложно пересеченной местности, через курумник и валежник. Всю жизнь он провел в движении, и проблемы с ногами были для него будто приговором. Тогда усилием воли он смог заставить себя снова подняться, «расхаживал» больные ноги сначала по дому, потом по участку и уже затем — по бору. Ходьба давалась нелегко, но, превозмогая боль, в сентябре он, не заработавший за 30 лет в заповеднике на авто, ходил пешком за рыжиками и всегда возвращался с полным рюкзаком: были у него свои секретные места. Вставал с рассветом, шел не торопясь, опираясь на деревянный посох, периодически останавливаясь на перекур.

Гуляя по бору утром, я и встретила Бориса Петровича среди зеленых бархатных сосен и золотых берез. С окладистой бородой, посеребренной сединой, с деревянным посохом, в длинной темной накидке — видимо, от дождя, — он казался персонажем, сошедшим со страниц книг про отшельников, старообрядцев, лесных скитальцев, или даже сказочным существом — добрым лесовиком, хранителем тайги. Несмотря на возраст и болезнь, в глазах его все еще плескалась ясная небесная лазурь. Не удержавшись от искушения, я фотографировала его — тогда еще пленочным фотоаппаратом, который взяла с собой на прогулку, а он улыбался, тоже довольный внезапной встречей.

Тогда же Завацкий и показал мне свои рыжиковые места. Тихо шли мы гулким ранним утром по бору, тронутому осенней позолотой. Янтарем светились стволы сосен в первых солнечных лучах. Покрикивали поползни, тугой спиралью прыгая по стволам. Мягко пружинила под ногами хвоя, устлавшая мох. В зеленой глубине леса вспыхивали рубиновыми каплями ягоды созревшей брусники. А вдали темной синевой блестело озеро с совсем не поэтическим названием Второй карьер. Одна сторона его, с отвесным песчаным берегом, была давно облюбована купальщиками в летний сезон, другая же, тенистая, северная, оставалась всегда мрачной и нелюдимой. Поверху, гривкой, через мертвый березняк проходили там грибники в сезон сбора опят, а под откос никто не спускался — очень уж круто и неудобно. Это и было то самое рыжиковое место Завацкого. Аккуратно, словно гладя любимую женщину, раздвигал он рукой мох, и внезапно перед нами появлялся медный пятачок рыжика, свежий, влажный, только народившийся на свет. Другие грибы он не брал, даже не смотрел на подберезовики, хорошо росшие в том месте, волнушки и тем более — маслята. «Возни с ними много, и вкус не тот!» — пояснял он. И даже рыжики брал не все, а только молоденькие, хорошенькие. Потом солил их по своему рецепту.

За сбором грибов душа его будто отогрелась, лицо снова ожило, и мы много говорили, точнее, говорил он, рассказывая о своих казусах и приключениях, а я слушала, вдыхая полной грудью горьковатый запах прелой хвои и глядя, как дрожат на ветру паутины на ветках, а чистый свет с высоких небес освещает самые потаенные уголки многогранного, огромного и непознанного мира, который с каждым словом открывался передо мной все шире. Усевшись на пенек и закурив, Завацкий вдруг посмотрел на меня серьезно и испытующе — заметил, что слушаю я слишком жадно, слишком внимательно. «Не надо об этом писать!» — сказал он, угадав мои мысли. Не без досады я была вынуждена пообещать, что не буду писать, но нарушила обещание после его смерти... Теперь как же не написать о нем — уходят с каждым годом люди, знавшие его хорошо и близко, а мне хочется, чтобы его помнили. И как человека, и как первого научного сотрудника заповедника, и как ученого-зоолога, лучшего в регионе знатока бурого медведя.